Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2008
1. Соподчинить эти сферы нельзя, потому что “политическое” перестало быть идентичным самому себе, своим структурам и определениям, своей телеологии. Так же как нам неизвестно, продолжает ли искусство оставаться художественным феноменом, мы более не знаем, является ли политика политическим феноменом. Сейчас политика — это практически всё, не говоря уже об относительности такого понятия, как политический радикализм. “Политическое эпохэ” утратило смысл, и от этого мы все в проигрыше. И в первую очередь те, кому хотелось бы верить в существование чего-то политически зримого, имеющего четкие понятийные контуры, вес, протяженность. Французам, например, в последний раз было абсолютно (?) ясно, что такое радикальная политика, наверное, в мае 1968 года, а что касается России, то в ней радикальное событие произошло в начале 1990-х годов. Казалось бы, политические акты — институциональные или контрактные, публичные или приватные — невозможно отделить от неполитических. И в то же время, несмотря на всю безнадежность этого предприятия, мы продолжаем просеивать мир через решето политической редукции.
По мере того, как идея политической ориентации становится все менее и менее вразумительной, возникает конфликтная ситуация, не укладывающаяся в рамки существующих стандартов — этических, юридических, лексических. Ж.-Ф. Лиотар (Lyotard) определил это как differend. Отражаясь в российском нефтяном пузыре, differend увеличивается в объеме и перестает быть локальным феноменом.
На месте “политики”, “этики” и “эстетики” в России (и не в ней одной) воцарился карнавальный гламур, привлекающий тех, для кого демократия — не более чем фраза, в прошлом — утопическая, теперь — сувенирная. Карнавал отличается от либеральной демократии отсутствием исторической вменяемости, полноценного политического дискурса и правовых гарантий.
Конфликт, не поддающийся юридическому разрешению (то есть differend), связан с запаздыванием языка по отношению к тому, что не названо. То, что язык перестает “жить со скоростью времени”, проявляется в беспомощности левых интеллектуалов (к числу которых я причисляю и себя) в ситуациях, требующих адекватной реакции на экспансию праворадикального фундаментализма в Западной Европе. Социальные свободы и правовые гарантии были завоеваны дорогой ценой, и теперь массовая миграция из стран, где такие свободы не востребованы, создает предпосылки для их частичной утраты. Каждому угрожает опасность оказаться между двумя жерновами — реакционерами XXI века и реакционерами со средневековой ментальностью. Европе угрожает крен вправо, постигший США в результате активизации “евангелистов” и их выхода на политическую арену в конце 1990-х годов. В каком-то смысле американский фундаментализм сродни исламскому: их соперничество напоминает антагонизм между СССР и “братским” Китаем, возникший в конце 1960-х годов.
Чтобы избежать “поправения окружающей среды”, левые интеллектуалы должны найти языковые средства для артикуляции подобных проблем, причем средства, свободные от ассоциаций с имперским шовинизмом и ксенофобией. Ален Бадью был прав, когда писал, что без опоры на “generic identity”11 у нас нет шансов ограничить власть “политического класса” и корпоративного капитала. Для Маркса пролетариат был воплощением “generic identity”. Теперь эту дефицитную идентичность можно укомплектовать наводнившими Европу пришельцами из других регионов мира. Для того чтобы они стали союзниками, а не оппонентами, необходимо уделить внимание экономике языкового обмена. Особенно если речь идет не о “пролетарской революции”, а об оппозиции имперским режимам по обе стороны баррикад.
- 2. Сегодня эти термины — потемкинские деревни, заслоняющие неевклидову природу (ландшафт) со-временности, со-пространственности и со-причастности. Перед тем, как что-то переопределить или ввести новые понятия, необходимо понять — как они будут прочитываться в том или ином контексте. Протеистичность контекста — камень преткновения для однозначных прочтений. А значит, нам придется переопределить понятия “этическое”, “эстетическое” и “политическое” применительно к процессам реконтекстуализации. Или привить себе вкус к протеистическому чтению.
- Если концептуализм в России возник в начале 1970-х годов, а не в конце 1950-х (как, скажем, в Америке), то это вовсе не означает его вторичности по отношению к западному аналогу. С одной стороны, стремление к деглобализации и десинхронизации времени противоречит утопии одномоментного и тождественного сопереживания событий в каждом регионе мира. С другой стороны, презумпция единой шкалы времени на Западе и на Востоке вступает в конфликт с тем фактом, что наши оценки могут быть отсрочены по отношению к оценкам Другого. Не исключено, что отсроченность — наш главный ресурс, и мы должны научиться видеть в нем эстетическую ценность.
3. Особый интерес представляет литература, усомнившаяся в своем предназначении. Этот интердисциплинарный синдром коснулся и философии, когда возник соблазн “препоручить ее поэме”. Высказав эту далеко не новую мысль (не новую, потому что первым врагом поэтов был все-таки Платон), Ален Бадью забыл поставить знак равенства между предикатами “препоручить” и “перевести на язык”. Он также не учел обстоятельств, при которых идея препоручительства срабатывает в обратном порядке — как, например, в случае средневековой экстатики, переведенной в XVIII веке на предельно нейтральный язык “Просвещения”.
Спасение искусства в том, что никто из нас точно не знает — чем оно отличается от всего остального. Искусство не идентично самому себе, но, как только ему удается обрести эту идентичность, оно перестает быть искусством и становится частью индустрии культуры. Несовпадение искусства с самим собой — главное, что меня в нем интересует. И обнадеживает.
В поэзии психомиметические остатки “этического” и “политического” проецируются на вертикаль, и мы начинаем относиться к ним исключительно как к метафорам. Ортогонализация бытия (на уровне эстетических практик) была предпринята Хайдеггером применительно к Гёльдельрину или Ван Гогу. Подхваченные этим потоком, этика и политика становятся чисто утопическими конструктами. Перенос центра тяжести с “бытия” на “становление”, характерный для послевоенной континентальной философии (Жиль Делёз и др.), — профилактическая мера, которая необходима и поэзии, и метафизическому дискурсу.
_______________________________
9) Так делал “упрямый калека” Иннокентий Анненский в своих “Старых эстонках”, где неотвязный кошмар совести принимал тягостный вид убогих старух, “темных чухонок”. Такова — в других стилистических и интонационных разворотах — вне- или надсубъективистская, но и не впадающая в популизм поэтика зрелого Пауля Целана или Сесара Вальехо.
10) Ей была не так давно посвящена примечательная статья Александра Скидана “Сильнее урана” в журнале “Воздух” (2006. № 3), идеи которой в дальнейшем были поставлены в центр опубликованной в том же журнале дискуссии (2006. № 4).
11) Устоявшегося перевода понятия “generic identity” на русский язык пока не существует. Generic — это нечто общедоступное, растиражированное по образу и подобию оригинала, но в принципе ничем (или почти ничем) от него не отличающееся. Можно сказать, что generic — это нечто лицензированное кем-то одним, а потом проданное кому-то другому на предмет массовой эксплуатации.