Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2006
Этот раздел продолжает и подхватывает тему, несколько лет назад обсуждавшуюся на страницах нашего журнала в подборке, озаглавленной “Теории заговора” (НЛО. № 41. С. 5—87). Оговоримся сразу, что под погромом мы понимаем погромные кампании, разворачивающиеся в разные исторические эпохи по инициативе или при активной поддержке правящей элиты (или значительной ее части) в прессе, произведениях искусства, в научных и научно-популярных сочинениях или через практики идеологической мобилизации (собрания трудовых коллективов, доносы, обличительные и “покаянные” письма и др.). Достаточно продуктивным при анализе таких явлений оказывается филологический и культурологический инструментарий, ведь погромные кампании, как правило, организуются по хорошо известным и давно опробованным сценариям, с четким распределением ролей и амплуа как на стороне погромщиков, так и на стороне “громимых”. Целью погромной кампании всегда является уничтожение или дискредитация одной или нескольких сил (или группировок), действующих в публичном пространстве, а значит, перераспределение власти. В отсутствие эффективных механизмов конкуренции эти кампании становятся единственным способом ротации элит и фактически подменяют собой содержательные полемики.
Выбор того или иного сценария, их комбинирование, риторические средства и клише, используемые участниками погромных кампаний, исторические и идеологические ракурсы подобных акций — все эти проблемы заслуживают отдельных исследований не потому, что требуют специальных методологических усилий и нового аналитического аппарата, а в силу того, что “погромная” практика оказалась жизнеспособной в России и в постсоветскую эпоху. Сейчас оказывается как никогда важным распознавать не только настоящие погромные кампании (пусть иногда и модифицированные в новейшем медийном контексте), но и отдельные черты и фрагменты “погромных” дискурсов, которые, будучи неотрефлексированы, могут оказаться частью серьезных научных полемик и эстетических дискуссий.
Открывающая наш раздел публикация письма фрейлины Юстиньи Глинки (подготовленная Львом Ароновым, Хенриком Бараном и Дмитрием Зубаревым) является своего рода связующим звеном между темами “теории заговора” и “поэтики погрома”. Раскрывая императору Александру III подробности якобы обнаруженного ею заговора, Глинка сразу же намечает будущий сценарий разоблачения убийц, в котором, естественно, отводит себе одну из центральных ролей (здесь первое и второе значение слова “погром” оказываются равно актуальными). Евгений Добренко, анализируя “антиформалистическую” кампанию в советской музыке 1948 года, убедительно показывает, что сталинские погромные кампании строятся вокруг семантически “пустых” категорий (таких, как “реализм” и “народность”), которые могут быть наполнены любым содержанием в зависимости от сиюминутных задач. Другим важным аспектом статьи Добренко является исследование “модельной” системы амплуа, в соответствии с которой ведут себя участники погромной кампании. Особенности языка различных идеологических группировок конца 1970-х обсуждает Мария Заламбани в предисловии к публикуемому ею протоколу заседания Московской организации СП СССР, на котором формулировалась идеологическая оценка альманаха “МетрОполь”. И, наконец, Николай Митрохин прослеживает связь более ранних и более поздних версий “поэтик погрома”: он показывает, что критика модернизма и авангарда в позднесоветские времена разворачивалась в точном соответствии с традиционными риторическими стратегиями антисемитских нападок (описание противника с помощью метафор грязи, заразы, разложения).
М.М.