Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2009
1
24 февраля 2009 года, выступая в Волгограде, глава МЧС России и сопредседатель Высшего совета партии “Единая Россия” Сергей Шойгу предложил ввести уголовную ответственность за отрицание победы СССР в Великой Отечественной войне. В частности, министр сказал: “Настало время на законных основаниях защищать нашу историю, нашу страну”1,— и вспомнил об опыте некоторых европейских стран, в которых существует уголовная ответственность за отрицание Холокоста. 10 марта эту инициативу поддержал председатель Государственной думы РФ Борис Грызлов: “Вопрос о разработке законопроекта, устанавливающего ответственность за очернение исторической памяти, безусловно, назрел давно. Но именно сейчас, в преддверии 65-летия Победы в Великой Отечественной войне, эта инициатива принесет максимальную пользу”2. Эта инициатива получила некоторую поддержку и от других партий, например от ЛДПР. “Яблоко” в ответ предложило ввести уголовную ответственность за отрицание массовых репрессий и попытки реабилитации сталинизма: “Оправдание массовых репрессий, уничтожения миллионов безвинных людей — преступление, которое должно быть включено в уголовный кодекс”3. Комментарии практически всех журналистов, даже из сугубо лоялистского лагеря (включая Александра Привалова4 и Максима Соколова5), оказались выдержаны скорее в недоуменном тоне: зачем вводить ответственность за отрицание того, чего никто вроде бы не отрицает?
Это довольно характерная история, — характерная и для текущего момента (не обязательно политического, а скорее, и для текущего момента в культуре), — и для многих дискуссий, связанных с советской идентичностью и особенно с “коллективными” представлениями о войне. Другая такая история, происходившая в гораздо более локальном пространстве, а именно в части русскоязычной блогосферы, показалась мне (и, насколько я понимаю, еще нескольким людям) достаточно показательной, чтобы взглянуть на нее немного подробнее.
За три дня до выступления главы МЧС перед ветеранами Великой Отечественной войны московский поэт и культуртрегер Данил Файзов опубликовал в своем “Живом журнале” (ЖЖ) стихотворение Виталия Пуханова, посвященное Александру Секацкому6.
За два дня до публикации Пуханов читал это, только что (на тот момент) написанное стихотворение в Санкт-Петербурге, выступая в литературной гостиной отеля “Старая Вена”, — представлял его публике именно прозаик и философ Александр Секацкий, во вступительном слове которого упоминалось и о месте поэзии в мире, и о “духе воинственности”7. Почти немедленно после опубликования в Интернете (в основном в блог-сервисе LiveJournal) разгорелась довольно любопытная дискуссия, излишняя горячность которой и послужила поводом для написания этого эссе. Достаточно сказать, что пост со стихотворением Пуханова, опубликованный вечером 21-го, уже к двум часам следующего дня попал в TOP-30 “Самых обсуждаемых тем блогосферы” по версии Яндекса и продержался в нем несколько дней. Обычно поэтические тексты в блогосфере (где их более чем достаточно, — как плохих, так и хороших) не вызывают такой живой реакции публики, — за вычетом разве что поэтических памфлетов на актуальные политические темы (принадлежащих, например, перу Евгения Лесина или Всеволода Емелина) или сочинений авторов, чья аудитория изначально формировалась в Интернете.
С самого начала можно было наблюдать несколько типов реакций на текст Пуханова. Первый из них — полное отторжение текста в целом: “Это плохие стихи”8. Зачастую подобные мнения высказывались в фамильярно-площадном тоне, чрезвычайно резком по меркам обычного повседневного общения, но привычном для письменной речи в блогосфере. Второй крайний тип реакции на стихотворение: “Это гениальные стихи”9. Между этими крайностями разместился целый спектр, основные части которого мы сейчас попытаемся выделить.
Самой распространенной оказалась реакция: “Об этом так писать нельзя”. Иными словами, автору были предъявлены претензии этического характера, а именно, стихотворение многими было объявлено кощунственным, святотатственным и вообще не имеющим права на существование в рамках общественной и/или этической конвенции. Как выразился один из комментаторов, “такое не критикуют — за такое морду бьют”10.
Довольно распространенной оказалась близкая, но несколько иная по своим предпосылкам реакция: “Так нельзя (говорить) в присутствии N”. В этом случае переменной N обозначались иногда ленинградцы или те, чьи родственники погибли в блокаду, а иногда и более широкий круг людей — как выразился один из комментаторов, “все эмоционально затронутые”11. “Писать художественно о блокаде имеют смелость не-ленинградцы”, — замечает12 петербуржец, остающийся, впрочем, в рамках сравнительно безоценочных суждений. Другой комментатор из Петербурга пишет о стихотворении Пуханова: “…пусть оно будет у автора, но читать его в Петербурге на мой вкус не есть красиво и правильно и уважительно по отношению к городу”13. Однако эта постановка вопроса встретила и возражение: “…объявлять блокаду нашей как бы собственностью на том основании, что мы сейчас живем в этом городе — гораздо кощунственнее по отношению к мертвым”14. Такая культурно-географическая “локализация” этических претензий оказалась в итоге отчасти продуктивной, так как привела некоторых участников дискуссии к попыткам выстроить исторический контекст из “неканонических” сочинений о блокаде. В качестве примеров таких сочинений один из участников обсуждения привел15 поэму Даниила Андреева “Ленинградский апокалипсис” и стихотворение Елены Шварц “Весной мертвые рядом” из цикла “Мартовские мертвецы”:
Душ замученных промчался темный ветер,
Черный лед блокады пронесли,
В нем, как мухи в янтаре, лежали дети,
Мед давали им — не ели, не могли.
Их к столу накрытому позвали,
Со стола у Господа у Бога
Ничего они не брали
И смотрели хоть без глаз, но строго16.
Стихотворение Шварц интересно здесь не только как аргумент, опровергающий положение о том, что блокада не является для жителей города предметом художественной рефлексии, но и тем, что нем возникает перекликающийся с текстом Пуханова мотив добровольно-недобровольного отказа от еды — хотя и в совершенно другом ключе.
Есть и еще одна группа читателей, не обвинявшая Пуханова в кощунстве (“об этом так нельзя”) или бестактности (“об этом так нельзя в присутствии N”). Претензии этих читателей носят скорее содержательный характер и сводятся к тому, что стихотворение Пуханова — “неверное”. Так, один из участников обсуждения разглядел в стихотворении “русофобию”17, понятую как убеждение в том, что “русские могут победить, лишь умерев. Точнее, лишь НЕ ЖИВЯ. Запрещая себе жить”. Другой и вовсе разглядел в тексте апологию капитализма18. Виктор Топоров — уже не в ЖЖ, а на сайте “Актуальные комментарии” — пишет19, что Пуханов “подразумевает” тот факт, что добровольные увечья жители блокадного города наносят себе “не совсем сами… Нам помогли: Сталин, Жданов, ну, и так далее… Заградотряды. НКВД. Маршал Жуков, которого собственные подчиненные боялись сильнее, чем фельдмаршала Паулюса с рейхсмаршалом Герингом вместе взятых”. Смысловая сторона стихотворения не вызывает у Топорова ничего, кроме легкого раздражения: дескать, все написанное Пухановым — не ново и не очень интересно.
Претензии к действительному смыслу стихотворения Пуханова (по крайней мере, такому, каким он видится автору этого текста) никем прямо не высказываются. Запомним эту точку для того, чтобы позже в нее вернуться.
Наконец, последний часто встречающийся тип реакции, на первый взгляд близко смыкающийся с претензиями, которые предъявляются авторам от имени блокадников и их близких, — “так нельзя писать тем, кто это не пережил”. Именно на этом основании один из участников дискуссии противопоставил стихотворению Пуханова поэму “Твой путь” Ольги Берггольц, поясняя: “Там жизнью всё оплачено, по-честному, без дураков”20. Тем самым автор комментария фактически солидаризировался с собственным объяснением Берггольц: “Я говорю как плоть твоя, народ, / по праву разделенного страданья…” (из стихотворения 1946 года “От сердца к сердцу…”).
Берггольц вообще часто возникает в анализируемой дискуссии как контрапункт тексту Пуханова: именно ее комментаторы призывают в качестве свидетеля, который должен подтвердить наличие кощунства в тексте Пуханова. Ее “подлинное свидетельство” противопоставляется постмодернистским играм или, того хуже, стремлению прославиться при помощи провокации (“Болевая точка истории стала информационным поводом — в т.ч. и для того, чтобы мы впоследствии всё это в журнале обсуждали. Ибо реакция была вполне предсказуема. Пиар-технологиями это называется”21, — пишет один из недоброжелателей стихотворения). Другой комментатор вообще противопоставляет22 обсуждаемому тексту не стихотворение, а именно что документальное свидетельство — дневник Тани Савичевой23, интерпретируя его как found poetry (автор реплики употребляет термин “поэзия жизни”). Психологическую природу такой эстетической реакции описывает другой участник дискуссии:
…“Мы” готовы принять все, что кажется нам прямым свидетельством, потому как тут вроде бы с субъектом речи дело обстоит однозначней некуда. Но подозреваю, что и в этом случае приходится преодолевать неосознанное сопротивление: чей голос слышим? вдруг идеологии, вдруг патологии. За пределами модуса свидетельства голоса спутываются вообще. Не случайно вопрос “кто говорит?” — самый недоступный для отечественной лит[ературной] критики. В школе всех учили, что текст состоит из образов, а не из субъектов речи24.
До вопросов, о чем, собственно, говорится в стихотворении Пуханова и как именно нельзя говорить о блокаде — вообще ли нельзя, или в присутствии эмоционально вовлеченного читателя, — участники дискуссии добрались не сразу. Однако, насколько можно судить, для большинства участников дискуссии (в особенности для не являющихся профессионалами в литературе) особенно раздражающим фактором оказались размер и строфика, использованные Пухановым. Во многих случаях этот факт не рефлексируется, не доводится до сознания, а присутствует в виде почти невысказанной догадки. Один из наиболее эмоциональных и наиболее негативно настроенных к автору комментаторов25 характеризует стихотворение как “богомерзкие частушки” (что в стиховедческом смысле, разумеется, довольно далеко от истины). Более искушенные читатели, впрочем, замечают, что речь идет о четырехстопном хорее с рифмовкой “жжмм”, “…который всегда был размером веселых песен, изначально евангелических немецких гимнов”26. Тот же комментатор, впрочем, ниже пишет, что “о блокаде так нельзя”, как бы не замечая тут некоторого противоречия: нет, кажется, никаких препятствий к тому, чтобы писать о трагедии размером евангелического гимна. Его быстро поправляют: “…для русского читателя это не размер религиозных гимнов, а размер детской поэзии”27. Возражение это отчасти справедливо — как мы увидим из подробного разбора семантики размера и строфики Пуханова, сделанного И. Кукулиным и опубликованного в этом же номере “НЛО”. Впоследствии участники дискуссии вспомнили достаточно примеров, свидетельствующих о том, что использованный Пухановым просодический инструментарий далеко не так однозначен, однако точка зрения, на которой сошлись многие участники дискуссии, состояла в том, что детским, “разухабистым” размером писать о трагедии такого масштаба нельзя. Право поэта на использование “резкого контраста между ритмическими ассоциациями и содержанием”28 большинству (но не абсолютному) участников обсуждения представляется недопустимым, — хотя доброжелатели Пуханова вспомнили в ответ и стихотворение “Снигирь” Семена Липкина, и некоторые тексты Галича.
Ссылка на обэриутов в качестве оправдания тоже оказалась недейственной: для большинства участников дискуссии ОБЭРИУ — это прежде всего Даниил Хармс, в массовом сознании имеющий репутацию рассказчика абсурдистских анекдотов, или, в крайнем случае, Николай Олейников, из которого устная культурная традиция тоже выбирает тексты вроде “Таракан сидит в стакане…” — не слишком задумываясь над их содержанием.
Единственным более или менее действенным аргументом в дискуссии оказалось использование того же размера в трагическом (если не сказать жутком) стихотворении Вильгельма Зоргенфрея “Над Невой” (1920):
Поздней ночью над Невой
В полосе сторожевой
Взвыла злобная сирена,
Вспыхнул сноп ацетилена…29
Однако одного этого текста для оправдания пухановского “просодического кощунства” оказалось недостаточно.
2
На самом деле, разумеется, стихотворение Зоргенфрея — далеко не единственный трагический текст именно о Ленинграде, написанный “неподходящим” размером. В дискуссии всплывает упоминание блокадных стихов Геннадия Гора — например, таких:
Анна, Анна, я тебе не ванна
Чтоб в меня ложиться, чтоб во мне купаться.
Анна, Анна ты найди болвана
Чтоб над ним глумиться, чтобы издеваться…
(1942)30
“…Блокадное безвоздушие отображается у него [у Г. Гора. — С.Л.] состоянием, подобным сновидению, безвыходным во всех смыслах нахождением в некоем, если угодно, “параллельном мире””, — пишет Олег Юрьев.
Есть и более экзотические, хотя и менее литературные примеры. Так, скажем, удивительно игривым (и с точки зрения собственно содержания, и с точки зрения языка советской военной пропаганды) размером написан текст песни 1942 года “Возле города Кронштадта” (музыка Ю. Милютина, слова В. Винникова): “Видел месяц с небосвода / Небывалый смертный бой: / Поднимались грозно воды, / Клокотал вдали прибой”31. О том, что Пуханов в своем тексте работает сразу с несколькими семантическими традициями использованного метра и что столкновение этих традиций в значительной степени определяет драматургию текста, достаточно подробно написал И. Кукулин, и здесь было бы излишним повторять его соображения.
Нашлось достаточно много комментаторов, готовых оправдать использование Пухановым детского размера, — но, по сути дела, всего три (!) из десятков участников дискуссии обратили внимание на содержательную сторону дела. Так, всего двое комментаторов (если говорить о сравнительно ранней стадии дискуссии) обратили внимание на то, что произведение Пуханова посвящено именно А. Секацкому. Один из них, k_frumkin, пишет:
…Мне показалось, что это стихотворение не столько о блокаде. Это скорее сатира на пропагандистов “Гиперборейской” и “титанической” эстетики. Это сатира на стремление таких людей, как Дугин и Секацкий, превратить блокаду в “арктическую мистерию”, в мистическое сражение с врагом под руководством “генерала мороза” и “маршала голода”. Посвящение Секацкому, на которое здесь никто не обращает внимания, не просто дружеский акт, но и ключ к пониманию стихотворения. Дело не в блокаде, дело в счетах современных людей друг к другу, когда одни общаются с другими, используя образы блокады как дубинку. Да, пытаясь “расколдовать” эту дубинку, приходится произносить слова, оскорбительные для блокадников, но с властью борются смехом, а образ блокады может стать идеологическим орудием власти — не обязательно государственной власти, а просто власти оратора, пытающегося “оглушить” окружающих. К слову — стихотворение напомнило “Мифогенную любовь каст” [Сергея] Ануфриева и [Павла] Пепперштейна32.
На это же, хотя и в более зашифрованной форме, намеками, обращает внимание другой комментатор, levkin: “Треугольник: автор — тот, кому посвящено — упоминание блокады. Следует ли считать, что стихотворение служит для передачи авторской точки зрения на блокаду тому, кому оно посвящено? Или же какие-то общие для них моменты оформляются блокадой, как метафорой?”33 В дальнейшем обсуждение вопроса об адресате стихотворения быстро “затухло” и продолжения не получило — между тем, обратившись к текстам Александра Секацкого, мы действительно находим по крайней мере в одном из них пассаж, с которым текст Пуханова находится в прямом диалоге:
Блокада Ленинграда, унесшая сотни тысяч жизней, может считаться уникальным историческим событием, но была в ней и некая предначертанность, нечто, выходящее за пределы простой случайности. Люди обороняли город, в котором уже нельзя было жить (оставалось только умирать). Поразительно другое: смерть во имя символического не сопровождалась экзальтацией и воспринималась как должное. Блокада миновала, испытание пройдено с честью, но порой возникает ощущение, что глубоко спрятанная блокада все еще продолжается. Об этом свидетельствует петербургская повседневность, где до сих пор собственные житейские интересы живущих непрерывно приносятся в жертву символическому. Кажется, подобная ситуация не очень-то и беспокоит горожан: в конце концов, не для того и строили, не для того возводили, хранили, насыщали метафизическим ореолом. Все это делали совсем для другого34.
В свете этого пассажа стихотворение Пуханова действительно может быть прочтено как прямая полемика с его адресатом. Проблема, однако, состоит в том, что точка зрения на блокаду, высказанная Александром Секацким в поддержку его же тезиса о том, что Санкт-Петербург — не какой-то особый “европейский” город, отличный ото всей остальной страны, а, напротив, самый русский город России, — эта точка зрения (добровольность жертвы и стоический, неэкзальтированный героизм приятия своей участи) почти в точности совпадает с официальным советским дискурсом истории блокады Ленинграда. Таким образом, оказывается, что поэт полемизирует не только с философом Секацким, но через его голову — и с инстанцией гораздо более могущественной, тотальной и монолитной: с советским мифом о войне.
На это прямо обращает внимание всего один участник дискуссии: “Пуханов сообщает о том, что наше же правительство не только не делало элементарных вещей, которые можно было бы сделать, чтобы спасти какую-то часть людей, но и наоборот, стремилось увеличить “людопад”. Такую информацию трудно принять, просто дискомфортно жить, осознавая, что наша же власть готова принести нас в жертву без какой-либо мыслимой логики или прагматики, а просто так. Люди просто стремятся избегать когнитивных диссонансов”35.
Могущество и тотальность советского мифа — это не просто слова. А. Блюм в даже в рамках сравнительно небольшой статьи “Блокадная тема в цензурной блокаде”36 дает впечатляющую картину того, как и какими средствами этот миф формировался. С подачи идеологических структур обкома партии Леноблгорлит составил около десятка аннотированных “проскрипционных списков”, в которые вошло несколько сот книг, подлежащих изъятию и уничтожению. Более двадцати из них, по подсчетам Блюма, относились непосредственно к блокаде. В части из них просто упоминались чиновники, арестованные впоследствии в рамках “Ленинградского дела”37. Другие книги запрещались по более серьезным причинам. Так, сборник “Девятьсот дней. К 5-летию освобождения Ленинграда от вражеской блокады” (Л.: Лениздат, 1948) был запрещен с формулировкой: “Авторы показывают жизнь города оторванной от общественной и политической жизни страны. В подчеркнуто черном свете Инбер рисует ужасы блокады…” За “предоставление трибуны врагу” попала под запрет повесть И.Ф. Крата “Суровый берег”, в которой, хотя и без сочувствия, цитировались “пораженческие” выдержки из дневника блокадника. Сборник рассказов Е.Г. Полонской “На своих плечах” был изъят из библиотек, как пишет Блюм, “за слишком мрачные картины блокадной жизни Ленинграда”. Запрещена была — и это, пожалуй, наиболее показательная и драматическая история из всех, что приводит Блюм, — и книга Ольги Берггольц “Говорит Ленинград” (Л.: Лениздат, 1946), в которую вошли не только стихи, но и тексты ежедневных радиопередач Берггольц. Приказ об ее изъятии из обращения был подписан самим начальником Главлита СССР в 1949 году.
Ставший впоследствии хрестоматийным (и предъявляемый недоброжелателями Пуханова в качестве примера того, как нужно писать о блокаде) цикл Берггольц “Февральский дневник” тоже оказался если не под запретом, то под большим подозрением. В протоколе заседания бюро Ленинградского горкома ВКП(б) от 17 февраля 1950 года сказано: “В поэме Берггольц преобладают чувства обреченности, пессимизма, содержатся элементы так называемой кладбищенской поэзии”. Чем грозили в 1950 году подобные формулировки (особенно — уже отсидевшей в 1938—1939 годах по обвинению в “связи с врагами народа” Ольге Берггольц), напоминать, я думаю, излишне.
Возможно, я слишком пространно цитирую здесь статью Блюма, однако не могу не поделиться поразившим меня самого соображением. Если две сотни книг были запрещены после того, как они уже просочились сквозь чрезвычайно мелкое идеологическое сито, — каковы же были масштабы общей цензуры? Большинство свидетельств не дошли даже до стадии задержки цензурой — у авторов не возникало и мысли об их опубликовании. Именно такая судьба постигла, например, дневники той же О. Берггольц (архив которой был после ее смерти конфискован властями), опубликованные только в 1990 году, “Записки блокадного человека” Лидии Гинзбург (первая публикация — в 1989 году)38 и записки Ольги Фрейденберг (первая публикация — 1991 год)39.
То же самое, возможно, даже в большей степени относится к архивным материалам и документальным свидетельствам. В последние годы эти лакуны отчасти заполняются, — в частности, например, стараниями “Нового издательства”40, — но “ареал распространения” таких изданий ничтожно мал.
3
В статье “Будни и праздники”41 Б. Дубин приводит данные исследований об отношении постсоветского общества к праздникам. Не считая Нового года, День Победы оказывается самым важным из “общих” праздников: как пишет Дубин, он является “центральным и единственным символическим событием “для всех”, давая возможность позитивной самооценки и, вместе с тем, сознание приобщенности к “большому миру”, мировой истории”. Вряд ли можно придумать лучшую иллюстрацию к той позиции, которую Великая Отечественная война занимает в коллективном сознании постсоветской России. Значимость войны для национальной идентификации за последние годы только возрастает:
Если в 1996 году на вопрос: “Что у вас лично вызывает наибольшую гордость в нашей истории?” — так отвечали [т.е. называли войну. — С.Л.] 44% опрошенных (самая большая группа ответов), то в 2003 году таких было уже 87%. <…> Идет взаимосвязанный процесс: по мере эрозии и ослабления прежних предметов гордости советских людей — революции, строительства нового общества, становления “нового человека”, показательных достижений советской индустриализации, военной мощи сверхдержавы и связанных с ней науки и техники — растет символический вес Победы. <…> Эрозия захватывает все составляющие позитивного коллективного единства “мы”. Актуализировав все комплексы ущемленности и неполноценности девальвацией, Победа торчит сегодня, как каменный столб в пустыне, оставшийся после выветривания скалы. Она стягивает к себе все важнейшие линии интерпретаций настоящего, задает им масштаб оценок и риторические средства выражения42.
Эта пространная цитата из статьи Льва Гудкова если не полностью, то в значительной степени описывает ту среду, в которой сегодня функционируют не только вновь появляющиеся тексты о войне наподобие стихотворения Виталия Пуханова, но и проза, и исторические издания — скажем, прошедшая практически незамеченной книга Н. Ломагина “Неизвестная блокада” (СПб.: Нева, 2004).
В обсуждении стихотворения Пуханова несколько раз ставился вопрос о том, почему такая же острая дискуссия не сопровождала выход в свет романов “Мифогенная любовь каст” С. Ануфриева и П. Пепперштейна или, например, “Спать и верить” Андрея Тургенева43. Но относительно романа Тургенева это не совсем верно: достаточно почитать рецензии. Самые сдержанные из критиков совершенно в духе комментаторов Пуханова пишут, например, так: “Закономерно, что книга написана не коренным питерцем, то есть человеком, не так болезненно реагирующим на городскую историю”44. В основном публичные отзывы о романе были резко отрицательными, причем по той же схеме, что в нашем случае: “кощунство”, “об этом так нельзя” и т.д. Даже рецензент сугубо молодежного, хотя и лоялистского издания “RE: Акция” писал: “Историю блокады по ней [то есть по книге. — С.Л.] изучать нельзя, а историю болезни под названием “постмодернизм” — можно”45.
Но в Интернете, в блогосфере роман Тургенева в самом деле не обсуждался с такой страстностью, как стихотворение, — и причин тому три. Первая банальна: на чтение романа еще нужно потратить несколько дней времени, а стихотворение Пуханова легко умещается на экране компьютера. Вторая не так очевидна. И “Мифогенная любовь каст”, и роман А. Тургенева (ни автор, ни издатели особенно не скрывают, что Андрей Тургенев — псевдоним известного специалиста по русскому постмодернизму Вячеслава Курицына), с точки зрения читателя, написаны именно с постмодернистской позиции. А репутация русского постмодернизма у широкого читателя такова, что от текста, написанного “постмодернистом”, читатель ожидает нарушения привычных эстетических и этических конвенций — нравится ему такое нарушение или нет. В случае с Виталием Пухановым, которого часто, хотя и безосновательно причисляют к поэтам традиционалистского толка, сработал эффект неожиданности, вызвавший растерянность и даже шок у многих читателей.
Однако репутация Виталия Пуханова как эстетического консерватора в основном базируется на текстах его первой книги “Деревянный сад”, вышедшей в 1995 году, — центральное место в ней занимают тексты, написанные в конце 1980-х и составившие нашумевший в те годы цикл “Мертвое— живое”. Уже в книге 2003 года “Плоды смоковницы” в поэтике Пуханова намечается заметный сдвиг, а выложенные им недавно в личном блоге стихотворения из готовящейся к печати книги “Веселые каторжане” (в которую и входит обсуждаемое стихотворение) написаны автором, чью поэтику уже почти невозможно соотнести с каким-либо традиционализмом.
Третья и, видимо, главная причина такой острой реакции на стихотворение по сравнению с деконструирующими Великую Отечественную войну прозаическим текстами состоит в том, что в культуре постепенно настает новое время, которое характеризуется обостренным вниманием к проблеме идентичности, а через нее — к политическим реалиям и переосмыслению прошлого. Как замечает И. Кукулин, истощилась инерция прежней машинерии соотнесения человека с советским опытом46. Пройден этап отрицания, пропущен этап глубокой рефлексии, место которого закономерно занял этап “приручения”, одомашнивания советского через вытеснение всех негативных составляющих и, напротив, скрупулезного, по крупинкам собирания всех хоть сколько-нибудь позитивных аспектов этого исторического периода47. Поскольку травмы, связанные с войной и с массовыми репрессиями, не были ни проработаны толком, ни даже отреагированы, в коллективном сознании образовался своеобразный реактивный комплекс. С этим связано стремление (возможно, не всегда осознанное) части общества произвести какую-либо работу в этом направлении — и крайне агрессивные стратегии другой части общества, стремящейся блокировать любые такие попытки, особенно в публичном пространстве. Достаточно вспомнить о том, какое негодование в блогосфере вызвала недавняя публикация поэмы Елены Фанайловой “Балтийский дневник”48. В этом случае поводом для крайне резких по тону нападок читателей оказалось не “просодическое кощунство”, как в разбираемом случае, а употребление в тексте ненормативной лексики. Однако логика той, уже относительно давней дискуссии была точно такой же, как и логика дискуссии “о Пуханове и блокаде”. И тогда содержательная сторона текста практически не обсуждалась: текст просто отвергался полностью на основе признака, в общем, формального. Один из критиков традиционалистского толка даже заявил о бойкоте журнала, допустившего на свои страницы “такое”.
Однако и в случае с “Балтийским дневником”, и в случае со стихотворением Пуханова о блокаде на самом деле основным раздражающим, травмирующим моментом является именно то, что написано, а не то, как. Желание закрыться от предмета высказывания так сильно, что он даже не обсуждается — иначе пришлось бы вчитаться в текст и хотя бы частично допустить его до сознания. Вместо этого предметом обсуждения становится этика художественного высказывания, семантика метра и допустимость приема (Пуханов), свободный стих и употребление ненормативной лексики (Фанайлова).
4
Стихотворение Пуханова, вызвавшее такую жесткую читательскую реакцию, являясь, разумеется, полемическим в отношении процитированного выше пассажа А. Секацкого, при всем том имеет простой смысл. В нем утверждается, что жертва блокадников не была добровольной. Героизм не был стоическим, а единение народа и режима в период блокады сильно преувеличено. Репрессивный механизм власти не прекратил свое функционирование во время войны — поэтому люди не сами принесли себя в жертву, а были в жертву принесены. Весь текст стихотворения после слова “милицейских” — несомненная прямая речь этих самых “милицейских”, то есть представителей репрессивного аппарата, которые излагают, насколько можно судить по лексике (“Время выйдет, и гранит / Плоть живую заменит”), государственную идеологическую доктрину. Именно это сообщение и отказываются в большинстве случае обсуждать комментаторы текста.
Именно такого рода сообщения (а не воображаемое “отрицание победы СССР во Второй мировой войне”) и хотели бы запретить представители уже нынешних властей, эксплуатирующие войну, как замечает в уже цитированной статье Л. Гудков, в целях легитимации “мобилизационной, командно-иерархической модели социального порядка, не признающего автономности и самоценности частного существования, групповых интересов, не зависящих от всего “целого””49, а также использующие ее в качестве “заградительного мифа” (термин Д. Хапаевой), позволяющего “забыть” о массовом терроре, концлагерях, коллективизации — и вообще обо всех чудовищных эпизодах истории советского периода.
Монолитность советского мифа о войне так важна не только потому, что Победа оказалась единственным основанием постсоветской идентичности, но и потому, что размывание этого мифа поставит нас лицом к лицу с необходимостью отвечать на множество чрезвычайно неприятных вопросов — в том числе на те из них, что не были еще даже поставлены.
Однако разобранный случай не так уж мрачен, как может показаться. “Извержение из уст” посланника Божьего в Апокалипсисе обещано только “теплым”, а у горячих и холодных, как сказано там же, есть некоторая надежда. Горячность реакции на блокадное стихотворение Виталия Пуханова внушает некоторый осторожный оптимизм. Словесная драка — возможно, худшая форма диалога, но в нашем положении даже она лучше тотального умолчания.
_______________________________________________________
1) Шойгу предложил ввести уголовное наказание за отрицание победы в ВОВ. Сообщение РИА “Новости”. 2009. 24 февраля (http://www.rian.ru/politics/20090224/1630 16713.html).
2) Борис Грызлов: Вопрос о разработке законопроекта, устанавливающего ответственность за очернение исторической памяти, назрел давно. Сообщение Управления по связям с общественностью и взаимодействию со СМИ Аппарата Государственной Думы ФС РФ // Сайт сторонников Бориса Грызлова (http://www.gryzlov.ru/ index.php?page=events&id=4116).
3) Преодоление сталинизма и большевизма как условие модернизации России в XXI веке. Решение Политического комитета партии № 8 от 28 февраля 2009 года. Опубликовано на сайте РОДП “Яблоко” 11 марта 2009 года (http://yabloko.ru/resheniya_politkomiteta/ 2009/03/11).
4) Привалов А. О неудачной идее министра Шойгу // Эксперт. 2009. № 8 (647) (http://www.expert.ru/columns/ 2009/03/02/raznoe/).
5) Соколов М. Свет Уголовного кодекса // Сайт телеканала “Вести”. 2009. 12 апреля (http://www.vesti.ru/doc. html?id=262028).
6) См. “Живой журнал” Д. Файзова: http://fayzov.livejournal. com/905917.html.
7) [Б.п.] Вечер поэта Виталия Пуханова. Отчет на сайте “Новая литературная карта России”. 2009. 20 февраля (http://www.litkarta.ru/russia/spb/news/2009-02-20puhanov-otchet/).
8) См., например, здесь: http://arkshtypel.livejournal.com/ 94139.html?thread=737723#t737723. В этом конкретном случае претензии предъявляются исключительно к технической и эстетической стороне дела.
9) См., например, самый первый комментарий к публикации, осуществленной Файзовым: http://fayzov.livejournal. com/905917.html?thread=7732413#t7732413, или более развернутую реплику здесь: http://fayzov.livejournal. com/905917.html?thread=7762877#t7762877.
10) http://fayzov.livejournal.com/905917.html?thread=78076 77#t7807677.
11) http://fayzov.livejournal.com/906309.html?thread=77440 69#t7744069.
12) http://nosovs.livejournal.com/49034.html.
13) http://shubinskiy.livejournal.com/96352.html?thread=807 008#t807008. Здесь и далее при цитировании записей в Интернете сохранены особенности авторской орфографии и пунктуации.
14) http://shubinskiy.livejournal.com/96352.html?thread=809 312#t809312.
15) http://shubinskiy.livejournal.com/96352.html?thread=809 824#t809824.
16) Здесь цит. по изд.: Шварц Е. Лоция ночи. СПб.: Советский писатель, 1993. С. 25.
17) http://fayzov.livejournal.com/905917.html?thread=77372 77#t7737277.
18) http://fayzov.livejournal.com/905917.html?thread=77393 25#t7739325.
19) Топоров В. Безобидный Пуханов // Сайт “Актуальные комментарии”. 2009. 1 марта (http://actualcomment.ru/ day_comment/91.html).
20) http://fayzov.livejournal.com/905917.html?thread=77344 61#t7734461.
21) http://arkshtypel.livejournal.com/94139.html?thread=749 243#t749243.
22) http://arkshtypel.livejournal.com/94139.html?thread=748 987#t748987.
23) “28 декабря 1941 года. Женя умерла в 12 часов утра. / Бабушка умерла 25 января 1942-го, в 3 часа дня. / Лёка умер 17 марта в 5 часов утра. / Дядя Вася умер 13 апреля в 2 часа ночи. / Дядя Лёша 10 мая в 4 часа дня. / Мама — 13 мая в 7.30 утра. / Савичевы умерли. / Умерли все. / Осталась одна Таня” (цитируется по фотокопии листка с записью из Государственного музея истории С.-Петербурга). По ссылке выше участник дискуссии цитирует текст не совсем точно, но важно, что, будучи записан с построчным разбиением, он действительно может быть прочитан как свободный стих.
24) http://mataddora.livejournal.com/103552.html.
25) http://fayzov.livejournal.com/905917.html?thread=77362 53#t7736253.
26) http://shubinskiy.livejournal.com/96352.html?thread=807 520#t807520.
27) http://sanin.livejournal.com/648690.html?thread=245425 8#t2454258.
28) http://shubinskiy.livejournal.com/96352.html?thread=814 688#t814688.
29) Цит. по изд.: Русская поэзия “серебряного века”. 1890— 1917: Антология / Под ред. М.Л. Гаспарова и И.В. Корецкой. М.: Наука, 1993. С. 355.
30) Цит. по: Юрьев О. Заполненное зияние — 2 (Рец. на кн.: Gor Gennadij / Гор Геннадий. Blockade / Блокада / Aus dem Russischen übers. und hrsg. v. Peter Urban. Wien, 2007) // НЛО. 2008. № 89. Здесь есть еще одно неочевидное пересечение: cтихотворение Льва Квитко “Анна Ванна — бригадир”, к которому отсылает стихотворение Гора, Сергей Михалков перевел на русский тем же четырехстопным хореем, использование которого было поставлено в вину Пуханову.
31) Цит. по: http://www.sovmusic.ru/text.php?fname=kronstdt. Автор благодарит К. Рождественскую, указавшую ему на этот текст. Сама эта песня, как заметил И. Кукулин, является содержательным и ритмическим гибридом наброска А. Пушкина “Ночь светла. В небесном поле / Ходит Веспер золотой…”, песни “Лейся, песня, на просторе” (слова А. Апсалона, музыка В. Пушкова, из фильма “Семеро смелых”, 1936) и “Песни об убитом комиссаре” Иосифа Уткина (1935, положено на музыку В. Кручининым).
32) http://fayzov.livejournal.com/905917.html?thread=77882 21#t7788221. Роман С. Ануфриева и П. Пепперштейна вспомнился участникам дискуссии еще не однажды. Так, например, одна из участниц высказала недоумение по поводу бурной реакции на стихотворение Пуханова: “…и про разрушение маршевого строя языка и про голос патологии <…> можно было сказать по поводу “Мифогенной любви каст” еще десять лет назад” (http:// mataddora.livejournal.com/103552.html?thread=548224#t 548224).
33) http://sanin.livejournal.com/648690.html?thread=245835 4#t2458354.
34) Секацкий А. Вирус утопии: проблема передачи // Критическая масса. 2004. № 4. Цит. по интернет-версии: http:// magazines.russ.ru/km/2004/4/sekac11.html.
35) http://mariannah.livejournal.com/562527.html.
36) Блюм А. Блокадная тема в цензурной блокаде // Нева. 2004. № 1.
37) О “Ленинградском деле” подробнее см., например: Кутузов В.А. “Ленинградское дело”: реабилитация // Университетские Петербургские чтения: 300 лет Северной столице: Сб. статей. СПб., 2003.
38) Гинзбург Л.Я. Человек за письменным столом. Л., 1989.
39) Фрейденберг О.М. Осада человека // Минувшее. Вып. 3. М., 1991.
40) См., например: Блокада в судьбах и памяти ленинградцев / Под ред. М. Лоскутовой. М.: Новое издательство, 2005; Память о блокаде: Свидетельства очевидцев и историческое сознание общества / Под ред. М. Лоскутовой. М.: Новое издательство, 2006 (Серия “Новые материалы и исследования по истории русской культуры”. Вып. 2).
41) Дубин Б. Будни и праздники // Дубин Б. Интеллектуальные группы и символические формы. Очерки социологии современной культуры. М.: Новое издательство, 2004. С. 242—243.
42) Гудков Л. “Память” о войне и массовая идентичность россиян // Память о войне 60 лет спустя: Россия, Германия, Европа. М.: НЛО, 2005. С. 89.
43) Стихотворение Пуханова, как отметил Виктор Топоров (см.: Топоров В. Цит. соч.), содержит вольную или невольную отсылку к “Спать и верить” — непосредственно в первой строфе: “хозяина” города в романе Тургенева зовут Марат Киров.
44) Курчатова Н. [Рец. на кн.: Тургенев А. Спать и верить. СПб., 2007] // TimeOut С.-Петербург. 2007. 10 сентября (http://www.timeout.ru/text/book/85918/).
45) Мирошкин А. Декабрьские новинки на книжном рынке // RE: Акция. 2007. 10—20 декабря (№ 40) (http://www. reakcia.ru/article/?1933).
46) Кукулин И. Образы истории в двух литературно-художественных полемиках 2008 года // Pro et Contra. 2009. Т. 13. № 1 (44) (январь—февраль).
47) Механизмы этой “позитивной” сборки — отдельная большая тема, но на полях заметим, что в упомянутом выше TOP-30 Яндекса раз в неделю появляется пост о том, как хорошо было жить в СССР. Большинство таких текстов обращаются к периоду примерно с середины 1960-х по начало 1980-х. Любопытно также, что подавляющее большинство постов построены на пропагандистских или просто журнальных советских фотографиях в качестве основного содержания, — т.е. на визуальной компоненте.
48) Знамя. 2008. № 7.
49) Гудков Л. “Память” о войне и массовая идентичность россиян. С. 103.