(Москва, ГУ-ВШЭ, 4 марта 2008 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2008
Оформление знания о культуре в России под именем культурологии изначально было отмечено печатью двусмысленности. Обретение культурологией своего места в учебных планах и выделение ее в качестве научной специальности сопровождалось сомнениями в ценности производимого знания и критикой его политических функций. Для тех, кто был так или иначе причастен к реализации этого проекта, подобная ситуация означала и трудности научной самоидентификации, необходимость поиска новых форм трансляции и воспроизводства знания, и вместе с тем вписывание их в систему научных конвенций. Нельзя сказать, что усилия по преодолению этих трудностей оказались тщетными. Пятнадцать лет, прошедшие с момента создания культурологии, в значительной мере изменили и научный ландшафт, и образовательное пространство. С недавних пор развитие знания о культуре интенсивно происходит и в стенах Высшей школы экономики. С 2003 года в университете функционирует программа общеуниверситетских гуманитарных факультативов по истории и теории культуры, реализуемая Институтом гуманитарных историко-теоретических исследований (ИГИТИ) ГУ-ВШЭ, а в 2007 году на философском факультете ГУ-ВШЭ была организована кафедра наук о культуре. Таким образом, совершенно не случайно проблематика состояния знания о культуре в России стала темой обсуждения на “круглом столе”, совместно подготовленном и проведенном ИГИТИ ГУ-ВШЭ и кафедрой наук о культуре ГУ-ВШЭ 4 марта 2008 года.
Широта культурологии чревата тем, что обсуждение этого сюжета может оборачиваться разговором “обо всем на свете”. Руководствуясь стремлением повернуть дискуссию в конструктивное русло, организаторы конференции предложили участникам разделить образовательные и научные контексты бытования знания о культуре. Формированию общего пространства обсуждения должны были способствовать и заранее разосланные предполагаемым участникам обсуждения тексты Р. Джонсона, Г. Зверевой и Б. Степанова, посвященные характеристике принципов западных cultural studies и сопоставлению их с образовательными практиками российской культурологии. Тема научного статуса и образовательной эффективности cultural studies, с одной стороны, и культурологии, с другой, обозначенная во вступительных репликах И. Савельевой и Н. Самутиной, стала стержневой темой “круглого стола”.
Тон обсуждению в первой части мероприятия, посвященной образовательной составляющей культурологии, задало выступление Г. Зверевой. В основу этого выступления была положена намеренно заостренная автором схема, целью которой было обозначить дефициты российской культурологии в свете интеллектуального опыта cultural studies. Интерес представителей этого направления не только к высокой, но прежде всего к массовой и повседневной культуре, стремление сделать предметом рассмотрения процессы производства, продвижения, распространения, легитимации, потребления культурных объектов обусловили, по мнению Г. Зверевой, целый ряд важных принципов производимого ими знания. В числе этих принципов можно назвать: отказ от реификации культуры как самостоятельной и гомогенной сущности; чуткость к (культурным) различиям социальных практик и форм коммуникации, к их соотносительности и контекстуальной природе; утверждение инструментального характера теоретического знания и безусловный приоритет критической рефлексии. Большинство этих принципов пока не реализованы в образовательной практике российской культурологии, что выражается, например, в сохранении курсов по истории мировой культуры и других образовательных практик, тяготеющих к эпическим нарративам о культуре.
Обсуждение применимости опыта культурных исследований в российском знании о культуре, инспирированное выступлением Г. Зверевой, развивалось в нескольких направлениях. В репликах С. Серебряного, А. Давидсона, И. Болдырева были поставлены под вопрос правомерность и целесообразность сопоставления культурологии и cultural studies. Наиболее радикальной была позиция Серебряного, по мнению которого культурология неотменимо несет на себе печать советского опыта и всякая попытка ее модернизации неизменно окажется подлогом. Эта позиция в свою очередь вызвала критику ряда участников (М. Неклюдовой, О. Гавришиной, А. Перлова, Б. Степанова), призывавших уйти от спора о словах к обсуждению проблем трансляции знания о культуре в современной образовательной практике. В связи с этим Т. Венедиктовой был поднят вопрос об оценке леворадикальной составляющей проекта cultural studies. Как отмечалось в репликах Г. Зверевой, О. Гавришиной, В. Куренного, левый радикализм не является единственно возможным источником критической позиции. В качестве такого источника могут выступать и отечественные традиции, например опыт художественного авангарда 1970-х годов (О. Гавришина). Тем самым мы подходим к постановке вопроса о том, какого рода культурный опыт лежит в основе передаваемого нами знания, какой контекст этого знания может служить выработке критической рефлексии (Б. Степанов). Кроме того, были высказаны замечания о традиционности подобной задачи для классической культуры (А. Шеманов) и, вместе с тем, о трудности для студентов отказа от потребительской позиции и выработки аналитической позиции в отношении окружающих их культурных реалий (О. Рогинская). Эта тема обсуждалась не только в нормативном, но и в функциональном ключе, в связи с вопросом о месте науки и ее ценностей в современном университетском образовании. Впервые она была озвучена в выступлении М. Неклюдовой. По ее мнению, в ситуации перехода российского образования к системе “бакалавр — магистр” отказ от традиционной исторической модели преподавания знания о культуре и установка на методологию позволят сформировать осмысленную программу подготовки бакалавра культурологии — однако без претензии на то, что это будет подготовкой профессиональных исследователей. Это рассуждение было продолжено репликой А. Перлова, по мнению которого развитие у студентов рефлексии прямо не связано с воспитанием исследовательских навыков. Признание этого означает необходимость коррекции как содержания образовательной программы, так и способов рефлексии о педагогическом процессе. С позицией Перлова до некоторой степени перекликалась и высказанная В. Куренным мысль о позитивном значении задачи выработки у студентов хорошего вкуса как способности к качественному потреблению культуры. Другая линия рефлексии касалась институциональных условий повышения качества знания о культуре в сфере образования. В продолжение рассуждений Г. Зверевой В. Куренной отметил факт отсутствия институционального фундамента для модернизации культурологии и нерешенность проблем, связанных с базовым уровнем ее преподавания. В реплике Б. Степанова был поставлен вопрос о значении университетского пространства как фактора повышения интереса студента к знанию о культуре или, иначе, к культурному знанию, лежащему за пределами его узкой специализации. Наконец, еще один важный сюжет, затронутый в этой части “круглого стола”, был связан с вопросом о востребованности выпускников культурологических отделений на рынке труда, и в частности собственно в сфере образования, где степень присутствия этих специалистов оказывается крайне низкой.
От обсуждения проблем культурологи как образовательной практики участникам “круглого стола” не вполне удалось уйти и во второй его части, посвященной самоидентификации исследователя в пространстве наук о культуре. Как отметила в связи с этим М. Неклюдова, в отсутствие сложившегося сообщества исследователей-культурологов участники дискуссии обсуждают проблемы культурологии скорее как преподаватели, тогда как научную самоидентификацию чаще выстраивают в более традиционном ключе.
То, что научное самоопределение современных российских исследователей культуры может иметь весьма парадоксальный характер, было продемонстрировано в эссе Т. Венедиктовой, выступление которой открыло вторую часть заседания. В нем рассматривалось бытование дискурсов культурного упадка, приобретающих форму своеобразной академической иеремиады. Сугубая негативность оценок современной ситуации в культуре в этих дискурсах опровергается позитивностью самого обращенного к аудитории акта их высказывания. Т. Венедиктова предложила видеть в этих культурных формах своего рода ритуал возрождения, смысл которого заключается в поиске путей адаптации и выживания культуры — пусть и в столь противоречивой форме.
Наиболее резко проблематичность культурологии и cultural studies как научной самоидентификации была обозначена в репликах С. Зенкина и А. Полетаева. Рассуждение Зенкина касалось преимущественно интеллектуальных аспектов проблемы. Он отмечал как ограниченность культурных исследований, обусловленную их привязанностью к изучению неканонического материала, и трудность выработки неидеологической позиции применительно к еще не устоявшемуся материалу, так и наличие недооцененных научных ресурсов изучения истории культуры в рамках академической традиции. Тезисы А. Полетаева содержали аргументы скорее социологического характера. По мнению Полетаева, культурология и cultural studies не вписываются в современное понимание науки, о чем свидетельствует хотя бы тот факт, что в международных стандартах классификации cultural studies относятся к разделу социально-идеологических предметов и не соотносятся с научными дисциплинами. Расплывчатость же культурологии, отсутствие у нее ясной научной референции побуждает связать ее появление с воздействием интеллектуальной моды, которое может быть весьма губительным в отсутствие четких институциональных рамок.
Ответом на эту критику стали высказывания Г. Зверевой, указавшей на неправомерность недооценки степени научной институционализированности cultural studies и на наличие целого ряда авторитетных исследователей и институций, а также дифференцированной системы научной периодики. Кроме того, прозвучал и целый ряд реплик, указывавших на позитивные направления научной самоидентификации исследований культуры. В рассуждениях О. Гавришиной и В. Куренного отмечалось, что широта проблемного поля исследований культуры и культурной истории не противоречит ни ясности задач этих научных проектов, ни их специфической историчности, связанной с интересом к формальной и материальной конкретности изучаемых объектов. Наглядным примером этого можно считать антиредукционистские проекты в современной социологии литературы, о которых говорила И. Каспэ. В противовес идущей от школы Бурдьё традиции, предлагающей рассматривать литературный процесс в свете борьбы за власть, а ценности в контексте символического капитала, сегодня более актуальным представляется переход от социологизаторства и идеологической критики к изучению литературы с точки зрения реализованных в ней антропологических конструкций. Вместе с тем, как свидетельствовали реплики О. Гавришиной о культурной истории, Н. Самутиной о cinema studies и И. Каспэ о социологии литературы, научная идентификация конкретных исследовательских проектов происходит уже в новом — междисциплинарном — пространстве. Показателен пример cinema studies, где единство предмета сочетается с методологическим плюрализмом, побуждающим постоянно задаваться вопросом о научном статусе тех или иных высказываний. Вместе с тем, отсутствие в России аналогичной западной институциональной организации cinema studies не позволяет этому направлению обрести заметное место в отечественном научном ландшафте и способствовать развитию современного научного знания о кино. Тема междисциплинарности была продолжена репликой О. Гавришиной о журналах по культурной истории, а также завершающей “круглый стол” презентацией журнала “Теория моды”, претендующего на оформление одной из таких междисциплинарных областей в российском гуманитарном знании.
Борис Степанов