Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2007
Согласно социологическим наблюдениям, телевидение еще в советском культурном пространстве занимало важнейшее место, при этом именно центральные каналы оказывались максимально востребованными. Еще большее значение оно приобрело в период перестройки1. Б. Дубин, анализируя восприятие телевидения в российском обществе, отметил в 2001 году:
…Еще один уровень составляет при этом домашнее, семейное поведение частных лиц — их собственная, ежедневная и привычная жизнь после работы. Казалось бы, она проходит за рамками требований "большого" общества, вне общесоциальных обязательств и норм. Однако ее неизменным для всех россиян символическим фокусом выступает телевизор. Он — своего рода синоним самого дома и семьи, почему при входе домой его либо сразу же включают (как свет), либо обнаруживают уже работающим, а иначе дом кажется неживым, как будто в нем никого нет2.
Безусловно, это отношение к телевидению возникло не в начале 2000-х — оно было характерно и для позднесоветских 1970-1980-х годов, его можно видеть и по "бытописательским" фильмам, и по литературе того времени.
Безусловно, региональное телевидение, в 1970-1980-е достаточно слабо развитое по сравнению с нынешней эпохой, когда в каждом "субъекте федерации" действует по нескольку телекомпаний, уступало по своей востребованности местной прессе, которая выступала в период перестройки своеобразным регулятором "близкого периода" времени. Центральное телевидение было ответственно за приобщение "местного времени" к общему социальному формату. Соотношение доли зрителей, смотрящих центральное и региональное ТВ, в современной России постепенно меняется: в середине 2000-х, по данным российского отделения "Gallup Media", число предпочитающих местные телеканалы в Челябинской области достигает 40%, тогда как в конце 1990-х их доля составляла не более 12%. Тем не менее соображение Б. Дубина о значении регионального телевидения, высказанное в 2001 году, может быть легко распространено на 1990-й:
Не обсуждаю сейчас технические, финансовые, кадровые возможности регионального телевидения — они с возможностями центральных каналов, понятно, несопоставимы; достаточно отметить, что отсутствие или малозначительность, по сравнению с центром, такой мощной финансовой подпитки, как реклама, делает региональные телестудии и компании фактически полностью зависимыми от региональных властей, местных бюджетных средств3.
В 1990 году на Южном Урале действовал единственный местный телеканал. Его работу обеспечивала Челябинская студия телевидения — одна из почти ста существовавших в СССР региональных государственных телевещательных организаций. Журналисты тогда выпускали в эфир информационную программу "8-й канал", а также научно-популярные, художественные и публицистические программы. К сожалению, архивы того времени либо плохо комплектовались, либо плохо сохранялись, поэтому, предприняв попытку проанализировать программы именно 1990 года, мы столкнулись с неожиданной сложностью: всего несколько программ из достаточно большого архива Государственной телевизионной и радиовещательной компании "Южный Урал" (так сейчас называется Челябинская студия телевидения) имеют точную датировку. Нам удалось разыскать всего три программы, вышедшие в эфир на государственной Челябинской студии телевидения в период с 1 января по 31 декабря 1990 года: "День скорби и надежды" (программа об открытии мемориала жертвам сталинских репрессий с участием академика А.Д. Сахарова), программа "Собеседник" (сорокаминутный диалог с челябинским писателем Татьяной Тайгановой) и очерк "След" (о последствиях взрыва на химкомбинате "Маяк").
К 1990 году средства массовой информации начали уже в полной мере осознавать суть понятия "свобода слова" (правда, в большей степени это касалось печатных, нежели электронных, СМИ). Стоит добавить, что при этом журналистов не покидало ощущение опасности, придававшее их работе особый накал4. Так называемые "запретные темы" перестали быть запретными, на массы обрушивался огромный поток "новой" информации, о которой раньше вроде бы знали многие, но теперь она, пользуясь выражением социолога А. Левинсона, состоялась как общественное знание5. Эксплуатация этих новых тем к 1990 году достигла определенной концентрации — на телевидении выработался характерный стиль представления острой социально значимой информации: сдержанный пафос и интимизация сообщения (автор или ведущий обращается к зрителям так, как будто бы лично беседует с каждым). Сам факт, что передачи такого содержания появлялись на телевидении, очевидно, был предметом скрытой или явной гордости тележурналистов. Поэтому для регионального телевидения характерно несколько утрированное копирование самой "поэтики" социальнополитических программ центрального ТВ ("Прожектор перестройки", "Взгляд", "До и после полуночи" и — применительно к челябинскому случаю — "Пятое колесо"): скрыто-эмоциональное, но внешне бесстрастное обличение "высших эшелонов", изложение шокирующих фактов, которые "говорят сами за себя", постоянная активизация зрителя: передача строится так, чтобы "зацепить", заставить задуматься, преодолеть существующие стереотипы восприятия. Если программа "Взгляд" отработала эти способы подачи материалов до совершенства в разных манерах своих ведущих6 еще в 1988-1989 годах, то региональное телевидение нередко не выдерживало такого стиля, сбиваясь на морализаторство, готовые выводы и оценки.
"Ножницы" между поэтикой регионального и центрального телевидения связаны именно с тем, что многие темы впервые прозвучали с регионального экрана только в 1990 году, тогда как в центральной и местной печати, а также и на центральном телевидении они стали предметом обсуждения уже в 1988-1989 годах.
"ДЕНЬ СКОРБИ И НАДЕЖДЫ"7
Действие программы, переданной в эфир несколько раз, в том числе и в 1990 году, и имевшей скандальный резонанс, о котором будет сказано позже, разворачивается в сентябре 1989 года, в момент открытия в северо-западном районе Челябинска мемориала "Золотая гора". Собственно, мемориал состоял (и до сих пор состоит) из памятного камня, поставленного на месте предполагаемого расстрела и массового захоронения жертв сталинских репрессий. Хронология информирования общественности о массовом захоронении на Золотой горе позволяет увидеть "запаздывающую" позицию регионального телевидения в тогдашнем медийном пространстве.
Первоначальное название горы — Лысая. В 1843 году старателями из Вятки в районе Лысой горы было обнаружено золото, отсюда и второе ее название. Вплоть до 1935 года здесь велась добыча золота шахтным способом. Затем шахты были закрыты. В 1946 году бывший старатель Ю.Л. Герасимов обнаружил в закрытых шахтах множество трупов и молчал об этой страшной находке до октября 1988 года; тогда он написал письмо в редакцию газеты "Челябинский рабочий". Статья на основе письма Герасимова называлась "Что-то с памятью нашей стало". 14 июня группа археологов приступила к раскопкам одного из входов в шахту. В течение лета были извлечены останки 3500 человек. Эксперты определили время захоронения — 1936-1939 годы. Установить имена погибших не удалось. Всего, по данным КГБ, на Южном Урале в 1930-е годы было репрессировано по политическим мотивам более 37 тыс. человек, из них расстреляно — 11 592 8.
Заметим, что общество не было вполне единым в объяснении происшедшего на Золотой горе: уже в декабре 1990 года в Челябинске появились публикации, авторы которых категорически не соглашались признать захоронения могилами расстрелянных; они пытались доказать, что шахты были местом захоронения неизвестных лиц, умерших холодными и голодными зимами военного времени — в Челябинск были эвакуированы тысячи человек, для которых это пространство было абсолютно чужим9.
9 сентября 1989 года состоялся митинг, посвященный перезахоронению останков, обнаруженных в шахтах Золотой горы; на нем присутствовали более шести тысяч человек; на митинге выступали А. Сахаров, Е. Боннэр, Г. Старовойтова. Вскоре, выступая в Лионе, Сахаров начал свою лекцию словами: "Несколько недель тому назад я стоял перед разверстой братской могилой…"10 Репортаж об этом митинге, написанный Е. Ткаченко, был распространен и по каналам ТАСС.
Автор программы, снятой об этом митинге Челябинским телевидением, называет захоронения на Золотой горе "одним из самых страшных открытий наших дней" и заявляет: "Только в наши с вами дни стало возможно говорить об этом. Люди не то чтобы победили страх, они побеждают страх, который рождала в нас с вами административно-командная система. А действовала она неумолимо и жестоко. Это знает Золотая гора, это знают те, кто носит в себе ее тайну".
По словам сотрудников Челябинской студии телевидения, которые принимали участие в создании той программы, закадровый текст, использованный в "Дне скорби и надежды", по тем временам был действительно революционным. Еще за год-два до этого журналисты и подумать не могли о том, что в телевизионном эфире можно будет говорить такое. Очевидно, что революционность эта была именно "местного масштаба". Золотая гора делала Челябинск причастным к крупным разоблачениям перестроечного периода, повышала, если можно так выразиться, статус периферийного города, придавала провинциальной жизни историческое измерение. Не случайно в краеведческом музее сразу же была открыта и работала почти весь 1990 год выставка "Память, извлеченная из шахт"11.
Передача имеет двухчастную композицию. Первая часть — рассказ о трагедии. Важно, какой именно материал вошел в нарезку. После вступления журналиста следует "синхрон" — разговор с обнаружившим захоронение Ю.Л. Герасимовым:
— Я работал старателем. Спускались, чтобы найти золото.
— И что нашли?
— Попали в старую выработку. Весь тупик был завален трупами. Они оттуда как бы вытекли в нашу шахту. Когда напарник подошел, я ему сказал, и он ответил: так это же враги народа, их здесь расстреливали. Он рассказал, что здесь было оцепление. Сюда никого не пускали, начиная с 1937 года. Здесь начались расстрелы.
— Вы тогда поверили, что это враги народа?
— Это не враги. Врагов надо казнить публично. А это так — по-воровски. Ночью.
"Вытекшие" из шахты трупы — несомненно, жесткая натуралистическая деталь, но ее оставили в передаче. Задача авторов — вызвать шок. Этой задаче подчинены и тексты "врезок":
— Вот здесь место раскопки, откуда были извлечены останки жертв сталинских репрессий. Но это лишь малая часть из них. А сколько их осталось? Сотни, тысячи, десятки тысяч? Золотая гора напоминает, что система, породившая невиданный по своему размаху произвол и беззаконие, еще не сломлена, хотя должна была рухнуть под тяжестью совершенных преступлений. Этого не произошло и не произойдет, пока мы не победим в себе тридцать седьмой год.
Эти слова указывают на главную проблему, которая стояла и до сих пор стоит перед советским/постсоветским обществом, однако риторический пафос указывает на неоднократность таких заявлений и их — уже в 1990 году — привычность, превращение их в своего рода обязательное украшение.
Скорбная часть завершается тремя "синхронами", в которых участвуют родственники расстрелянных. Их заявления, прозвучавшие тогда с экранов телевизоров, были поистине откровением. Люди много лет хранили в себе протест против режима, причинившего им столько страданий, и вот теперь появилась возможность рассказать все, до мельчайших мелочей, не стесняясь называть имен, дат, не стесняясь публично обвинять в своих бедах сталинизм:
— Я пришла почтить память своего отца. Мою мать арестовали. Меня, восемнадцатилетнюю, приговорили к году принудительных работ. Мы считались детьми врагов народа. Позор сталинским палачам!
— Я случайно оказался жив и сегодня стою над могилами тех людей, с которыми вместе сидел в челябинском централе. Из двадцати с половиной лет срока полтора года я был в челябинском централе. Еще восемь с половиной лет — концлагеря. А здесь похоронены не все, кого расстреляли. Больше народа погибло в тюрьмах. А там [в централе. — П.П.] сидело больше пятнадцати тысяч человек.
Переходом ко второй части сюжета стало сообщение об обществе "Мемориал", взявшем на себя ответственность за увековечение памяти жертв репрессий. Вторая часть передачи полностью представляет собой беседу с академиком Сахаровым. Речь его, несомненно, была более обширной, но для передачи были отобраны два фрагмента: "Мы не будем ждать чьей-то сильной руки. Мы сами своей демократической рукой создадим в стране царство закона, государство правды, гуманности. И мы этим отдадим дань тем, кого мы сегодня хороним". Очевидно, что Сахаров здесь продолжает ранее начатую мысль. В передаче никакой "подводки" к его словам нет. Тем самым автор передачи подчеркивает, что комментарии излишни: требование "сильной руки", с которым полемизирует Сахаров, было в 1989- 1990 годах общеизвестным. "Мы", использованное в речи академика, показывает революционную направленность его призыва: сплотиться во имя победы "государства гуманности". Стоит отметить, что фраза "мы не будем ждать сильной руки" напоминает знаменитый — тоже революционный по сути — призыв Мичурина, превратившийся в советский лозунг: "Мы не можем ждать милостей от природы". Еще более показателен второй фрагмент:
— То, что происходит сейчас, — это логическое продолжение сталинской системы. И я думаю, что перестройка должна восстановить историческую справедливость в стране и создать изобилие, без которого не бывает социальной справедливости. Перестройка для нас нужна для того, чтобы народ чувствовал себя хозяином страны, будущего. Перестройка должна принести людям и материальное благосостояние: квартиры, одежду, питание. Нам предстоят большие и трудные годы. Но мы справимся.
Нет сомнений, что отобранные автором фрагменты максимально созвучны основным чаяниям простых южноуральцев ("три кита" перестроечных лет — квартиры, одежда, питание). Скорее всего, эти тезисы были высказаны Сахаровым в контексте более сложных рассуждений. Очевидно, что в передачу они включены в редуцированном виде. "То, что происходит сейчас", — разруха, призрак голода, болезненная трансформация экономики. Перестройка в передаче выступает в виде некоей аморфной и трансцендентной силы, заменяющей "сильную руку" и заодно и "нас" тоже. Именно "она" пришла, чтобы уничтожить сталинскую систему и восстановить людей в их попранных правах. Однако, видимо, автор передачи намеренно отобрал из имеющегося материала именно те слова, которые были созвучны провинциальному (или среднестатистическому) представлению о перестройке и ее результатах. Некоторый материал для размышлений можно получить при сопоставлении, например, с интервью А.Д. Сахарова, данным газете "Книжное обозрение" весной 1989 года:
— Я согласен, что подъем общества возможен только на нравственной основе. В нашем народе произошли тяжкие изменения в результате террора, в результате многих лет жизни в обстановке обмана и лицемерия. Но я верю, что в народе всегда сохраняются нравственные силы. В особенности я верю в то, что молодежь, которая в каждом поколении начинает жить как бы заново, способна занять высокую нравственную позицию. Речь идет не столько о возрождении, сколько о том, что должна получить развитие находящаяся в каждом поколении и способная вновь и вновь разрастаться нравственная сила12.
Как видим, основной упор здесь сделан именно на возможность нравственного преодоления рабской психологии, привитой годами террора. На основании этого интервью можно представить себе и основные тезисы речи Сахарова, не вошедшие в телевизионную "нарезку".
В связи с этими замечаниями хотелось бы отметить, что челябинские тележурналисты, монтировавшие программу, оставили призывы Сахарова к согражданам быть сильными и самостоятельными, но "обрезали" его речь таким образом, что в ней выстраивалась "пассивная" модель ожидания благ: перестройка, бывшая первоначально "революцией сверху", представлена как самостоятельная спасительная сила. Из текстов Сахарова легко видеть, что он никогда такой пассивной позиции не придерживался, и его слова приобрели указанный смысл, только будучи изъятыми из контекста.
То, что фильм "День памяти и скорби" был показан на протяжении 1989- 1990 годов несколько раз, только подчеркивает его симптоматичность: и чувство шока, и ожидание "чудесного спасения" были очень характерными элементами социального самоощущения российских регионов — особенно в тех общественных группах, которые не были затронуты волной забастовок 1989-1991 годов.
"СОБЕСЕДНИК"13
В программе "Собеседник" журналист Василий Павлов около часа общается с писательницей Татьяной Тайгановой14. Передача представляет собой довольно обширный монолог писательницы о настоящем страны. Фактически это срез мнений интеллигенции, один из образцов мышления провинциальной элиты. При этом важно, что провинциализм здесь, скорее, проявляется в непосредственности и личностной окрашенности оценок, "самодеятельности" мысли: в речи Тайгановой фактически отсутствуют какие бы то ни было отсылки к другим авторам и упоминания чужих мнений. Это ее личная "философия", и именно в ней — ценность этого сохраненного материала 1990 года.
Вот часть диалога журналиста с героиней его программы:
— О чем мне спросить вас? Я обязан опереться на то, что знаю о вашей прозе. В повести "Ласковый лес" и в повести "Предел" я увидел тему дома человеческого. В этом образе есть некий идеал мироустройства. Это случайно?
— Нет, мы изгои, мы изгнаны от своих матерей и отцов. У нас нет самого главного, у нас нет точки опоры. Сегодня все это перестроечное зло… и добро… зла пока больше. Как мне кажется, почему ничего не получается? Потому что у человека нет опоры. Если у него будет дом, значит, все естественным образом вернется на круги своя. Дом — это не жилье. Дом — это место, где ты родился, где ты умрешь, где, может быть, будут жить твои дети. Я поняла, что мы не знаем, что такое одиночество. Наше одиночество и западное одиночество — это разные вещи. Наше одиночество в том, что мы никогда не можем остаться одни. У нас нет дома.
Характерен вопрос, который Тайганова адресует всем и каждому, чтобы самой на него ответить: почему у общества "ничего не получается"? В реплике журналиста не было и намека на рассуждения по этому поводу. Но очевидно, что вся социальная философия писательницы в этот момент сводилась именно к этому вопросу. Сама его формулировка отражает вполне определившуюся к 1990 году реакцию людей на происходящие в России перемены. "Почему ничего не получается?" — весь ход сорокаминутной беседы направлен на то, чтобы ответить на этот вопрос.
Максима "Наше одиночество в том, что мы никогда не можем остаться одни" тоже весьма показательна. Выражение "наше одиночество" — оксюморон, в котором соединены слова "мы" и "одиночество", кажется, исключающее множественное число. Двусмысленность фразы ведет к разным объяснениям: или "каждый из нас неспособен остаться в одиночестве, не может остаться наедине с самим собой", или "мы все неспособны жить сами, своим умом", то есть в своем, раз и навсегда добротно построенном доме. Потому что дом наш (наша собственность) так "нами" и не построен: "У нас нет дома".
С этой позицией связано и следующее заявление: "У меня идея фикс. Собрать творческих людей, найти место с домами и жить там. Основать колонию". Писательница предлагает создать утопическую коммуну единомышленников, осуществленную в каком-то мифическом Простоквашине (где, как сказано у Э. Успенского, пустых домов с печками было хоть отбавляй). Это — идея не новая. Показательно, что сознание советского интеллигента не выходит на уровень "я" — героиня программы оперирует именно представлением о "мы". Описанную в монологе Т. Тайгановой коммуну можно рассматривать как утопию бегства от мира, распадающегося на отдельные, индивидуальные судьбы.
Вторая важная позиция в размышлениях Тайгановой — необходимость пассивного сопротивления общественным процессам, понимаемого как "смирение":
— Вокруг нас громадный вал агрессии. Надо же когда-нибудь поставить этому стену. Надо. Я считаю, что лучший способ — на какое-то время смириться, просто чтобы понять, в каком мире ты живешь, увидеть его рядом с собой, чтобы ты начал с этим бороться, если будет необходимость. Мы потеряли жизненные ориентиры. Мы потеряли, где злое, а где доброе. Мы сами себя потеряли. Нужна остановка. Мы притремся к миру, мир притрется к нам. Мы отдохнем и двинемся дальше. Людям надо дать возможность отдохнуть.
Идея смирения как отдыха от перемен, заключающегося в том, чтобы пассивно "присматриваться" к происходящему, противоположна призывам Сахарова. Мысль "нужна остановка… мы отдохнем" созвучна известной фразе из пьесы А.П. Чехова "Дядя Ваня"; сознательно ли цитирует Тайганова Чехова, или это случайное совпадение, установить невозможно. Интеллигенция ищет "тихую заводь", для осмысления происходящего необходимо время, а времени этого нет. Так на глазах у зрителя формируется идея благородного эскапизма, ментального "выхода из перестройки" в некоторое "нейтральное пространство".
Интервьюер задает вопрос: "Как-то вы назвали свою прозу духовной литературой на социалистическом материале. Что это значит?" Т. Тайганова отвечает:
— Наша жизнь стала мифологической. Она лишена всяких признаков реальности. Мы живем в нами же придуманном мире. С помощью великой концепции мы его построили, и мы в нем живем. Это реальность, но она фантастична. Это, наверное, и есть реализм социализма. Это с трудом воспринимается. Я просто помню: когда читалась моя рукопись, вставали люди и говорили, что это просто "бред сивой кобылы", "хотя написано неплохо", пытались меня похвалить, но не могли. Они не принимали мифологической символики, совершенно реальной. Им она казалась придуманной.
"Фантастичность" социалистической реальности порождала потребность в эстетической реакции — и, если для А. Синявского, Ю. Даниэля или Вен. Ерофеева такая реакция стала героическим жестом по созданию нового художественного языка, в 1980-е годы ощущение "фантастического мира" было достаточно распространенным даже среди литераторов и художников, не склонных к радикальным экспериментам.
Выступление Т. Тайгановой выражало тогдашние умонастроения многих писателей, почувствовавших себя в 1990 году в ситуации вакуума — отсюда и идея построить "колонию", коммуну, где сами писатели-соратники и будут читательской аудиторией друг друга.
Далее писательница замечает:
— У наших людей есть душа. Несмотря на то, что ее вытравливали, вытравливали, вытравливали. Она сохранилась в настолько первозданном детском виде, что это и надежду вселяет и вынуждает сегодня литературу обращаться именно туда — к душе, к человеку. Задач очень много, но первоочередная — вернуть человеку достоинство. Сделать это очень трудно, поскольку идет поток унижающей человека информации. Унижающей уже потому, что ты — советский гражданин, за то, что ты вообще гражданин. За то, что ты согласен жить в городе, в котором пятьсот предприятий в черте города — и за это тебя унизят.
Тема человеческой души, сохранившейся вопреки жестокости эпохи, вопреки всеобщему разложению, — одна из важнейших позиций, в определенном смысле противопоставленных более резким оценкам "почвенной" интеллигенции, категорически провозгласившей духовную гибель новой России. Но в то же время слова об "унижающей человека информации" придают позиции Тайгановой черты охранительного дискурса: получается, что человека унижает не сама действительность, а информация о ней (передаваемая, понятное дело, средствами массовой информации, в том числе и телевидением), и средством "возрождения души" в этой перспективе легко может стать цензура.
Журналист обращается к Тайгановой с вопросом: "В последнее время очень много говорится о том, что нам скоро придет духовная смерть. Люди, которые трезвонят об этом в газетах и журналах, — стало быть, они исключают себя из этого списка духовно бедных. Где они взяли такое право?"
Тайганова вновь игнорирует суть вопроса:
— Мы не обнищали. Мы обнищали в смысле действия. Мы разучились делать. Я говорю все-таки не о производстве как таковом, а о жизни. Мы разучились сами себе делать жизнь. Мы к этому естественным образом вернемся. Мы — живые существа, мы биологически научимся жить. А что касается духовного обнищания, я никак не могу с этим согласиться. Я не видела духовно нищих людей. Мы же столько пережили.
И идея "колонии", и идея "остановки", и прозвучавшая в этом фрагменте идея "естественного возвращения" к "биологической жизни" созвучны. Это развитие одной и той же темы "новой жизни" — отличной от той, которая разворачивается в стране. Лейтмотив монолога Тайгановой — отделение. "Биологическое умение жить" напоминает "прорыв" "нумеров" за Зеленую стену в романе Е. Замятина "Мы". Там, за стеной, мефи умеют жить именно биологически. Система, обеспечивающая тепло и еду "нумерам", приводит последних к тому самому "обнищанию в смысле действия", о котором говорит Тайганова.
— …Понимаете, какая-то странная ситуация получается чисто в мировом плане. Мы сейчас вроде как на задворках истории: деревня у нас разрушена, города тоже в разрухе. И мы как-то оказались и не городская цивилизация, и не деревенская цивилизация, и не запад, и не восток, а вот точка сама по себе. И если представить, что история развивается по спирали, на каком-то витке самое передовое общество вернется, а мы тут уже стоим, мы позади, но мы уже в этой точке, когда происходят конфликты, переходы, переломы и переход на следующую ступень. Наша страна сейчас на переломном этапе перехода на другое качество. И, может быть, кому-то придется изрядно разрушиться, чтобы к этому прийти. А мы сейчас способны на это.
Эта оптимистическая точка зрения, воспроизводящая "общее место" отечественной философии — идею особого русского пути, в то же время напоминает убежденность Мармеладова в том, что Господь примет "сирых и убогих" именно за то, что они и не надеялись на такую милость. Но реплика Тайгановой интересна развитием все того же мотива остановки. Может, и не надо никуда идти? Это рассуждение сопряжено с неожиданным предположением о том, что у разрухи есть позитивный смысл. Разруха — избавление от детерминант: "и не запад, и не восток". Освобождение "нас" от всевозможных предопределений, обязательств, планов как раз и может стать залогом "перехода на другое качество".
Обратим также внимание на устойчивое перестроечное выражение "на задворках истории". В данном случае географическое, пространственное понятие "провинция" передвигается в зону времени: речь идет не о географической маргинальности ("медвежий угол", захолустье"), а об эпохальной. Исторический процесс (читай — прогресс) предстает в виде четко ориентированной в пространстве страны, на "задворках" которой и прозябаем "мы". Эта историческая провинциальность воспринималась перестроечным сознанием как отставание именно в движении по "пути к прогрессу". Где-то есть "передовой фронт" человечества, уверенно строящий счастливую и достойную жизнь, а на задворках, на черном дворе, в стороне от глаз гостей и хозяев, прячемся убогие "мы". Но в мыслях писательницы есть характерный поворот: да, "черненькие", да, "на задворках" — а что как вдруг окажутся эти задворки тем самым "передовым фронтом"? И все человечество отречется от своих деревень и городов и перейдет к этой стадии — не просто разрушенной цивилизации, а некоему новому способу бытия, не нуждающемуся в оковах прежней "цивилизованности", не к "царству дикости", но к торжеству "внематериальной" (читай — "духовной") субстанции.
"СЛЕД"15
Телевизионный очерк "След" рассказывает о последствиях взрыва на химкомбинате "Маяк". Авторы программы отказываются от каких бы то ни было комментариев экспертов и прямо рассказывают об экологических бедствиях, составив очерк из бесед с жителями деревни Муслюмово, которая находится в пойме реки Теча. Рассказы этих людей, безусловно, имеют политический смысл: муслюмовцев долгое время держали в неведении, что же действительно скрыто за бетонным забором города Челябинск-40 (эта "зона" условно в паспортах людей обозначалась Озерск, сегодня это — официальное название города) и что химкомбинат "Маяк", который находится на его территории, сбрасывает радиоактивные отходы в воды реки Теча. В ней местные жители купаются, пьют ее воду, на берегах косят сено. Поэтому почти каждый житель Муслюмова получил большую дозу радиоактивного облучения: съемочная группа приехала в деревню с дозиметром и убедилась, что уровень радиации в десятки раз превышает норму.
Программа начинается с краткого сообщения о месте, где происходят события, а затем показывается дом-музей И.В. Курчатова. За кадром звучит голос автора проекта советской атомной бомбы: "Люди многие годы трудились над созданием атомного и водородного оружия, так как понимали, что над государством нависла угроза и если мы не будем иметь такого оружия, то найдутся силы, которые поставят на колени нашу прекрасную родину". Суть этой врезки ясна: последствия заражения всей окружающей "Маяк" территории никого не волновали — цель оправдывала средства.
Интервью с руководительницей ФИБа (медицинского центра, где наблюдаются облученные жители) подтверждает эту мысль: "Я не могла даже сказать о том, что население облучено, сельскому фельдшеру, который наблюдал это население у себя в деревне".
Ряд интервью жителей Муслюмова показывает, что во всех своих бедах они обвиняют правительство СССР. Для реализации идеи ядерной безопасности страны в жертву оказались принесены прежде всего жители этой самой страны. Им не сообщали об их диагнозе, хотя почти все жители деревни умирали от рака; их не расселяли в безопасные зоны, хотя сделать это были должны; их детей, которые болеют лейкозом, лечили аспирином.
В очерке приведены шокирующие цифры: взрыв на химкомбинате произошел в 1957 году, а через двадцать лет детей из радиоактивной зоны, больных лейкозом, было 105. Еще через пять лет их стало 126, еще через пять — уже 140.
Одна из матерей, держа своего больного ребенка на руках, заявляет: "Я обращаюсь к правительству Советского Союза и лично к Михаилу Сергеевичу Горбачеву. Наши дети больны тяжелым заболеванием. А в больнице, где мы находимся, нет никаких лекарств. Мы смотрим телевизор и видим, как лечат детей на Западе. Помогите нам. Иначе наши дети умрут".
Автор и ведущая программы Тамара Николаева ограничивается минимальным количеством закадрового текста: нужные слова говорят герои. Один из эпизодов снят в самом закрытом городе "Челябинск-40". Дано интервью дочери директора реакторного завода. Она говорит о том, что из чернобыльцев с их катастрофой сделали героев, а про озерцев забыли.
В 1990 году — как и раньше, когда в стране был тотальный дефицит, — в Челябинске-40 было все. В магазины привозили полный ассортимент продуктов, жители закрытого города могли выбирать себе импортную одежду, они получали заработную плату "живыми" деньгами. В фильме звучат заявления жителей города о том, что они имеют право на эти блага, потому что это плата за их здоровье и жизнь.
В это же самое время в деревне Муслюмово учительница рассказывает о том, что ее дети в школе часто болеют, да и сама она жалуется на постоянные головные боли. Материал снимался в мае 1990 года, но показан был только в сентябре. "Та учительница, — заканчивает очерк журналист, — так и не вышла на работу. В июле ей сделали операцию. У нее была злокачественная опухоль мозга".
Очерк "След" относится к разоблачительной документалистике, которая доминировала на телевидении 1990 года. Открытие все новых темных страниц отечественной жизни стало своеобразной "визитной карточкой" телевидения. Но по сути своей очерк глубоко пессимистичен. Хотя он и выстроен по традиционному в отечественной проблемной журналистике принципу конструктивности (в конце передачи звучит вопрос "Что делать?", показана специальная комиссия, призванная решать проблемы муслюмовцев и озерцев), общий пафос сюжета трагичен: это констатация печальных последствий "строительства коммунизма".
Анализ этих трех во многом случайно выбранных передач показывает, что провинциальная тележурналистика 1990 года, с одной стороны, копировала столичные образцы — как на уровне тематики, так и на уровне подачи материала, самой стилистики монтажа. С другой стороны, усваивая риторические формулы 1987-1989 годов она демонстрировала очевидное отставание. Судя по сохранившимся программам центрального телевидения 1990 года, на нем уже вовсю шло обсуждение проектов перехода к рыночной экономике, новых типов экономической деятельности, активно освещались экономические и культурные контакты с зарубежными (прежде всего "капиталистическими") странами, много внимания уделялось жизни молодежи и новейшей массовой культуре (вспомним ежедневный музыкально-развлекательный канал "2х2", транслировавшийся с 7 до 18 часов по московской программе, или первые "ночные эфиры" с музыкальными видеоклипами на центральных телеканалах).
При трансформационных процессах в обществе и особенно в СМИ какие-то регионы могут находиться в авангарде, а какие-то — в арьергарде по сравнению со столицей. В последние годы перестройки регионами первого типа, безусловно, были Прибалтика и Ленинград, а вот Челябинск, безусловно, относился ко второму, "запаздывающему", и такая ситуация была характерна не только для Южного Урала. Поэтому региональное телевидение не стало опорой формирования демократического зрителя "на местах". Между тем именно "частный формат", приближенность к зрителю могли бы стать главными "козырями" регионального телевидения в его борьбе за аудиторию с центральными каналами.
Однако у регионального телевидения 1990 года была еще одна слабая сторона, о которой — применительно ко всему постсоветскому телевидению (прежде всего центральному) — писал Б.В. Дубин. Это перспектива "наблюдения со стороны", в которой зрители чувствовали себя заведомо отчужденными от происходящего:
…соединение массового недовольства россиян многими телепередачами с чувством зависимости от ТВ, неспособностью выключить приемник носит в российских условиях особый, более широкий смысл. Подобный взрывчатый симбиоз разнонаправленных зрительских чувств — общий модус массового существования в сегодняшней России. Можно сказать, таким же образом россияне относятся к миру вообще, к своей стране и государству, к окружающим людям, наконец — к самим себе. Они смотрят на все происходящее со смесью рассеянного любопытства и настороженной отчужденности, узнавания и недоверия — так, словно оно происходит не с ними, не здесь, не сейчас. В этом качестве увиденное (включая показанное на телеэкране) может быть предметом переживаний, и даже по-своему сильных, но переживания эти, в силу отдаленности от происходящего и неспособности им управлять, особым образом трансформированы, "заморожены", разгружены. Я бы видел в этом поведенческом феномене своеобразный "комплекс зрителя" и поставил его в связь с тем исключительно зрительским представлением о социальном мире, "электронной демократией", о которой в последние годы жизни не раз писал Ю.А. Левада16.
_______________________________________
1 См., например, размышления М. Ямпольского о превращении политического процесса в зрелище: Ямпольский М. Власть как зрелище власти // Киносценарии. 1989. № 5. С. 176-187.
2 Дубин Б. В стране зрителей // Дружба народов. 2001. № 8.
3 Там же.
4 Отдельные запреты или попытки запретов были и в 1990 году (особенно на телевидении: отмена эфира программы "Взгляд" в декабре 1989 года и закрытие ее в начале 1991-го и пр.), хотя, в отличие от прежних времен, по их поводу всякий раз возникали публичные скандалы.
5 Левинсон А. Архив и простота. Реплика неисторика // НЛО. 2005. № 74. С. 38.
6 О разных "амплуа" ведущих программы "Взгляд" см. в интервью А. Политковского и Д. Захарова, опубликованных на CD, приложенном к этому номеру "НЛО". — Примеч. ред.
7 Согласно архивным пометкам, программа вышла в эфир 23 марта 1990 года. Выяснить даты более ранних эфиров нам не удалось. Автор: Василий Павлов, режиссер Галина Филимонова. Ведущий оператор Николай Махиня.
8 Дружинина Э.Б. Золотая гора, место захоронения жертв репрессий // Интернет-энциклопедия "Челябинск": http://book-chel.ru/ind.php?what=card&id=5913.
9 Отметим, что полноценный памятник на Золотой горе не установлен до сих пор, хотя существует несколько его проектов. Зимой на горе катаются лыжники.
10 Смычагина И., Крылова Т., Ерусалимчик Г., Бородаенко И., Миронова С. Всё только начинается // Акцiонеръ. 1998. 13 февраля (http://www.chelpress.ru/newspapers/ akcion/archive/13-02-1998/6/F1.DOC.html).
11 В дальнейшем захоронениям была посвящена выставка "Гора горя" в Челябинской центральной библиотеке им. Пушкина (Турченик Е. Музеи и музейные экспозиции в МУК ЦБС г. Челябинска // Сайт Централизованной библиотечной системы Челябинска: http://www. chelib.uu.ru/profarticles3/).
12 Цит. по републикации в Интернете: http://www.hro.org /ngo/history/sakharov.php.
13 Программа вышла в эфир 14 ноября 1990 года. Автор Василий Павлов, оператор Анатолий Николаенко, режиссер монтажа Нина Вахрушева.
14 Татьяна Тайганова — поэт, прозаик, художник-график. Член Союза писателей с 1989 года. В 1998 году переехала из Челябинска в Вологду, где живет и сейчас. Публикуется с конца 1980-х годов. Наиболее известное произведение на момент съемок программы — повесть "Ласковый лес", опубликованная в журнале "Литературная учеба" (1989. № 2), — за нее Т. Тайганова и была принята в Союз писателей. В 1990 году публиковалась много и с успехом: повесть-антутопия "Красное сафари на Желтого Льва" (Юность. 1990. № 6) одержала победу на конкурсе фантастики, объявленном журналом, рассказ "Сальдо" (Советская женщина. 1990. № 5) был признан редколлегией журнала лучшей прозаической публикацией года. Печаталась также в журнале "Уральский следопыт" (1990. № 3), сборнике молодой женской прозы "Чистенькая жизнь" (М., 1990) и др. Личная страница на сайте "Сетевая словесность": http://www.netslova.ru/tayganova/.
15 Программа вышла в эфир 26 сентября 1990 года. Автор Тамара Николаева, оператор Николай Махиня, режиссер Галина Филимонова.
16 Дубин Б. Цит. соч. См. также: Левада Ю. Индикаторы и парадигмы культуры в общественном мнении // Левада Ю. От мнений к пониманию: Социологические очерки 1993-2000. М., 2000. С. 305-322.