Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2006
1
Предмет этой статьи – археология одного из наиболее известных «брендов» советского детектива – популярного и по сей день и пережившего своеобразную реинкарнацию всего два года назад. Моя основная задача – показать, что ностальгическое приятие старой советской серии романов о майоре Пронине связано с тем, что сегодняшние читатели сознательно или бессознательно игнорируют, не хотят знать драматическую — внутреннюю и внешнюю – историю этих текстов.
Герой Л. Овалова получил самостоятельное бытование не только в советской, но и в постсоветской культуре, стал героем анекдотов. Сама фамилия Пронина сделалась нарицательной – правда, так сегодня иронически называют милиционеров[1]. Появились уже мультфильмы, где с врагами борется внук майора[2], а также вариации на сюжеты из «пронинского» цикла и ремейки[3], открылся ресторан «Майор Пронин», там имеется и стол с табличкой, уведомляющей, что за столом этим сидел Семен Аронович Либерштейн, прототип литературного героя. Шутка Андрея Бильжо (хозяина ресторана), который придумал историю о Либерштейне от начала до конца, забавна, но к книге Л. Овалова не имеет никакого отношения.
Причины превращения Пронина из героя апологетических романов о деятельности советской контрразведки в комический фольклорный персонаж, заслуживают отдельного исследования. В состоявшейся в 2004 году на радио «Свобода» беседе, в которой участвовали П. Вайль, Г. Вайнер, А. Бильжо, Д. Драгунский, кинорежиссер О. Ковалов высказал гипотезу: «Писатель начинает облекать пропагандистские штампы в литературную форму – так вольно или невольно возникает пародия на официальную пропаганду. Понятно, почему эти вполне советские произведения вызвали настороженность у партийных цензоров. Объективно они воспринимались пародийными по отношению к официозу. А тень пародийного отношения легла на самого майора Пронина»[4].
Недавно «пронинский» цикл (да еще с добавлением повести «Букет алых роз», которая не имеет к нему решительно никакого отношения) выпущен издательством «AdMarginem» в серии «Атлантида», где публикуются советские приключенческие и фантастические романы 1940–1960-х годов. Тем самым они, по мысли издателей, переводятся в разряд литературы если и не актуальной, то, как минимум, вызывающей ностальгичиски-любовное отношение. Идея переиздать эти тексты сама по себе замечательна, и серию можно было бы назвать, например, «Беллетристические памятники». Только вот как их переиздавать и с какой целью?
Такого рода книги нуждаются в подробных примечаниях: ведь реалии, отразившиеся в тексте, накрепко забыты – да и социальная прагматика текстов уже почти непонятна современному читателю[5]. Однако послесловия Арсения Замостьянова (автора апологетической биографии А.Н. Косыгина и сценариста фильма, посвященного тому же историческому лицу, а также сценариста телесериала про майора Пронина) лишь запутывают читателей, потому что полны ошибок. Так, А. Замостьянов пишет, что Л. Овалов в 1920-е годы «получил медицинское образование — и врачевал сельчан»[6]; в действительности же в конце 1920-х, когда Л. Овалов, вероятно, в самом деле получил высшее образование, он давно покинул село Успенское и переселился в Москву. Столь же неверно называть Пронина сыном крестьянина[7] – в романах автор умолчал о происхождении своего героя. И уж совсем неприлично называть героя майором ГПУ[8] – в 1922 году ведомство сменило имя и стало называться НКВД.
То, что бодро перечисляет г-н Замостьянов в качестве примет времени, является если и не анахронизмом, то, как минимум «общими местами» (например, упоминаемые им песни в исполнении Утесова — такая же примета 1930-х годов, как и 1960-х, когда, кстати, пластинки крутили уже не на патефонах, а на радиолах — все же какой-никакой технический прогресс и в СССР был!). Так зачем специалист и эксперт, каковым должен бы считаться г-н Замостьянов, написавший послесловия к четырем книгам Л. Овалова, вводит в заблуждение публику, сыплет именами, перечисляет факты? Цель г-на Замостьянова – переструктурировать смысловое поле советской культуры, сделать Пронина «человеком на все времена». Однако занятие это – не только ненужное, но и не благое.
В герои нашего времени майор Пронин не годится. Творец его – Л. Овалов всю жизнь выдавал себя за другого, утаивал или подтасовывал факты собственной биографии, чтобы предстать образцовым писателем – сперва «пролетарским», потом советским. И своего героя создал он из недомолвок и смысловых сдвигов. В этом смысле, несмотря на абсолютное, казалось бы, несходство, автор и герой оказываются удивительно похожими. Странная аналогия двух придуманных судеб – судьбы писателя и судьбы его героя – и является предметом исследования в настоящей статье.
2
Писатель Л. Овалов прожил очень долгую жизнь. Однако сведения о нем приходится собирать по крохам (единственное его жизнеописание опубликовано крошечным тиражом и на момент написания этой статьи было нам недоступно)[9]. Причина проста: авторы, работающие в массовой беллетристике, редко привлекают внимание филологов. Кроме того, многочисленные книги Овалова оказались в памяти читателей заслонены сочинениями о майоре Пронине. Между тем биография писателя весьма интересна – правда, далеко не всем фактам, которые он сам сообщал о себе, можно доверять.
Лев Сергеевич Шаповалов родился 16 августа (29 августа н.ст.) 1905 года в Москве. Судя по тому, что в 1920 году он вступил в ВКП (б), а в 1929 году окончил Московскую высшую медицинскую школу (правда, так ли все обстояло на самом деле, достоверно установить невозможно[10]), его социальное происхождение было безупречным. Для сравнения упомяну, что К.И. Чуковскому, который начал сотрудничать с новой властью еще с 1919 года, когда большинство писателей устраивало этой власти бойкот, в начале 1920-х годов пришлось обращаться к влиятельным лицам за помощью – у его сына Николая были сложности с обучением в университете – в том числе из-за «чуждого» социального происхождения.
Однако со слов того же Л. Овалова авторы вступительных статей к позднесоветским и новейшим изданиям утверждают, что происхождение писателя было с точки зрения советской власти крайне неблагоприятным: «…вышел он из древнего дворянского рода, его прадеды – профессор Московского университета С.И. Баршев, известный ученый-невропатолог А.Я. Кожевников, среди его предков русский мыслитель начала XVIII века Д.Е. Тверитинов, в словаре Брокгауза и Ефрона упомянут едва ли не десяток представителей рода, из которого вышел Л.С. Овалов, ставший истинно пролетарским писателем…»[11]
Существование двух конкурирующих биографических версий объясняется то ли тем, что Овалов в поздние годы сочинил себе дворянскую генеалогию, то ли тем, что на протяжении десятилетий он скрывал правду, заполняя бесчисленные советские анкеты, где вопросы требовали прямых и недвусмысленных ответов. Судя по тому, что фамилия его матери – Тверитинова-Шаповалова – в самом деле дворянская, второе объяснение кажется более правдоподобным.
Должно быть, немало пришлось попотеть, заполняя бесчисленные анкеты, где вопросы предельно прямолинейны, и тут не разобрать, где кончается скромная полуправда и начинается заведомый подлог. Биограф Л. Овалова предлагает сложную и сугубо эстетическую версию: Л. Овалов играл в пролетарского писателя[12]. Он или (домысливаю недосказанное) выстраивал конструкцию литературной личности, вроде Виктора Шкловского, пишущего книги от лица Виктора Шкловского[13], или пародировал «виртуального» современного прозаика, как интерпретировал свою авторскую позицию Михаил Зощенко[14].
Если так, то игра эта шла по слишком уж сложным правилам и затянулась на всю жизнь. К этой игре придется отнести и создание юным москвичом, который, спасаясь вместе с семьей от голода, на несколько лет покинул Москву, комсомольской ячейки в селе Успенское Орловской губернии в 1919 году, и работу в 1921 году секретарем Малоархангельского уездного комитета РКСМ, затем возвращение на родину уже с комсомольским направлением, и заведование без отрыва от учебы библиотекой в клубе грузчиков, и членство в литературном кружке «Антенна» при Хамовническом райкоме партии, и сотрудничество в газетах «Рабочая Москва» и «Крестьянская газета», и работу инструктором по печати в Московском областном комитете партии. Как игру придется интерпретировать и последовавшие новые назначения – главный редактор журнала «Селькор», заместитель ответственного редактора издававшегося ассоциацией пролетарских писателей журнала «Рост», главный редактор журнала «Вокруг света», главный редактор журнала «Молодая гвардия»…
Впрочем, вряд ли поначалу что-либо предвещало такую успешную карьеру. Печататься Л. Овалов (уже под этим псевдонимом) стал в 1925 году. Сотрудничал с периодическими изданиями, выпустил книгу для детей «Пятеро на одних коньках» (1927), а затем брошюру «Не меньше 35. Как селькоры и стенгазеты должны содействовать повышению урожайности» (1929) и — в соавторстве с М. Микулой – пропагандистскую методичку «Как работать. Кружки селькоров и друзей газеты» (1928). Все это было довольно просто и, казалось бы, не претендовало на особые лавры.
Переломной в литературной биографии Овалова стала повесть «Болтовня», написанная в 1928 году и вышедшая с продолжением в № 4 и 5 журнала «Октябрь» за 1929 год (первое отдельное издание – 1930). В одном из обзоров ее упомянул даже Георгий Адамович. Кратко пересказав сюжет повести, он заметил: «В том, что Овалов человек, действительно, талантливый, сомнений нет. С первых же страниц его повести в этом убеждаешься. Она своеобразно написана, полна движения, и в быстрой смене картин автор обнаруживает наблюдательность и умение рассказывать. Но к бойкому и живому повествованию пригнана убогая, трафаретная идейка, и это книгу губит»[15].
«Болтовня» принесла Л. Овалову первый шумный успех. Впоследствии он вспоминал об этом очень прочувствованно и утверждал, что повесть была написана под сильным влиянием Ромена Роллана[16].
В сборнике «Борьба за метод» (М.; Л., 1931), все статьи в котором были посвящены видным членам РАППа, творчество молодого автора анализировал в отдельной статье один из виднейших деятелей этой организации — Алексей Селивановский (1900-1938)[17].
Статья начинается с пересказа:
Старый беспартийный наборщик Морозов, который не прочь по-стариковски поболтать, поворчать и «по-беспартейному» поругать плохих коммунистов, хозяйственников и фабкомщиков, на старости лет вступает в партию. К партии его приводят горячая любовь к новой жизни, привязанность к производству, где он чувствует себя хозяином, и сознание того, что он тоже является активным строителем, созидателем, борцом, что он тоже нужен новой жизни. Он рождается как коммунист. Таково вкратце содержание повести Л. Овалова «Болтовня».
Кажется, сказано предельно ясно, и дальше А. Селивановскому не о чем рассуждать. Но уже следующий абзац ставит все на свои места:
Овалов принадлежит к молодому поколению рабочих-писателей, к еще незначительному рабочему ядру пролетарской литературы. Это ядро должно стать в центре внимания марксистской критики, занимающейся наиболее актуальными проблемами пролетарской литературы не потому, что оно нуждается в особом критическом «протекционизме». Нет, такой протекционизм был бы особенно вреден, ибо творческие достижения группы молодых рабочих-писателей еще крайне невелики. Но мы знаем, что столбовой путь развития пролетарской литературы пролегает именно здесь, что вершины пролетарской литературы будут достигнуты прежде всего писателями, вышедшими из рабочего класса, рабочими-большевиками[18].
Концовка статьи почти триумфальна: «"Болтовня" оказывается, при ее недостатках, крупным событием во всей пролетарской литературе, привлекающим к себе внимание тем, что она кладет некоторые вехи на столбовом пути развития пролетарской литературы, на пути создания диалектико-материалистического творческого метода. Повесть Овалова нужно серьезно критиковать – именно потому, что она является крупным литературным явлением»[19].
Любопытно, что среди статей «О Фурманове и пролетарской литературе», «Запев третьего призыва», «Путь Маяковского», «Творческий метод Ф. Панферова» и т.д. лишь статья Селивановского названа просто по имени писателя, которому она посвящена: «Л. Овалов».
Откуда взялся столь торжественный тон, чем рождена такая высокая оценка автора-дебютанта?
Кажется, причины для похвал у Селивановского были вполне основательные, но они не были прямо связаны с художественными достоинствами или недостатками повести Л. Овалова. В статье Селивановского слышатся отголоски жесткой литературной борьбы, в том числе и борьбы внутри РАППа, происходившей между умеренной группой, сформировавшейся вокруг журнала «Октябрь» (в нее входил Л. Овалов[20]) и радикальными рапповцами, к которым принадлежал Селивановский. «Борьба за метод» и теоретические полемики в целом были для рапповцев составной частью борьбы за власть.
Совсем недавно – в 1930 году – В. Киршон в докладе, прочитанном на XVI съезде ВКП(б), упомянул Л. Овалова в пространном списке пролетарских писателей[21], а в адресованной в ЦК ВКП(б) записке руководителей РАПП от 8 февраля 1931 года Л. Овалов был назван наряду с А. Афиногеновым, В. Билль-Белоцерковским, В. Вишневским, Ф. Ваграмовым, В. Киршоном, М. Чумандриным, А. Исбахом и другими – то есть опять в общем списке крупнейших деятелей «пролетарской литературы»[22].
Группа, связанная с журналом «Октябрь», оформилась в 1931 году после многочисленных расколов и размежеваний. Ее манифестом стал роман «Бруски» лидера группы Ф. Панферова; вокруг романа шла энергичная критическая баталия[23]. Л. Овалов, работавший тогда в газете «Комсомольская правда», активно пропагандировал и роман, и платформу новой группы[24]. Поэтому, скорее всего, похвала молодому автору со стороны А. Селивановского, относившегося к радикальному рапповскому крылу, есть попытка примирения, а то и «вербовки» члена враждебной группы.
Однако после выхода романа «Ловцы сомнений» (Октябрь. 1930. № 5—7) положение Л. Овалова в группе «Октябрь» стало довольно шатким: роман был признан политически сомнительным. Уже в 1932 году Ф. Панферов написал письмо А.Н. Поскребышеву, личному секретарю И.В. Сталина, где всячески открещивался от романа Л. Овалова и от его автора. По его словам, роман был опубликован в журнале «Октябрь» с одобрения А. Фадеева тогда, когда группы «Октябрь» еще не существовало: «Ловцов сомнений» начали печатать в мае, а группа была организована в октябре 1930 года. Тогда-то Л. Овалов и вступил в нее, но через два месяца выбыл. Ф. Панферов пеняет и В. Киршону, и А. Фадееву: первому за то, что он упоминал роман на партийном съезде в числе достижений пролетарской литературы, второму — за то, что он, не послушавшись совета, роман опубликовал, а теперь отговаривается тем, что хотел помочь молодой литературной группе, но эта версия, по словам Панферова, противоречит хронологии событий. С его точки зрения, группа «Октябрь» ответственности за роман не несет: «Мы считаем, что Овалов, автор такой хорошей вещи, как повесть "Болтовня", в "Ловцах сомнений" объективно встал на позицию троцкистских контрабандистов»[25]. В том же году Панферов жаловался на Овалова и лично вождю партии[26].
В январе 1932 года на совещании рапповских критиков книга была расценена как «контрреволюционная троцкистская клевета на партию»[27]. Сразу же после этого Л. Овалов напечатал в «Комсомольской правде» статью, в которой оправдывался, и послал письмо Л.М. Кагановичу с просьбой защитить от травли.
Защита была необходима, критические нападки были так сильны, что отразились и в статье, посвященной Л. Овалову в 8-м томе «Литературной энциклопедии». Том вышел в 1934 году, и в нем было отмечено: троцкисты в романе Л. Овалова «представлены людьми ошибающимися, но сохранившими лучшие традиции революционной борьбы». Подобные формулировки в то время были близки по смыслу к публичному обвинению в неблагонадежности. Тем более что еще в 1932 году книга была запрещена Главлитом[28].
На самом деле никакой апологии троцкизма в романе «Ловцы сомнений» не было. Недовольство критики вызвало то, что в книге были приведены подлинные лозунги «левой оппозиции» и подробно (возможно, с натуры) – хотя и крайне критически – описаны собрания ее членов. Так как в то время уже вовсю шли аресты членов «левой оппозиции», а наиболее радикальные рапповцы как раз к этой оппозиции и принадлежали (например, Г. Лелевич и И. Вардин, арестованные в конце 1920-х годов), — неудивительно, что люди, так или иначе связанные с «левой оппозицией», восприняли книгу не как пропаганду своих взглядов, а как завуалированный донос. Так расценил его и связанный с оппозицией В. Шаламов[29], который впоследствии жестко отзывался о романе: «Известно, когда-то на Колыме я обещал себе, что если вернусь и войду в литературные круги, не подам руку двум литераторам: Льву Овалову за его подлейший роман "Ловцы человеков" и Н. Вирте за не менее омерзительную "Закономерность"»[30]. Переиначивание названия книги, причиной которого стала, вероятно, ошибка памяти, тем не менее характерно.
Именно этот роман и стал, вероятно, причиной ареста Л. Овалова в 1941 году. Писатель содержался во внутренней тюрьме на Лубянке, о чем можно догадаться по мемуарам С. Ермолинского, сидевшего там же. Чем хуже становились дела на фронте, тем больше перемен ощущали заключенные. Их стали переводить в другие места. Некоторых расстреливали, как расстреляли 27 июня 1941 года[31] И. Вардина, — но тогда о его участи никто не знал.
С. Ермолинского, сидевшего в одной камере с И. Вардиным, отправили в Бутырскую тюрьму.
Я был втиснут в узкий отсек «черного ворона». Куда меня везли? Из другого отсека постучали, и голос просил:
– Вы кто?
Я назвался.
– А я Овалов. Писатель. Может быть, слышали про майора Пронина? Это я сочинил.
Слыхал. Не читал, но слыхал. Голос автора услышал из соседнего отсека, в «вороне», но его самого так и не видел. Нас вывели отдельно, незримо друг для друга[32].
Встреча двух этих людей по-своему характерна. С. Ермолинский считал, что был арестован как друг М. Булгакова. Л. Овалов утверждал, что арестован за книгу про майора Пронина, в которой он якобы раскрыл способы работы советской контрразведки[33]. Но упомянутый И. Вардин с М. Булгаковым не дружил и про майора Пронина не писал. Зато был, во-первых, старым (с 1905 года) членом партии, во-вторых, активным рапповцем, примыкал к троцкистам, пусть затем и публично раскаялся. Судя по мемуарам того же С. Ермолинского, И. Вардин активно сотрудничал со следствием, потому что приносил с допросов много дорогих папирос, получал дополнительную порцию каши, и чувствовал себя вполне вольготно до того, как началась война
Вернемся, однако, к середине 1930-х годов, когда Л. Овалов участвовал в литературных битвах. Созданный в 1934 году Союз советских писателей должен был решить вопрос о едином «центре власти» в литературе. После его создания борьба за власть продолжалась, но в скрытой форме. Напомню, что в 1932 году, когда были реорганизованы литературные группировки и шла подготовка к будущему съезду, рапповцы требовали самостоятельности своей организации в составе Союза писателей и потерпели поражение во время ожесточенной дискуссии. Чтобы показать, насколько серьезной была борьба, укажу, что на заседании специальной комиссии, созданной Политбюро ЦК ВКП(б) для того, чтобы рассмотреть заявления бывших руководителей РАППа, входивший в комиссию И. Сталин выступал около пятнадцати раз, примерно столько же раз выступал В. Киршон, по четыре раза выступали А. Афиногенов и член комиссии И. Гронский[34].
С трибуны первого писательского съезда Л. Овалов был упомянут лищь единожды, скороговоркой, в общем списке, в выступлении Николая Богданова[35], тогда как имена молодых писателей Александра Авдеенко, Бориса Горбатова и рано умершего Якова Ильина, чья книга «Большой конвейер» вышла через два года после смерти автора, назывались многократн
Само по себе выступление прозаика Н. Богданова (1906-1988), ровесника перечисленных авторов, да к тому же и работавшего со сходной комсомольско-молодежной тематикой, мало что значит, но любопытно сопоставить его с содержанием Докладной записки секретно-политического отдела ГУГБ НКВД СССР, составленной два года спустя. Из нее выясняется, что один участник приведенного Богдановым списка молодых пролетарских талантов, Лев Овалов, «подсиживал» другого — Александра Авдеенко:
20 марта 1936 года в редакции журнала «Наши достижения» состоялось созванное по инициативе редакции собрание писателей, посвященное вопросу о творческой среде в лице наших литературных журналов. Вступительное слово сделали Бобрышев и Ставский. После своего выступления Ставский ушел и не прослушал речи выступавших писателей Слетова, Ив. Катаева, Рыкачева, Зарудина, Скосырева, Овалова, Ген. Фиша, Гехта, К. Паустовского, Б. Агапова.
Речь шла о разобщенности писателей, об отсутствии творческой среды, о плохой организационно-творческой работе ССП, о «поденщине», о литературных «кормушках», о социально-бытовом положении писателя[36].
Согласно тексту записки, Л. Овалов говорил на собрании о
скороспелом производстве литературных авторов, дезориентирующем в таком виде читателя. В этой связи он подробно остановился на книгах Островского и Авдеенко. «Это еще не литература, а человеческие документы. Островский награжден по заслугам, но не за мастерство писателя. Авдеенко же развращен преждевременно славой»[37].
Разумеется, судьба Н. Островского – это особый случай, но выпад против А. Авдеенко следует рассматривать как выпад против писателя, из той же «обоймы», что и сам Л. Овалов[38]. Иными словами, участвуя в собрании, где критически обсуждалась общая ситуация в советской литературе, Л. Овалов не забыл выступить и против серьезного конкурента.
Вывод, сделанный присутствовавшими на собрании писателями, иначе, как крамольным не назовешь:
В результате собеседования было решено выступить с трибуны дискуссии о формализме или через печать с декларацией о необходимости творческого размежевания, об организации писательских коллективов вокруг журналов, об определении лица журналов.
Декларация эта будет подписана всеми участниками собеседования. Разрабатывают ее Канторович, Зарудин, Овалов и Скосырев.
Установка декларации такова:
Союз как организация слишком громоздок. Чтобы сделать эту организацию единой и работоспособной, ее нужно раздробить на творческие группировки[39].
И собрание, и вынесенная им резолюция — не только прямое выступление против Союза писателей — это и выступление против Политбюро ЦК ВКП(б), чьим старанием были уничтожены литературно-художественные организации и сформирован единый союз, это, кроме того, еще и открытое возвращение к рапповской идеологии: в 1929 году пленум РАПП выступил за создание внутри организации «различных соревнующихся творческих школ и группировок, стремящихся работать в искусстве методом диалектического материализма»[40]. Защищаться бунтовщики, вероятно, собирались именем А.М. Горького: его детищем и был организовавший собрание журнал «Наши достижения».
Столь подробные сведения о первых шагах Л. Овалова в литературе нужны для того, чтобы стали понятнее дальнейшие повороты его писательской судьбы, а также методы, с помощью которых он добивался своей цели. Звание пролетарского писателя, сочиняющего на самые животрепещущие темы, давало возможность занимать различные посты, а хваткость и решительность помогали в борьбе с конкурентами. Преимуществом была и начитанность молодого писателя, демонстрировавшего, насколько успешно он овладел «наследием классиков». Впрочем, его демонстративная «культурность» нравилась далеко не всем. «…Наши писатели, вроде Овалова, к очеркам о хлебозаготовках поставят эпиграф из Гоголя или Стендаля по признаку самого несущественного отношения – и рады» – этот фрагмент из рабочей тетради 23-летнего А. Твардовского за 1933 год[41] относится к сборнику Л. Овалова «Красное и черное. Из записной книжки журналиста» (М., 1930).
3
Одной из «фирменных» черт поэтики Овалова является инвертирование привычных отношений между автором и героем. Начиная уже с книги «Рассказы о майоре Пронине» Л. Овалов писал о своем герое как о реально существующем человеке, утверждая, что все его рассказы — только записи, сделанные со слов майора, в которых изменены имена. Позже, при переиздании «Рассказов майора Пронина» в 1957 году Л. Овалов в предисловии «вспоминал»:
В годы, предшествовавшие Великой Отечественной войне Советского Союза против гитлеровских захватчиков, в числе моих друзей был майор Про-нин — Иван Николаевич Пронин, работник органов государственной безопасности.
<…>
Пронин всегда пользовался моим большим уважением и доверием, и в затруднительных случаях я не хотел бы иметь лучшего советчика и друга[42].
Прием, при котором автор «заслоняется» героем, чтобы поглядывать из-за его плеча, иногда подавая реплики, Л. Овалов использовал задолго до того, как стал писать о Пронине – в ходе полемики вокруг его романа «Ловцы сомнений».
В ответ на обвинения в пропаганде троцкизма, Л. Овалов сделал неожиданный шаг: опубликовал текст (Октябрь. 1931. № 8), написанный от лица героя его предыдущей, куда более успешной повести «Болтовня», — старого наборщика В.П. Морозова, который оценивает и новый роман: «Конец Брянцева есть крах его субъективной безыдейности, противоречивости, бесхарактерности, а по существу – крах идеи буржуазного либерализма, носителем которой он является. Дальше, за высокопарной декларацией Инякиных, Брянцевых, Топильских, следует неизбежный путь троцкизма к откровенному меньшевизму» [43]. Выговаривая автору за художественные просчеты, герой все же утверждает: «…я голосую за попытку поставить важную проблему, характеризовать людей, подобных Брянцеву, опасных и на сегодняшний день, и показать фактическую “деятельность” троцкистской оппозиции, убожество ее мещанской романтики и неизбежное смыкание “левых” и правых уклонистов, по существу одинаково являющихся агентами буржуазии в рабочем движении… Польза, которую может принести роман, мне думается, заключается в том, что Овалов предпринял такую попытку»[44].
В этом «монологе» уже намечаются те парадоксальные отношения автора и героя, которые в дальнейшем связали Л. Овалова с майором Прониным: по ходу дела герой и наставлял автора, и поддерживал на его непростом литературном поприще, и даже иронизировал над нерешительностью автора, когда тот боялся затронуть ту или иную тему.
Здесь, хотя и по-своему, срабатывал тот же механизм, что и во всей советской культуре. В ее эстетических и идеологических рамках вполне допустима ситуация, при которой автор может быть противопоставлен собственному герою или произведению. Более того, автор может быть признан виновным, тогда как герой или произведение будут считаться образцовыми. Наглядный пример – «Песня о встречном», написанная Дмитрием Шостаковичем на стихи Бориса Корнилова, исполнявшаяся и тогда, когда поэт был расстрелян, а имя его оказалось под запретом. Вступление к песне стало позывными советского радио.
4
До того, как прийти к своей главной теме, воплощением каковой стал цикл «пронинианы», Л. Овалов опубликовал книги «Путь в завтрашний день» (М., 1931), «Июль в Ойротии»[45] (М., 1931, написана в соавторстве с его тогдашней женой А. Шаповаловой), «Две повести» (М., 1933), роман в двух книгах «Утро начинается в Москве» (М., 1934, 1936), повесть «Здоровье» (М., 1936), роман «Зина Демина» (Свердловск, 1937), сборник рассказов «Лимонное зерно» (М., 1939) и чуть позднее – книгу путевых заметок «Поездка в Ереван» (М., 1940)[46]. Интересно, что прототипом одного из героев романа о строительстве Уралмаша «Зина Демина», — китайского коммуниста — стал Цзян Цинго, сын президента Китая Чан Кайши, учившийся и работавший в СССР с 1925 по 1937 год: некоторое время Овалов и Цзян жили в одной коммунальной квартире в Свердловске[47].
В 1939 году Л. Овалов был главным редактором журнала «Вокруг света». Именно для этого журнала и написан рассказ «Синие мечи» — первый в цикле о майоре Пронине.
Первые рассказы о майоре НКВД Пронине не могли появиться ни раньше, ни позже 1939 года. Для литературы 1920-х годов характерна фигура «страшного чекиста»: вспомним хотя бы повесть Ю. Лебединского «Неделя»[48]. В начале 1930-х наступает затишье, потом приходит новый всплеск интереса к работникам этого ведомства. Но для апологетических произведений требовался другой психологический тип. Чуткий к переменам И. Бабель в 1937 году усиленно сочиняет роман о чекистах и даже читает в товарищеском кругу отдельные главы[49]. Если бы не арест писателя, роман был бы закончен.
В 1938 году был арестован и расстрелян нарком внутренних дел Г. Ягода, находившийся на этом посту с 1934 по 1936 год, а в 1940 году – его преемник Н. Ежов, возглавлявший наркомат с 1936 по 1938 год. С приходом Л. Берии были предприняты попытки хотя бы отчасти снять социальную напряженность: повальные аресты ненадолго затихли, из лагерей было освобождено 223 600 человек, а из колоний – 103 800[50]. Однако тогда же, в 1939—1940 годах, только в РСФСР было арестовано до 200 тысяч человек, под руководством Берии начались и массовые репрессии на вновь присоединенных к СССР территориях Западной Украины и Белоруссии, стран Балтии и Молдавии.
Постановление Совета Народных Комиссаров СССР и Центрального Комитета ВКП(б) от 17 ноября 1938 года подчеркивало, что органы НКВД провели
большую работу… по разгрому врагов народа и очистке СССР от многочисленных шпионских, террористических, диверсионных и вредительских кадров из троцкистов, бухаринцев, меньшевиков, буржуазных националистов, белогвардейцев, беглых кулаков и уголовников, а также от шпионов, переброшенных в большом количестве из-за кордона…
Далее следовало важное уточнение:
…работники НКВД совершенно забросили агентурно-осведомительную работу, предпочли действовать более упрощенным способом, путем практики массовых арестов, не заботясь при этом о полноте и высоком качестве расследования. Работники НКВД настолько отвыкли от кропотливой, систематической агентурно-осведомительной работы и так вошли во вкус упрощенного порядка производства дел, что до самого последнего времени возбуждают вопросы о предоставлении им так называемых «лимитов» для производства массовых арестов[51].
Л. Берия был назначен наркомом внутренних дел 25 ноября 1938 года[52], а уже в 1939 году появляется первый рассказ, героем которого становится чекист Пронин, мастер расследования, приверженец работы кропотливой и систематической, тщательно вникающий в обстоятельства, дабы и тень подозрения не пала на достойных граждан страны.
Высокопоставленный сотрудник НКВД был нетипичным для тогдашней литературы героем – не потому, что про чекистов не писали раньше, а потому, что описание методов работы НКВД, пусть и художественное, было занятием сомнительным и отчасти рискованным.
Как итог, «Рассказы майора Пронина», набранные в журнале «Знамя» и в Военмориздате, не увидели свет, набор книги был рассыпан. Казалось бы, все надежды рухнули, однако на защиту Л. Овалова встал тогдашний нарком иностранных дел Молотов, к которому рассказы попали стараниями главного редактора «Знамени» Вс. Вишневского[53]. Подробности этой истории неизвестны, а последствия очевидны – цикл вышел и в журнале, и отдельной книгой в серии «Библиотечка красноармейца».
Незадолго до начала войны журнал «Огонек» напечатал повесть «Голубой ангел». В одном из ее эпизодов открыто обсуждается проблематичность освещения деятельности советской контрразведки.
Повесть начинается с того, что автор возвращается из Армении (о реальной поездке в Ереван рассказано в книге очерков Л. Овалова, вышедшей в том же году). Он полон новых впечатлений, привез несколько бутылок отличного коньяка и собирается подарить одну бутылку Пронину. Звонит ему и узнает, что Пронин болен: у него воспаление легких. Навестив больного, за которым ухаживает его соратник и воспитанник Виктор Железнов, он узнает о том, что Пронин, прежде не любивший патефоны, обзавелся патефоном и пластинками. Выясняется, что патефон связан с последним по времени расследованием Пронина. Железнов и Пронин слушают пластинку с песенкой про голубого ангела.
– Рассказать, что ли? – вдруг спросил его Виктор и нетерпеливо застучал пальцами по крышке патефона.
Иван Николаевич помолчал.
– Ладно уж, – разрешил он наконец. – Хвастайся. Может, писателю это и пригодится. Бывшие герои делаются все изворотливее и озлобленнее. История выталкивает со сцены, а уходить не хочется. С каждым годом борьба с политическими преступниками становится все сложнее и резче. Об этом надо писать и развивать в людях осторожность и предусмотрительность[54].
И все же автор, прошедший школу РАПП и партийных кулуаров, боится и робеет:
– А если обо всем этом написать, – спросил я, – не скажут, что это не нужно?
– Почему? – удивился Пронин.
– Ну, скажут, что я раскрываю методы расследования, – придумал я возражение. – Привлекаю, так сказать, внимание…
– Ну, и нерешительны же вы, братья писатели… – Пронин поднял меня на смех. – Кто это может сказать? Во всех государствах существуют разведывательные учреждения, и наше правительство не раз предупреждало о том, что разведки засылают и будут засылать к нам своих агентов. Так почему же вредно об этом напомнить? А методы? Как нет ни одного преступления, абсолютно похожего на другое, так нет и одинаковых методов для раскрытия этих преступлений.
Он переглянулся с Виктором, и оба они снисходительно друг другу улыбнулись[55].
Цикл о Пронине, в немалой степени повлиявший на советский детектив как жанр, тем не менее нетипичен по сравнению с более поздними детективами. В нем отсутствуют перестрелки (разве что Пронин стреляет, и то с большим сожалением, в овчарку, переправляющую через границу документы, да, запершись от врагов, палит в потолок). Погоня здесь одна-единственная, иронично представленная автором, – в повести «Голубой ангел» Железнов гонится за неуловимым человеком в зеленом пальто, оказывающимся на поверку самим Прониным. Но эта нетипичность связана не с поэтикой Л. Овалова, а является результатом цензурных запретов.
Но эта нетипичность столько воплощение авторских установок, сколько результат цензурных запретов. В середине 1930-х сочинения, описывающие работу сотрудников НКВД, не приветствовались. Разрешались сочинения о пограничниках (с приграничной полосой связаны, по меньшей мере, два рассказа и повесть «Голубой ангел»). Но движение законодательства от уголовных преступлений к политическим диктовало условия литературной игры. В правонарушениях уже и первый советский Уголовный кодекс выделял политическую составляющую. А далее, по мере ужесточения законодательства, в категорию политических преступлений могли быть внесены практические любые деяния. Одновременно размывались границы уголовных преступлений уголовных: за малую провинность – опоздание на работу, кража буханки хлеба – строго наказывали. Разумеется, эти дела не столь эффектны, чтобы о них писать повести и рассказы. Да и упоминать о них не следовало. Поэтому подробности уголовных процессов и действий милиции вытеснялись из периодики[56].
Напряженная социальная атмосфера, все более сгущавшаяся по мере нарастания террора, требовала от власти специальных терапевтических мер: констатации того, что общество и государство в целом здорово и процветает, а инциденты, ставшие причиной громких судебных процессов, по сути, маргинальны и не затронули основ советского миропорядка и благополучия граждан страны. Поэтому первые рассказы о Пронине появились в абсолютно точно рассчитанный момент.
При этом литературная генеалогия «пронинского цикла» очень интересна. Театральный режиссер и поэт-юморист Вадим Жук, склонный к парадоксам, выводит сочинения о майоре Пронине из «ленинградской» повествовательной традиции, в частности, сопоставляет с рассказами М. Зощенко и Л. Пантелеева[57], а режиссер Олег Ковалов говорит еще определеннее: «По сути дела, мы видим уцененный вариант того самого литературного сказа 1920-х годов, который знаем по произведениям Бабеля или Зощенко»[58]. Параллели с прозой М. Зощенко – только на уровне не целостной поэтики, а отдельных приемов – в творчестве Л. Овалова усмотреть можно. Так, для М. Зощенко характерно использование названий, заимствованных у других авторов. Л. Овалов также применял этот прием – кроме книги «Красное и черное», можно вспомнить и рассказ «Стакан воды» из пронинского цикла, и повесть «Голубой ангел» (название отсылает к фильму Джозефа фон Штернберга, где сыграла первую большую роль Марлен Дитрих, и к песне из этого фильма). Другая общая черта Зощенко и Л. Овалова – демонстративно короткие абзацы, нарочито разговорный, просторечный язык – особенно в первой книге «Рассказы майора Пронина»:
Дом как дом, поместительный, красивый — подходящий дом. Дверь высокая, резная. Позвонил. Открывает дверь старушка, глядит на меня через цепочку. Седенькая такая, в черном платье и, несмотря на голодное время, довольно-таки полная. Волосы назад зачесаны и на затылке пучком закручены. По моим тогдашним понятиям, она мне больше на купчиху похожей показалась, чем на важную барыню.
— Мне, — говорю, — гражданку Борецкую надо.
— Я и есть Борецкая, — отвечает она. — Что вам от меня, матросик?
А в матросики я попал за свой бушлат. Уезжая из Москвы, получил я ордер на об-мундирование, а на складе ничего, кроме бушлатов, не оказалось. Так и пришлось мне вырядиться матросом, хоть и не был я никогда моряком («Синие мечи»)[59].
Однако этот стиль претерпевает существенную эволюцию уже на протяжении первой цикла — «Рассказов майора Пронина». В «Рассказах о майоре Пронине» и в повести «Голубой ангел» трансформация стилистики продолжается. Имитация сказа нужна для того, чтобы действию, отнесенному к 1919 году, соответствовал стиль советской литературы начала 1920-х; кроме того, Пронин в то время был совсем еще простодушным человеком, и такой «простецкий» стиль соответствует его тогдашнему состоянию:
Признаться, вспомню, как в те годы действовал, так стыдно становится. Грубо работал, некультурно. Если, строже говоря, разобрать мои поступки, — ненужные вещи делал… Не умела еще голова работать. Надо знать психологию, уметь анализировать человеческие поступки, а мы тогда все больше вещественными доказательствами увлекались. Теперь я бы так устроил, что преступник, того не подозревая, сам бы мне указал, где и что у него спрятано («Зимние каникулы»).
При переходе к действию, отнесенному к концу 1930-х годов, стиль заметно утрачивает черты сказа (это заметно даже по тому, что абзацы становятся гораздо длиннее), а объяснения действий героя (в соответствии с моделью классического детектива), помещенные в финал повествования – все сложнее и причудливее.
Пронин раскрыл записную книжку и принялся рисовать на листке квадраты, которые он так любил чертить, увлекаясь своими рассуждениями.
— Щуровскому, конечно, был известен способ, посредством которого его оповестили, где и каким образом должна состояться передача документа, — продолжал он. — Но я промучился с этими книгами всю ночь. Просветил переплеты, но в них ничего не оказалось. На одной из страниц нашел чернильное пятно, но оно не поддавалось расшифровке. Я вертел листы и так и сяк, и на свет и против света, когда, наконец, заметил мельчайшее отверстие, наколотое иглой или булавкой. Надколото было слово mexicana.Я принялся искать хотя бы еще одно надколотое слово и нашел его в другом томе: б о т а н и ч е с к и й. И то и другое были эпитеты. Mexicanaотносилось к слову agave, б о т а н и ч е с к и й — к слову с а д. Я и прочел этот текст как должно: ботанический сад, мексиканская агава («Agavemexicana»)[60]
.
Некоторые сцены у Л. Овалова обнаруживают неожиданно многоуровневое строение. Например, в повести «Голубой ангел» Виктор Железнов, помощник Пронина, ставит на граммофон пластинку с песенкой про голубого ангела, которую поет не очень красивый баритон. В этом эпизоде стоит обратить внимание на элементы текста, которые надо рассматривать как своеобразные «геральдические конструкции» (принцип «геральдической конструкции» описан М.Б. Ямпольским[61]). Первый из этих элементов — песенка, после которой следует записанный на пластинке приказ начальника: согласно этому приказу, секретный агент должен выполнять все указания резидента[62]. Еще два элемента — название патефонной компании и, что немаловажно, фирменный ее знак. На пластинках марки «HisMaster’sVoice» изображалась смешная собачка, которая внимательно слушала то, что исходит из граммофонной трубы. Подразумевалось, что оттуда раздается голос ее хозяина — это и визуализация названия фирмы, и визуальная эмблема центрального эпизода повести.
«Рассказы майора Пронина» начались с нарочито простодушного по манере рассказа «Синие мечи», но уже вскоре Л. Овалов стал представлять Пронина как героя-интеллектуала. Так, изобличив в рассказе «Стакан воды» (входит в цикл «Рассказы о майоре Пронине») американского агента, с которым он встречался еще во время Гражданской войны, Пронин неожиданно вступает с ним в интеллектуальную беседу:
— Вы хорошо знаете Россию, — сказал Пронин.
— Да, я знаю ее, — согласился Роджерс.
— А что такое ипостась, вы знаете? — спросил Пронин.
— Нет, — сказал Роджерс. — А что такое ипостась?
— А это — несколько лиц одного бога в православной терминологии, — объяснил Пронин. — Вот вы являлись мне в разных ипостасях. Учителем из псковской деревни, красноармейцем с заставы, собирателем сказок, водопроводчиком и туристом, садовником и похитителем документов… Помните?[63]
Еще большим «интеллектуализмом» отличается повесть «Голубой ангел». Так, Пронин обнаруживает знание западной эстрады:
— Разные, — любезно сказал Пронин в трубку. — Заграничные пластинки. Джазы Эллингтона, Нобля, Гарри Роя, песенки Шевалье, Люсьенн Буайе…
— Не можете ли вы сказать мне названия? — попросил издалека мягкий и строгий мужской голос.
— Пожалуйста, — сказалПронинипринялсячитатьназвания: — «Chansonduprintemps», «The Golden Butterfly», «Mood Indigo», «Tonamour», «The Blue Angels»…[64]
Начитанность в новой западной литературе могла в советских пропагандистских романах быть признаком врага: например, вражеский лазутчик, пойманный обитателями советской полярной станции «Арктания» в одноименном фантастическом романе Г. Гребнева (1938), чтобы скоротать дни в неволе, выбрал для чтения роман Ж. Гюисманса «Наоборот»[65] — так автор хотел подчеркнуть его растленность. Несмотря на этот стереотип, Л. Овалов все же сделал Пронина интеллектуалом, тонко понимающим западную, «вражескую» культуру. Этому новому образу – уточенного и в то же время знающего толк в житейских удовольствиях (вспомним хотя бы об армянском коньяке) сотрудника советской контрразведки, готового объяснять сложнейшие схемы заговоров против СССР («Куры Дуси Царевой», «Голубой ангел») — суждено было большое будущее.
5
Вскоре после публикации повести «Голубой ангел» Л. Овалов был арестован. В Москву он вернулся лишь в 1956 году. По его собственному признанию, он выжил в лагерях во многом благодаря тому, что имел профессию медика; так ли это на самом деле, мы не знаем. Из ссылки он приехал с молодой второй женой. Тогда же Л. Овалов был полностью реабилитирован и восстановлен в КПСС с сохранением партийного стажа[66]. Вскоре состоялось и его возвращение в литературу. Сначала приказом Главлита от 28 июня 1956 года был снят запрет со старых книг Л. Овалова[67], а затем начали печататься новые его произведения. Воениздатская «Библиотечка военных приключений» пополнилась сборником «Приключения майора Пронина» (1957), на титульном листе которого почему-то обозначено «повесть». В новом молодежном журнале «Юность» появилась повесть «Букет алых роз», рассказывающая о происках западной разведки, о падкой на все зарубежное нестойкой части советской молодежи и о безукоризненно точных действиях сотрудников госбезопасности (правда, Пронина среди них не было).
В 1959 году тот же «Огонек», что опубликовал до войны «Голубого ангела», печатает роман «Медная пуговица». Впрочем, словосочетание «тот же» не вполне справедливо. Главным редактором журнала стал А. Софронов, и в сталинистском по духу «софроновском» «Огоньке» («софроновский “Огонек”» уже можно считать устоявшимся литературоведческим термином) сочинение Л. Овалова оказалось вполне уместным[68].
В этом романе Л. Овалов вновь с удовольствием демонстрирует свою эрудицию и даже утонченность. На полки библиотеки господина Берзиня, эстета и сноба (под этой маской работает советский разведчик), он поставил книги Поля Валери, Анри де Ренье, Жюля Ромена, Марселя Пруста, Жана Жироду, Стефана Малларме, Шарля Бодлера, Поля Верлена, Артюра Рембо и Франсуа Вийона.
Как известно, многие люди, возвращавшиеся в конце 1950-х годов из лагерей, были настроены по отношению к советской власти критически, но другие, вернувшись, сохранили в неприкосновенности прежние убеждения. Позиция Овалова была парадоксальной: будучи глубоко обиженным на сотрудников НКВД, он вновь стал писать ортодоксально-советские произведения. И хотя на протяжении многих лет Овалов публиковал новые романы, выходили они большими тиражами и пользовались некоторой популярностью, — но такого успеха у критиков, какой сопутствовал Овалову в 1930-е годы, писатель больше не имел. В либеральной советской критике Овалов вообще воспринимался как фигура одиозная – в значительной степени именно из-за цикла о Пронина.
Названия рецензий, опубликованных в журнале «Новый мир», уже сами по себе показательны: «Образы и комментарии» Г. Владимова (о романе «Партийное поручение»; Владимов показывал, что роман распадается на два элемента, обозначенные в названии рецензии)[69] или «В испытанном жанре» М. Рощина (о романе «Секретное оружие»). Отметил существование в литературе Л. Овалова и сатирик А. Раскин – в его сборнике «Застарелые друзья» (1964) есть пародия на «Медную пуговицу», где высмеивается шпиономания, которой были проникнуты сочинения о майоре Пронине.
Впрочем, «Медная пуговица» не понравилась не только пародисту, но, как утверждал автор романа, и Н.С. Хрущеву[70], а потому отдельной книгой в СССР до 1981 года не выходила. «А тем временем роман перевели и издали в Венгрии, Греции, Индонезии, Китае, США, Чехо-Словакии, четырьмя изданиями книжка вышла во Вьетнаме, шесть изданий выдержала в ГДР, кроме того, роман был опубликован в ГДР в серии “Роман-газета”, в Венгрии и Чехо-Словакии по “Медной пуговице” созданы многосерийные телефильмы. В Канаде роман полностью перепечатала газета “Вестник”, выходящая на русском языке…»[71] – авторское негодование вполне понятно, но справедливости ради надо отметить, что после 1981 года «Медная пуговица» переиздавалась на русском языке минимум четырежды.
Раздражение или обида Л. Овалова высказаны в романе без обиняков, хотя и глухо. Например, о царивших в 1930-е годы беззакониях сказано: «В те годы в нашей стране нетрудно было оклеветать любого человека, и судьи не очень-то старались опровергнуть эту клевету» [72]. А сравнение советских карательных органов с фашистскими пропитано ядом: «Гестапо занимало шестиэтажный дом, в котором до эвакуации из Риги советских учреждений находилось Управление государственной безопасности. Подобные учреждения оборудуют занимаемые ими помещения по одному определенному образцу: помимо канцелярий, там должны быть внутренняя тюрьма, камеры для допросов и прочее, поэтому, занимая дом, где помещалось аналогичное учреждение, гестапо избегало лишних расходов по его оборудованию» [73].
Таким образом, если принять во внимание, что роман «Медная пуговица» как бы замыкает «прониниану» («Секретное оружие», где Пронин появляется лишь в нескольких эпизодах вряд ли стоит брать в расчет), весь цикл представляется как изъявление полной лояльности, — но, когда эта лояльность не была по достоинству оценена, то и выяснением отношений с властями.
Пронин относился к чекистам первого призыва. Согласно концепции, по которой «золотой век» обязательно сменяли времена иные, в период «оттепели» и «восстановления социалистической законности» создавался образ первых чекистов, неподкупных «рыцарей революции», – в противовес тем, кто действовал с конца 1930-х до середины 1950-х годов, то есть в период активных репрессий. Главный герой романа «Медная пуговица», офицер генштаба, отправленный в Ригу накануне войны и оставшийся там как советский разведчик, подчиняющийся резиденту – майору Пронину, признается: «Только знакомство с Прониным показало мне, каким должен быть работник органов безопасности…»[74]. Потом он же сопоставляет Пронина с Дзержинским[75]. Авторский намек прозрачен: те сотрудники НКВД, что действовали в СССР в 1930-е годы и среди прочего арестовали Л. Овалова, высокого звания наследников Дзержинского недостойны.
Вновь манипулируя фактами собственной биографии, Л. Овалов установит прочную связь между успешным приемом своего героя читателями и печальной участью, постигшей его как будто бы в наказание за этот успех. В тексте не случайно он сравнит свою судьбу с историей Радищева, названного Екатериной II «бунтовщиком похуже Пугачева». За этим сравнением, конечно, скрывается горячее желание выставить себя не просто жертвой режима, но пламенным борцом за справедливость:
Так уж случилось, что из всех моих героев судьба теснее всего связала меня с Прониным. У тех, кто боролся против дела, которому служил Пронин, он вызывал глубокую неприязнь. Свою неприязнь противники Пронина перенесли и на его автора.
Берия нажаловался на меня Сталину, и…
Не сравниваю себя с Радищевым, а «Рассказы майора Пронина» с «Путешествием из Петербурга в Москву», но мне, как и Радищеву, пришлось поплатиться за свою книгу пятнадцатью годами жизни. Радищев провел восемь лет в остроге и семь в ссылке, и я провел восемь лет в лагере и семь в ссылке. Печальное совпадение. На Радищева обрушилась Екатерина Вторая, а на меня – Берия и Сталин.
Однако ко мне история отнеслась благосклоннее. Противники Пронина давно уже отправились adpatres, а Пронин живет себе и живет. Борется, страдает и любит![76]
Странным образом противником Пронина оказался Берия, который должен был быть в 1939 году его начальником.
В 1950-е годы сформировался новый милицейский детектив (редкие обращения к милицейской теме во время войны, например, в книге «Друзья, рискующие жизнью» М. Ройзмана, в начале трилогии «Военная тайна» Л. Шейнина, не создали канона). Но главное – герои советского милицейского романа остались только героями книг, а майор Пронин стал героем фольклора, анекдотов и пародий (популярнейшая тема на заре КВНа). Про самого Л. Овалова вспоминали мало.
Автор немало способствовал такому дистанцированию. В его романах 1950—1960-х годов герой все дальше отодвигается на периферию повествования и одновременно получает все бóльшую самостоятельность. В цикле «Рассказы майора Пронина» повествование ведется от первого лица. Роман «Медная пуговица» написан вновь от первого лица, но герой его – не Пронин[77]. Роман «Секретное оружие» — своеобразное подведение итогов: Пронин появляется на его страницах как эпизодический герой — в генеральском мундире, с благородной проседью. Он не находится на авансцене: в схватку с вражескими шпионами вступают те, что помоложе, а Пронин может лишь поддержать дружеским словом, помочь мудрым советом.
Минуло время, кое-что изменилось, но самое важное осталось неизменным: «Он был уже немолод, генерал Пронин, давно мог уйти на пенсию, но сам не просился, а начальство не предлагало. Он был по-настоящему талантлив и, что особенно важно, обладал подлинным даром работать с людьми. Все, кто работал с ним, и уважали и любили его. Строгий, требовательный, принципиальный, но в то же время душевный и справедливый человек»[78].
Кроме упомянутых произведений, при жизни Л. Овалова вышли отдельными изданиями повесть «Букет алых роз» (1958), сборник «Повести» (1961), роман «История одной судьбы» (1963), роман «Секретное оружие» (1963, в серии «Фантастика. Приключения. Путешествия»), роман «Партийное поручение» (1964), пьеса «Хозяйка» (1965), сборник «Партийное поручение. История одной судьбы» (1966), книга «Оперативная карта» (1967, в серии «Честь, отвага, мужество»), документальная повесть «Помни обо мне» (1967), роман «Ветер над полем (И отцы, и дети)» (1968), роман «Русские просторы» (1970), книга «Январские ночи. Повесть о Р. Землячке» (1972, в серии «Пламенные революционеры»), роман «Утренние заморозки» (1979), сборник «Утренняя смена» (1981), роман «Двадцатые годы» (1982). В поздних книгах Овалова майор Пронин уже не фигурировал.
Лев Сергеевич Шаповалов умер 30 апреля 1997 года в Москве. Подавляющее большинство читателей не подозревало, что он прожил так долго. Последний роман – о собственной родословной — так и остался недописанным: рукопись, по уверению биографа, утрачена. Согласно завещанию, прах писателя был развеян с вертолета над Москвой[79].
6
В отличие от судьбы Л. Овалова, судьба майора Пронина пряма и определенна. Нетрудно представить себе его анкету — если бы майор Пронин существовал в действительности, как на том настаивал Овалов, он заполнил бы десятки анкет — и до того, как получил майорское звание, и много позднее. И хотя анкетные формы в СССР год от года менялись, их суть оставалась незыблемой. Ответы же, которые здесь приведены, рассеяны в произведениях Овалова – или могут быть легко домыслены на основе тех данных, которые содержатся в рассказах и романах о майоре.
А Н К Е Т Н Ы Й Л И С Т[80]
1. Полное наименование и адрес учреждения Комитет государственной
безопасности СССР
2. Занимаемая должность Начальник отдела
|
В О П Р О С Ы |
О Т В Е Т Ы |
|
|
1. Фамилия, имя, отчество (псевдоним). При перемене фамилии или имени и отчества указать старые и причины перемены
|
Пронин Иван Николаевич
|
|
|
2. Год рождения |
1892 |
|
|
3. Сословие и социальное положение |
Из пролетариев |
|
|
4. Национальность |
Русский |
|
|
5. Образование |
Высшее |
|
|
6. Знаете ли какие-нибудь языки, кроме русского, какие именно и в какой степени владеете ими |
Немецкий, английский, французский. Свободно говорю и читаю без словаря
|
|
|
7. Профессия или специальность |
Генерал органов госбезопасности
|
|
|
8. Партийность и стаж |
Член КПСС, стаж 45 лет, год вступления 1917 |
|
|
9. Состояли ли раньше в каких-либо политических партиях, в каких именно, где, когда и причина выхода |
Не состоял
|
|
|
10. Принадлежали ли Вы и Ваши ближайшие родственники к анти-партийным группировкам, разделяли ли антипартийные взгляды. Какими парторганизациями вопрос об этом рассматривался, когда и их решения |
Не принадлежали
|
|
|
11. Подвергались ли партвзысканиям, каким, за что, когда, какой ор-ганизацией |
Не подвергался
|
|
|
12. Принимали ли активное участие в Октябрьской революции и гражданской войне, когда, где и в чем именно выразилось Ваше участие |
Воевал в рядах Красной армии на Южном фронте
|
|
|
13. Служили ли в старой армии, когда, сколько времени, в качестве кого и какой имели чин |
Служил с 1915 по 1917 год в пехотных войсках в чине рядового
|
|
|
14. Служили ли Вы или Ваше родственники в войсках или учреждениях белых правительств (белых армий), в каком чине (должности), где и когда |
Не служили
|
|
|
15. Были ли Вы или Ваши родственники на территории белых, где, сколько времени и чем занимались |
Не были
|
|
|
16. Служили ли в Красной армии, когда, где и в какой должности (по-следняя должность и звание) |
Служил с 1918 по 1919 год, рядовой, пехотинец
|
|
|
17. Какое участие принимали в Отечественной войне и были ли в окружении (когда, где) |
Выполнял ответственное задание в тылу врага, в окружении не был
|
|
|
18. Находились ли Вы или Ваши родственники на территории, временно оккупированной немцами в период Отечественной войны (где, когда и работа в это время) |
С 1941 по 1944 год находился в Латвии по заданию советской разведки, работал в рижском гестапо |
|
|
19. Были ли Вы или Ваши родственники в плену во время Отечественной войны (где, когда, при ка-ких обстоятельствах попали, как и где освободились из плена) |
Не были
|
|
|
20. Ваше отношение к военной службе в настоящее время |
В настоящее время служу в КГБ СССР |
|
|
21. Привлекались ли к суду, следствию, были ли арестованы, подвергались ли наказаниям в судеб-ном или административном поряд-ке, когда, где и за что именно. Если судимость снята, то когда |
Не привлекался, судимостей не имею |
|
|
22. Привлекались ли к суду, следствию, были ли арестованы, подвергались ли наказаниям в судеб-ном порядке (когда, где и за что именно) Ваши ближайшие родственники |
Не привлекались |
|
|
23. Лишались ли Вы или Ваши родственники избирательных прав. Ес-ли да, то кто именно, когда и за что |
Не лишались |
|
|
24. Семейное положение (холост, женат, вдов). Если вдов или разведен, указать фамилию, имя и отчество и национальность прежней жены (мужа) |
Холост |
|
|
25. Подданство (гражданство). Если состоял в другом подданстве, то в каком именно и когда приняты в гражданство СССР или подданство России |
В а ш е
|
Ж е н ы (мужа) |
|
Гражданин СССР, в другом подданстве не состоял |
Не женат |
|
|
26. Жили ли Вы или Ваши родственники за границей, если да, то кто именно, когда и почему выехали из СССР (России), чем зани-мались и на какие средства существовали, где и сколько времени на-ходились, причина возвращения в СССР |
Как сотрудник советской разведки находился на временно оккупированной фашистской Германией территории с 1941 по 1944 год |
|
|
27. Имеете ли за границей родственников или близких знакомых, где и чем они занимаются, когда и почему выехали, их фамилия, имя и отчество и адрес |
Родственников за границей не имею |
|
|
28. Имеете ли награды. |
Неоднократно награжден |
|
|
29. Ваша общественная работа (партийная, советская, профсоюзная) |
Лектор |
|
12 мая 1963 г. Подпись И.Н. Пронин
Анкета датирована 1963 годом – именно тогда вышло в свет последнее сочинение, где – пусть не на главных ролях – действует любимый оваловский герой. Кое-какие пункты ее, разумеется, пропущены, и в тех сочинениях, где Пронин выступает главным героем, и там, где находится на втором плане, случается, нет ответа на тот или иной вопрос (например, ни слова не сказано о его родителях, не говорится, откуда он родом). Заметим, что в тогдашних анкетах прочерки категорически запрещались. Но сейчас речь не о послужном списке, а о судьбе, и на некоторые вопросы придется ответить не Пронину, а автору этой статьи.
Установить, когда Пронин вступил в Красную армию, просто: решение о формировании армии из добровольцев было принято в начале 1918 года, а уже 9 июня объявлено об обязательной воинской службе. Сложнее понять, чем Пронин занимался до революции, хотя слово «мастеровой», действительно присутствующее в его рассказе о собственном прошлом, объясняет немало. В толковом словаре 1938 года оно хоть и отмечено как устаревшее, но рассматривается в качестве синонима слов «рабочий», «ремесленник».
Вернемся к послереволюционной судьбе Пронина, чтобы увидеть «микроанатомию» тех методов, которыми пользовался автор, создавая советского героя «без страха и упрека».
В «Рассказах майора Пронина» настойчиво упоминаются наступление Юденича и героическая оборона Петрограда. Более того, отец Виктора Железнова, будущего помощника Пронина, погиб в бою под Ямбургом[81]. События эти надлежит воспринимать особо не столько из-за их исторической значимости, сколько для того, чтобы продемонстрировать подход Л. Овалова к материалу: все эти эпизоды Гражданской войны в официальной биографии И. Сталина представлялись как примеры героизма и стратегического таланта «великого вождя».
Войска под командованием генерала Н. Юденича наступали на Петроград дважды. Л. Овалов смешивает два этих события вряд ли по неведению. Ситуация была более драматичной во второй раз, антибольшевистское восстание в форте «Красная Горка» подавлено в первый. Кажется, почему бы не ограничиться первым наступлением: тогда и о победах И. Сталина, который числил подавление восстания среди своих военных заслуг, не будет забыто, и правдоподобие не будет нарушено. Однако в таком случае прибытие Пронина в город надо мотивировать иначе, а ведь с наступлением на юге войск Деникина (Пронин ранен незадолго до занятия ими Харькова, то есть незадолго до 25 июня) связан такой важный для сталинской версии Гражданской войны эпизод, как оборона Царицына[82].
К 1922 году Пронин и Железнов переехали в Москву. И если сам Пронин, как человек, находящийся на государственной службе, получил жилье и надлежащий паек, то каким образом кормился и где обитал шестнадцатилетний Виктор, стоит подумать. Например, М. Булгаков сообщает сестре в письме от 24 марта 1922 года: «Самый ужасный вопрос в Москве – квартирный. <…> О ценах московских и писать не буду, они невероятны. Я получаю жалованье около 45 миллионов в месяц (по мартовскому курсу). Этого мало». А в письме от 18 апреля добавляет: «Прилагаю старания найти комнату. Но это безнадежно. За указание комнаты берут бешеные деньги». Важное уточнение: «Всюду огромное сокращение штатов. Пайки гражданск<ие> отменены. Народное образов<ание> оплачивается хуже всего и неаккуратно»[83].
Очевидно, что Л. Овалов подходил к историческим фактам очень избирательно. Для произведений, «привязанных» к реальным событиям, такая избирательность – уже большой недостаток. Но кроме искусственной действительности автор конструирует и никогда не существовавший характер, ибо образ майора Пронина, работника советской контрразведки, он создает на основе заимствованных литературных схем, спроецированных на отечественные реалии.
Первым – возможно, единственным, – кто отметил сознательное отталкивание Овалова от модели классического детектива, был В. Шкловский: «Советский детектив у нас долго не удавался потому, что люди, которые хотели его создать, шли по пути Конан Дойла. Они копировали занимательность сюжета. Между тем можно идти по линии Вольтера и еще больше – по линии Пушкина. Надо было внести в произведение моральный элемент. Л. Овалов напечатал повесть “Рассказы майора Пронина”. Ему удалось создать образ терпеливого, смелого, изобретательного майора государственной безопасности Ивана Николаевича Пронина… Жанр создается у нас на глазах»[84].
В. Шкловский назвал подробную проработку дидактических и пропагандистских мотивов в детективном произведении «внесением морального элемента». Такой элемент действительно возник в советском детективе только в 1930-е годы – и, хотя жанр советского детектива начал создаваться задолго до Л. Овалова, рассказы о Пронине в самом деле можно считать вторым его рождением – уже в рамках «большого стиля».
Ранние советские детективы и приключенческие повести большей частью были не слишком удачными. Пропагандистские сюжеты различных вариаций на тему «красного Пинкертона» не составляли исключения[85].
Самый интеллектуальный из рапповских критиков, Наум Берковский, заявил в 1927 году в статье, посвященной роману А. Толстого «Гиперболоид инженера Гарина (1925-1927), о том, что детектив нужен для «привлечения читательской массы», а полезные идеи можно и нужно облекать в занимательную форму: «"Осовечиванье" детектива следует начинать с фигуры сыщика. Сыщик всегда тянет к себе читательские симпатии – он по своей сюжетной роли должен показать чудеса воли, умелости и интеллекта – "сыщицкое место" в детективном романе "симпатичное место" – и Ал. Толстой удачно поступил, "посадив" у себя сыщиком Шельгу – члена ВКП, крепкого и осторожного работника международной революции»[86].
В 1930-е годы характерный для европейской массовой литературы «роман о сыщиках» был заменен его советской модификацией: место сыщика занял сотрудник НКВД Пронин. Этот герой прошел все этапы советской истории от первых послереволюционных лет по 1963 год включительно. Пронин продолжал работать, пока ведомство его реорганизовывалось и меняло названия: НКВД, НКГБ, МГБ, МВД, КГБ, и остался жив, хотя органы госбезопасности неоднократно подвергались кадровым «чисткам».
В. Шкловский, решительно отметая связь оваловского сочинения с произведениями о Шерлоке Холмсе, сознательно игнорирует очевидное. Связь прямая, заимствуются даже повествовательные схемы: так, в повести «Голубой ангел» мнимая болезнь Пронина (в то время как он на самом деле ведет деятельное расследование) дублирует ситуацию рассказа «Шерлок Холмс при смерти». Но достойно интереса – жаль, что В. Шкловский постарался этого не заметить – то, как заимствованные схемы, наполненные «новым материалом», приобретают иное значение.
Принципиальное одиночество Холмса, дом миссис Хадсон, заменивший Холмсу семейное гнездо, и сама миссис Хадсон – не хозяйка квартиры, а добрая фея, налаживающая холостой быт ее жильцов, окружая их домашней заботой, – приметы викторианской эпохи. Но стоит заменить Холмса Прониным, а миссис Хадсон домработницей Агашей (что это, пикировка с Агатой Кристи?), все выглядит совсем иначе.
Отдельная квартира (по-видимому, типичная «двухсполовинойкомнатная» квартира советских номенклатурных работников – столовая, кабинет и «пенал» возле кухни, предназначенный для прислуги), домработница, проживающая у Пронина по меньшей мере с 1928 года, да что там, даже старое пальто Пронина, сшитое из заграничного материала – «нитки там как-то по-особому крученые», – все это резко контрастирует с тем, как жило большинство советских граждан в 1930-х годах. Скромное по нынешним меркам пронинское жилье на фоне бараков и коммуналок, в которых обитало абсолютное большинство горожан, выглядело сказкой.
Верная Агаша, заботливая и ворчливая, – в советских условиях примета не просто благополучия, в каком жили Шерлок Холмс и доктор Ватсон, но барства. Домработница, как упоминал А. Жид в книге, посвященной поездке по СССР, ссылаясь на западное исследование, в середине 1930-х годов получала 50-60 рублей, а также питание и жилье, тогда как обычная зарплата рабочего равнялась 125-200 рублям, мелкого служащего 130-180 рублям, от 300 до 800 рублей получали служащие и техники, то есть ИТР[87].
Описывая обстановку в квартире Пронина, Л. Овалов выделяет некоторые детали: «В комнате все находилось на знакомых местах; стол, как обычно, был пуст, на нем не было ничего, кроме маленького гипсового бюста Пушкина. Стену сзади письменного стола закрывала карта страны, возле двери висела потемневшая от времени гитара, подарок Ольги Васильевой, цыганской певицы, спасенной некогда Прониным, у окна стояла тахта, на которую спускался дорогой текинский ковер, украшенный старинными саблей и пистолетами, среди них терялся невзрачный короткий кривой кинжал – единственное напоминание о давнем деле, едва не стоившем жизни самому Пронину»[88]. Эта картина, скорее, напоминает описание кабинета сыщика в детективе европейском или дореволюционном русском, но ведь это кабинет не сыщика, а советского контрразведчика. Возникает даже подозрение, что весь этот текст насквозь ироничен (вспомним комментарий Олега Ковалова). Еще Андрей Синявский в статье «Что такое социалистический реализм» обратил внимание на вызывающую помпезность, «великосветскость» описаний в соцреалистических романах сталинского периода. По сравнению с примерами, которые приводит Синявский, здесь, пожалуй, бросается в глаза подчеркнутая литературность, стилизованность описания, отменяющая всякие связи с реальностью.
А реальность такова, что не вписывается в пределы разрешенной литературы. И Пронин, и Железнов многое могут себе позволить. И при этом, вероятно, знают, что происходит вокруг. Пусть не Пронин, но хотя бы Агаша ходит в специальные магазины, дабы не простаивать в очередях. В показаниях одного из подчиненных Л. Берии, которые тот давал после разоблачения начальника, отмечалось: «В 1937-1938 гг. было заведено правило, что ценные вещи арестованных конфисковывались и передавались в магазины НКВД – спецторг, где они затем продавались сотрудникам НКВД»[89].
Впрочем, для сочинений Л. Овалова это неважно: уже то, что Пронин может себе позволить наслаждаться жизнью, существовать в полном достатке, не думая о насущных проблемах, сделало его идеальным героем масс-культуры – идеологически безупречным и в то же время воплощающем мечты обывателей. Эту способность Пронин сохранил на протяжении всей своей биографии, начиная с повести «Голубой ангел», написанной в 1940 году. На материале более поздних произведений, созданных уже после возвращения Л. Овалова из лагерей, об этом говорили в программе радиостанции «Свобода» Петр Вайль и Олег Ковалов:
Петр Вайль: В «Медной пуговице» майор Пронин… как и его напарник и подчиненный — своего рода предшественник Штирлица. <…>
Олег Ковалов: Штирлиц… своеобразная мужская мечта — галантный, подтянутый, пьет шампанское, флиртует с красивыми заграничными женщинами, причастен к большой политике и вершит ее. Мечта советского человека времен застоя. Тихонов воплотил идеальный образ советского человека с двойным дном, который вообще-то живет по волчьим законам, но в душе немножко другой.
Почти такую же, но более плебейскую маску носит майор Пронин в романе «Медная пуговица». Советский разведчик изображает эсэсовца (в романе – гестаповца. – Е.П.) Гашке, который безумно увлечен не романами Пруста, а порнографическими открытками. Он эти порнографические открытки продает немецким солдатам и офицерам, добывая сведения, важные для советского командования. <…> Он пьет водку стаканами, обнимает полураздетых девушек, которые являются, конечно же, не девушками легкого поведения, а комсомолками. Образ плебея, пьющего водку, тискающего девушек, с карманами, набитыми сальными картинками, — и это советский разведчик! Фантастика!
Петр Вайль: …Он использует низменные черты немецких солдат, чтобы совершать свои праведные дела. С идеологической точки зрения вроде бы не подкопаешься, хотя понятно, что это и есть воплощенная мечта никакого не немецкого солдата, а простого советского читателя.
В конце 1930-х годов Л. Овалов стал новатором, создав новый «габитус» героя. Пронин – не столько из первой книги «Рассказы майора Пронина», сколько из следующих предвоенных сочинений – наделен несомненным мужским обаянием, неотъемлемыми составными частями которого являются интеллектуальность, загадочность и умение понимать глубочайшие (и часто довольно низкие) мотивы человеческого поведения. Этот тип «одинокого героя», характерный для англо-американской литературы ХХ века, был адаптирован Л. Оваловым к схеме советского «шпионского нарратива» (разведчиком в собственной стране Пронин становится уже в рассказе «Куры Дуси Царевой», где работает в деревне под видом «проверяющего из центра», чтобы изобличить иностранного шпиона, организовавшего в колхозе тайную лабораторию бактериологического оружия). Это новое сочетание качеств и обеспечило большой успех ранних сочинений о Пронине. Образ интеллектуального героя, являющегося втайне от окружающих «настоящим советским человеком», получил развитие в фильме Б. Барнета «Подвиг разведчика» (впоследствии Л. Овалов сам использовал реминисценции из этого фильма в романе «Медная пуговица») и, разумеется, в цикле романов Ю. Семенова об офицере СС Штирлице.
В 1950–1960-е годы романы Л. Овалова уже не выполняли той социально-терапевтической функции, которую они имели в предвоенное время. После романа «Медная пуговица», в котором элементы стилизации и пародии были достаточно заметны, Л. Овалов стал писать прозу, устойчиво воспроизводящую главные черты «большого стиля», словно бы завершив круг и вернувшись ко временам своей молодости, когда он всячески старался быть «образцовым писателем», ориентирующимся на идеологически выдержанные модели. Однако в 1960-е – 70-е годы эти модели уже не имели никакого оттенка новизны. Пронин, парадоксально сочетающий черты героя-интеллектуала и партийного функционера, стал восприниматься как своего рода самопародия советской пропагандистской литературы – и именно благодаря этому он отделился от сочинений Л. Овалова и начал самостоятельную жизнь.