Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2009
Историю отечественного славяноведения и его составной части — югославистики (которая впоследствии разделилась на сербистику, кроатистику, словенистику и так далее) и соответствующих региональных исследований (изучения региона Центральной, или Средней, Европы) необходимо начать с описания положения в этих тесно связанных с внутренней и внешней политикой отраслях знания в СССР 1920-х — начала 1950-х годов. Первое время после прихода к власти большевики удивительным образом пытались соединить ориентацию на королевскую Сербию, в которой они первоначально видели средство распространения своих геополитических мечтаний о “мировой революции”, с коммунистическо-интернационалистской риторикой о “национальном самоопределении трудящихся”. Однако с 1918 года началось противостояние новой власти сначала с правительством Сербии в изгнании, а затем — с 1 декабря 1918 года — и с Королевством сербов, хорватов и словенцев (КСХС), поддерживавшим политику Великобритании и Франции по отношению к Советской России. В то же время и отношения между Коминтерном (его учредительный конгресс состоялся 2—6 марта 1919 года), за которым стояло советское (с середины 1920-х годов — ставшее исключительно сталинским) руководство, и Компартией Югославии (КПЮ) складывались очень непросто. Вожди Коминтерна стремились под лозунгом национального самоопределения добиться ликвидации монархического и враждебного СССР Королевства СХС и создания интернационалистской “балканской коммунистической федерации”1.
Дореволюционная российская гуманитарная наука с ее академическими, политическими и этическими корпоративными установками после Октябрьской революции новой властью целенаправленно искоренялась. Академики и профессура старшего поколения, как и их воспитанники — ученые, сформировавшиеся под их непосредственным влиянием уже после революции, в 1920—1930-х годах, в полной мере испытали на себе все невзгоды того времени: жизнь впроголодь, утрату библиотек, исчезновение научных журналов, сокращение издательской деятельности и цензуру, невозможность поддерживать контакты с коллегами за рубежом, ликвидацию остатков самостоятельности Академии, внедрение коммунистической идеологии в высшую школу, притеснения неугодных ученых, многочисленные чистки и проверки на лояльность, наконец, сфабрикованные политические процессы2. Из гуманитарных наук именно славистика стала одной из самых “нелюбимых дочек” большевистского режима. Одна из причин этого крылась в том, что ““славянская взаимность” не вписывалась в ленинскую теорию национального вопроса и не соответствовала принципу “пролетарского интернационализма””, — как пишет исследователь истории отечественной славистики А.Н. Горяинов. Большинству немногих “официальных” публикаций и выступлений 1920—1930-х годов по славянской проблематике было свойственно множество передержек, они носили в основном поверхностно-пропагандистский характер и были далеки от научной корректности. Одна из тогдашних установочных статей М.Н. Покровского, который занимал в то время положение главного советского историка, называлась без обиняков — “Панславизм на службе империализма” (1927)3. Доклад “Славяноведение на службе самодержавия”, прочитанный в 1933 году в Институте славяноведения его ученым секретарем В.Н. Кораблевым (до революции 1917 года — помощником редактора “Правительственного вестника”), был посвящен деятельности одного из основоположников этой науки в России, весьма консервативного академика В.И. Ламанского4. При этом зачастую неоправданно отождествлялись такие разные исторические явления, как славянофильство и панславизм, а исследования по истории славянских народов расcматривались как пропаганда “славянской взаимности”. Редкие авторы, отваживавшиеся выйти за жестко очерченные границы официальных схем, подвергались гонениям.
В 1929—1931 годах по “академическому делу” были арестованы многие историки, а в 1934 году было сфабриковано и “дело славистов”, в основном филологов. Тогда пострадали М.К. Любавский, Д.Н. Егоров, Ю.В. Готье, В.И Пичета и другие. Академики-слависты В.Н. Перетц и М.Н. Сперанский в документах Политбюро ЦК ВКП(б) были обвинены в “фашизме”. Созданный в начале 1930-х годов в Ленинграде Институт славяноведения просуществовал лишь три года и был разогнан. Репрессиям подверглись и украинские слависты. Стало невозможно не только заниматься “славянской взаимностью”; практически под полным запретом оказалась вся славистическая наука как таковая5.
К этому надо добавить и целенаправленную деятельность сталинского руководства по уничтожению социальной и национальной памяти, разрушению старого и созданию нового исторического сознания. Знаковым событием тут стало издание “Краткого курса истории ВКП(б)”6. Нельзя в этой связи не упомянуть публикацию в 1934 году в журнале “Большевик” статьи Фридриха Энгельса “Внешняя политика русского царизма” и реакции на саму статью и поступок редакции Сталина7. После того как в конце 1930-х годов славяноведение по разным причинам физически лишилось своих ведущих представителей, оно фактически было ликвидировано, и эту дисциплину предстояло восстанавливать заново. Причина гонений заключалась прежде всего в том, что славистические исследования шли вразрез с устремлениями сталинского режима в области внутренней и внешней политики. Славяноведение отождествлялось властями с “реакционной славянской идеей”, а та, в свою очередь, увязывалась с возможностью объединения независимых славянских государств — Польши, Чехословакии и КСХС (с 1929 года — Королевства Югославии) — на антисоветской основе. Подтверждение своим оценкам они находили в создании Малой Антанты в 1920 году и Балканской Антанты в 1934-м. (Югославское государство входило в обе эти группировки.) Немалую роль в негативном отношении к славистике, отождествлявшейся со “славянской идеей”, сыграло то обстоятельство, что Польша и Королевство СХС стали прибежищем наиболее воинственных в прямом и переносном смысле групп русской эмиграции (например, РОВС генерала П.Н. Врангеля), а Чехословакия — ее интеллектуальным средоточием8. Эмигрировавшие по своей воле или насильно изгнанные из советской России ученые в созданных заново за рубежом научных центрах продолжали заниматься славистическими исследованиями в традиционном для дореволюционной российской науки понимании. Хотя эти специалисты в большинстве своем не имели никакого отношения к политике и антисоветской деятельности, они считались в СССР “белоэмигрантами”, “контрреволюционерами” и “реакционерами”9. Ведь “славянская идея” объективно оставалась составной частью мировоззрения и политических программ различных течений в русской эмиграции, которая была едина в одном — неприятии советской власти и большевистского режима10.
В этих условиях югославистика как отрасль науки о славянских народах не имела возможности для нормального развития. Да и саму Югославию, образованную после поражения Австро-Венгрии в Первой мировой войне и ее распада в 1918 году, советское руководство в тот период рассматривало лишь как временное государственное образование, созданное в рамках Версальской системы. В этих условиях “изучение” южных славян в советских спецслужбах и Коминтерне носило отнюдь не научный, а сугубо “прикладной” характер, и многие материалы такого рода были строго засекречены, а опубликованы — да и то частично — лишь в наши дни11. В то же время часть исследований, созданных при Коминтерне и его филиалах (в частности — в Международном аграрном институте Крестьянского Интернационала), становились достоянием относительно широкого круга читателей. Работы были посвящены как отдельным странам, так и региональным проблемам12.
С начала 1930-х годов постепенно выходили из политического и научного обихода — чтобы впоследствии на долгие годы оказаться под полным запретом — посвященные Балканам и Австро-Венгрии статьи, брошюры и небольшие книги “старых большевиков”, превратившихся сначала в “оппозиционеров”, а затем — во “врагов народа” и “шпионов”, — Л.Д. Троцкого, Л.Б. Каменева, Г.Е. Зиновьева13.
Собственно, занятия историей южных славян, прежде всего независимых государств — Сербии, Черногории, Болгарии, ограничивались преимущественно исследованием периода Средних веков или же рассматривались в контексте изучения международных отношений второй половины ХIХ — начала ХХ веков, как фактор возникновения Первой мировой войны и предыстория социалистической революции в России. Так, исследования по истории Хорватии ХIХ — начала ХХ века в довоенной советской историографии практически отсутствовали.
Отношение к Хорватии и хорватам в Советской России и СССР было противоречивым. Не был забыт традиционный российский взгляд на хорватов и их национальное движение как на “чуждый” с геополитической и конфессиональной точек зрения элемент, как на соперников “братской” Сербии, а с другой — эти силы Санкт-Петербург рассматривал как возможную “пятую колонну” в Австро-Венгрии. На это враждебное восприятие накладывалось и негативное отношение официальной советской пропаганды и, следовательно, историографии к монархии Габсбургов — “тюрьме народов”14, противнику в недавно закончившейся Первой мировой войне, наконец, к родине австромарксизма, резко раскритикованного, зачастую поверхностно и безосновательно, Лениным и Сталиным15. Последний был автором компилятивной статьи “Марксизм и национальный вопрос” (1913), в которой было дано определение нации16, на многие годы ставшее для советской науки “классическим”. Хорваты в этой работе получили уничижительную оценку как нация, “оттесненная” и “опоздавшая” с созданием “независимого национального государства”, а Югославянская социал-демократическая партия — составная часть австрийской социал-демократии (эта партия охватывала своей деятельностью часть рабочего движения в Далмации, в том числе и хорватского) — подверглась со стороны автора резкой критике, не в последнюю очередь из-за некоторых общих черт ее идеологии с установками Всеобщего еврейского рабочего союза в Литве, Польше и России (Бунда), включая принципы “культурно-национальной автономии”, а также “национализма” и “сепаратизма”17. С тех пор (и до оттепельных, а то и перестроечных лет) отрицательная оценка австромарксизма стала обязательной для нескольких поколений советских историков, философов, этнологов и правоведов18.
В 1920-е годы Сталин принимал активное участие в выработке позиций советского руководства и Коминтерна и по отношению к КСХС, и к компартии Югославии, раздираемой в это время острыми спорами между “правыми” и сторонниками кремлевской линии (это было связано также и с внутриполитической борьбой в РКП(б)—ВКП(б), СССР и Коминтерне)19. 15 апреля и 30 июня 1925 года в журнале “Большевик” были опубликованы две “теоретические” статьи Сталина — “К национальному вопросу в Югославии” и “Еще раз к национальному вопросу”. В 1924— 1925 годах не увенчались успехом попытки Кремля использовать в своих интересах лидера хорватского национального движения того периода и Хорватской республиканской крестьянской партии Стьепана Радича. Последний приезжал в Москву в 1924 году, был обласкан властями и заявил о вступлении своей партии в Крестьянский Интернационал. Однако Радич был принципиальным противником коммунизма и лишь пытался использовать устремления Москвы в Югославии ради достижения своих собственных политических целей, не имевших ничего общего с советскими устремлениями20. Кремль и Коминтерн стремились использовать в своих интересах национальные движения народов КСХС, прежде всего — хорватское и македонское, пытались соединить крестьянское движение с рабочим и поставить их под контроль нелегальной Коммунистической партии Югославии (КПЮ, созданной в 1919—1920 годах). В 1920-е годы надежды советского руководства и Коминтерна на революцию в Югославии как на часть “мировой революции” не оправдались. В 1920—1930-е годы официальные Москва и Белград несколько раз довольно близко подходили к установлению дипломатических отношений, но в итоге Югославия оказалась последней славянской и балканской страной, сделавшей этот шаг. Дипломатические отношения были установлены только 24 июня 1940 года (на протяжении 1920—1930-х годов немалую роль в формировании позиции официального Белграда сыграла русская эмиграция в Югославии)21.
Режим короля Александра I Карагеоргиевича, установленный им в результате переворота 1929 года, в СССР называли “монархо-фашистской диктатурой”22. Но после прихода к власти в Германии Гитлера 30 января 1933 года советский взгляд на будущее Югославии начал меняться. Кремль и Коминтерн, видя в ней возможный бастион в борьбе против новой политики Германии, отказались от линии на развал Югославии с использованием для этого реально существовавших и обострявшихся внутренних межнациональных противоречий. На XVII съезде ВКП(б) в 1934 году Сталин, в поисках новых пропагандистских основ политики СССР, направленной против как германского фашизма, так и активности русской эмиграции, после долгого перерыва вновь обратился к идее славянства: “Известно, что старый Рим точно так же смотрел на предков нынешних германцев и французов, как смотрят теперь представители “высшей расы’’ на славянские племена… Где гарантия, что претензии представителей нынешней “высшей расы’’ не повторят судьбы Древнего Рима, когда не-римляне, то есть все варвары, объединились против общего врага и с громом опрокинули Рим?”23 Свидетельством перемен в политике Кремля стал и VII конгресс Коминтерна, состоявшийся 25 июля — 21 августа 1935 года. “Правда”, описывая торжественное открытие конгресса, отмечала, что “юго-восточная, отчасти центральная часть Европы” была представлена “преимущественно “славянскими странами’’: делегациями Югославии, Болгарии, Польши”24. Но вскоре руководство двух из этих трех партий — Польши и Югославии — оказалось объектом наиболее жестоких сталинских “чисток” в СССР. Это объяснялось как тем, что среди югославских коммунистов, работавших в Коминтерне, было немало “оппозиционеров”, так и негативным отношением Сталина к югославянским социал-демократам до Первой мировой войны и к руководству КПЮ, с которым он вел дискуссии в 1920-е годы.
Во второй половине 1930-х годов наметился раздел Европы, символами которого стали Мюнхенское соглашение 1938 года и пакт Молотова—Риббентропа 1939 года. Это неизбежно вело к столкновению интересов Германии и СССР в Центральной Европе и на Балканах. Поэтому 1939 год оказался переломным и для советской славистики. Помимо внешнеполитической целесообразности подобный перелом стал возможным еще и потому, что в эти годы происходило и “очищение” историографии от “вредной школы Покровского”, одним из элементов которой было отрицание славянской идеи и славянских исследований. В Инстиуте истории СССР в Москве создается сектор славяноведения; в Ленинградском отделении Института была также сформирована группа славяноведов. Наконец, на историческом факультете МГУ создается специальная кафедра славяноведения25. Но продвижение славяноведения, которое, как и развитие остальных отраслей гуманитарного знания, получило некоторую индульгенцию от властей, по-прежнему определялось не закономерностями развития самой науки, а практическими — геополитическими и идеологическими — потребностями режима, установившего жесткие содержательные рамки и цензурные ограничения развитию знания26.
Отрекшись в первые годы своего существования от идеологического и научного наследия “царизма”, наложив запрет на имена многих российских философов, историков и публицистов, неизбежно затрагивавших важнейшую для Российской империи славянскую проблематику, советская власть с середины 1920-х годов начала сама постепенно отходить от интернационалистской идеологии. Это привело к тому, что если не легализовывалась, то исподволь использовалась значительная часть идейного наследия таких представителей государственнического, имперского и консервативного сознания дореволюционной России, как А.А. Майков, Н.Я. Данилевский, К.Н. Леонтьев и другие. (При этом сохранялась официальная негативная оценка этих деятелей и их взглядов.) Им и их единомышленникам было присуще отрицательное отношение к хорватам, которых они, исходя из геополитических обстоятельств, конфессиональных предпочтений и внешнеполитических интересов России, считали народом, недружественным России и русским, защищая от них “православных братьев” — сербов и черногорцев27. Этот же подход был свойственен и многим либералам, например П.Н. Милюкову. Однако сочинениями всех этих авторов надо было пользоваться с большой осторожностью, дабы не быть обвиненным в “контрреволюции”28. Краткие упоминания славянства и Югославии в речах советских руководителей служили основой для газетных и журнальных статей и создавали то, что сейчас называется “общественным мнением”. Кроме этого, по сути дела, единственным открытым источником и историко-аналитическим материалом по новой истории региона оставались статьи в энциклопедических словарях начала ХХ в. — Брокгауза и Ефрона, а также братьев Гранат и в первом издании Большой советской энциклопедии середины 1930-х годов29.
В то же время часть славяноведов искренне стремилась “принять и понять новый строй” и соединить свое “устаревшее” политическое и научное мировоззрение с потребностями власти. Примером этого может служить стремление Я.К. Грота “найти параллели и соотнесения своих славянофильских взглядов с постулатами коммунистической идеологии и социалистическими принципами в общественной жизни”30. Это соответствовало и официальным устремлениям того периода: большевики для достижения своих целей изначально попытались “соединить западнический рационализм с мессианством славянофилов”31. В то же время в практической политике, в особенности внешней, антиславянский компонент “прагматично” сохранялся. В “Опровержении ТАСС” от 10 мая 1940 года решительно отвергались сообщения английской и французской печати о “переходе советской политики на рельсы панславизма”, ибо, “по мнению ответственных советских кругов, панславизм вообще, а в области внешней политики в особенности, есть насквозь реакционное течение, совершенно несовместимое с политикой советского государства”32.
После нападения Германии на СССР проблематика славянского братства стала занимать значительное место в советской политике и пропаганде. В 1941—1944 годах в Москве состоялись четыре всеславянских митинга. Это, а также создание 5 октября 1941 года в Москве Всеславянского комитета (он просуществовал до 1962 года) свидетельствовало об отходе от прежней официальной оценки панславизма как “насквозь реакционного течения”33. СССР еще 3 июля 1941 года заявил о непризнании законности расчленения Югославии Германией и ее союзниками и высказался за возрождение югославского государства, что совпадало с целями и королевского правительства в эмиграции, и Тито34. В ходе войны СССР оказывал коммунистическому партизанскому движению как своему союзнику всестороннюю помощь и поддержку. Сталин нередко ссылался на ситуацию на территории Югославии в качестве примера героического сопротивления германской оккупации35. 11 апреля 1945 года во время визита Тито в Москву был заключен договор о дружбе, взаимной помощи и послевоенном сотрудничестве между СССР и Югославией36. 15 января 1946 года в Белграде был создан Славянский комитет, и в декабре 1946 года там же состоялся Славянский конгресс. В рамках подготовки конгресса советский политико-идеологический и пропагандистский аппарат попытался синтезировать “пролетарский интернационализм” и “славянскую идею”, используя идеологию и психологию этнического национализма для удержания гегемонии СССР над странами Средней (Центральной и Юго-Восточной) Европы37.
Постепенно назревавший еще в ходе войны и разразившийся в 1948 году советско-югославский спор (конфликт Сталин—Тито) был обусловлен не только психологическим столкновением двух похожих личностей, не только разногласиями верхушек двух партий относительно “путей строительства социализма”. Это было и столкновением нескольких традиционных вариантов реализации славянской идеи: российского, центральноевропейского — и южнославянского, балканского. Большую роль сыграли и присущие Сталину (или используемые им в “прагматических целях”) установки великорусского национализма и централизма, вкупе с весьма специфическим пониманием “славянского братства” и растущим антисемитизмом. В сознании Сталина его собственные негативные оценки Бунда и австромарксизма в 1913 году увязывались с полемикой 1920-х годов с руководством КПЮ и с противоречиями, возникшими у него с Тито в 1946—1948 годах38. При этом Сталин в практической политике откровенно использовал “наследие” монархии Габсбургов по отношению к Сербии, а советские историки в рамках официальной идеологии должны были обосновывать и оправдывать антиавстрийскую политику тогдашнего Белграда и требования национальных движений южных славян АвстроВенгрии. Недавняя история не ушла в прошлое: требования, выдвинутые Сталиным югославской стороне, напомнили Тито и его товарищам не забытые еще нормы общения с “братскими партиями”, принятые в Коминтерне, и оскорбительную ноту, посланную Австро-Венгрией Сербии после убийства в 1914 году в Сараево эрцгерцога Франца Фердинанда39.
На практике этот конфликт вылился в разрыв всех отношений СССР и его ближайших союзников с Югославией, экономическую, политическую и дипломатическую блокаду этой страны, вплоть до разработки различных планов смещения Тито и его соратников военным путем. Период 1948—1953 годов стал одним из самых трудных в истории отечественной югославистики40. В стране развернулась пропагандистская кампания против так называемых “космополитов”. Помимо “антизападной”, обусловленной “холодной войной”, и антилиберальной составляющей, одним из основных ее элементов стал антисемитизм. 11—16 марта 1949 года состоялось расширенное объединенное заседание исторических кафедр в Академии общественных наук при ЦК ВКП(б). На нем речь шла о выявлении “кучки безродных космополитов”, “пытавшейся вести вредную работу на научно-историческом участке идеологического фронта”. 17 марта эстафета разоблачений “историков-антипатриотов” была подхвачена закрытым партийным собранием исторического факультета МГУ. 25, 26 и 28 марта 1949 года было проведено расширенное заседание Ученого совета исторического факультета МГУ, а затем 9 апреля в рамках конкретизации принятых решений состоялось и заседание кафедры истории южных и западных славян41.
Советская славистика в те годы по понятным политическим и психологическим причинам основывалась на противопоставлении славянских народов германским. Славянские народы выхватывались из контекста межнациональных взаимоотношений в Австрийской империии и (с 1867 года) Австро-Венгрии, им приписывались исключительно “освободительные” устремления, в противовес “реакционным” австрийским и германским. Главным отправным пунктом для советских историков, специализировавшихся по Югославии, были в те годы “нужные” высказывания Сталина и некоторых других советских вождей, печально известная справка “Фальсификаторы истории” (опровергающая реалии советско-германских договоренностей второй половины 1939 года) и тому подобное42. Впрочем, справедливости ради нельзя не упомянуть изданный еще в 1946 году фундаментальный энциклопедический справочник “Балканы”, который в условиях того времени носил относительно корректный с научной точки зрения характер43.
Источником по новейшей истории служили и советские газеты и журналы, многие из которых спустя некоторое время отправлялись в “спецхран” (например, те, что содержали материалы о советско-югославском договоре о дружбе 1945 года и о Славянском конгрессе в Белграде), а также документы Информационного бюро коммунистических партий (заседаний 1948 и 1949 годов), в которых содержались грубая брань и безосновательные обвинения в адрес руководства КПЮ и югославского государства — воспитанного, кстати, на советской идеологической и политической традиции44. Своеобразным “источником” была и газета “За социалистическую Югославию”, выходившая на сербском и хорватском языках в Москве якобы по предложению “группы югославских коммунистов, поддерживающих резолюцию Информбюро о положении в КПЮ”45, а на самом деле по решению советского руководства. Оригинальные источники же практически отсутствовали, и в тот период было очень трудно компенсировать их отсутствие материалами из дипломатического и военного архивов Российской империи46, а также давними и весьма несовершенными переводами на русский язык некоторых трудов австромарксистов К. Реннера, О. Бауэра и других.
Перемены в советско-югославских связях после смерти Сталина, закрепленные Белградской и Московской декларациями 1955—1956 годов о нормализации межгосударственных, а затем и межпартийных отношений, благотворно сказались и на изучении региона. В это время, в отличие от предыдущего этапа развития славяноведения, ориентированного как в России/СССР, так и за рубежом на филологию и медиевистику, его составной частью становятся исследования новой и новейшей (современной) истории славянских народов и государств. Именно тогда, в середине 1950-х годов, работы В.И. Фрейдзона и Ю.В. Бромлея заложили основу современной отечественной научной кроатистики, И.В. Чуркиной — словенистики, В.Г. Карасева — сербистики. В 1956 году в московском Институте славяноведения и балканистики началась работа над академической “Историей Югославии”. Владимиру Израилевичу Фрейдзону (1922— 2004) было поручено написание глав, посвященных истории Хорватии и Словении в конце XIX — начале XX века. Из-за практической неразработанности подавляющего большинства проблем молодому ученому приходилось работать по четырнадцать часов в сутки (напомним, что все русскоязычные научные монографии по новой истории Хорватии вышли еще до революции47). Написанное им тогда во многом не утратило своего значения и поныне; двухтомник вышел в 1963 году и до сих пор входит в список обязательной для прочтения литературы для молодых славистов — студентов и аспирантов. Изменилась и характеристика югославской “системы”: необходимо было преодолеть сложившийся в 1948—1953 годах стереотип, что Югославия-де “несоциалистическая страна”.
Политические и идеологические противоречия между Советским Союзом и Югославией сохранялись и в дальнейшем; периоды улучшения отношений сменялись резкими “похолоданиями”, что не могло не отражаться на условиях существования советской югославистики, делавшей первые самостоятельные шаги. Препятствовала ее развитию не только советская, но и официальная югославская идеология. В СФРЮ господствовала сформулированная Тито и его окружением концепция “братства и единства”, по своей природе весьма близкая советскому “пролетарскому интернационализму”. Поэтому изучение политической и этнической истории каждого отдельно взятого народа Югославии и в Белграде и в Москве могло быть истолковано как потворство “буржуазному национализму”.
Советская партийно-бюрократическая номенклатура так до конца и не смогла смириться с идеологической и политической независимостью Югославии и ее лидера, подсознательно рассматривая их существование как угрозу созданной в СССР “модели” социализма и советскому влиянию в мире, в особенности в странах Восточной Европы, входивших в СЭВ и Варшавский договор. Поэтому не удивительно, что новая программа КПСС, принятая на ХХII съезде КПСС в 1961 году, по своему внутреннему содержанию полемизировала с “ревизионистской” программой СКЮ 1958 года48. Лишь однозначное заявление Тито в 1962 году о том, что Союз коммунистов Югославии стоит на стороне КПСС в ее споре с Коммунистической партией Китая, заставил несколько смягчить подобные оценки.
Научные поездки в Югославию для советских ученых и в 1960—1970-е годы оставались весьма редкими; нормальное общение с югославскими коллегами и свобода дискуссий также были весьма ограниченны. Советские югослависты в те годы находились в трудной — и профессиональной, и человеческой — ситуации. “Оттепель” в СССР отнюдь не растопила жесткие преграды идеологических и цензурных препятствий. Исподволь продолжали свою активность и эмигранты-“информбюровцы”, надеявшиеся на свое возвращение к власти в Югославии и всеми силами стремившиеся воспрепятствовать нормализации советско-югославских отношений. В то же время, между историками двух разных школ могли существовать и существовали и объективные различия в методологии исследования и в оценках тех или иных исторических процессов, событий и деятелей. Хотя в одном югославская и советская исторические концепции того времени были едины — их официальная задача состояла в том, чтобы обосновать легитимность и историческую закономерность возникновения югославского социалистического государства. Советским ученым приходилось преодолевать недоверие ко “всему югославскому”, прочно утвердившееся в сознании партийного и государственного руководства с 1948 года, отказываться от рассмотрения хорватской проблематики исключительно в связи с деятельностью у´сташей в годы войны и, наконец, отходить от стереотипного восприятия хорватов как “чуждых” католиков в отличие от “наших” — православных — сербов. При этом в подходе к изучению истории национальных движений южнославянских народов невольно возникало противоречие: когда речь заходила о Югославии после 1918-го, и особенно после 1945 года — негативную оценку получали именно те их доблести, которые превозносились при обращении к предыдущему этапу, времени борьбы против монархии Габсбургов.
В 1970—1980-е годы отечественные историки начинают уделять внимание проблеме формирования хорватской нации в условиях сложных процессов этнической дифференциации, происходивших в землях южных славян как в монархии Габсбургов, так и вне ее. Кроме того, много внимания уделялось и изучению российско-хорватских связей, свидетельствам взаимной солидарности двух народов. Результаты изысканий опровергли довольно распространенный в обыденном сознании миф о том, что пророссийские симпатии и устремления в XIX веке были исключительно уделом православных сербов, черногорцев и болгар, тогда как иным южнославянским народам подобная ориентация была якобы совершенно чужда. Итогом первого этапа развития советской кроатистики после окончания Второй мировой войны стала изданная в 1970 году монография В.И. Фрейдзона “Борьба хорватского народа за национальную свободу”. Следует напомнить, что именно на этот период пришелся пик подъема хорватского национального движения и внутрисистемного коммунистического реформаторства — “Хорватской весны” 1971 года, подвергшейся жесткой критике со стороны не только Тито, но и брежневского руководства в Москве. Период 1968—1971 годов никак нельзя отнести к спокойным и плодотворным в советско-югославских отношениях. На них не могли не отразиться не только события 1968 года в Чехословакии. Советские руководители все более открыто сравнивали Югославию с Чехословакией периода Пражской весны, упрекая Тито за поддержку А. Дубчека. Вовсю использовалась концепция “ограниченного суверенитета”, которую Москва пыталась распространить и на Югославию. С советской стороны также активно критиковались планы конституционных реформ СФРЮ, а руководство ЦК Союза коммунистов Хорватии изображалось чуть ли не “западной агентурой”. Власти в самой Югославии не забыли подписанную в 1967 году виднейшими хорватскими интеллектуалами “Декларацию о названии и положении хорватского литературного языка”, которая шла вразрез с официальной доктриной о едином “сербско-хорватском языке”49. Л.И. Брежнев открыто предложил Тито “братскую помощь”, что в терминологии тех лет означало введение войск стран Варшавского договора в СФРЮ. Однако Тито сумел сам “решить” проблему устранения от власти реформаторски настроенных политиков не только в Хорватии, но и в Словении, Сербии и других республиках50. И в то время, когда главный идеолог КПСС и “серый кардинал” ЦК М.А. Суслов выразил удовлетворение тем, что “югославские товарищи свели счеты с хорватским национализмом и его лидерами”51, в Москве выходит книга о “борьбе хорватского народа за национальную свободу”!
Монография В.И. Фрейдзона стала свидетельством признания в СССР не только существования хорватов как особого этноса и нации, но и ее особых политических устремлений, отличавшихся как от интересов сербов, так и от интересов общего югославского государства. Кроме того, автор описывал Австрийскую империю и Австро-Венгрию не как “тюрьму народов”, а как сложный исторически сложившийся и просуществовавший несколько столетий этнополитический организм, составной частью которого были национальные движения южнославянских народов, далеко не всегда стремившиеся к революционному разрушению империи. Принципиально важным моментом в работе тогдашних славистов стала попытка опираться не на схемы, а на факты и документы, которые при внимательном прочтении позволяли сделать выводы, выходящие далеко за рамки “дозволенного”. Хотя исследователи вовсе не отвергали марксистской методологии, сам конкретный материал позволял усомниться в постулатах официальной науки о примате “классового перед национальным”. В индивидуальных и коллективных монографиях были поставлены общетеоретические вопросы, которые в глазах внимательного читателя касались не только государства Габсбургов и Российской империи, но и СССР: относительно национально-освободительного движения и революции, национал-либерализма и национал-радикализма, соотношения федерализма и централизма, общегосударственной идеологии и этнических национализмов. Что касается последней проблемы, то был опровергнут имевший политическое происхождение тезис о том, что национальные движения южных славян, в частности хорватов, выступали исключительно за распад Австрийской империи (АвстроВенгрии). Освоение истории каждого отдельного народа стало для исследователей мостом, позволившим перейти к полноценному изучению целого комплекса более общих проблем эволюции монархии Габсбургов.
В 1970—1980-е годы в Институте славяноведения и балканистики было предпринято издание многотомной серии “Центральная и Юго-Восточная Европа в эпоху перехода от феодализма к капитализму: Проблемы истории и культуры”. Ее венцом стала двухтомная коллективная монография “Освободительные движения народов Австрийской империи” (М., 1980— 1981), органично сочетавшая в себе разделы, посвященные истории отдельных земель и народов, с проблемно-тематическими главами, написанными на материале разных частей полиэтничного государства. При этом национальные движения в Габсбургской монархии рассматривались в контексте всей социально-экономической, политической истории многонациональной империи, а также на фоне международных отношений в Европе (последнее немаловажно, ведь значение польского, венгерского национальных движений, как и национальных движений южнославянских народов, перерастало рамки отдельных государственных образований). Этот двухтомник и по сей день остается единственным не только в отечественной, но и в мировой историографии комплексным (междисциплинарным) и сравнительно-историческим исследованием национальных проблем этого государства, охватывавшего практически весь регион Средней Европы и часть Юго-Восточной Европы. В рамках этого труда В.И. Фрейдзон впервые в отечественной историографии детально обратился к изучению истоков формирования боснийско-мусульманского этноса — проблема эта несколько позже, в 1990-е годы, неожиданно приобретет актуально-политическое звучание в свете событий, сопровождавших распад полиэтничной Югославии. К сожалению, его статья “К истории боснийско-мусульманского этноса” вышла в сильно сокращенном цензурой виде, и ее полный вариант, по-видимому, не сохранился52. Но даже в урезанном варианте она позволяет понять особенности формирования этого весьма нетипичного феномена, специфику соединения славянского — этнического, и исламского — конфессионального компонентов.
Политическое наследие 1948—1953 годов в значительной мере было преодолено только в 1975 году, после визита в Москву идеолога СКЮ Э. Карделя53. Но затем пришли новые противоречия, связанные с вводом советских войск в Афганистан и ситуацией в Польше и Кампучии, что вновь оживило фантомы прошлого. Проблема взаимоотношений с Югославией, пережившая хрущевскую оттепель и брежневский застой, по наследству досталась М.С. Горбачеву. На пути ее решения он неизбежно столкнулся с необходимостью полного идеологического и политического примирения двух сторон и перевода их взаимоотношений в цивилизованное русло. Это случилось во время визита Горбачева в СФРЮ 14—18 марта 1988 года. Новая советско-югославская декларация, подписанная 18 марта 1988 года в Дубровнике, спустя более чем тридцать лет после знаменитых хрущевских документов 1955—1956 годов, как и задумывали обе стороны, “закрывала период враждебности и распада”54. Это означало поворот в сознании значительной части правящих кругов обеих стран, с одной стороны, и “удовлетворение давнего настойчивого желания югославов добиться покаяния с нашей стороны”, с другой55. Никаких особых ссылок на “славянское братство” в Декларации 1988 года (как и в документах тридцатилетней давности) не содержалось. На официальном обеде в Белграде Горбачев заговорил о “давних и добрых исторических традициях, которые связывают русских с сербами”, о том, что “в сердце каждого русского и серба, так сказать, в их генетической памяти заложены взаимная доброжелательность и дружеское тяготение”56. Впоследствии сходную риторику активно использовал С. Милошевич и его окружение как для реализации собственных политических планов, так и против политики демократических реформ в СССР М.С. Горбачева и независимой России в 1991—2000 годах.
В 1990-е годы общий политический и идеологический контекст работы историков и славистов существенно изменился. С одной стороны, пали цензурные и идеологические ограничения57. С другой стороны, славянский и югославский “факторы” вновь превратились в активные элементы не только внешней, но и внутренней российской политики, которая искала новые опоры взамен утраченных58. С середины 90-х гг. ХХ в. в отечественной исторической науке начали появляться новые работы по истории Центральной и Юго-Восточной Европы, авторы которых продолжили лучшие традиции российского исторического страноведения. В то же время в 1990-е годы наблюдался новый подъем “славянского движения”: прошли славянские фестивали, создавались культурные фонды и проводились соответствующие политические конференции. Эти мероприятия восходили к идеям “русской партии” 1960—1970-х годов59.
После распада СССР между двумя основными направлениями в исторической науке, этнологии и политологии началась полемика, отражающая как поиски в области методологии, так и идейно-политическую борьбу в современном российском обществе. Одно направление стремилось на рациональных основах осуществить новое самоопределение российского государства и русских как этноса. Для него характерен региональный подход, основанный на идеях гражданского полиэтничного общества и целостности исторически сложившихся многонациональных государств. Придерживавшиеся этого подхода исследователи признают изменение характера этносов и интересов государств в ходе истории. Им чуждо возвеличивание одного этноса в ущерб другим и признание первичности коллективных прав в ущерб правам индивидуума. Анализируя события в СФРЮ и на постъюгославском пространстве, они стремятся объяснить причины кризиса, распада и войны, объяснить закономерность интересов и целей национальных движений народов, живущих совместно в течение долгого исторического времени на одной территории и проживших семьдесят лет в одном государстве. Не отрицая значения “внешнего фактора”, они подчеркивают, что Югославия распалась прежде всего в результате внутренних слабостей и противоречий60.
Вторую тенденцию можно назвать традиционалистской, независимо от того, ставят ли его представители во главу угла коммунистические принципы или идеи этнического национализма. При этом гипертрофированное значение придается “внешнему” фактору — некоему “заговору” против Югославии и СССР и однозначно негативно оцениваемой политике западноевропейских государств и США. Особо следует отметить, что при анализе столь сложного явления, как межэтнический конфликт в Югославии и на постъюгославском пространстве, в который оказались вовлечены многие стороны, ряд аналитиков основывают свои подходы почти исключительно на материалах и источниках, принадлежащих только одной стороне — сербской и возникших по преимуществу в интеллектуальной и политической среде сторонников радикального сербского этнонационализма61.
В постсоветской науке была обоснована закономерность возникновения историко-географических регионов и плодотворность их изучения62 — и эти новые исследования опирались на достижения предыдущих поколений специалистов по истории Югославии (с конца 1950-х годов). Нельзя не отметить и тот факт, что границы регионов менялись не только по политическим соображениям, но и в соответствии с развитием национального самосознания проживающих в них народов. Примером этого может служить новая самоидентификация словенцев и хорватов, причисляющих себя и свои независимые государства к Центральной (Средней) Европе. Важный сдвиг от традиций “славяноцентризма” к исследованию комплексной проблематики региона отчасти повторяет уход славистов от “медиевализма” в середине ХХ века, свидетельствует о растущем спросе на союз историографии с междисциплинарными поисками в родственных дисциплинах — от политологии и этнографии до антропологии, демографии и культурологии.
ПРИМЕЧАНИЯ
1) См.: Национальный вопрос на Балканах через призму мировой революции (в документах центральных российских архивов начала — середины 1920-х годов). Часть 1—2 / Отв. ред. Р.П. Гришина М., 2000—2003.
2) Робинсон М.А. Судьбы академической элиты: отечественное славяноведение (1917 — начало 1930-х годов). М., 2004; Горяинов А.Н. Советское университетское славяноведение 1920-х годов // Горяинов А.Н. В России и эмиграции: очерки о славяноведении и славистах первой половины XX века. М.: Институт славяноведения РАН, 2006. С. 34—89. Также см. справочник, подготовленный в Институте славяноведения: Славяноведение в СССР: Изучение южных и западных славян: Биобиблиографический словарь. New York, 1993.
3) Горяинов А.Н. “Славянская взаимность” в трактовке советской историографии 1920—1930-х годов // Славянская идея: история и современность. М., 1998. С. 147.
4) Робинсон М.А. Судьбы академической элиты. С. 345—372.
5) См.: Горяинов А.Н. “Славянская взаимность” в трактовке советской историографии 1920—1930-х годов. С. 154; Аксенова Е.П. Очерки истории отечественного славяноведения. М., 2000. С. 28—39; Робинсон М.А. Судьбы академической элиты. С. 384.
6) История Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). Краткий курс / Под редакцией комиссии ЦК ВКП(б). М., 1938.
7) См.: Энгельс Ф. Внешняя политика русского царизма // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 22. С. 11—52; Сталин И.В. О статье Энгельса “Внешняя политика русского царизма” // Сталин И.В. Собр. соч. Т. 14; Сталин — членам Политбюро, т.т. Адоратскому, Кнорину, Стецкому, Зиновьеву, Поспелову (www.hrono.info/ libris/ stalin/19340805stalin.html). (См. наиболее тщательно подготовленную М.В. Зеленовым публикацию этих документов в составе сборника: Сталин И.В. Историческая идеология в СССР в 1920—1950-е годы. Переписка с историками, статьи и заметки по истории, стенограммы выступлений: Сборник документов и материалов. Часть 1: 1920—1930-е годы. СПб.: Наука-Питер, 2006. — Примеч. ред.)
8) См., например: Политическая история русской эмиграции. 1920—1940. Документы и материалы. М., 1999. С. 7—69; Русский корпус на Балканах во время II Великой войны 1941—1945: Воспоминания соратников и документы / Под ред. Н.Н. Протопопова и И.Б. Иванова. СПб.: Издательство СПбГУ, 1999. С. 13—17; Jованови· М. Досе ава°е руских избеглица у кра евини СХС 1919— 1924. Београд, 1996; Серапионова Е.П. Российская эмиграция в Чехословацкой республике (20—30-е годы). М., 1995. С. 87—91.
9) См. обширную библиографию в кн.: Горяинов А.Н. В России и эмиграции. С. 299—310.
10) В Кремле вспоминали мятеж Чехословацкого корпуса, антисоветскую политику Сербии и КСХС в 1918—1919 годах, а также высказывания Б. Савинкова и министра в правительстве Королевства СХС хорвата А. Трумбича. Первый считал, что “приход освободительных славянских войск произвел бы наилучшее впечатление на русский народ”. Второй “с воодушевлением приветствовал акцию “спасения русского народа, в котором участвовали бы только славяне, в том числе и наш народ”. Его поддерживал и глава правительства серб Н. Пашич (цит. по: Зеленин В.В. Под красным знаменем Октября. М., 1977. С. 177— 178). См. также: Политическая история русской эмиграции. 1920—1940. М., 1999. С. 239, 241, 314; Окороков А.В. Фашизм и русская эмиграция (1920—1945). М., 2002. С. 15, 29, 40, 45, 55.
11) Национальный вопрос на Балканах через призму мировой революции (в документах центральных российских архивов начала — середины 1920-х годов). Часть 1—2 / Отв. ред. Р.П. Гришина. М., 2000—2003; Советско-югославские отношения 1917—1941 гг. Сборник документов и материалов. М., 1992; Улунян Ар.А. Коминтерн и геополитика: Балканский рубеж. 1919—1938. М., 1997. С. 39—104.
12) Хорватский В.Л. Пан-Европа и Дунайская федерация. М., 1933; Петровский Б. Положение и борьба крестьянства в Югославии. М., 1933; Балканские страны. М., 1931; Бошкович Б. Балканы и международный империализм. М., 1936; Он же. Крестьянское движение и национальный вопрос в Югославии. М., 1929; Он же. Малая Антанта. Социально-экономический и политический очерк. М.; Л., 1934. (Ср. схожее явление: Митина Н.П. Советское славяноведение 1920—1930-х годов и вклад польских политэмигрантов в его становление и развитие // Историография и источниковедение стран Центральной и Юго-Восточной Европы. М., 1986. С. 124—139. — Примеч. ред.).
13) Например, см.: Каменев Ю. Империализм и Балканская республика. М., 1917; Зиновьев Г. Австрия и мировая война. Пг., 1918; Троцкий Л. Сочинения. Т. VI: Балканы и балканская война. М.; Л., 1926; Он же. Сочинения. Т. IX. Европа в войне. М.; Л., 1927.
14) Это определение применялось по отношению и к королевской Югославии, и к Румынии. См.: Хорватский В.Л. Пан-Европа и Дунайская федерация. С. 16.
15) См., например: Ленин В.И. Критические заметки по национальному вопросу // Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 24; Ленин В.И. О праве наций на самоопределение // Там же. Т. 25; Сталин И. Марксизм и национально-колониальный вопрос. Сборник избранных статей и речей. М., 1938.
16) “Нация — это исторически сложившаяся устойчивая общность языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющаяся в общности культуры” (Указ. соч. С. 6).
17) Там же. С. 11, 15—34.
18) Например, см.: Костырченко Г.В. Тайная политика Сталина: Власть и антисемитизм. М., 2001. С. 36—42.
19) См., например: Сталин И. Ук. соч. С. 151—154, 166—171; Национальный вопрос на Балканах. Ч. 2. С. 125, 167, 173, 288; Романенко С.А. Югославия, Россия и “славянская идея”. Вторая половина ХIХ — начало ХХI века. М., 2002. С. 155—178.
20) Романенко С.А. Указ. соч. С.167—172.
21) Об этом, например, см.: Струве П.Б. Дневник политика (1925—1935). М.; Париж, 2004. С. 232—233, 792—293 и др.; Русский корпус на Балканах. С. 15—16.
22) История Югославии. Т. II. М., 1963, С. 115.
23) Сталин И. Отчетный доклад XVII съезду партии о работе ЦК ВКП(б) 26 января 1934 г. М., 1934. С. 32—33, 41, 45, 163—165.
24) Сумарокова М.М. Демократические силы Югославии. М., 1980. С. 154.
25) Историки-слависты Московского университета: Материалы и документы / А.Е. Москаленко (отв. ред.). М.: Изд-во МГУ, 1979. С. 180—184; Аксенова Е.П. Славянская идея и советское славяноведение перед Второй мировой войной // Славянская идея: история и современность. М., 1998. С. 160—172.
26) См.: История советской политической цензуры. М., 1997; Горяева Т.М. Политическая цензура в СССР 1917—1991. М., 2002. С. 162—274.
27) Подробнее об этом см.: Романенко С.А. Указ. соч. С. 13—144.
28) См., например: Костырченко Г.В. Тайная политика Сталина. М., 2003. С. 25— 42, 140—176; Митрохин Н.А. Русская партия и движение русских националистов в СССР 1953—1985. М., 2003. С. 41—94; Вайскопф М. Писатель Сталин. М., 2001. С. 125—166; Романенко С.А. Указ. соч. С. 232—235.
29) См. также: Советско-югославские отношения 1917—1941 гг. Сборник документов и материалов. М.: Наука, 1992; Отношения России (СССР) с Югославией. 1941—1945. М., 1998.
30) Робинсон М.А. Судьбы академической элиты. С. 308.
31) Ватлин А. Коминтерн: Идеи, решения, судьбы. М., 2009. С. 136.
32) Документы внешней политики. XXII. Ч. 1. М., 1998. С. 253.
33) Enciklopedija Jugoslavije. Sv. 7. S. 483; Попови· Н. ╦угослави╪а и свесловенски комитет (1941—1945) // ╦угословенско-советските односи во втората светска во╪на (1941.—1945.) Скоп╪е, 1991. С. 165; Досталь М.Ю. Славистика: между пролетарским интернационализмом и славянской идеей (1941—1948) // Славяноведение. 2007. № 2. С. 17—31. Весьма тенденциозное описание деятельности комитета (содержащее, однако, ряд важных неопубликованных документов): Кикешев Н.И. Славяне против фашизма. М., 2005.
34) Гиренко Ю.С. Сталин и Тито. М., 1990. С. 272.
35) Например, см.: Сталин И. О Великой Отечественной войне Советского Союза. М., 1947. С. 31, 53.
36) Отношения России (СССР) с Югославией. 1941—1945. М., 1998. С. 433—435.
37) Досталь М.Ю. Славянский конгресс в Белграде в 1946 г. // Славянские съезды ХIХ—ХХ вв. М., 1994. С. 128—142.
38) Подробнее о структуре и элементах идейной жизни Сталина см.: Вайскопф М. Писатель Сталин. С. 91, 123, 139, 152—155, 181, 244 и др.; Илизаров Б.С. Тайная жизнь Сталина. М., 2002.
39) Тогда Вена, обвинив Сербию в подстрекательстве к покушению, потребовала создания смешанной сербско-австрийской комиссии для расследования обстоятельств убийства и “подавления в Сербии вредоносных движений”, направленных против “территориальной целостности Австро-Венгерской монархии”. Это требование, затрагивавшее ее суверенитет, было отклонено Сербией, что и послужило поводом к началу со стороны Австро-Венгрии военных действий. Текст ноты см.: Balkanski ugovorni odnosi. 1876—1996. Dvostrani i visˇestrani med–unarodni ugovori i drugi diplomatski akti o drzˇavnim granicama, politicˇkoj i vojnoj saradnji, verskim i etnicˇkim manjinama. Priredio Momir Stojkovic´. Tom I. 1876— 1918. Beograd, 1996. S. 420—423.
40) См.: Досталь М.Ю. Идея славянской солидарности и несостоявшийся в Москве в 1948 г. первый общеславянский конгресс ученых-славистов // Славянский вопрос: вехи истории. М., 1997. С. 182—203.
41) Костырченко Г.В. Тайная политика Сталина. С. 581; Досталь М.Ю. С.А. Никитин и кампания борьбы с космополитизмом на историческом факультете МГУ // Профессор Сергей Александрович Никитин и его историческая школа: Материалы международной научной конференции. М., 2004. С. 31—32.
42) Например, см.: Фальсификаторы истории (историческая справка). М., 1952. С. 67, 70; Сталин И.В. Речь на предвыборном собрании избирателей Сталинского избирательного округа г. Москвы 9 февраля 1946 г. М., 1946. С. 11; Маленков Г.М. Отчетный доклад ХIХ съезду партии о работе Центрального комитета ВКП(б). М., 1952. С. 23, 28.
43) Балканы / Под ред. Ф.Н. Петрова. М., 1946.
44) Например, см.: Сталин И. О Великой Отечественной войне Советского Союза; Фальсификаторы истории. (Историческая справка). М., 1952; Сталин И. Экономические проблемы социализма в СССР. М., 1952; Информационное совещание представителей некоторых компартий в Польше в конце сентября 1947 г. М., 1948; Совещание Информационного бюро коммунистических партий в Венгрии во второй половине ноября 1949 г. М., 1949, и другие публикации.
45) Советский фактор в Восточной Европе. 1944—1953. Документы. Т. 2. 1949— 1953. М., 2002 С. 87—88.
46) См.: Горяева Т.М. Политическая цензура в СССР. С. 308.
47) Например, см.: Филиппов М. Хорваты. СПб., 1890; Кулаковский П.А. Иллиризм. Варшава, 1894; Политический строй современных государств. Т. I—II. СПб., 1905; Венгерско-хорватское соглашение 1868 г.: Краткий исторический очерк и перевод с примечаниями. СПб., 1910; Формы национального движения в современных государствах. Т. I—II. СПб., 1910; Крюков Н.А. Славянские земли. Сельское хозяйство в славянских землях в связи с общим развитием этих стран. Т. 1. Пг., 1914; Погодин А.Л. Славянский мир. М., 1915, и др.
48) Коммунистическая партия Советского Союза в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Т. 10: 1961—1965. М., 1986. С. 111.
49) Deklaracija o hrvatskome jeziku s prilozima i deset teza. Drugo izdanje. Zagreb: Matica hrvatska, 1991.
50) Об этом периоде в истории Югославии и ее отношениях с СССР см.: Романенко С.А. Указ. соч. С. 352—374; Черняев А.С. На Старой площади. Из дневниковых записей // Новая и новейшая история. 2004. № 5. С. 129; Dabсˇevic´-Kuc´ar S. ▒71: hrvatski snovi i stvarnost. II. Zagreb, 1997. S. 601—603.
51) Dabcсˇevic´-Kuc´ar S. Op. cit. S. 602—603.
52) Фрейдзон В.И. К истории боснийско-мусульманского этноса // Формирование наций в Центральной и Юго-Восточной Европе. М., 1981.
53) См., в частности: Правда. 1975. 27 ноября.
54) Визит Генерального секретаря ЦК КПСС М.С. Горбачева в Социалистическую Федеративную Республику Югославию. 14—18 марта 1988 г. М., 1988. С. 77, 78.
55) Горбачев М.С. Жизнь и реформы. Т. 1. М., 1995. С. 380.
56) Визит Генерального секретаря ЦК КПСС М.С. Горбачева. С. 55.
57) Горяева Т.М. Политическая цензура в СССР. С. 366—379.
58) Подробнее об этом см.: Романенко С.А. Указ. соч. С. 510—545.
59) Митрохин Н. Русская партия… С. 548—565.
60) Фрейдзон В.И. История Хорватии. СПб., 2001. С. 270—281. Также см.: Балканы между прошлым и будущим / А.А. Язькова, Б.А. Шмелев (ред.) М., Апрель-95, 1995; Россия на Балканах / И.Я. Кобринская, Ш. Гарнетт (ред.). М.: Московский центр Карнеги, 1996; Мартынова М.Ю. Балканский кризис: народы и политика. М., 1998; Романенко С.А. Югославия: История возникновения. Кризис. Распад. Образование независимых государств (Национальное самоопределение народов Центральной и Юго-Восточной Европы в XIX—XX вв.). М., 2000; Задохин А.Г., Низовский А.Ю. Пороховой погреб Европы. Балканские войны ХХ века. М., 2000, и другие.
61) См., например: Югославия в огне. Документы, факты, комментарии. 1990— 1992 / Отв. ред. Е.Ю. Гуськова. М., 1992; Волков В.К. Трагедия Югославии // Осмысление истории / Под ред. Г.Н. Севастьянова. М., 1996. С. 214—232; Гуськова Е.Ю. История югославского кризиса (1990—2000). М., 2001; ЦентральноВосточная Европа во второй половине ХХ века. Т. III. Часть II / С.П. Глинкина (отв. ред.). М., 2002. С. 71—106, 340—428; Васильева Н., Гаврилов В. Балканский тупик? Историческая судьба Югославии в ХХ веке. М., 2000; Лавренов С., Попов И. Советский Союз в локальных войнах и конфликтах. М., 2003.
62) Исламов Т., Фрейдзон В. Средняя Европа — миф, плод воображения или реальность? // Европейский альманах. История. Традиции. Культура. М., 1992. С. 119—133. Австро-Венгрия: опыт многонационального государства / Т.М. Исламов, А.И. Миллер (отв. ред.). М., 1995; Центральная Европа как исторический регион / А.И. Миллер (отв. ред.). М., 1996; Австро-Венгрия: интеграционные процессы и национальная специфика / О.В. Хаванова (отв. ред.). М., 1997; Романенко С.А. Монархия Габсбургов, Средняя Европа и обретение Хорватией независимости // Австрийский альманах. Исторические и культурные параллели. М., 2004.