Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2008
В книге, посвященной истории античного пиратства, ее автор А.Б. Снисаренко приводит сцену из так называемого греческого любовного романа — “Повести о Габрокоме и Антии” Ксенофонта Эфесского, написанной во II в. н.э.: главных героев захватывает в плен шайка морских разбойников. Пример сопровождается комментарием: “…едва ли стоит сомневаться, что картина списана с натуры”1. Вопрос о том, насколько можно доверять “художественной литературе” как историческому источнику и, наоборот, насколько и чем последний отличается от первой, весьма не прост и остается открытым для современных исследователей (здесь достаточно упомянуть работы Х. Уайта и П. Рикёра) — особенно остро этот вопрос встает, когда соответствующие “картины” отдалены от нас тысячелетиями. По словам Томаса Грюневальда, анализирующего образы “разбойников” в Римской империи, “когда речь идет о бандитах, римские историки становятся новеллистами; но когда настоящие новеллисты пишут о бандитах, они вовсе не превращаются в социальных историков”2. В этих, отнюдь не претендующих на полноту заметках мы попробуем рассмотреть образы пиратов в греческих любовных романах3 в сравнении с некоторыми “историческими” свидетельствами о них. Но сначала несколько слов об истории пиратства.
1
На пиру у гостеприимных феаков Одиссей начинает рассказ о своих приключениях с эпизода разграбления острова киконов:
Ветер от стен Илиона привел нас ко граду киконов,
Измару: град мы разрушили, жителей всех истребили.
Жен сохранивши и всяких сокровищ награбивши много,
Стали добычу делить мы, чтоб каждый мог взять свой участок.
(Od. IX 39—41; пер. В.А. Жуковского)
Одиссей и его спутники предстают здесь настоящими морскими разбойниками, и о таком же разбое вспоминает почтенный старец Нестор в разговоре с Телемаком, описывая, как ахейцы плавали по морям в поисках добычи (Od. III 105—106); он же рассказывает, что Менелай, высадившись на берегу Египта, собрал много “добра и золота” (Od. III 301—302). Ни рассказчики, ни их слушатели не считали такие деяния чем-то предосудительным: в те времена, как и много позднее, мореходство, пиратство и торговля (прежде всего рабами) были неразрывно связаны.
Древним занятием, появившимся вместе с мореходством, называет пиратство Фукидид: “В древности эллины и те из варваров, которые жили на материке близ моря, а равно все обитатели островов, обратились к пиратству с того времени, как стали чаще сноситься друг с другом по морю. <…> Тогда занятие это не считалось еще постыдным, скорее, приносило даже некоторую славу” (Thuc. I 5 1—2; пер. Ф.Г. Мищенко). Страбон, ссылаясь на Эратосфена, говорит, что древнейшие греки совершали плавания ради грабежа и торговли (κατ `ηστειη `´αν αλ ´αν ’`ε╣πορι; Strab. I 3 2 17—18), а после гибели Трои “не только победители стали заниматься морским разбоем (επ`ηστει’`ι λ ´αν) θз-за бедности, но еще больше того побежденные, уцелевшие после войны” (Strab. I 3 2 45—48; здесь и далее пер. Г.А. Стратановского).
Историю античного пиратства прослеживает в своем известном исследовании Г.А. Ормерод4. Мы здесь не будем задерживаться на рассмотренных им исторических этапах пиратства: критской талассократии Миноса, самосском господстве над Эгейским морем во времена тирана Поликрата (VI в. до н.э.), морской власти афинян, прекратившейся после разгрома афинского флота сиракузянами в 414 г. до н.э., и т.д. — нас интересует прежде всего эллинистический период, когда были написаны греческие романы.
Усилившийся по окончании греко-спартанских войн морской разбой особенно широко распространяется после распада империи Александра Македонского. Об одном из многочисленных эпизодов пиратских бесчинств — разграблении Мессении этолийскими пиратами в 220 г. до н.э. — рассказывает Полибий, подчеркивая руководящую роль местных военных правителей: один из них, Доримах, “дозволил пиратам похитить скот у мессенян, друзей и союзников этолян в пограничных местах Мессении; потом, став смелее, они дерзали врываться и в дома, что были на полях, появляясь ночью, когда никто не ждал их” (Polyb. IV 3 9—11; пер. Ф.Г. Мищенко). Как видим, пираты действовали не только на море, но и на суше, и часто их поощряли власти. По словам В. Тарна, “пиратство было хуже бандитизма и лучше организовано. В борьбе с пиратами цари не оказывали никакой помощи”5. Возвращаясь к Полибию, отметим, что именно он — первый греческий автор, у которого встречается слово “пират” (πειρατη′ς); δо этого в значении “морской разбойник” использовалось, как правило, слово ληστη′ς, ξзначавшее прежде всего сухопутных разбойников и грабителей.
“Золотой век” пиратства наступает с середины II в. до н. э. и связан с Киликией. Страбон говорит, что первым толчком к организации пиратских шаек киликийцам послужило восстание Трифона (140—138 гг. до н.э.), узурпировавшего власть над Сирией и Киликией. Пиратский промысел, связанный с работорговлей, был в это время очень выгоден, поскольку после разрушения Карфагена и Коринфа разбогатевшие римляне нуждались в большом количестве рабов: “…ввиду такой легкости сбыта пираты появились в огромном количестве, они сами охотились за добычей и продавали рабов” (Strab. 14 2 8—23).
По словам Плутарха, пираты стали “самоуверенными и дерзкими” со времен Митридатовых войн6, когда киликийцы состояли на морской службе у царя: пираты “не только принялись нападать на мореходов, но даже опустошали острова и прибрежные города. Уже многие люди, состоятельные, знатные и, по общему суждению, благоразумные, начали вступать на борт разбойничьих кораблей и принимать участие в пиратском промысле, как будто он мог принести им славу и почет” (Plut. Pomp. 24 2 5—10; здесь и далее пер. Г.А. Стратановского). Даже юный Гай Юлий Цезарь побывал в плену у пиратов: он провел у них тридцать восемь дней, а затем, выплатив собранные для него выкупные деньги и освободившись, сразу же снарядил против этих пиратов корабли и захватил в плен большую часть бандитов; захваченные богатства он оставил себе, а людей отправил в тюрьму (Plut. Caes. 1).
Поскольку, как говорит Плутарх, могущество пиратов распространилось почти на все Средиземноморье и море стало практически недоступным для мирного мореходства и торговли, римляне предоставили Помпею полномочия для борьбы с пиратством. В жизнеописании Помпея Плутарх рассказывает о знаменитой войне с пиратами (67 г. до н.э.), в результате которой было разбито и захвачено в плен множество пиратских кораблей и более двадцати тысяч самих бандитов (Plut. Pomp. 28). Главари их были казнены, а остальным Помпей данной им сенатом властью объявил амнистию и отвел для их поселения несколько разрушенных городов в Киликии (Plut. Pomp. 25—30). Благодаря этим мерам примерно полтора десятилетия мореходы, по словам Страбона, наслаждались безопасностью; однако через некоторое время, в период войн Антония и Октавиана, пиратство возродилось снова, и вплоть до начала IV в. н.э. римским правителям приходилось вновь и вновь направлять свой флот для борьбы с этим бичом Средиземноморья.
2
Мы не будем больше останавливаться на исторических фактах, а попробуем сконцентрироваться на “образах” пиратов — как они предстают перед нами в исторических источниках и у романистов.
Плутарх, пытаясь объяснить амнистию, объявленную пиратам Помпеем, и его решение выделить им для поселения специальные земли, говорит: “Помпей исходил из убеждения, что по природе своей человек никогда не был и не является диким, необузданным существом, но что он портится, предаваясь пороку вопреки своему естеству, мирные же обычаи и перемена образа жизни и местожительства облагораживают его. Даже лютые звери, когда с ними обращаются более мягко, утрачивают свою лютость и свирепость. Поэтому Помпей решил переселить этих людей в местность, находящуюся вдали от моря, дать им возможность испробовать прелесть добродетельной жизни и приучить их жить в городах и обрабатывать землю” (Plut. Pomp. 28 3—4). Плутарх приписывает Помпею философские убеждения, исходя из собственных “просветительских” воззрений на социальную жизнь, и тем самым одновременно выстраивает и образ “просвещенного” властителя, и, косвенно, образ разбойника — последний оказывается здесь иллюстрацией концепции врожденной добродетели, испорченной неблагоприятными внешними условиями7.
Т. Грюневальд в уже упомянутой работе “Бандиты в Римской империи” классифицирует тех, кто назывался latrones в источниках соответствующего периода, выводя четыре типа бандита: “настоящий разбойник” (тот, кто грабит и убивает исключительно для наживы, без всяких политических мотивов); “повстанец” (например, лидер восстания рабов, в широком смысле тот, кто возглавляет какие-то социальные движения, направленные против власти); “соперник” (к примеру, узурпатор, желающий утвердить свою власть против законного правителя); “мститель” (как правило, самозваный судья, жаждущий отомстить за династическое преступление и использующий его как предлог для создания своей политической партии)8.
По мнению Грюневальда, фигуры бандитов, независимо от принадлежности к определенному типу, укладываются в один из альтернативных топосов: “вульгарный разбойник”, то есть жестокий преступник, делающий ставку на добычу и насилие и не заслуживающий никакого снисхождения, и “благородный разбойник”, побуждаемый высокими мотивами, борющийся во имя высоких целей, таких, как справедливость. Как говорит Грюневальд, автор выбирает топос “благородный/неблагородный” в зависимости от своих убеждений, идеологического контекста и целей сочинения. Например, Флор в “Эпитомах”9 выводит Спартака как представителя черни, поднявшейся против существующего порядка, и Спартак у него — “настоящий разбойник”; когда же надо представить Спартака как борца с коррумпированной римской олигархией, он может, хотя бы частично, приобретать благородные черты, как у Плутарха в биографии Красса10. В любом случае, делает выводы Грюневальд, latro (разбойник, бандит) в исторических источниках Римской империи — это не социальный тип, а литературная условность, теоретический конструкт.
В приведенном выше рассуждении Плутарха о Помпее и его амнистии для пиратов последние, конечно же, “настоящие разбойники”, сравниваемые с лютыми зверями, а мысль о возможности их перевоспитать подается как убеждение Помпея. Плутарх и в других местах не говорит о пиратах ничего хорошего; кстати, и в исследовании Грюневальда (который, правда, пишет прежде всего о “наземных” бандитах, не уделяя особого внимания пиратам) мы не находим отсылок к облагороженным “морским разбойникам” в отличие от “сухопутных”. Приведем еще несколько замечаний Плутарха о пиратах.
Вот он отмечает их любовь к роскоши и злодейский нрав: “Гнусная роскошь пиратов возбуждала скорее отвращение, чем ужас перед ними: выставляя напоказ вызолоченные кормовые мачты кораблей, пурпурные занавесы и оправленные в серебро весла, пираты словно издевались над своими жертвами и кичились своими злодеяниями. Попойки с музыкой и песнями на каждом берегу, захват в плен высоких должностных лиц, контрибуции, налагаемые на захваченные города, — все это являлось позором для римского владычества” (Plut. Pomp. 24 3—4).
Пираты, кичащиеся, по словам Плутарха, своими злодеяниями, дерзко демонстрируют отсутствие пиетета перед общепринятыми святынями: “Они разграбили много неприкосновенных до того времени святилищ — кларосское, дидимское, самофракийское, храм Хтонии в Гермионе, храм Асклепия в Эпидавре, храмы Посейдона на Истме, на мысе Тенаре и на Калаврии, храмы Аполлона в Акции и на Левкаде, храмы Геры на Самосе, в Аргосе и на мысе Лакинии” (Plut. Pomp. 24 5). Вместо отправления признанных культов сами пираты, продолжает Плутарх, “справляли в Олимпе11 странные, непонятные празднества и совершали какие-то таинства; из них до сих пор еще имеют распространение таинства Митры, впервые введенные ими” (Plut. Pomp. 24 5).
Относительно роли киликийских пиратов в распространении культа Митры современные исследователи подтверждают Плутарха. Известный историк религии Франц Кюмон в своем исследовании “Мистерии Митры” говорит, что римляне были посвящены в эти мистерии киликийскими пиратами, а последние восприняли их во времена Митридатовых войн: “Остатки понтийской армии и флота, гонимые войной беглецы и беженцы со всего Востока распространили иранские мистерии среди морских разбойников, возраставших в своей мощи под укрытием гор Киликии”12.
Как видим, у Плутарха упоминаются не только злодеяния пиратов, но также их порочные нравы и склонность к верованиям, недоступным обычным людям: не случайно Плутарх, говоря о пиратских таинствах, использует слово ’απορρητος — “ηапретный”, “тайный”, “невысказываемый”. Пираты сами резко противопоставляют себя “нормальным” гражданам, оказываясь в описании Плутарха не просто заурядными преступниками, но некоей сектой, исповедующей особые верования и отправляющей необычные ритуалы.
У Плутарха мы находим и такой рассказ о злодействах пиратов, в котором можно увидеть какую-то их странную тягу к театральности: “Чаще всего пираты совершали злодеяния против римлян; высаживаясь на берег, они грабили на больших дорогах и разоряли именья вблизи от моря. <…> Однако самым наглым их злодеянием было вот какое. Когда какой-нибудь пленник кричал, что он римлянин, и называл свое имя, они, притворяясь испуганными и смущенными, хлопали себя по бедрам и, становясь на колени, умоляли о прощении. Несчастный пленник верил им, видя их униженные просьбы. Затем одни надевали ему башмаки, другие облачали в тогу, для того-де, чтобы опять не ошибиться. Вдоволь поиздевавшись над ним таким образом и насладившись его муками, они наконец спускали среди моря сходни и приказывали высаживаться, желая счастливого пути, если же несчастный отказывался, то его сталкивали за борт и топили” (Plut. Pomp. 24 6—8).
Итак, “дикость и лютость”, обращенность к пороку и любовь к роскоши, приверженность необычным культам, склонность к театральности — вот что мы читаем о пиратах в Плутарховой биографии Помпея. Теперь посмотрим, как описывают морских разбойников авторы греческих любовных романов.
3
Т. Грюневальд, говоря о бандитах в античных романах, подчеркивает, что фигуру разбойника можно назвать одной из констант жанра; появление разбойников придает напряжение повествованию и почти всегда способствует резкому повороту сюжета13. Это отмечают все исследователи; впрочем, данная особенность романов лежит на поверхности и заметна любому читателю. В романах, кроме морских разбойников, фигурирует и множество сухопутных, мы же сконцентрируемся именно на пиратах.
В романах Харитона и Ксенофонта Эфесского пираты играют исключительно важную роль: благодаря их появлению начинаются приключения героини Харитона и попадают в “пучину испытаний” главные герои Ксенофонта. В обоих романах пираты изображены только черными красками, в них нет ничего “благородного”. У Харитона предводитель пиратской шайки, Ферон, размышляя, кого из сообщников можно взять на разграбление богатого погребения (в могиле находилась Каллироя, которую по ошибке похоронили живой), дает нелицеприятные характеристики своим товарищам: один “хитер, но трус”, другой “смел, но предатель” (Char. I 7). Выбрав наконец пригодных, он уже после грабежа могилы и похищения Каллирои боится, как бы не предали его сообщники, говоря самому себе, что набрал людей заведомо скверных (Char. I 12). Сам Ферон характеризуется как человек “проницательный” (Char. I 9), действия его расчетливы. Впоследствии, когда пиратское судно попало в шторм и долго носилось по морю, Ферон стал красть питье у своих товарищей: “…думал он, что поступает хитро, а то было между тем делом Провидения, приберегавшего этого человека для пыток и для креста” (Char. III 3; пер. И. Толстого). В итоге Ферон понес заслуженное наказание: хотя поначалу он, обнаруженный в лодке матросами Херея, сумел выдать себя за приличного человека и даже вызвать к себе сочувствие, вскоре его изобличили и распяли; таким образом некое божество мстило ему за Каллирою (Char. III 4—5).
Несмотря на то что у Харитона, в наиболее “реалистическом” из всех пяти романов, образ предводителя пиратов расцвечен некоторыми “психологическими” подробностями, в целом изображение пиратов не содержит даже намека на какие-то положительные черты, а их история подчинена идее справедливого возмездия.
Еще более схематичен образ пиратов у Ксенофонта Эфесского в романе об Антии и Габрокоме: здесь это просто жестокие насильники. Однако если признать наличие аллегорической подоплеки у Ксенофонта, то в описании главаря пиратов Коримба можно углядеть аллюзию на образ самого Эрота в его “разрушительной” ипостаси; нападение же пиратов на корабль героев в этом контексте можно интерпретировать как разворачивание метафоры “пираты Киприды”, популярной в греческой любовной поэзии14.
В романе Лонга “Дафнис и Хлоя” тоже присутствует сопоставление пиратов, похитивших героя, и “эротического разбоя”. После благополучного избавления от пиратов Дафнис купается в ручье, видит обнаженную Хлою и попадает под власть Эрота: “Казалось, в ручье купанье было для него страшнее, чем в море крушенье; думал он, что душа его все еще остается во власти разбойников, был ведь он молод и простодушен и не знал еще, что за разбойник — любовь” (Long. I 32 4; пер. С. Кондратьева). Кроме того, в романе Лонга, в отличие от остальных четырех, нападение пиратов не вызывает резкого сюжетного поворота: похоже, что автор вводит этот эпизод именно для создания метафорического параллелизма “пиратов” и “эрота”15. Таким образом, у Ксенофонта Эфесского и особенно у Лонга изображение пиратов обусловлено в первую очередь темой неумолимой силы Эрота.
Остановимся несколько подробнее на романах Гелиодора и Ахилла Татия.
В “Эфиопике” Гелиодора образ предводителя пиратской шайки Трахина нагружен своеобразной “идеологией справедливости”. Знакомый Трахина, рыбак Тиррен, который доставляет пиратам за плату пропитание и в доме которого остановилась Хариклея со спутниками, узнает, что Трахин хочет похитить девушку, — но только в море, а не на суше, где сделать это было бы легче. Рыбак спрашивает, почему Трахин выбирает более сложный путь, и тот отвечает: “Сохраняется и у разбойников своя совесть и человеколюбие по отношению к знакомым” (Heliodor. V 20 7).
Т. Грюневальд полагает, что этими словами автор хочет отметить некоторое благородство пирата и отсылает к идее справедливости, наличие которой античные философы считали необходимой чертой любого человеческого сообщества. Грюневальд утверждает, что философские рассуждения о разбойниках у античных авторов ведутся, как правило, в контексте размышлений о государстве и законах. Он приводит в пример Цицерона, который в трактате “Об обязанностях” говорит о великой силе справедливости: по мнению Цицерона, нет никого, кто не имел бы в себе проблеска справедливости, и даже бандиты имеют законы, которые соблюдают (Cic. De off. 2 40). Хотя Гелиодор и не философ, но и у него, по мнению Грюневальда, конструируется некий тип “благородного” разбойника16.
Мы полагаем, что фигуры разбойников у Гелиодора действительно служат определенной иллюстрацией философских идей, но не только идеи справедливости. Сразу вслед за “благородным” высказыванием Трахин объясняет свое поведение соображениями выгоды и безопасности. Гелиодор здесь, кажется, хочет усложнить образ пирата через описание его непоследовательности и мгновенных колебаний от одной мысли и желания к другим. Этот повествовательный прием подкрепляется дальнейшим развертыванием эпизода с пиратами. После морского штурма и захвата финикийского корабля, на котором плыли герои, этот корабль терпит крушение и в конце концов прибивается к берегам Египта. Пиратов охватывает радость, и они тут же, под предлогом принесения жертв Посейдону, начинают выносить с корабля вино и посылают людей в окрестности для покупки скота, наказывая не жалеть денег. Получив в свое распоряжение целое стадо овец и свиней, пираты готовят пиршество, а Трахин объявляет, что он собирается сейчас же отпраздновать свадьбу с Хариклеей.
Далее мудрый Каласирид, от лица которого ведется рассказ о пиратах, исполняет задуманную хитрость. Он просит Трахина, чтобы Хариклея оставалась на корабле и чтобы никто туда не входил, так как девушка должна позаботиться о свадебном наряде; обрадованный Трахин исполняет просьбу. Тогда Каласирид подходит к другому пирату, Пелору, “занимавшему второе место” после Трахина, и говорит, что Хариклея любит его и лучше ему отобрать ее у Трахина. После того как пираты напились, Каласирид еще больше провоцирует Пелора, и тот, разгоряченный вином и вожделением, затевает ссору с Трахином, требуя для себя девушку в качестве добычи.
Затем разыгрывается сцена, в которой наглядно воплощена концепция “разбойничьей справедливости”. Трахин отказывается отдать Пелору девушку, тогда Пелор апеллирует к закону разбойников, по которому тот, кто первым взошел на враждебный корабль, получает добычу по своему выбору. Трахин аргументирует свой отказ тем, что подчиненный должен уступать начальствующему. Пелор подзуживает разбойников, говоря, что каждый из них сможет когда-нибудь лишиться почетного дара и испытать на себе “закон тирана”. То волнение, которое произвел этот спор среди разбойников, Каласирид описывает так: “Ты сравнил бы этих людей с морем, бушующим вокруг скалы. Так нелепый порыв возбудил несказанное смятение среди них, охваченных сразу и вином и гневом” (Heliodor. V 32 1; здесь и далее пер. А.Н. Егунова). Одни из разбойников приняли сторону Трахина, другие Пелора: “Одни кричали, что следует уважать начальника, другие, что нельзя нарушать закон” (Heliodor. V 32 1). Завязалась настоящая битва, в которой Пелор убил Трахина, а Пелора обратил в бегство главный герой, Феаген.
Что же можно сказать об “идеологической подоплеке” этого эпизода и описания пиратов у Гелиодора в целом?
Задолго до Цицерона Платон в “Государстве” говорит о том, что даже у воров и разбойников, как в государстве и войске, ничего нельзя сделать без справедливости, несправедливость же ведет к раздорам в любой группе людей (Plat. Resp. 351c8—352a). Побоище пиратов обнаруживает их неспособность установить спаведливость, а драка из-за выбора между “законом” и “тиранией” выглядит как пародийный эпизод из истории греко-римской демократии. Однако главная “мораль” здесь, думается, в другом. Добывание благ путем грабежа и разбоя, алчность, чревоугодие и пьянство, вожделение, гнев, неспособность разумно разрешить спор и управлять своими чувствами — все это похоже на собирательный образ людей, разрушающих себя безрассудством и неуемными желаниями. Можно вспомнить слова Плутарха о пиратских попойках с музыкой и песнями на каждом берегу, но это частность, — в целом же описание пиратов у Гелиодора похоже на “художественный комментарий” к платоновскому описанию жизни разбойников. Для краткого пояснения этой мысли обратимся к “Законам” Платона.
В “Законах” Афинянин обращается к юношам с призывом: “И пусть не охватывает вас стремление к ловле людей и морскому разбою, которое сделало бы из вас жестоких и беззаконных охотников!” (Leg. 823e3—4; здесь и далее пер. А.Н. Егунова). Далее тема мореходов и разбойников развивается в контексте рассуждений об алчности. Сначала говорится, что первой причиной неустроенности государств является ненасытная страсть к богатству, обильной пище и питью, звериное стремление к сладострастию (Leg. 831c4—e2). Неуемная алчность “из людей, по природе своей вообщето порядочных, создает купцов, корабельщиков, всевозможных прислужников; из храбрецов — разбойников, подкапывателей стен, святотатцев, драчунов и тиранов; иной раз они даже вовсе не плохи, но так уж им не посчастливилось” (Leg. 831e6—832a2). Противопоставление хороших “природных задатков” и “дурной” их реализации напоминает те воззрения на пиратов, которые Плутарх приписал Помпею; одновременно перечисление свойств “несчастных” людей очень похоже на описание пиратов у Гелиодора.
Клиний, cобеседник Афинянина, удивляется, как можно назвать этих людей несчастными, а тот отвечает: “Да как же не назвать их совсем несчастными, если всю свою жизнь они обречены на душевную нищету и ненасытность?” (Leg. 832a4—6). После чего Клиний, как бы повторяя урок, еще раз формулирует: “Первая причина, по твоим словам, состоит в постоянной и ненасытной алчности…” (Leg. 832a10—b1). Дословно здесь говорится о ненасытном, алчном поиске (η▒ α’′ πληστος ζη´τησις) — θ это как нельзя лучше подходит именно к пиратам, неустанно бороздящим волны в поисках добычи (как сказали бы мы, “искателям приключений”).
В “Горгии” Платон говорит, что справедливость и воздержность нужно “практиковать” тем, кто хочет быть счастливым: “…да, так надо поступать, а не давать волю необузданным желаниям, не торопиться их утолять, потому что это нескончаемое зло, это значит вести жизнь разбойника” (Plat. Gorg. 507d8—e3; пер. С.П. Маркиша). Мы полагаем, что у Гелиодора образы разбойников, и пиратов в частности, иллюстрируют именно эту философскую тему, — главные же герои, в отличие от разбойников, борются со своими страстями и в итоге обретают счастье. Думается, что такое рассмотрение “пиратской темы” подтверждает признаваемый некоторыми исследователями “платонический” подтекст романа Гелиодора17.
4
Философская тема в связи с пиратами звучит и в романе Ахилла Татия, но исполнена она, на наш взгляд, изысканнее, чем у Гелиодора. Наметим некоторые ее “контрапункты”.
В начале романа пираты появляются в сцене похищения Каллигоны, невесты главного героя Клитофонта; это похищение заранее подготовлено неким Зеноном, про которого сказано, что он человек “по натуре пиратский” (ϕυ′ σει πειρατικο′ς). Βо время ночного жертвоприношения, на котором присутствовала Каллигона, пиратская лодка внезапно подплывает к берегу и оттуда выходят десять юношей; еще восемь ждали в засаде на берегу: “…они были в женских одеждах, бороды их были сбриты; каждый держал за пазухой меч. Они также вели с собой жертвенное животное, чтобы как можно меньше возбуждать подозрений. Мы думали, что это женщины” (Ach. Tat. II 18; здесь и далее пер. А.Б.Д.Е.М. с изм.). Здесь сразу появляется тема переодеваний — вспомним, что мы говорили о склонности пиратов к “театральности” в связи с рассказом Плутарха. Контекст появления пиратов — жертвоприношение, и сами они ведут жертвенное животное; только “жертвой” оказывается похищенная девушка. Тема непонятных ритуалов пиратов, как мы помним, тоже присутствует у Плутарха.
Следующая рабойничья “театральная инсценировка” у Ахилла Татия, достаточно шокирующая и непонятная, связана, правда, не с пиратами, а с буколами, египетскими разбойниками. Клитофонт видит, как они приносят в жертву его возлюбленную, Левкиппу: “потрошат” и поедают ее внутренности; впоследствии оказывается, что друг Клитофонта обманул разбойников, использовав театральный меч с лезвием, прячущимся в рукоятке (Ach. Tat. III 15—22). Т. Грюневальд, упоминая этот эпизод, обращает внимание на то, что историк Дион Кассий, современник Ахилла Татия, тоже описывает эпизод человеческого жертвоприношения и каннибализма у буколов, как и их переодевания в женское платье. Грюневальд подчеркивает, что исследователи теперь пытаются по-новому взглянуть на эти фрагменты: если раньше не было сомнения в том, что Ахилл Татий заимствовал эти образы у Диона Кассия, то теперь многие считают, что все происходило наоборот — источником историка являлся роман18.
Тема необычности пиратов, их связи с некими тайнами продолжается у Ахилла Татия в образе египетского пирата Хэрея, который влюбился в Левкиппу, помог излечить ее от вызванного любовным зельем безумия, а потом заманил Клитофонта и Левкиппу в свой дом на остров Фарос — здесь девушку похищают пираты из шайки Хэрея. Надо заметить, что о фаросских пиратах писал уже Цезарь в своих “Записках о гражданской войне” (Caes. Bell. Civ. 3 112 3 4), но Ахилла Татия мало интересует историческая достоверность — его пираты ведут себя весьма странно. Пустившись в погоню, Клитофонт со своего корабля видит, как Левкиппе отрезают голову и бросают обезглавленное тело в море (Ach. Tat. V 7). Впоследствии выясняется, что это очередная инсценировка: у пиратов на корабле была женщина, “продающая утехи Афродиты”; вот эту-то бедную женщину, спокойно распивавшую вино с одним из пиратов, переодели в платье Левкиппы и, обезглавив, выбросили за борт (Ach. Tat. VIII 16). Хэрея постигла та же участь: поскольку он стал требовать у сообщников Левкиппу, они и ему отрубили голову и бросили тело в море.
Здесь нам важен мотив, занимающий центральное место в “идеологии” романа: это противопоставление двух Эротов — “целомудренного” и “страстного”. Пираты вместо целомудренной Левкиппы, которая предстает воплощением Артемиды, обезглавливают “жрицу любви”, служительницу Афродиты, и вместе с ней нечестивого Хэрея. Это противопоставление обыгрывается в “пиратском” контексте и дальше. Левкиппа попадает в Эфес (напомним, что это город Артемиды) в качестве рабыни к страстной Мелите, явно соотнесенной с Афродитой. Мелита влюблена в Клитофонта и домогается его любви, в Левкиппу же влюбляется муж Мелиты Ферсандр. Его слуга Сосфен пытается склонить Левкиппу к любви с Ферсандром, и в сценах “испытаний Левкиппы” снова звучит пиратская тема — но на уровне метафоры.
Левкиппа говорит, что она находится в вертепе пиратов (ε’ν πειρατηρι′ω), Сосфен возражает: “Ты, кажется, страдаешь неизлечимым безумием, — вертепом пиратов считаешь ты богатство, брак, роскошь?” (Ach. Tat. VI 13). Левкиппа отказывается стать любовницей Ферсандра, и тогда он собирается предать ее пыткам; девушка говорит, что не страшится пыток, и обращается к мучителю: “И ты не боишься, скажи мне, своей Артемиды, но подвергаешь насилию деву в городе Девы?”
Ответ Ферсандра весьма знаменателен. “Ты дева? — сказал Ферсандр. — О дерзость, о смех! Дева, после того как ты переночевала с пиратами? Евнухами были для тебя пираты? Или это был вертеп философов?” (ϕιλοσο′φων τ`´ριον ο πειρατη; Ach. Tat. VI 21). Θ тут Левкиппа прямо высказывается в пользу пиратов, говоря, что никто из них не был насильником, — “…а раз вы так поступаете, то здесь подлинный вертеп пиратов” (’αληθιν`∩το πειρατη ον του′ριον; Ach. Tat. VI 22). Позднее Клитофонт, в очередной раз думающий, что Левкиппа погибла, говорит: “…два избежала ты становища разбойничьих, но вертеп Мелиты убил тебя” (Ach. Tat. VII 5).
Как видим, странные пираты хранят воздержание, расправляются со “жрицей любви”, спасают целомудренную девушку и наказывают порок — в то время как уважаемые и богатые граждане Эфеса не могут совладать со своими страстями и всячески пытаются совратить невинность, мужскую и женскую. Те, кто в городе Артемиды Эфесской живет ненасытным вожделением, оказываются своего рода “переодетыми пиратами”, — настоящие же пираты выглядят философами платонического свойства. Подобные инверсии пронизывают весь роман Ахилла Татия, напоминая о любви “плутарховских пиратов” к театральным инсценировкам с переодеваниями. Но эта травестия касается прежде всего самого романиста: пират — это автор, маскирующий свою философию рассказами о любовной страсти и необычайных приключениях.
Т. Грюневальд в заключение своей книги пишет, что latro у историков периода Римской империи — фигура, никогда реально не существовавшая, “не более, чем воображаемый характер в воображаемом государстве”, миф19. Мы можем добавить, что для греческих романистов этой эпохи образ разбойника, в том числе и пирата, — один из ключевых “мифов” нового, “философско-эротического”, жанра.
______________________________________
1) Снисаренко А.Б. Властители античных морей. М.: Мысль, 1986. С. 178.
2) Grünewald Th. Bandits in the Roman Empire: Myth and Reality / Tr. by J. Drinkwater. London; N.Y., 2004. P. 164.
3) Речь идет о пяти дошеших до нас целиком романах: Харитона, Ксенофонта Эфесского, Лонга, Гелиодора, Ахилла Татия. Время их написания — I—III вв. н.э.
4) Первое издание: Ormerod H.A. Piracy in the Ancient World. Liverpool, 1924.
5) Тарн В. Эллинистическая цивилизация. М., 1949. С. 100.
6) Войны понтийского царя Митридата VI Евпатора (132— 63 гг. до н. э.) с Римом: 1-я Митридатова война — 89— 84 гг. до н.э., 2-я — 83—81 гг. до н.э., 3-я — 74—63 гг. до н.э.
7) О философских взглядах Плутарха см., например: Диллон Дж. Средние платоники / Пер. с англ. Е.В. Афонасина. СПб., 2002. С. 189—236.
8) Grünewald Th. Op. cit. P. 162.
9) Луций Анней Флор, или Юлий Флор, — римский историк II в. н.э.
10) Grünewald Th. Op. cit. P. 163.
11) Олимп — гора в Ликии, на южном берегу Малой Азии: “На горных вершинах Тавра лежат пиратское укрепление Зеникета и Олимп — гора и одноименная крепость, откуда можно видеть всю Ликию, Памфилию, Писидию и Милиаду. После взятия горы Сервилием Исаврийским Зеникет сжег себя и весь свой дом” (Strab. IV 5 7 1—5). Страбон имеет в виду главаря “пиратской династии” Зеникета, чей “пейратерион” в 78 г. до н.э. взял штурмом Публий Сервилий. Т. Грюневальд считает, что сведения о коллективном самоубийстве Зеникета и его приближенных — не более чем клише из репертуара “историй о бандитах” (Grünewald Th. Op. cit. P. 77).
12) Кюмон Ф. Мистерии Митры. СПб., 2000. С. 44.
13) Grünewald Th. Op. cit. P. 7.
14) Подробный анализ эпизода с пиратами у Ксенофонта Эфесского см. в книге: Протопопова И.А. Ксенофонт Эфесский и поэтика иносказания. М., 2001. С. 148—161.
15) О метафорическом параллелизме в романе Лонга см.: Там же. С. 363—373.
16) Grünewald Th. Op. cit. P. 6.
17) О платоническом подтексте у Гелиодора см., например: Sandy G. Characterization and Philosophical Decor in Heliodorus’ Aithiopika // Transactions of the American Philological Association. Vol. 112 (1982). P. 141—167.
18) Grünewald Th. Op. cit. P. 123.
19) Grünewald Th. Op. cit. P. 166.