Мемуары Екатерины II и «Письма мисс Фанни Батлер» г-жи Риккобони
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2006
1
Воспоминания Екатерины II о первой любви и романе с Сергеем Салтыковым, без сомнения, представляют собой один из самых скандальных эпизодов в ее мемуарах. Этот эпизод появляется в позднейшей редакции текста “Записок” императрицы, опубликованной Герценом в конце 1858-го — начале 1859 года. Искандер умело вписал признания мемуаристки в полемический контекст своей публицистики, открыто оспорив тем самым легитимность династии и нанеся удар по одному из самых больных мест российского самодержавия — мифу о гармонической патриархальной семейственности, представлявшему собой одну из ключевых идеологических опор только что закончившегося николаевского царствования1.
Эта публикация придала скандальной славе “собственноручных записок” императрицы совершенно особый характер, тем более что Герцен сделал из описания этой любовной истории совершенно недвусмысленные выводы о происхождении императора Павла Петровича. В своей интерпретации он, скорее, основывался на слухах о предполагаемом отцовстве Салтыкова, уже десятилетиями бытовавших в российском обществе, чем на внимательном изучении свидетельств Екатерины. В тексте “Записок”, как бы ни хотелось этого и первому публикатору, и аудитории, нет ясных признаний и оснований для окончательных суждений по этому деликатному вопросу.
Так или иначе, рассказ Екатерины о ее романе с Салтыковым стал в глазах читателей середины XIX века подтверждением закрепившегося много ранее мифа о “Мессалине на троне”. В эпоху публикации текста скандальным было само признание в супружеской неверности.
История “грехопадения” Екатерины, описанная в этом обширном и представляющем собой своего рода отдельную новеллу эпизоде, до наших дней воспринимается читателем как “чистосердечное признание”. Черты литературности в этом повествовании обычно игнорируются, несмотря на то что факты, касающиеся связи с Салтыковым, облечены мемуаристкой в отчетливо романную форму.
Литературный характер этой новеллы был отмечен впервые Е.В. Анисимовым, проницательно усмотревшим в сцене объяснения Салтыкова Екатерине отражение условностей романа того времени:
Не правда ли — замечательный отрывок из романа, который можно назвать “Объяснение на охоте”?! Но это не роман, это — “Записки” Екатерины II, так чудесно воспроизводящие то, что говорили и чувствовали двое молодых людей — Екатерина и Сергей Салтыков на солнечной поляне сорок лет назад. И не говорите мне, что императрица обладала феноменальной памятью! Кроме памяти, здесь нужны литературные способности, хотя, вероятно, и не очень большие: описание романтического объяснения прелестной амазонки с изящным кавалером — достаточно банальный литературный трафарет, при том что возможность такого свидания и объяснения отрицать не следует 2.
Действительно, сцена объяснения Салтыкова и Екатерины напоминает распространенные шаблоны романного жанра. Для того чтобы придать им живость и читательскую привлекательность, требовались не только незаурядные “литературные способности”, но и глубокое знание литературных условностей и уверенное владение кодами романного письма, позволявшие превратить сладостно-горькое воспоминание о первой любви в эпизод романа, принципиальный для понимания концепции мемуаристки и собственного образа, созданного ею.
На мой взгляд, роль своего рода повествовательной модели сыграл для Екатерины один из самых популярных эпистолярных романов XVIII века — “Письма мисс Фанни Батлер” (1757), принадлежавший известной в то время французской писательнице Мари-Жан Риккобони (1714—1792).
2
“Письма мисс Фанни Батлер” (“Les lettres de Mistriss Fanni Butlerd”) — первый оригинальный роман мадам Риккобони. Писательница дебютировала на литературном поприще, после того как оставила сцену. Сама она была слабой актрисой, но принадлежала к семье известного теоретика театра Луиджи Риккобони — была замужем за его сыном Антуаном-Франсуа. Литературная карьера ее сложилась успешно. Г-жа Риккобони была автором десятка известных во второй половине XVIII века романов, снискавших огромную популярность. Она прославилась также завершением одного из известнейших романов Мариво — “Жизнь Марианны” (“La vie de Marianne”). Г-жа Риккобони занимала почетное место в самых престижных словарях и справочниках по французской литературе конца XVIII — начала XIX века. Книги Риккобони пользовались успехом даже после прекращения в 1780 году ее активной литературной деятельности. Ее собрание сочинений было переиздано трижды в конце XVIII века3, а некоторые из ее романов многократно печатались до 1870 года4. “Современники Стендаля, сам Стендаль читали, без сомнения, Жан-Поля и Вальтера Скотта, <…> и г-жу Котен, но также и Прево, Ричардсона <…> и г-жу Риккобони. Таким образом, сила действия самых значительных — или скорее, самых замечательных — романов века простирается далеко за рамки одного поколения”, — отмечает Пьер Фошри5.
Будучи одним из популярнейших французских романов эпохи Просвещения, “Письма мисс Фанни Батлер” выдержали до смерти романистки в 1792 году двадцать два издания, а до 1836 года еще десять6. “Письма…” вышли в свет в ключевой для эволюции французского романа момент, последовав за французскими переводами эпистолярных романов Ричардсона, но опередив на несколько лет “Новую Элоизу” Руссо7. По мнению Джоан Стюарт, роман Риккобони занимает важное место не только в истории европейского романа, но также и в истории феминизма. Он был написан женщиной, женщина была его главной героиней, и успеха он достиг главным образом в женской читательской аудитории8.
Роман был известен также русскому читателю. Влиятельный французский еженедельник “Mercure de France”, где в январе 1757 года было напечатано одно из “писем”, имел подписчиков и пользовался популярностью в России. Помимо этого, в России, как и во всей Европе, распространялись сборники материалов этого издания, которые, в свою очередь, были источниками переводов для русских литературных сборников и альманахов. Нередко более ранние сборники, содержащие материалы 1750-х, 1760-х, 1770-х годов, служили источниками переводных текстов в 1780-е и 1790-е годы9.
В 1765 году, через восемь лет после выхода в свет во Франции, “Письма мисс Фанни Батлер” были переведены на русский язык под заглавием: “Письмы от мистрис Фанни Буртлед, к милорду Карлу Алфреду де Кайтомбридж”10. Уже перевод заглавия (архаическая даже для середины XVIII века форма множественного числа от слова “письмо”, написание титула “мистрис” и фамилии “Буртлед” и пр.) выдает невысокую языковую компетентность переводчика, явно соблазненного сентиментальной историей и обращавшегося к не слишком взыскательной аудитории.
Появление русских переводов Риккобони само по себе свидетельствует о ее популярности в России. Как известно, переводы в эту эпоху предназначались для более широкого круга читателей, не владевших французским, тогда как образованная и более состоятельная аудитория предпочитала знакомиться с французской словесностью в оригинале. К концу столетия, когда отрицательное отношение к роману как жанру стало постепенно изживаться, книги г-жи Риккобони воспринимались уже как полезное и нравоучительное дамское чтение. Об этом можно судить по реплике персонажа из повести Н.Ф. Эмина “Роза” (1788), перечисляющего рекомендуемые произведения, “более для девиц полезные”: “Мне кажется, что романы Фильдинговы, София и Емилий, Новый Абелярд, Мармонтелевы сказки, сочинения г-жи Риккобони, Девицы Штернгейм, Виландовы и тому подобные наградят скуку красавицы, не повреждая нежных сердец и не подавляя душевных доброт…”11
3
Предположения об интертекстуальных связях между романом г-жи Риккобони и автобиографией Екатерины II неизбежно носят гипотетический характер. По мемуарам и переписке императрицы известно, что она до конца жизни оставалась страстной любительницей романного жанра. Но ни в автобиографических текстах Екатерины, где названо лишь одно конкретное заглавие — давно забытый роман “Tiran le blanc”, ни в ее корреспонденции, которая пестрит именами героев популярных романов, не упомянуты ни сама г-жа Риккобони, ни кто-либо из героев ее книг. Насколько можно судить по существующим исследованиям, этот роман не был обнаружен в числе книг, входивших в состав императорской библиотеки Эрмитажа12.
Тем не менее есть ряд косвенных доказательств, на основании которых можно предполагать знакомство Екатерины с “Письмами мисс Фанни Батлер”.
Существенно, что у российской императрицы и бывшей актрисы парижской “Comédie Italienne”, при всей разнице их социальных статусов, были общие знакомые и корреспонденты. Среди поклонников романов Риккобони, пользовавшихся авторитетом в литературной и общественной жизни Франции того времени, были, в частности, такие известные гости и корреспонденты императрицы, как философ Дени Дидро и барон Фридрих Мельхиор Гримм. Гримм информировал императрицу о новостях парижской литературной жизни, был ее советчиком, “souffre-douleur”, исполнителем деликатных поручений, посредником в контактах с политическими и культурными знаменитостями13.
Дидро очень благосклонно встретил романы мадам Риккобони. Он находил время читать рукописи ее ранних произведений и обсуждал их с начинающей писательницей14. Философ особенно высоко оценил именно “Письма мисс Фанни Батлер”, и даже в письмах стал в шутку называть романистку именем ее героини15. Дидро не только одобрил первые шаги бывшей актрисы на поприще беллетристики и ввел ее в престижныe интеллектуальные круги16, но и в дальнейшем, судя по их переписке и по его письмам к третьим лицам, вплоть до конца своей жизни продолжал помогать ей в трудных ситуациях. В его переписке с мадам Риккобони обсуждается поэтика современной драмы и театрального спектакля. Некоторые из этих писем неизменно включаются в состав сборников работ Дидро о театральном искусстве.
Гримм также восторженно приветствовал появление “Писем мисс Фанни Батлер”, a позднее благосклонно откликался и на другие произведения Риккобони. Целый ряд откликов такого рода можно найти в его “Литературной корреспонденции” (Correspondance littéraire, 1753—1773), представлявшей собой своеобразный рукописный журнал о новостях интеллектуальной и литературной жизни Франции, который популяризировал французскую культуру при европейских дворах. Подписчиками этого журнала были главы большинства европейских государств того времени, а сама Екатерина регулярно получала это издание с 1764 года17.
Есть еще один вероятный канал, по которому Екатерина могла узнать о шумной славе романа и приобрести его экземпляр, — это актеры французской труппы в Петербурге, которые, по всей видимости, не раз снабжали ее книгами до восшествия на престол. О том, что великая княгиня прибегала к посредничеству французских актеров для пополнения своей библиотеки, свидетельствует, в частности, ее письмо к английскому послу сэру Чарльзу Хенбури-Уильямсу18.
Екатерина могла познакомиться с романом Риккобони и после приобретения библиотеки Дидро. Вполне вероятно, что творчество французской писательницы могло затрагиваться в ходе многочисленных бесед императрицы и философа о литературе, оказавшейся для них единственно удобной темой для разговоров во время шестимесячного пребывания Дидро в Петербурге, после того как Екатерина дала ему понять, что не склонна экспериментировать “на человеческой коже” для реализации его социальных теорий. Литература была также одним из основных предметов ее разговоров с Гриммом во время двух его визитов к петербургскому двору, первый из которых как раз пришелся на время пребывания там Дидро. В эти месяцы Екатерина нередко удостаивала обоих гостей совместных и продолжительных аудиенций.
Стоит отметить, что известие о смерти Риккобони в 1792 году совпало по времени с возобновлением работы Екатерины над мемуарами. Это событие могло напомнить императрице о романе и подсказать заимствование ряда сюжетных ситуаций и характеров персонажей из текста Риккобони.
Роман “Письма мисс Фанни Батлер” был, как сразу поняли многие его первые читатели, произведением в значительной степени автобиографическим. Мадам Риккобони, будучи уже замужем, пережила бурный роман с богатым аристократом, графом Мейбоа, который оставил ее в 1745 году ради блестящей партии. Брак графа был продиктован, конечно, не столько материальными обстоятельствами, сколько подчинением принятым социальным конвенциям19. Мадам Риккобони предпочла выдать себя за переводчицу подлинных писем. Первоначально она опубликовала роман под псевдонимом, однако тайну ее авторства вскоре после публикации раскрыла нескромная подруга. Следующие издания были подписаны инициалом одного из девичьих имен писательницы и звездочками20 — достаточно распространенный в ту пору прием. Все это говорит о желании автора максимально размыть границу между реальным и фикциональным, сохранить у читателя ощущение подлинности публикуемых писем, насколько возможно завуалировав личность их создательницы. Как и автобиографические записки Екатерины, текст романа известен во множестве редакций.
Автобиографический характер романа подтверждается письмом Риккобони от 1772 года к ее близкому другу, известному английскому актеру Дэвиду Гаррику: “Я положила в основу одного из моих произведений событие, которое изменило первоначальное расположение моей судьбы, и, не зная этого, публика была живо заинтересована моими несчастьями, которые она восприняла как вымысел”21. Впрочем, “незнание” публикой прототипической основы романа — это не более чем фигура речи. Еще в 1757 году Ф.М. Гримм отмечал в “Литературной корреспонденции”: “Это письма женщины к ее возлюбленному, которые никогда не существовали на английском языке. Они написаны очень правдиво, не для публики, но для дорогого любовника, и это видно по пылкости, беспорядку, безумию, естественности выражения и оригинальной композиции, которые им присущи”22.
Судя по тому, что Дидро обращался к романистке по имени ее героини, эти обстоятельства не были секретом и для него. Таким образом, оба собеседника Екатерины были осведомлены о том, что роман Риккобони построен на сложной игре фикциональности и правдоподобия. Аналогичные повествовательные приемы использованы и в автобиографических записках Екатерины. Если во французском романе Просвещения было принято маскировать вымыслом действительные события и заменять звездочками имена прототипов романных героев, то Екатерина пользуется и романной топикой, и реминисценциями из известных текстов не столько чтобы скрыть правду о своей жизни, сколько для того, чтобы задать желательную для нее интерпретацию фактов. Именно “фикционализация” реальной житейской истории сближает творческую манеру г-жи Риккобони с мемуарами российской императрицы.
Между произведениями обеих писательниц можно провести и содержательную параллель. Г-жа Риккобони — одна из основных фигур зарождающегося европейского феминизма XVIII века, которая выстрадала идею женского равноправия на собственном жизненном опыте, отразившемся в судьбах ее героинь. Высказанные устами Фанни мысли г-жи Риккобони свидетельствуют, что она смотрела на себя как на женщину, чьи поступки не вписываются в массовые представления о женском поведении и достоинстве: “Ne me jugez point sur le commun des femmes; jugez-moi sur mon caractère, sur mes principes, sur la suite de mes idées…” (lettre XV)23. Такой подход совпадает с отразившимся в екатерининских мемуарах убеждением в том, что “счастье отдельных личностей бывает следствием их качеств, характера и личного поведения” (“Записки”, гл. 1).
Кроме того, Екатерине могли оказаться созвучны и некоторые другие черты героини г-жи Риккобони: страсть к чтению, стремление к одиночеству, предоставляющему возможности для интеллектуальных занятий, привычка писать ради удовольствия от самого процесса письма — все эти склонности были присущи императрице на протяжении всей ее жизни.
4
Сюжет “Писем мисс Фанни Батлер” прост и бесхитростен. Это тривиальная история соблазнения великосветским лордом девушки более низкого социального статуса. Фабула романа бедна событиями. Он состоит из 116 писем героини “одному-единственному читателю”, как сказано в предисловии.
Перед тем как стать любовницей графа Альфреда Кейтомбриджа (он же лорд Эрфорд и пэр Англии, фамилия и титулы героя в разных изданиях меняются), Фанни переживает множество душевных волнений. Их счастье оказывается недолгим. Граф уезжает, и Фанни пишет ему любовные письма, которые дают представление о всей гамме ее чувств. Это — счастье любви, стремление делиться с возлюбленным всеми оттенками своих переживаний, надежда на скорую встречу, ожидание, которое становится все напряженнее, тревожнее и тягостнее, долгожданная встреча, не приносящая ожидаемой радости, потрясение от вести о помолвке лорда Эрфорда, разочарование, горе, презрение к его предательству.
Сравнивая роман Риккобони и автобиографию Екатерины II, необходимо иметь в виду различия в жанровых конвенциях эпистолярного романа и мемуаров. Письма, составляющие эпистолярный роман, должны передавать мгновенную экзальтацию пишущей героини, непосредственность переживаемых ею впечатлений, имитировать спонтанность реакций. Автобиографическое повествование основано на “воспоминании”, его основным компонентом является временная дистанция, которая предполагает, что страсти улеглись, события передаются “умудренным жизнью” автором с налетом ностальгии, к которой примешиваются умиление и притупившаяся боль.
Эпистолярный роман почти бессобытиен, рассказ в нем носит экстенсивный характер. Время фиксации впечатлений здесь почти совпадает с породившими их происшествиями или отражает момент, когда персонаж осмысливает происходящее и доверяет свои чувства бумаге. Эпистолярное повествование формируется из совокупности накопленных, следующих один за другим моментов.
Важной приметой “Писем мисс Фанни Батлер” служит отсутствие точной датировки и обозначение течения времени только днями недели. Более конкретные временные маркеры крайне лаконичны и теряются в массиве текста: “за последние шесть месяцев”, “еще двадцать дней”, “через десять дней”, “тридцать семь дней” и т.п., но даже такие обозначения можно пересчитать по пальцам. Очень часто Фанни продолжает начатые письма после интервала в несколько часов, причем ее излюбленное время для письма — это ночь.
Мемуарный рассказ в основном лишен подобной спонтанности и эмоциональности. Отсылки к известным романным и драматическим ситуациям позволяют здесь создать необходимое чувство объективности и дистанцированности повествования, обычно более динамичного и насыщенного событиями. Место пространных психологических этюдов занимают выразительные детали, воссоздающие характеры персонажей.
Рассказ Екатерины об истории ее любви к Салтыкову, в основном, соответствует фабуле романа г-жи Риккобони. Это ухаживания возлюбленного и первоначальное сопротивление героини, ее смущение и борьба с собой, мимолетное счастье разделенного чувства, постепенное охлаждение и удаление любовника, наконец, его неблагодарность. Героинь обоих произведений сближает и чувство горечи от сознания того, что их возлюбленные не любили вполне искренне, но лишь хотели потешить свое мужское самолюбие. Параллели между мемуарами Екатерины и романом г-жи Риккобони особенно многочисленны там, где речь идет о завязке и развязке обеих любовных историй.
Первую из таких параллелей можно обнаружить в эпизодах, рисующих настойчивое ухаживание со стороны воздыхателя и слабое сопротивление героини, начинающей осознавать свои чувства и свои желания. В романе г-жи Риккобони это письма II—VII. Сравним оба текста.
Г-жа Риккобони:
Je ne veux point que vous m’amiez, je ne veux point que vous soyez sérieux, je vous défends de me plaire, je vous défends de m’intéresser. Mon amitié devient si tendre qu’elle commence à m’inquéter (lettre II, p. 6)
24.Mais quelle fantasie vous porte à m’aimer, à vous efforcer de me plaire? Pourquoi me préférer à tant d’autres femmes, qui désirent peut-être de vous inspirer le sentiment que vous croyez ressentir pour moi? Vous dérangez tous mes projets, vous détruisez le plan du reste de ma vie: une foule d’idées m’em-brasse et m’afflige; mon coeur adopte toutes celles qui vous sont favorables. Ma raison rejette tous mes voeux, combat tous mes désirs, s
’élève contre tous mes sentiments… <…> Je ne veux plus vous voir, je ne veux plus vous entend-re… Est-il bien vrai que je ne le veux plus? … Je ne sais… Mon dieu, Mylord, pourquoi m’aimez-vous? (lettre IV, p. 7—8)25.Ah, laissez-moi, laissez-moi; votre langage est si flatteur, vous parlez si bien!.. (lettre V, p. 9)26.
Je vous ai dit que je vous aime, parce que je suis étourdie; je vous le répète, parce que je suis sincère; je vous dirai plus, votre joie m’a pénétrée d’un plaisir si vif, que je me suis presque repentie de vous avoir fait attendre cet aveu: cependant il ne m’engage à rien. Vous savez nos conditions, et je me flatte que vous ne pensez pas qu’elles soient un détour adroit pour augmenter vos désirs. <….>
Je vous aime, mais je crains les suites d’une passion dont je sens que je frois ma seule affaire. N’abusez pas de ma confiance; songez y, c’est à mon meilleur ami que j’ai avoué mon penchant. Je n’exige pas qu’il m’aide à trouver des raisons pour le combattre; mais je veux que regardant cette confidence comme une marque de mon estime, il oublie mon secret dans les moments où je ne voudrai pas qu’il s’en souvienne (lettre IX, p. 9—10)27.Екатерина:
Во время одного из этих концертов Сергей Салтыков дал мне понять, какая была причина его частых посещений. Я не сразу ему ответила; когда он снова стал говорить со мной о том же, я спросила его: на что он надеется? Тогда он стал рисовать мне столь же пленительную, сколь полную картину счастья, на какое он рассчитывал; я ему сказала: “А ваша жена, на которой вы женились по страсти два года назад, в которую вы, говорят, влюблены и которая любит вас до безумия, — что она об этом скажет?” Тогда он стал мне говорить, что не все то золото, что блестит, и что он дорого расплачивается за миг ослепления. Я приняла все меры, чтобы заставить его переменить эти мысли; я простодушно думала, что мне это удастся; мне было его жаль. К несчастью, я продолжала его слушать… <…> Я не поддавалась всю весну и часть лета; я видела его почти каждый день; я не меняла вовсе своего обращения с ним, была такая же, как всегда и со всеми <…>. Как-то раз я ему сказала, чтобы отделаться, что он не туда обращается, и прибавила: “Почем вы знаете, может быть, мое сердце занято в другом месте?” Эти слова не отбили у него охоту, а наоборот, я заметила, что преследования его стали еще жарче <…>28.
Сергей Салтыков улучил минуту… и подъехал ко мне, чтобы поговорить на свою излюбленную тему; я слушала его терпеливее обыкновенного. Он нарисовал мне картину придуманного им плана, как покрыть глубокой тайной, говорил он, то счастье, которым некто мог бы наслаждаться в подобном случае. Я не говорила ни слова. Он воспользовался моим молчанием, чтобы убедить меня, что он страстно меня любит, и просил меня позволить ему надеяться, что я, по крайней мере, к нему не равнодушна. Я ему сказала, что не могу помешать игре его воображения. <…> Я смеялась тому, что он мне говорил, но в душе согласилась, что он мне довольно нравится. <…> Он возразил, что не уедет, пока я не скажу ему, что я к нему не равнодушна; я ответила: “Да, да, но только убирайтесь”, а он: “Я это запомню”, и пришпорил лошадь; я крикнула ему вслед: “Нет, нет”, а он повторил “Да, да”. <…> Он считал себя уже счастливым, а я не совсем была счастлива; тысяча опасений смущали мой ум, и я была, по-моему, очень скучна в этот день и очень недовольна собою; я думала, что могу управлять его головой и своей и направлять их, а тут поняла, что и то, и другое очень трудно, если не невозможно (РТ, с. 329—330)29.
Соответствия между этими фрагментами бросаются в глаза. Сходное освещение получают у обеих писательниц смущение их героинь от притязаний кавалеров, их нежелание подчиниться зарождающемуся интересу к ухажерам, стремление выстроить своеобразную “защиту”, попытки направить внимание ухажеров на других женщин, тревоги о будущем. Обе они вынуждены осознать невозможность направлять свои чувства и выстроить с поклонником отношения, которые поначалу кажутся разумными.
Отношения внутри обеих пар и дальше развиваются сходным образом. В соответствии с принятым стереотипом, сопротивление девушки только усиливает настойчивость ухажера. Фанни осознает, что ее неуступчивость может быть истолкована как традиционное женское “оружие”, цель которого — распалить страсть мужчины, а не оттолкнуть его. Екатерина, прибегнув к ссылке на мнимого возлюбленного, испытывает на себе безотказное действие древнего закона “науки страсти нежной”, по которому воображаемый соперник лишь подогревает амбиции влюбленного мужчины.
Сопротивление обеих героинь оказывается сломлено ласковыми речами возлюбленных. “Votre langage est si flatteur, vous parlez si bien!” — говорит графу Фанни. Екатерину соблазняет “пленительная” и “полная” “картина счастья”, которую рисует Салтыков. Таким образом, начало любви великой княгини к Салтыкову оказывается описано по тем же схемам, по которым г-жа Риккобони воспроизводила все этапы и нюансы зарождения любви.
Другая легко заметная аналогия между двумя книгами — описания свойств возлюбленных.
Г-жа Риккобони:
Tantôt regardant mylord comme un simple ami, j’aime en lui son esprit, sa douceur, l’aménité de son caractère, ses moeurs, sa voix, sa gaité, ses talents. En songeant qu’il veut être mon amant, je me représente l’agrément de sa fi-gure, la noblesse de son air, l’élégance de sa taille, et cette grâce répandue sur tous ses mouvements. En m’avouant le tendre penchant qui m’attire vers lui, je me rappelle les qualités de son âme, la bonté de son coeur, la générosité, la candeur, l’élévation de tous ses senti
ments; et puis rapprochant ce que j’ai séparé, je vois l’aimable portrait se former sous mes yeux; il m’offre un tout… Ah ce tout, est tout pour moi! (lettre X, p. 14)30.Mais ne vas pas croire là-dessus que tu es beau comme le soleil; c’est mon amour qui t’embeillit, il te donne les grâces avec lesquelles tu me séduis; tu les dois à ma tendresse (lettre LXXXI, p. 128)
31.Екатерина:
…он был прекрасен как день, и, конечно, никто не мог с ним сравняться ни при большом дворе, ни тем более при нашем. У него не было недостатка ни в уме, ни в том складе познаний, манер и приемов, какой дают большой свет и особенно двор. Ему было 26 лет; вообще и по рождению, и по многим другим качествам это был кавалер выдающийся; свои недостатки он умел скрывать: самыми большими из них были склонность к интриге и отсутствие строгих правил; но они тогда еще не развернулись на моих глазах (РТ, с. 328—329)32.
Как видно из приведенных цитат, героиня г-жи Риккобони идеализирует образ своего возлюбленного, хотя и отдает себе отчет, что причина этой идеализации в ее чувствах. Временна´я дистанция позволяет Екатерине увидеть недостатки своего первого возлюбленного, но она понимает, что миновавшие десятилетия изменили ее точку зрения.
Социальные характеристики обоих мужских персонажей совпадают. Герой г-жи Риккобони, граф Кейтомбридж, — знатнейшего происхождения, пэр Англии. Салтыков — представитель одной из самых знатных русских аристократических фамилий, находящихся в родстве с царской семьей (РТ, с. 308). Однако социальные характеристики повествовательниц противоположны. Фанни определяет себя как “simple citoyenne” — обыкновенную гражданку. Не вполне ясно, дворянка ли она из низших слоев или мещанка. Она гостит в провинциальных имениях своих знакомых, которые называют друг друга “сэр”, в романе упоминаются графы, наносящие визиты ее друзьям, с которыми общается и сам лорд Альфред. В любом случае Фанни не ровня своему избраннику и сама предчувствует недолговечность их связи. В то же время она категорически отвергает возможность продолжить роман и остаться любовницей графа после его женитьбы на гораздо более знатной женщине.
Связь Екатерины с Салтыковым также обречена из-за неравенства противоположного характера. Положение возлюбленных начисто исключает традиционную благополучную развязку. К моменту начала любовного романа мемуаристка замужем уже девять лет, хотя ее брак все еще не скреплен плотской связью супругов. Салтыков, несмотря на традиционные “мужские” жалобы и объяснения, женат уже два года.
Внешней причиной длительной разлуки обеих пар становится болезнь. В романе г-жи Риккобони болен сам лорд, за которым нежно ухаживает его сестра. В автобиографических записках Екатерины влюбленных разлучают сначала мнимая болезнь родителей Салтыкова и его друга Льва Нарышкина — предлог для удаления молодого человека от двора на известное время, чтобы успокоить возникшие подозрения, — а позже настоящая болезнь и смерть матери Салтыкова, ставшая причиной его длительного отсутствия (РТ, с. 333).
Многочисленные жалобы Фанни на разлуку с возлюбленным, его не-достаточное внимание к ней, ее нарастающая убежденность в охлаждении его любовной страсти корреспондируют с коротким, но горьким заявлением Екатерины: “Мне показалось, что Сергей Салтыков стал меньше за мною ухаживать, что он становится невнимательным, подчас фатоватым, надменным и рассеянным; меня это сердило; я говорила ему об этом, он приводил плохие доводы…” (РТ, с. 335)33.
Сходство между двумя текстами прослеживается и в описаниях страданий обеих героинь: их мигреней, ипохондрии, слез и нервических припадков.
Екатерина:
Скука, нездоровье, телесное и душевное беспокойство [и неудобство] моего положения нагнали на меня на весь день большую ипохондрию (РТ, с. 349).
Великий князь возобновил там прежде всего свои концерты. Это несколько облегчало мне возможность разговаривать, но ипохондрия моя стала такова, что каждую минуту и по всякому поводу у меня навертывались слезы на глаза и тысяча опасений приходили мне в голову; одним словом, я не могла избавиться от мысли, что все клонится к удалению Сергея Салтыкова (РТ, с. 358).
Риккобони:
Comment cacher mon trouble, ma douleur, des pleurs qui m’échappent?..<…> J’ai eu la fièvre toute la nuit, une migraine horrible (lettre XVIII, p. 24)
34.Depuis six mois je me trouve si heureuse que mon bonheur m’inquette; je consens qu’il soit troublé: mais si quelque événement doit le détruire, je prie le ciel que se soit ma mort…Ah, la maudite tête (lettre XXIV, p. 32)35.
J’ai des vapeurs… de l’humeur, je crois… (lettre XXVI, p. 35)36.
Другая параллель между обоими текстами — депрессия, в которую и обе героини впадают накануне развязок любовных историй. В романе г-жи Риккобони решительное объяснение между Фанни и Альфредом уже состоялось:
Je ne me suis pressée, ni de vous répondre, ni de vous donner l’heure où je puis vous voir. Ce reste d’égards où vous vous soumettez est peut-être un poids pour votre coeur; et le mien est bien loin d’exiger des soins qui ne le touchent plus; insensible à tout, je ne mérite point d’attentio
n. Triste objet de la nature, où l’on n’apperçoit plus que les traces de la douleur; je suis dans le même état où vous m’avez vue. Tout l’art de la médecine ne peut rien sur un esprit profondement blessé, sur une âme détachée de tout intérêt, sur une machine affaiblie dont les ressorts dérangés n’ont qu’un mouvement lent et douloreux (lettre CIV, p. 165)37.В мемуарном рассказе любовная тоска усиливается послеродовой депрессией повествовательницы, усугубленной насильственным удалением от нее самых близких ей людей:
Что касается меня, то я все еще была в постели, больная и страдающая от сильной скуки; наконец выбрали семнадцатый день после моих родов, чтобы объявить мне сразу две очень неприятные новости. Первая, что Сергей Салтыков был назначен отвезти известие о рождении моего сына в Швецию. Вторая, что свадьба княжны Гагариной назначена на следующей неделе; это значило попросту сказать, что я буду немедленно разлучена с двумя лицами, которых я любила больше всех из тех, кто меня окружал. Я зарылась больше чем когда-либо в свою постель, где я только и делала, что горевала; чтобы не вставать с постели, отговорилась усилением боли в ноге, мешавшей мне вставать; но на самом деле я не могла и не хотела никого видеть, потому что была в горе (РТ, с. 364).
Близки друг другу и рассказ Фанни о том, как она не могла заснуть до трех часов ночи после получения письма Альфреда с обещанием скорой встречи (lettre LXXXIX, p. 146), и описание Екатериной своих переживаний от несостоявшегося последнего свидания, обещанного ей Салтыковым. Великая княгиня также ожидала возлюбленного
до трех часов утра, но он совсем не пришел; я смертельно волновалась по поводу того, что могло помешать ему прийти. Я узнала на следующий день, что его увлек граф Роман Воронцов в ложу франкмасонов. Он уверял, что не мог выбраться оттуда, не возбудив подозрений. Но я так расспрашивала и выведывала у Льва Нарышкина, что мне стало ясно, как день, что он не явился по недостатку рвения и внимания ко мне без всякого уважения к тому, что я так долго страдала исключительно из-за моей привязанности к нему (РТ, с. 368).
Впрочем, причины расставания Екатерины и Салтыкова — не только в их собственных чувствах. Не менее важны внешние обстоятельства — подозрения шпионов императрицы и супруга, условности придворной жизни. В конечном счете, Салтыкова отправляют из Петербурга послом сначала в Швецию, а впоследствии в Гамбург (РТ, с. 367).
Отсутствие уважения к ее личности со стороны Альфреда — основная причина разочарования Фанни. Она отвергает возможность продолжения “нежной дружбы” после женитьбы возлюбленного. Важнее всего для героини г-жи Риккобони — верность собственным принципам, отстаивание своего личного достоинства. Это смысловой стержень романа, который делает фигуру его героини столь заметной в европейской романистике XVIII века.
Идеология романа выходит далеко за рамки заурядной сентиментальной бытовой истории, которая в нем рассказывается. Французская исследовательница Андре Демаи полагает, что “Письма мисс Фанни Батлер” стали настоящей революцией в пропаганде женского равноправия:
Голос романистки провозглашает равенство полов, так же как в скором времени будут провозглашать равенство общественных классов и даже рас. Двумя словами, это — революция, которую прокламирует г-жа Риккобони, несмотря на банты и напудренные парики, которые все еще носят ее персонажи; она воспринимает женщин как класс, и она отстаивает их права. До тех пор им выказывали лишь благосклонность38.
Верность героини своим принципам как верность собственному “я” заявлена еще в начале романа:
J’ai prié le ciel de me punir, si jamais j’étois assez foible pour préférer le bon-heur d’un amant à mes principes, à ma tranquillité (lettre XXVII, p. 37)
39.С развитием любовной истории героиня г-жи Риккобони оказывается смущена конфликтными отношениями, которые образуются между декларируемыми ею принципами и чувствительностью:
L’espèce de philosophie que j’ai adoptée, n’a rien de stoïque: elle me guide dans ma conduite; mais elle n’a jamais pu vaincre l’extrème sensibilité de mon coeur; ell
e l’emporte souvent sur mes principes (lettre LXXXIII, p. 131)40.Но именно принципы и последовательное отстаивание личного достоинства в конечном счете — это то, что, по словам самой Фанни Батлер, формирует “силу и величие души” героини (“cette force et grandeur d’âme”, lettre LXXXII, p. 129) è делает ее яркой индивидуальностью, не покорившейся превратностям судьбы.
Именно верность принципам заставляет скромную Фанни обратиться к публике и предать гласности свою любовную историю. Транслируя эту историю, г-жа Риккобони защищает индивидуальность и личное достоинство женщин, отказывающихся от предначертанной им социальной роли.
La rigidité des principes auxquels je tiens le plus, n’est peut-être estimable que dans ma sphère; elle est peut-être partage de ceux qui, négligés de sa fortune, peu connus par leur dehors, ont continuellement bésoin de descendre en eux-mêmes pour ne pas rougir de leur position (lettre CXIV, p. 177—178)
41.В этой цитате обращает на себя внимание отмеченная Фанни связь между исповедуемыми ею принципами и ее социальным статусом, в значительной степени созвучная распространенной в ту пору критике пороков аристократии. Такая критика характерна также для публицистики и драматургии Екатерины II и занимает немалое место в ее автобиографии.
Верность своим принципам и собственному “я” — один из ведущих мотивов в автобиографии Екатерины II. Печальный конец ее романа с Салтыковым, нанесенная ей возлюбленным обида оказываются пробным камнем для ее принципов и личной самооценки. После испытания любовью она начинает свою рискованную политическую игру с целью осуществить честолюбивую мечту, владевшую ею с юности.
Женщина, соблюдавшая традиционные условности в отношениях между полами, выходит за пределы отведенной ей роли и превращается в активную личность. Как свидетельствует рассказ о втором романе великой княгини со Станиславом Понятовским, Екатерина была готова проявлять решительность и самостоятельность как в любовных отношениях, так и в политических предприятиях, рассказ о которых преобладает в заключительной части позднейшей редакции текста.
5
Все выявленные параллели свидетельствуют, на наш взгляд, не только о знакомстве Екатерины с романом г-жи Риккобони, но и о сознательном конструировании автобиографического повествования, посвященного одному из ключевых эпизодов в жизни мемуаристки, по модели, заимствованной у французской писательницы. Теперь зададимся вопросом: зачем понадобилась российской императрице Фанни Батлер?
По всей видимости, воспоминание о первой любви не оставляло императрицу до конца дней. У нее были основания считать себя жертвой политической интриги и подозревать, что страсть Салтыкова не была до конца искренней, а была хорошо разыгранным по воле императрицы Елизаветы спектаклем. Мемуаристка пишет о том, как ее связь получила запоздалую официальную санкцию. Екатерина вспоминает бестактное предложение статс-дамы Чоглоковой, ревностно взявшейся за задачу “просветить” великокняжескую чету по вопросам семейной жизни и обеспечить престол наследником и поставившей великую княгиню перед выбором из двух кавалеров — Сергея Салтыкова или Льва Нарышкина. Согласно “Запискам”, эта санкция “свыше” приходит уже после начала романа:
Между тем Чоглокова, вечно занятая своими излюбленными заботами о престолонаследии, однажды отвела меня в сторону и сказала: “Послушайте, я должна поговорить с вами очень серьезно”. Я, понятно, вся обратилась в слух; она с обычной своей манерой начала длинным разглагольствованием о привязанности своей к мужу, о своем благоразумии, о том, что нужно и чего не нужно для взаимной любви и для облегчения и отягощения уз супруга или супруги, и затем свернула на заявление, что бывают положения высшего порядка, которые вынуждают делать исключения из правила. Я дала ей высказать все, что она хотела, не прерывая, вовсе не ведая, куда она клонит, несколько изумленная и не зная, была ли это ловушка, которую она мне ставит, или она говорит искренно. Пока я внутренно так размышляла, она мне сказала: “Вот увидите, как я люблю свое отечество и насколько я искренна; я не сомневаюсь, чтобы вы кому-нибудь сделали предпочтения: представляю вам выбрать между С[ергеем] С[алтыковым] и Л[ьвом] Н[арышкиным]. Если не ошибаюсь, то [избранник ваш] последний”. На это я воскликнула: “Нет, нет, отнюдь нет”. Тогда она мне сказала: “Ну, если это не он, так другой наверно”. На это я не возразила ни слова, и она продолжала: “Вы увидите, что помехой вам буду не я”. Я притворилась настолько, что она меня много раз бранила за это как в городе, так и в деревне, куда мы отправились после Пасхи (РТ, с. 337—338).
О “высоких государственных соображениях” ходили толки многие десятилетия. Слухи о том, что великая княгиня действительно оказалась жертвой не беспечности и самовлюбленности Салтыкова, а интриги императрицы Елизаветы Петровны и великого канцлера А.П. Бестужева-Рюмина, распространялись и в XIX веке. Эта трактовка отразилась и во вступительной статье Герцена к первому изданию мемуаров. Публицист видел в великой княгине Екатерине Алексеевне одновременно и жертву, и продукт преступной и безнравственной политической системы, стремившейся воспроизвести себя как в прямом, так и в переносном смысле.
Толки эти сопрягались с другими слухами “государственного значения”: о проекте Елизаветы и Бестужева передать престол великой княгине, обойдя великого князя Петра Федоровича. Сама Екатерина упоминает о проекте Бестужева провозгласить ее соправительницей мужа не только в рассматриваемом тексте (РТ, с. 433), но и в не вошедшем в текст автобиографии мемуарном отрывке, предположительно относящемся к 1760-м годам (РТ, с. 501). Пример такого литературно-исторического анекдота зафиксирован в мемуарах А.М. Тургенева:
Императрица Елизавета видела, или, лучше сказать, канцлер Бестужев видел, ибо Елизавета, слабого ума, преданная пьянству и сладострастию, не могла, не умела видеть совершенную неспособность в назначенном наследнике престола к управлению не только обширнейшей империи Российской, но и к благоустроенному домоводству частного человека. <…> Бестужев, владея слабым умом Елизаветы, преклонил убеждениями своими на согласие объявить наследницею престола великую княгиню Екатерину, супругу наследника, в которой все без изъятия видели великие дарования, а его провозгласить генералиссимусом по соврожденной и единственной его наклонности к делу и чину воинскому. <…>
Бестужев, преподавая лекции Екатерине, и без того уже ею много уважаемый, — она знала, что ему обязана удостоением разделять некогда трон императорский, — еще более приобрел ее доверенность и наконец был ее министром, поверенным всех тайных ее помыслов. От нее непосредственно Бестужев сведал, что она с супругом своим всю ночь занимается экзерсициею ружьем, что они стоят попеременно на часах у дверей, что ей занятие это весьма наскучило, да и руки и плечи болят у нее от ружья. <…>
Пораженная сею вестью, как громовым ударом, Елизавета казалась онемевшею, долго не могла вымолвить слова. Наконец зарыдала и, обращаясь к Бестужеву, сказала ему:
— Алексей Петрович, спаси государство, спаси меня, спаси все, придумай и делай, как знаешь! <…> Бестужев предложил для действия прекрасного собою, умного и отличного поведения перед прочими камергера Сергея Салтыкова. Обмануть и во всем уверить великого князя принял обязанность на себя. <…>
Более 6 месяцев продолжалось уже после того, как императрица с помощью Бестужева объявила ей прямое свое начертание, как должно событию совершиться <…>. Но все сознания в амурных делах Елизаветы остались бы без успеха, если бы великая княгиня не влюбилась в камергера Салтыкова, а камергер не влюбился страстно в великую княгиню. Взаимная страсть любовников мгновенно одолела все препятствия, сравняла состояния, отважила на все опасности, закрыла будущность, и желания Елизаветы с Бестужевым получили полное совершение. Результат совершения заключался в том, что камер-фрау и лейб-медик великой княгини доложили императрице о состоянии великой княгини в благословенной тяжести.
Бестужев, как хитрый и прозорливый политик <…> всеподданнейше доложил государыне: “Начертанное по премудрому соображению вашего величества восприяло благое и желанное начало, — присутствие исполнителя высочайшей воли вашего величества теперь не только здесь не нужно, но даже к достижению всесовершенного исполнения и сокровению на вечные времена тайны было бы вредно. По уважению сих соображений, благоволите, всемилостивейшая государыня, повелеть камергеру Салтыкову быть послом вашего величества в Стокгольме, при короле Швеции”.
Елизавета подписала указ. Бестужев через три дня вытурил нового посла к месту назначения. Великая княгиня сердилась, дулась на канцлера, имела с ним объяснения. При случае канцлер сказал великой княгине:
— Ваше высочество, государи не должны любить. Вам угодно было, потребно было, чтобы Салтыков вашему высочеству служил. Он выполнил поручение по предназначению, ныне польза службы всемилостивейшей вашей императрицы требует, чтобы он служил в качестве посла в Швеции. Высочайшая воля августейшей монархини для всех и для каждого есть священный закон <…>42
Версия А.М. Тургенева выдает знакомство рассказчика с текстом екатерининской автобиографии. Он следует за Екатериной в описании поведения Петра III, отношений молодых супругов, страстной любви великой княгини и Салтыкова, но соединяет эту версию с получившими популярность слухами о проекте Елизаветы и Бестужева обзавестись продолжением династии, который мемуарист картинно разыгрывает “в лицах”.
Суть этого анекдота состоит в парадоксальности и цинизме “службы” дворянина государю, а также природы обязанностей монарха перед обществом. До Екатерины доходили разговоры о причинах отъезда Салтыкова, наносившие ущерб ее репутации. Помимо упоминания о “нескромности” Салтыкова (РТ, с. 377), об этом говорит запись в самом раннем из ее дошедших до нас автобиографических отрывков, относящемся к концу 1750-х годов и адресованном, по мнению Я.Л. Барскова, очень близкому к ней лицу, предположительно Понятовскому43. “Этим подвергли меня пересудам всего света” (РТ, с. 496), — сказано здесь о посылке Салтыкова в Швецию.
Эпилог этой любовной истории имел еще один неблаговидный для царственной мемуаристки аспект. По свидетельству Станислава-Августа Понятовского, занявшего в сердце Екатерины место, освобожденное Салтыковым, канцлер Бестужев, беспокоившийся о добром расположении духа своей воспитанницы, но не осведомленный о появлении у нее нового возлюбленного, прилагал все усилия, чтобы вернуть в Россию “красивого Сержа”. Охладевшая же к Салтыкову великая княгиня действовала в противоположном направлении и даже платила своему первому любовнику известную сумму, чтобы тот оставался в чужих краях подальше от Петербурга44.
Двусмысленность ситуации не устраивала Екатерину — автора “Записок”, тщательно создававшую образ сильной и независимой женщины, сознающей собственное достоинство и подчиняющейся только раз и навсегда принятым ею принципам. Аристократический роман XVII и XVIII веков не предлагал ей образцов, которым она могла следовать в построении характера своей автобиографической героини. Екатерина воспользовалась в мемуарах топосом невозможности счастливой любви в браке, восходящим к “Принцессе Клевской” мадам де Лафайет. Однако образ покинутой возлюбленной, восходящий к “Португальским письмам” Гийерага45, не вполне соответствовал ее творческим задачам. Современный ей великосветский сентиментальный роман, где женщина могла быть только жертвой или соблазнительницей, в принципе не мог послужить для нее моделью. Если верить воспоминаниям Понятовского, цинизм по отношению к бывшему любовнику вовсе не был чужд Екатерине, но, конечно, это чувство никак не вписывалось в тот идеализированный образ, который она стремилась создать. Однако литературный прототип для своей героини она могла позаимствовать из уже набравшего силу и популярность буржуазного романа, который предлагал ей искомые образцы сильных и деятельных женских характеров.
В первом романе г-жи Риккобони Екатерина могла найти и дань романной традиции, и новую концепцию женского характера, которая была близка ее собственному видению. В “Письмах мисс Фанни Батлер” г-жа Риккобони в основном следовала жанровой форме, канонизированной “Португальскими письмами” Гийерага — одним из популярнейших романов XVII века. В обоих романах соблазненная и покинутая женщина пишет своему любовнику прочувственные письма в напрасной надежде на скорую встречу с ним. Как в “Португальских письмах”, так и в “Письмах мисс Фанни Батлер” основной интерес представляет психология главной героини46.
Риккобони увеличила число писем, сильно сократив их объем. Вместо пяти длинных и многословных писем португальской монахини Марианны она предложила своим читателям 116 коротких, но не менее эмоциональных писем Фанни. Писательница значительно обогатила их содержание, исследовав всю историю любовных отношений героев и динамику переживаний героини. Прежде всего Риккобони предложила вниманию аудитории новую концепцию женщины, требующей не снисхождения и сочувствия, но уважения к своей личности. В характерном для нее стиле г-жа Риккобони внушала эти представления своей аудитории без морализаторства, без описания невероятных приключений и невиданных страстей47.
Героиня “Писем мисс Фанни Батлер” была жертвой великосветского соблазна. Ей, однако, удалось выйти из любовной драмы умудренной опытом и отстоявшей свои принципы и человеческое достоинство. С таким персонажем российская императрица могла психологически самоидентифицироваться. Ей должна была импонировать также своего рода философичность писем Фанни48, важное место в которых занимает проблема счастья. Сама Екатерина начинает позднейшую редакцию своих мемуаров силлогизмом о счастье, примером удачного разрешения которого должна была послужить ее собственная жизнь.
Этот силлогизм является основным компонентом “автобиографического пакта” (термин Филиппа Леженя) екатерининских мемуаров, он должен был представить будущим читателям мнение “философа на троне” по этому актуальному в философском дискурсе эпохи Просвещения вопросу49. “Равновесие ума и чувств”, которое проповедовала в своих романах г-жа Риккобони50, должно было прийтись по вкусу российской императрице, высказавшей в самом начале позднейшей редакции автобиографии твердое убеждение, что “счастье отдельных личностей бывает следствием их качеств, характера и личного поведения” (РТ, с. 467).
Роман известной французской писательницы должен был помочь Екатерине выстроить рассказ о своей первой любви, избежав опасностей, которые могло бы повлечь за собой “чистосердечное” описание подлинных событий и отношений с Салтыковым, Бестужевым, Елизаветой Петровной. Одновременно ориентация на французский образец позволяла автору сочетать рассказ о первой любви с размышлениями философского плана и подвести и то и другое под силлогизм, приведенный в начале мемуаров.
Эпизод с Салтыковым занимает ключевое место в композиции “Записок” Екатерины, он непосредственно предшествует первым попыткам великой княгини принимать активное участие в государственных делах, началу ее отважной и рискованной политической игры. Драматические обстоятельства первого серьезного любовного увлечения завершили формирование характера будущей императрицы. Согласно той концепции собственной личности, которую Екатерина пыталась выстроить в мемуарах, это был рубеж зрелости, который она успешно преодолела и вышла победительницей.
Реализация этой концепции в тексте мемуаров оказалась убедительной во многом именно потому, что императрица имела возможность моделировать рассказ о своей молодости и воспоминания о самых своих интимных переживаниях по образцу популярных литературных произведений, предоставивших ей удобные и успешные повествовательные модели для реализации своей философии личности. Литературность екатерининских мемуаров стала своего рода залогом их достоверности.
ПРИМЕЧАНИЯ
1) См. об этом: Уортман Р.С. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии. Т. 1: От Петра Великого до смерти Николая. М.: ОГИ, 2002.
2) Анисимов Е.В. “Записки” Екатерины II: силлогизмы и реальность // Записки императрицы Екатерины II. Репринтное воспроизведение издания А.И. Герцена и Н.П. Огарева. Лондон, 1859 год. М.: Книга, 1990. С. 11.
3) Дж. Николс указывает на семь переизданий полного собрания сочинений романистки за период с 1780 по 1790 г. (см.: Nicholls J.C. Introduction // Madame’s Riccoboni letters to David Hume, David Garrick and sir Robert Liston. 1764—1783 (Studies on Voltaire & Eighteenth Century. Vol. 149. Oxford: Voltaire Foundation, 1976. P. 13—14)).
4) Piau-Gillot C. L’ “Histoire de Miss Jenny”: entre réalité et la fiction // Riccoboni M.-J. Histoire de Miss Jenny. Paris: Indigo&Côté-femmes éditions, 1999. Р. II—III.
5) Fauchery P. La destinée féminine dans le roman européen du dix-huitième siècle (1713—1807). Essai de gynécomythie romanesque. Paris: Armand Colin, 1972. Р. 15.
6) Mme Riccoboni. Lettres de Mistriss Fanni Butlerd / Intr. et notes par J.H. Stewart. Genève: Librairie Droz, 1979. Р. XXXIII—XXXV.
7) Stewart J.H. Introduction // Ibid. Р. XXV.
8) Ibid.
9) Рак В.Д. Русские литературные сборники и периодические издания второй по-ловины XVIII века. СПб.: Академический проект, 1998. С. 202—203.
10) В 1779 г. появился частичный перевод другого романа мадам Риккобони — “Истории мисс Дженни” (см.: История русской переводной художественной литературы. Древняя Русь. XVIII век. Т. 1: Проза. Köln; Weimar; Wien, 1995. С. 178—179).
11) Там же. С. 9. Имеются в виду романы Руссо “Эмиль, или О воспитании”, “Юлия, или Новая Элоиза”, роман М.С. Лароша “История девицы Стернгейм” (примечания Ю.Д. Левина).
12) См.: Павлова Ж. Императорская библиотека Эрмитажа. 1762—1917. N.Y.: Tenafly, 1987; Она же. Из истории книжного собрания Эрмитажа. Библиотека Екатерины II // Труды Государственного Эрмитажа. Т. 16. Л., 1975. С. 6—32; Она же. Библиотеки и книжные знаки российских императоров // История библиотек. Исследования, материалы, документы. Вып. 2. СПб., 1999. С. 82— 103; Шилов Л.А. К вопросу о судьбе императорских библиотек: неосуществленный проект // Там же. С. 104—114. Состав всех двенадцати книжных собраний российских императоров, по мнению этих авторов, трудно установить как из-за небрежного составления более ранних каталогов, частичных и неполных, так и из-за бесконтрольного и необоснованного их разбрасывания по фондам разных библиотек в советскую эпоху.
13) См.: Карп С.Я. Французские просветители и Россия. Исследования и новые материалы по истории русско-французских культурных связей второй половины XVIII века. М., 1998.
14) Nicholls J.C. Op. cit. P. 15.
15) Письмо от 27.11.1758 г. // Diderot D. Correspondance / Publiée par G. Roth et J. Varloot. Paris: Éd. des Minuit, 1959. T. II. P. 89, 96.
16) Nicholls J.C. Op. cit. P. 16. Дидро вводит г-жу Риккобони в салон Гольбаха, где она знакомится не только с французскими, но и с английскими интеллектуала-ми. Ее близким другом и корреспондентом на многие годы становится прославленный актер Дэвид Гаррик, с которым она познакомилась именно у Гольбахов.
17) Шлобах Й. Фридрих Мельхиор Гримм и Екатерина II // Русские и немцы в XVIII веке. Встреча культур. М.: Наука, 2000. С. 60.
18) Письмо от 14.09.1756 г. // Correspondence of Catherine the Great with Grand Duchess, with Sir Charles Hanbury-Williams and Letters from Count Poniatowski / Ed. by Earl of Ilchester, Thornton Butterworth. London, 1928. P. 137. В данном случае речь идет о мемуарах морганатической супруги Людовика XIV г-жи де Ментенон.
19) Этот факт отмечался еще в середине XIX века, когда была установлена личность возлюбленного писательницы, графа Мейбоа. Объявления о его свадьбе были опубликованы в “Mercure de France” за февраль—март 1745 г. (Stewart J.H. Op. cit. Р. X).
20) M*** — от Mézières. Äевичья фамилия г-жи Риккобони — de Laboras de Méziè-res (Stewart J.H. Op. сit. Р. XXIX).
21) Madame’s Riccoboni letters to David Hume, David Garrick and sir Robert Liston. 1764—1783 / Ed. J.C. Nicholls. Studies on Voltaire & Eighteenth Century. Vol. 149. Oxford: Voltaire Foundation, 1976. P. 226—227. Перевод мой. — А.В.
22) Correspondance littéraire, philosophique et critique par Grimm, Diderot, Reynal, Meister, etc. / Éd. par M. Tourneux. Paris: Garnier, 1878. T. III. P. 365—366: “Ce sont les lettres d’une femme à son amant, qui n’ont jamais existé en anglais. Elles ont étéécrites très réellement, non pour le public, mais pour un amant chéri, et on le voit bien par la chaleu
r, le désordre, la folie, le naturel et le tour original qui y règnent”. Джоан Стюарт находит соответствия между романом и другим корпусом любовной переписки пожилой писательницы с ее молодым другом сердца, шотландцем Робертом Листоном (еще одна общая черта, которая объединяет французскую писательницу и российскую императрицу). Переписка относится к 1783 г., и в ней повторяются многие мотивы и стилистические приемы из романа, написанного более чем на два десятилетия раньше (Stewart J.H. Op. cit. Р. XI). См. также издание переписки, осуществленное Николсом.23) “Не судите обо мне как о других женщинах; судите обо мне по моему характеру, по моим принципам, по следствиям моих мыслей…” (Письмо 15) (Mme Ric-coboni. Op. cit. Р. 19—20. Перевод этой и других цитат из романа г-жи Риккобони принадлежит автору настоящей статьи. — А.В.). Интересно, что почти та же фраза встречается у горячего почитателя и ученика г-жи Риккобони Шодерло де Лакло. Его героиня маркиза де Мертей пишет Виконту де Вальмону: “Наконец-то вы успокоитесь, а главное — отдадите мне должное. Слушайте же и не смешивайте меня с другими женщинами” (Шодерло де Лакло П.А.Ф. Опасные связи. М.: Терра, 1997. С. 172).
24) “Я не хочу, чтобы Вы меня любили, я не хочу, чтобы Вы были серьезны, запрещаю Вам мне нравиться, запрещаю Вам мною интересоваться. Моя привязанность так нежна, что начинает меня смущать”.
25) “Но какая фантазия заставляет Вас любить меня, нравиться мне? К чему предпочитать меня стольким женщинам, которые, быть может, горят желанием вдохнуть в Вас чувство, которое, как Вы думаете, Вы испытываете ко мне. Вы расстраиваете все мои намерения, разрушаете план всей моей оставшейся жизни; множество мыслей охватывает меня и наводит на меня тоску; [но] мое сердце принимает все те, которые говорят в Вашу пользу. Мой разум отвергает все мои порывы и борется со всеми моими желаниями, восстает против всех моих чувств. <…> Я не хочу больше Вас видеть, не хочу больше Вас слышать <…> Но вправду ли я не хочу этого? <…> Не знаю <…> Бог мой, Милорд, зачем Вы меня любите?”
26) “Ах, оставьте меня, оставьте меня, Ваши речи льстят мне, Вы говорите так хорошо!..”
27) “Я сказала Вам, что люблю Вас, потому что я легкомысленна, я повторяю это, потому что я искренна; скажу Вам больше, Ваша радость наполняет все мое существо таким живым удовольствием, что я почти раскаялась, что заставила Вас ждать этого признания; но между тем это признание ничем меня не обязывает. Вы знаете, каково наше положение, и я льщу себя надеждой, что Вы не будете думать, что это искусный способ распалить Ваши желания. <…> Я люблю Вас, но боюсь последствий страсти, которая, я это чувствую, будет в моей жизни единственной. Не злоупотребляйте моим доверием, подумайте только, я поверяю свою склонность своему ближайшему другу. Я не требую, чтобы он помог мне найти доводы, чтобы с нею бороться, но хочу, чтобы, видя в этой откровенности знак моего уважения, он забыл о моей тайне тогда, когда я уже не захочу, чтобы он о ней помнил”.
28) Записки императрицы Екатерины Второй. Репринтное воспроизведение издания 1907 года. М., 1989. С. 328—329). Все цитаты из русского перевода мемуаров даются по этому изданию. В дальнейшем — РТ (“русский текст”). В оригинале (авторская орфография сохраняется): “Pendant un de ces concerts Serge Soltikof me fit entendre, quelle étoit la cause de ses assiduités. Je ne lui répondis pas d’abord; je lui demandois, lorsqu’il revint à me parler sur la même matière, ce qu’ il s’ en promettoit? Alors il se mit à faire un tableau aussi riant que passionné du bonheur qu’il s’en promettoit; je lui dis: “et votre femme, que vous avez épousé par passion il y a deux ans et dont vous passez pour être amoureux et elle de vous aussi à la folie, qu’est ce qu’elle dira de cela?” Alors il se mit à me dire, que tout n’étoit pas or ce qui luisoit, et qu’il payoit cher un moment d’aveuglement. Je fis tout au monde pour lui faire changer d’idée; je croyois bonnement y réussir; il me faisoit pitié. Par malheur je l’écoutois…” (Ñочинения императрицы Екатерины II. На основании подлинных рукописей и с объяснительными примечаниями акад. А.Н. Пыпина. Т. Х. СПб., 1907. С. 313). Все цитаты из французского оригинала даются по этому изданию. В дальнейшем — ФТ (“французский текст”).
29) “Serge Soltikof guettat le moment… et s’approcha de moi pour me parler de sa matière favorite; je l’écoutois patiemment qu’à l’ordinaire. Il me fit un tableau du plan, qu’il avoit arrangé pour envelopper d’un profond mystère, disoit-il, le bonheur dont quelquin pour-roit joir en pareil cas. Je ne disoit mot. Il profita de mon silence, pour me persuader qu’il me aimoit passionnément, et il me pria de lui permettre de croire qu’il pouvait espérer, qu’il ne m’étoit indifférant du moin. Je lui dis qu’il povoit jouer d’imagination sans que je pourrois l’en empêcher. <…> Je riois de ce qu’il disoit, mais au fond je convins, qu’il me plaisoit assez. <…> Il me dit, qu’il ne s’en iroit pas, si je ne lui disois, qu’il étoit souf-fert; je lui répondis: “oui, oui, mais allez-vous en”. Il dit: “Je me le tiens pour dit”, et donna des deux à son cheval, et moi je lui criois: “non, non”, et lui répéta: “oui, oui”. <…> Il se croyoit déjà fort heureux, mais moi je ne l’étois guères, mille appréhensions me troubloient la tête et j’étois très moussade selon moi ce jour-là et très malcontente de moi-même; j’avois cru pouvoir gouverner et morigéner sa tête à lui et la mienne, et je compris, que l’un et l’autre étoit difficile si non impossible” (ФТ, с. 314—315).
30 “До недавнего времени, смотря на милорда просто как на друга, я любила его ум, его мягкость, его любезный нрав, его привычки, голос, его веселость, его дарования. Мечтая, чтобы он был моим любовником, я представляла себе его привлекательное лицо, его благородный облик, его элегантный стан и грацию, которой проникнуты все его движения. Признаваясь себе в нежной склонности, которую я к нему испытываю, я вспоминаю [прекрасные] качества его души, его сердечную доброту, его благородство, его искренность, возвышенность его чувств, и соединяя все это, что я было разделила, я вижу, как любезный портрет возникает перед моими глазами, он представляет мне единое целое… Это целое — все для меня!” (Игра слов: “tout” по-французски означает и “все” и “целое”.)
31) “Не думай, что ты красив как солнце; это моя любовь тебя красит и придает тебе прелести, которыми ты меня соблазняешь, ты обязан этим моей нежности”.
32) “…il étoit beau comme le jour, et assurément personne ne l’égaloit ni à la grande cour, ni encore moins à la nôtre. Il ne manquoit ni d’esprit, ni de cette tournure de connoissances de manières, de manèges, que donne le grand monde, mais surtout la cour. Il avoit 26 ans; à tout prendre, c’ étoit et par sa naissance et par plusieurs autres qualités un cavalier distingué; ses défauts il les savoit ca
cher: les plus grands de tout étoient l’esprit d’intrigue et la manque des principes; ceux-ci n’étoient pas développés alors à mes yeux” (ФТ, с. 314).33) “Il me parut que Serge Soltikof commençoit à diminuer ses assiduités, qu’il devenoit distrait, quelques fois fat, arrogant et dissipé; j’en étois fachée, je lui en parloit, il me donna des mauvaises raisons…”
(ФТ, с. 319).34) “Как скрыть мое волнение, мою боль, слезы, которые струятся из глаз? <…> Я была в лихорадке всю ночь, страдала ужасной мигренью”.
35) “Уже шесть месяцев я так счастлива, что мое счастье меня тревожит; я могу допустить, что его что-нибудь расстроит: но если какое-то событие должно его разрушить, я молю небо, чтобы это была моя смерть… Ох, проклятая голова”.
36) “У меня припадки… дурного настроения, думаю…”
37) “Я не спешу ни отвечать вам, ни назначать час нашего свидания. Те последние знаки внимания, которые Вас связывают, быть может, тяготят Ваше сердце; мое же далеко не расположено требовать забот, которые его уже не трогают; бесчувственная ко всему, я больше не заслуживаю внимания. Грустный предмет натуры, в котором заметны только следы страдания, я в том же состоянии, в каком Вы меня видели. Все искусство медицины не может ничего сделать для глубоко уязвленного ума, для души, лишенной всякого интереса, для ослабленной машины, расстроенные части которой могут только медленно и болезненно двигаться”.
38) Démay A. Marie-Jeanne Riccoboni ou la pensée féministe chez une romancière du XVIII siècle. Paris: La pensée universelle, 1977. Р. 54.
39) “Я просила небо наказать меня, если я когда-нибудь стану такой слабой, что предпочту счастье любовника моим принципам, моему спокойствию”.
40) “В том роде философии, который я восприняла, нет ничего стоического: он руководствует мной в моем поведении; но ему никогда не удастся победить крайнюю чувствительность моего сердца; часто она берет верх над моими принципами”.
41) “Твердость принципов, которыми я более всего дорожу, может быть предметом уважения только среди мне подобных; она – удел тех, кого обошли богатство и известность, кто принужден постоянно замыкаться в себе, чтобы не испытывать стыда от своего положения в обществе”.
42) Тургенев А.М. Записки // Былое. 1919. № 14. С. 79—80.
43) Барсков Я.Л. Предисловие // Записки императрицы Екатерины II. Репринтное воспроизведение издания 1907 года. М., 1989. С. VI.
44) “Выше я сказал, что Уильямсу было поручено сообщить Бестужеву об участии, которое принимала во мне Великая Княгиня; это было необходимо, так как канцлер, пустивший в ход все пружины, чтобы вернуть Салтыкова из Гамбурга, где он проживал, должен был изменить свою тактику, ибо Великая Княгиня предпочитала высылать Салтыкову известную сумму денег, нежели видеть его в России” (Из записок короля Станислава-Августа Понятовского // Русская старина. 1915. Т. 146. № 12 (год XLVI). С. 375).
45) О двух архетипах феминистского романа XVIII века см.: Cragg Olga B. Marie-Jeanne Riccoboni. Histoire du Marquis de Cressy. Introduction // Studies on Voltaire & Eighteenth Century. Vol. 266. Oxford: Voltaire Foundation, 1989. P. 7.
46) Démay A. Op. cit. P. 23.
47) Coulet H. Le roman jusqu’ à la révolution. Paris: Armand Colin, 1967. T. 1. P. 384.
48) Детальный анализ “смеси картезианизма и руссоизма” в романе, а также свойственных французским моралистам того времени идей, которые восприняла и развила г-жа Риккобони в своей беллетристике, предлагает А. Демаи в цитиро-ванном выше труде (р. 28—31).
49) О сущности проблемы счастья в XVIII веке см.: Delon M. Bonheur // Dictionnaire Européen des Lumières (Sous la dir. de Michel Delon). Paris: PUF, 1997. Р. 165—167, а также фундаментальный труд Робера Мози (Mauzi Robert. L’idée de bonheur dans la littérature et pensée françaises du XVIII siècle. Paris: Armand Colin, 1960 (2 ed. 1994)).
50) Coulet H. Op. сit. Р. 384.