(Рец. на кн.: Лозинская Е.В. Литература как мышление: когнитивное литературоведение на рубеже XX—XXI веков. М., 2007)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2009
Лозинская Е.В. ЛИТЕРАТУРА КАК МЫШЛЕНИЕ: КОГНИТИВНОЕ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ НА РУБЕЖЕ XX—XXI ВЕКОВ: Аналитический обзор / РАН. ИНИОН. Центр гуманит. научн.-информ. исслед. Отд. литературоведения. — М., 2007. — 160 с. — 300 экз.
“Американский литературовед Алан Ричардсон <…> открыл свою рецензию на книгу выдающегося когнитивиста М. Тёрнера решительным заявлением <…> [иллюстрирующим] либо самонадеянность нового направления, либо широту открываемых им горизонтов” — такими словами открывает Е.В. Лозинская свой аналитический обзор ключевых проблем, концепций и понятий когнитивного литературоведения. “Самонадеянность” или “широта горизонтов”? — вот один из вопросов, на которые как раз и может ответить себе читатель, по обзору Е.В. Лозинской впервые знакомящийся с этим “новым направлением”, или одной из “новых тенденций в западных гуманитарных науках”, как гласит аннотация. Когнитивный подход к литературе и в самом деле новое слово — не только и, может быть, не столько сам по себе, сколько для отечественного литературоведения. Этим обстоятельством обусловлена как актуальность обзора Е.В. Лозинской, так и целесообразность нашего отклика на него, который, если бы не указанное обстоятельство, был бы делом, конечно, не самым благодарным. Обзор — жанр вторичный, а рецензия на обзор вторична дважды (эта “двойная вторичность” нашего текста подчеркивается его началом (воспроизводящим начало текста, воспроизводящее начало…), к которому нам предстоит еще вернуться) и потому располагает, возможно, больше обычного к подмене объекта объектом объекта и смешению дискурсов… Так или иначе, ниже мы дадим характеристику и книге и самому когнитивному литературоведению — в том его виде, в каком оно представлено нам Е.В. Лозинской, — указывая при этом на его (сегодняшние) недостатки и положительные моменты. Попытаемся показать, другими словами, что есть, а чего нет в обзоре Е.В. Лозинской и в самой когнитивной критике.
Итак, до сих пор в России было немного известно об очередном теоретическом направлении, развивающемся на Западе начиная с 1980-х гг. (наиболее интенсивно — в 1990-х и 2000-х, чем и объясняется упоминание о рубеже веков в заглавии аналитического обзора); одним из редких источников по теме оставалась обширная, написанная Е.В. Лозинской статья в энциклопедии “Западное литературоведение XX века” (М., 2004). У обзора та же, в принципе, задача: в обобщенном виде представить русскому читателю некоторые работы и заботы западных гуманитариев, на которые российская наука обращает внимание с опозданием и смотрит (пока?) со стороны1.
На это красноречиво указывает, во-первых, список литературы в конце книжки, содержащий 234 источника — и все сплошь иноязычные. Лишь три из них существуют по-русски: “Метафоры, которыми мы живем” Дж. Лакоффа и М. Джонсона (1980, рус. пер. 2004), “Женщины, огонь и опасные вещи: Что категории языка говорят нам о мышлении” Дж. Лакоффа (1987, рус. пер. 2004), а также статья Дж. Пешио “Социологическое воображение в современном англоязычном литературоведении” (НЛО. 2005. № 72), по которой Е.В. Лозинская цитирует то самое “решительное заявление” А. Ричардсона. Но, увы, ни один из этих трех источников не дает достаточного представления о когнитивном литературоведении как таковом.
Другое свидетельство исключительно “западного” происхождения обсуждаемого явления заключается в том, что на протяжении обзора лишь несколько раз автор находит уместным вспомнить отечественных филологов: формалистов с их концепциями остранения и литературности (с. 9, 17, 21, 39), М.Л. Гаспарова с его идеей семантического ореола метра и статистическим стиховедением (с. 30, 36), Б.И. Ярхо как представителя точного литературоведения (с. 36). Между тем, идея литературы/искусства как мышления/познания образовала у нас, как известно, весьма сильную традицию (от Потебни до московско-тартуской семиотики2), имевшую солидную поддержку в официальной советской эстетике и поддерживаемую издаваемыми сегодня учебниками литературы3. Но ни о Потебне, ни о семиотике Е.В. Лозинская не упоминает, а жаль: такое сопоставление могло бы быть уместно, любопытно и, надо думать, полезно, как бы ни были они далеки от того, о чем говорят (и от того языка, на котором говорят) Е.В. Лозинская и ее “подопечные”, — далеки, иными словами, от современных когнитивных наук, нейробиологии и т.п.
Задача у Е.В. Лозинской другая. Она состоит в имманентном описании, анализе (но не критике) модного сегодня на Западе подхода к “литературе как мышлению”. Современная западная когнитивная критика — это часть когнитивной парадигмы, возникшей в Америке в 1970—1980-х гг.; в основании этого литературоведческого направления лежат такие дисциплины, как когнитивная лингвистика и когнитивная психология, а непосредственным его началом, согласно обзору, явилась когнитивная концепция метафоры Дж. Лакоффа и М. Джонсона: метафора есть не столько поэтическое “украшение” или риторическое “выразительное средство”, сколько, прежде всего, основной способ категоризации, концептуализации, познания действительности4. Аналогичным образом и когнитивное литературоведение видит в литературе особый род ментальной деятельности, а своей задачей полагает изучение репрезентации знания и обработки информации в литературе и литературном чтении.
Когнитивный подход к литературе едва ли возможно описать как единую теоретико-литературную школу или, тем более, стройную теорию (не делает этого и Е.В. Лозинская), поскольку до сих пор это именно подход, способ смотреть на литературу с позиций биологии, будь то дарвиновская эволюционная теория или представления о работе человеческого мозга. Характерно, что понятия, используемые в когнитивном литературоведении, изначально принадлежат когнитивистике и уже оттуда переносятся в разговор о литературе; таково, скажем, понятие “идеализированная когнитивная модель” — оно предложено Дж. Лакоффом, развивающим теорию о том, что наше восприятие действительности структурировано идеей “прототипа”: принадлежность явления к тому или иному классу определяется его сходством “с прототипом — своего рода “лучшим” или “типическим” образцом данного класса” (см. с. 17— 19). Или, например, “схема” — так обозначается ментальная структура, которая “содержит информацию о компонентах конкретной концептуальной области и отношениях между ними” и благодаря активизации которой в момент нашего участия в соответствующей ситуации, ее наблюдения или чтения описывающего ее текста “мы понимаем происходящее, т.е. можем делать некоторые предсказания относительно развития событий в реальности или художественном произведении, оценивать их и т.п.” (см. с. 20—22).
Новый способ рассматривать литературу, однако, активно утверждает себя в академической среде; обзор начинается с краткой истории институциализации подхода, начавшейся в 1990-х гг.: это и посвященные ему международные конференции, и специальные номера авторитетных академических журналов (прежде всего “Poetics Today”), и, наконец, выход в 2002 г. первого учебника — “Когнитивной поэтики” П. Стоквелла, — за которым год спустя последовал выпущенный тем же издательством сборник “Когнитивная поэтика на практике”. Здесь же следовало бы сказать и о появлении соответствующих курсов и открытии кафедр в университетах. Представляя своих героев — специалистов по когнитивному изучению литературы, автор указывает не только должности и места работы, но и адреса веб-страниц — как персональных, так и созданных под исследовательские проекты. Активное, инициативное присутствие когнитивной критики в Интернете не просто подчеркивает ее “современность”, актуальность; поддерживаемый ученым официальный сайт имеет сегодня непосредственное отношение к таким вещам, как институциализация и “продвижение” нового бренда (каковым является “когнитивное литературоведение”) на академическом рынке5.
В той же вступительной части обзора Е.В. Лозинская объясняет, из чего именно состоит когнитивное литературоведение — называет основные когнитивные подходы к литературе, а также главные понятия и “теории, направленные на описание способов представления и сохранения знаний и их роли в процессе восприятия как действительности, так и дискурса” (с. 20), а стало быть — и литературы. Более или менее подробно объясняются — с опорой на учебник Стоквелла — понятия “идеализированная когнитивная модель” и “схема”, теория “текстовых миров” голландского лингвиста П. Верта и др. Выделение Е.В. Лозинской дисциплин, составляющих комплекс когнитивных подходов к литературе, тоже не вполне самостоятельно: здесь автор воспроизводит (с некоторыми комментариями и уточнениями) описание когнитивного направления, предложенное А. Ричардсоном, чьему словоупотреблению, кстати, она следует при обозначении направления, до сих пор не имеющего общепринятого наименования, — предпочитая его “когнитивное литературоведение” другим существующим вариантам: “когнитивной поэтике” (П. Стоквелл) и “когнитивной стилистике” (Дж. Калперер и Е. Семино). Подробнее других описываются в обзоре следующие разновидности когнитивного литературоведения. Во-первых, это когнитивная риторика М. Тёрнера, к которой относятся упоминавшаяся выше теория концептуальной метафоры Лакоффа—Джонсона и “теория концептуальной интеграции” Тёрнера—Фоконье, призванная объяснить, каким образом одно явление может пониматься в терминах другого; во-вторых — когнитивная поэтика Р. Цура, которая напоминает старую добрую рецептивную эстетику (или “теории читательской реакции” С. Фиша, В. Изера, Х.Р. Яусса и др.), однако противопоставляется ей как более эмпирическая. К этой когнитивной поэтике (в смысле Цура, а не Стоквелла) Е.В. Лозинская, вслед за Ричардсоном, относит исследование литературных универсалий (П.К. Хоган и др.), представляющее собой своего рода попытку когнитивной исторической поэтики: литературные универсалии — это “характеристики <…> произведений одного типа <…>, встречающиеся в генетически не связанных и не влиявших друг на друга традициях с большей частотой, чем можно было бы предсказать, исходя из теории вероятности” (П.К. Хоган, цит. по с. 128—129).
Таково в общих чертах содержание когнитивно-литературоведческого проекта и — обзора, дающего наконец возможность русскому читателю судить об этом проекте — либо его самонадеянности, либо широте открываемых им горизонтов, в соответствии с догадкой Е.В. Лозинской. Конкретным примером такой широты/самонадеянности может служить, скажем, стремление работающих в этом направлении ученых представить в качестве “идеализированной когнитивной модели” такие разные явления литературы, как жанр или сама литературность; то же относится и к идее “концептуальной интеграции” (подробнее о ней см. ниже), применение которой к многочисленным “явлениям совершенно разного порядка” (с. 42) одних, надо полагать, воодушевляет, а другим, напротив, кажется подозрительным… Сама Е.В. Лозинская излагает положения литературоведов-когнитивистов (или, точнее будет сказать, когнитивистов-литературоведов? — нам предстоит еще вернуться к этому вопросу) сочувственно, некоторые пассажи звучат даже как самая настоящая апология когнитивного литературоведения — перед лицом, разумеется, литературоведения не когнитивного. Так, в нескольких местах она прямо защищает его, возражая на критику, к примеру, Т.Е. Джексона и Дж. Пешио (см. с. 31, 39). Критиковать новое направление и в самом деле есть за что — начиная с того, что проект этот, при всей напористости, с какой он продвигается на академический рынок, не имеет до сих пор ни определенного названия, ни более или менее четкой общей программы, так что даже Е.В. Лозинская констатирует: “Итак, единственным фактором, объединяющим представителей когнитивной критики, может быть их интерес к достижениям когнитивной науки” (с. 26), — и заканчивая конкретными заявлениями и концепциями: претензии по существу, разумеется, “когнитивным литературоведам” предъявлялись и предъявляются, и во многом именно в ответах на них, естественным образом, формируется их теоретическая база.
* * *
Двусмысленность заголовка нашей рецензии преднамеренна: при одном его понимании мы всего лишь повторили часть названия рецензируемой книжки, подразумевая специфическую, когнитивную разновидность науки о литературе; согласно же другому возможному пониманию, имеется в виду когнитивная наука, которая толкует о литературе. Так о чем все-таки идет речь? — вот еще один вопрос, возникающий перед читателем обзора о “литературе как мышлении”.
В принципе, эта дилемма необязательна (не предполагается любым междисциплинарным подходом), и этого вопроса не ставит перед собой Е.В. Лозинская, — но зато его все же ставит перед нами ее обзор. Чего здесь больше: обращения литературоведения к когнитивистской проблематике (с тем чтобы разобраться с собственной) или скорее когнитивной науки — к литературному материалу (для решения своих, когнитивистских задач)? Возьмем следующий пример из изложения Е.В. Лозинской теории виднейшего представителя когнитивной критики М. Тёрнера и французского лингвиста Ж. Фоконье о “блендах” (в обзоре они также переводятся то как “сплавы”, то как “интеграты” (с. 69)6). Концептуальный “блендинг” (концептуальная интеграция, в переводе Е.В. Лозинской) — это взаимопроекция двух (исходных) ментальных пространств при участии проецирующегося на них третьего (общего, родового) ментального пространства, в результате чего возникает новое ментальное пространство, имеющее при этом собственные, отсутствовавшие в исходных пространствах структуры, а вместе с ним и новый смысл. И вот (как будто вдруг вспомнив о том, что речь должна идти о литературоведении и его предмете) Е.В. Лозинская пишет: “Так, например, говорящие звери античной или классицистской басни — это типичнейший интеграт, исходными данными для которого служат ментальное пространство, где элементами являются животные со своими свойствами, видами деятельности и т.п., и пространство людей с их способностью разговаривать, с определенными сценариями поведения и пр.” (с. 80). Для литературоведа здесь нет решительно ничего нового (во всяком случае — полезного), тогда как когнитивист находит в этом, должно быть, хорошую иллюстрацию собственной теории.
Указывая на “разницу между литературоведческим когнитивизмом и прочими -измами”, Е.В. Лозинская утверждает, что эти вторые прилагают к литературе “некоторые принципы, существующие независимо от нее”, в то время как первый исходит из того, что “многие наши способы мышления ярче всего выразились именно в литературном творчестве” (а потому, заключает автор обзора, в их исследованиях “специфика литературных произведений никуда не исчезает” — вот, кстати, один из примеров того, как Е.В. Лозинская защищает свой предмет от критики) (с. 28). Она приводит примеры из работ когнитивистов, призванные продемонстрировать, что то, что обычно считается специфически литературным (нарратив, фигуративное употребление языка и т.д.), на самом деле присутствует в мыслительной деятельности как таковой (с. 27). Таким образом, “фундаментальные аспекты литературы представляют собой прототипические наиболее яркие и выразительные примеры общекогнитивных методов взаимодействия” (с. 28). Эта мысль на разный лад повторяется в книжке неоднократно: “Ключевой идеей Тёрнера является общность механизмов литературного и внелитературного мышления, <…> в литературе наиболее ярко проявляются организационные принципы, которые структурируют обыденную речь и мышление” (с. 8), ““Вся литература эксплуатирует ресурсы современных ей обыденного языка и концептуальных структур” [Тёрнер], которые в ней раскрываются наиболее полным образом” (с. 58) и др.
Отсюда понятно, зачем литература понадобилась когнитивистам: “Выявление организационной структуры литературных произведений может помочь в выявлении структуры человеческого сознания”, ведь “более яркие виды какоголибо явления позволяют полнее выявить его структуру” (с. 68, 28). А зачем этот “блендинг”, эта “взаимопроекция” критики и биологии литературоведам? Быть может, это позволяет найти наконец ответ на вопрос о том, что такое литература (вопрос, решить который литературоведы отчаялись в 1980-х гг., как раз когда делала свои первые шаги когнитивная парадигма, которая, кстати, противопоставляет себя постструктурализму (см. с. 16), объявившему литературой все на свете)? Но нет, ответ когнитивиста на этот вопрос едва ли способен удовлетворить литературоведа: литература есть “один из видов ментальной деятельности, основанный на тех же механизмах и подчиняющийся тем же законам, что прочие типы мыслительной активности” (с. 26). Тогда, возможно, когнитивизм способен дать новый ключ к пониманию конкретных литературных произведений? Но подобно тому как когнитивная психология в 1970— 1980-х гг. достигла особых успехов в изучении восприятия дискурса, когнитивное литературоведение сосредоточено не столько на собственно литературе, сколько на ее чтении, которое “не сводится к тому, чтобы дать прочтение” (Тёрнер, цит. по с. 60)7.
Когда же новое направление все-таки пытается определить, что такое литературность, то едва ли, опять-таки, оно говорит здесь что-то принципиально новое: “Литературную специфику Д. Миалл и Д. Куикен видят в исследованном Я. Мукаржовским процессе актуализации (foregrounding), на уровне читателя выражающемся в ощущении текста как <…> фокусирующего на себе внимание. Непосредственным результатом актуализации становится эффект остранения” (с. 39). Стоит ли напоминать, что об актуализации как особом использовании языковых средств говорили еще в начале прошлого века — не только Мукаржовский, но и другие представители Пражского лингвистического кружка, — а термин Брика/Шкловского “остранение” скоро отпразднует столетний юбилей? Похоже, что когнитивная критика в лучшем случае способна лишь дать эмпирическое подтверждение эффекту, описанному задолго до нее — когнитивной критики, — придумавшей связать его с заимствованной из психологии оппозицией фигуры/фона. (Следует напомнить, что мы говорим о той версии когнитивного литературоведения, которая представлена в обзоре Е.В. Лозинской.)
Лучше когнитивному литературоведению удается, по-видимому, определение литературы через функцию; “как утверждают сторонники адаптивной роли литературы, без этой формы ментальной активности работа нашего сознания выглядела бы совершенно иначе” (с. 28). Здесь имеются в виду работы П. Хернади и других авторов, показывающих (привлекая для этого, между прочим, дарвиновскую эволюционную теорию), “почему и зачем человечество выработало такой вид деятельности, как литература” (с. 11—12). В обзоре прямо декларируется переход от структурного к функциональному определению литературы, а вслед за ним — выход далеко за пределы непосредственного предмета: “Допустимой целью литературоведения становится объяснение, а не только описание устройства литературы, а в конечном счете участие в поисках ответа на вопрос, почему мы — люди — такие, какие есть” (с. 30—31).
Не будет ошибкой признать эту траекторию типичной для нынешней “теории после теории”. С конца 1980-х гг. постулируется исчерпанность той франко-американской литературной теории, которая была частью знаменитого “лингвистического поворота”, и естественно было бы ожидать, что как часть следующего, “когнитивного поворота” обсуждаемая литературоведческая парадигма попробует занять вакантное место. Представляет ли она сама себя в таком качестве? Согласно точке зрения М. Тёрнера (в пересказе Е.В. Лозинской, с. 8), “когнитивное литературоведение — это не очередной вариант новой теории литературы, призванный заменить собой предыдущие ее разновидности, а фундамент для множества возможных теорий”. Так или иначе, отношение когнитивного литературоведения к предшествующей теории неоднозначно. С одной стороны, в 1999 г. А. Ричардсон прямо писал, что когнитивная парадигма — это ответ на кризис постструктурализма (ср. на с. 16 о “нехарактерном для когнитивизма в целом толерантном отношении к постструктурализму”); с другой стороны, Э. Спольски, о ранней книге которой говорится в конце обзора, опубликует в 2002 г. статью, где когнитивная теория литературы представлена как “подвид постструктурализма”. Словом, отношение первой ко второму заслуживает отдельного рассмотрения.
Сотрудничество с когнитивной наукой, несомненно, важно для литературоведения как новая версия междисциплинарности. Речь идет не только о лингвистике, воссоединение с которой должен обеспечить литературоведению когнитивизм; в известной степени когнитивное литературоведение представляет собой очередной сциентистский проект, состоящий в привнесении в науку о литературе критериев, принципов и понятий из негуманитарных, в данном случае — естественных, наук. В этом смысле на когнитивный подход многие возлагают большие надежды: когнитивный подход сулит критике, состоящей из бесконечных интерпретаций и спекуляций, возможность стать наконец полноценно-научными эмпирическими исследованиями, предполагающими применение количественных методов и т.п. Можно поэтому сказать, что обращение к теме “литература как познание” связано с сомнениями в познавательных способностях “традиционной”, докогнитивной науки о литературе. С другой стороны, очередная попытка сделать литературоведение “более научным” возобновляет старые дискуссии о природе и специфике гуманитарного знания, о “двух культурах” (из знаменитой кембриджской лекции Ч.П. Сноу пятидесятилетней давности) и т.п.
Как мы видели, литература не является исключительным предметом когнитивной критики: хотя она вроде бы толкует о литературе, на самом деле ее интересует скорее репрезентация знания вообще — не только литературная. Это также (наряду с междисциплинарностью) объединяет когнитивное литературоведение с предшествовавшей ему теорией. Есть между ними и отличия; одно из наиболее существенных — по крайней мере, так хотелось бы его представителям — состоит в следующем. Если теорию обвиняли в оторванности от реальности, противоречии здравому смыслу (причем последнее не просто очередной упрек, высказываемый противниками теории, но и, действительно, сущностное ее свойство, фиксируемое такими историками теории, как А. Компаньон или Дж. Каллер), то когнитивное литературоведение не только, как может показаться по некоторым страницам обзора Е.В. Лозинской, вполне согласно со здравым смыслом, но и, главное, стремится “вернуть” изучение литературы к “реальной действительности”. “Несмотря на всю утонченность высказываемых идей, литературоведы не получают признания за пределами собственной дисциплины. Широкая публика и представители других отраслей науки склонны считать их кем-то вроде наследников аристофановских софистов, деятельность которых никак не связана с реальным миром”, — Е.В. Лозинская пересказывает здесь (с. 57—58) Тёрнера, ссылаясь на его книгу 1991 г. Требование “демократизации” литературоведения — то есть восстановления связи литературоведения с “внешим миром” — высказывает спустя одиннадцать лет после Тёрнера и Стоквелл в своем введении в “когнитивную поэтику”.
Вот, стало быть, из каких соображений сегодня не только когнитивисты нуждаются в литературе, но и литературоведы — в когнитивизме. В целом же перед нами скорее когнитивистские изыскания на литературном материале, нежели литературоведение, плодотворно использующее достижения когнитивной науки. Хотя и являясь междисциплинарным проектом, вроде бы воссоединяющим науку о литературе с лингвистикой и, более того, призванным сделать литературоведение “более научным”, когнитивное направление не сосредоточено на литературе и не говорит о ней как таковой ничего нового, — насколько можно судить по его сегодняшнему состоянию (которое характеризуется отсутствием однозначной программы и даже общепринятого обозначения) и по изложению Е.В. Лозинской. Насколько удачным окажется в конце концов этот новый проект литературной теории (и даже истории), покажет время — и в любом случае потребует от нас, причем вне зависимости от того, примут ли широкое участие в этой работе отечественные филологи или нет, уже не аналитического, а критического обзора когнитивного литературоведения.
______________________________________________________
1) За редкими, впрочем, исключениями, к числу которых относятся работа лингвиста А.Н. Ахапкина, с 2004 г. читающего в СПбГУ курс “Когнитивная поэтика”; профессора К.А. Андреевой, под чьим председательством работала секция “Когнитивная поэтика” на 60-й студенческой научной конференции, проведенной в 2009 г. факультетом романо-германской филологии Тюменского госуниверситета; профессора Саратовского госуниверситета И.А. Тарасовой, в 2004 г. защитившей докторскую диссертацию о “поэтическом идиостиле в когнитивном аспекте”. Эти примеры, повторим, суть исключения и, разумеется, отнюдь не свидетельствуют о широком распространении когнитивного подхода в отечественном литературоведении.
2) Последняя, между прочим, формально отождествлялась с кибернетикой, — а изначально именно метафорическое уподобление разума компьютеру стимулировало успехи когнитивной психологии (при содействии науки об искусственном интеллекте) в изучении речи (особенно ее понимания), а в конечном счете и развитие обсуждаемых Е.В. Лозинской когнитивных исследований литературы — которыми сегодня, кстати, занимается среди прочих и так называемая когнитивная семиотика.
3) См., например, “Искусство как познавательная деятельность (к истории вопроса)” — второй раздел первой главы известного и неоднократно переизданного учебника В.Е. Хализева — или, скажем, соответствующий раздел в учебном пособии Т.Т. Давыдовой и В.А. Пронина (М.: Логос, 2003), который тоже называется “Искусство как познавательная деятельность” (и тоже толкует о теориях подражания и символизации).
4) Теорию концептуальной метафоры Лакоффа—Джонсона см. в кн.: Теория метафоры: Сб. / Вступ. ст. и сост. Н.Д. Арутюновой. М.: Прогресс, 1990.
5) Ср. типично рекламную презентацию “теории текстовых миров” на сайте http://www.textworldtheory.net/: “Теория текстовых миров является одной из наиболее динамичных и влиятельных областей когнитивной науки XXI века”. (В обзоре об этой теории рассказывается на с. 23—24.)
6) Раз уж речь зашла о таких “мелочах”, укажем на другие замеченные нами случаи разнобоя, пропущенные при подготовке книги к печати: Modern Language Association называется на одной и той же странице то “Ассоциацией современного языка”, то “Ассоциацией по изучению современных языков” (с. 6); “теория сознания” передается в оригинальном написании то как “theory of mind” (в оглавлении), то как “Theory of mind” (на с. 127), а русский перевод — и вовсе почему-то с прописными буквами: “Теория Сознания”; ученый по фамилии Gibbs оказывается то Джиббсом (с. 54), то Гиббсом (с. 56, 67).
7) Хотя, вместе с тем, “интерпретирующие исследования, написанные с использованием когнитивистских понятий, весьма многочисленны”, — отмечает, в очередной раз вступаясь за когнитивный подход, Е.В. Лозинская (с. 31).