(Женева, 8-10 декабря 2005 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2006
Изучение творческого наследия русской эмиграции давно уже является одной из магистральных линий современной литературной науки. Это исследовательское поле особенно продуктивно в том случае, когда российские литературоведы обмениваются своими наработками с соотечественниками, работающими в Европе, Америке и на Ближнем Востоке, и зарубежными славистами. Значимый вклад в научное объединение филологических сил внесли устроители настоящей конференции. Работу в рамках исследовательского проекта, посвященного рецепции русскими писателями-эмигрантами французской литературы и культуры в период между двумя войнами, заведующий русской кафедрой Женевского университета профессор Жан-Филипп Жаккар вместе с Жервез Тассис и Анник Морар начали еще три года назад. Программа, финансируемая Швейцарским национальным фондом научных исследований, позволила не только сформировать необходимую и чрезвычайно важную источниковедческую базу, но и наладить контакты с исследователями разных стран, занимающимися русской эмиграцией во всей полноте этой темы.
Подготовительная работа, проделанная небольшим творческим коллективом, приятно удивила необыкновенно продуманной организацией, вниманием к каждому участнику конференции и эстетическим изяществом отпечатанных к открытию материалов: книжки тезисов, плаката и даже именных сертификатов, — все это состоялось во многом благодаря деятельности секретаря русской кафедры Мари-Одиль Бензонана, которая, как добрый ангел, все время оставаясь в тени, являла миру исключительно результаты своей добродетели. Нельзя не отметить и выбор в качестве тематической реплики картины Марка Шагала «Париж, увиденный из окна» (1913), которая символически отразила концептуальное задание, поставленное перед состоявшимся на Женевском озере научным собранием. Полотно, соединяющее два пограничных пространства — внутреннее, домашнее, «свое», индивидуальное (комната с открытым окном и котом на подоконнике), и внешнее, «чужое», городское, всемирное (окно, городской пейзаж), — своим живописным текстом предвосхитило контрапунктные тезисы, которые так или иначе оказались в центре внимания исследователей. Присутствующий в комнате человек с «раздвоенным» лицом имплицитно ассоциируется с проблемой двуязычия и двоемирия; а невесть откуда возникающий посреди парижского неба парашютист, приземляющийся возле Эйфелевой башни, читается в этом контексте как обретающий новую землю, в отличие от вечно парящих влюбленных, для которых нет и никогда не было различия между небом Витебска или Парижа.
Открытие конференции пришлось на день, когда в Москве прощались с В.Н. Топоровым. После приветственного слова декана факультета господина Э. Верли профессор Ж.-Ф. Жаккар предложил посвятить работу конференции светлой памяти ученых-филологов М. Гаспарова, В. Топорова и А. Чудакова.
Многие конференции такого рода, обозначающие в своем названии какой-либо тематический срез, предоставляют достаточно широкие возможности для охвата культурно-исторического контекста, ограничивая докладчиков разве что уточнением определенного локуса либо известными именами. Конечно же, совсем нетрудно представить круг литературных имен, которые оказались в центре конференционного дискурса, ведь именно парижский период творчества Г. Адамовича, В. Вейдле, Г. Газданова, З. Гиппиус, Б. Поплавского, А. Ремизова и М. Цветаевой составил целостный, самостоятельный пласт творческой биографии каждого из этих знаменитых русских эмигрантов. Однако женевский проект требовал от приглашенных участников предельной конкретности в аналитическом осмыслении проблем ассимиляции русской и французской культур. Возможно, поэтому проекция, заданная темой конференции, выявила совершенно особую проблему, которая в свое время потребовала от героев парижского континуума 1920—1940-х годов не только различных индивидуальных стратегий, но и, зачастую, судьбоносных решений. За восприятием представителями русской творческой интеллигенции французской литературы скрывался достаточно тонкий в своих градациях спектр возможных вариантов позиционирования диаспоры по отношению к чужой стране и ее культуре.
В работе конференции можно выделить несколько уровней аналитического подхода к обозначенной теме. Ряд докладов претендовал на широкие обобщения. Выступление Леонида Ливака (Торонто) «К изучению участия русской эмиграции в интеллектуальной и культурной жизни межвоенной Франции» явилось результатом большой предварительной работы. Опираясь на обширный материал, докладчик предпринял попытку охарактеризовать творчество русских писателей в культурно-историческом и политическом контекстах, выявляя особенности их отношений с французской литературой в особо значимые периоды: 1920—1924, 1929—1934 и 1938—1940 годы. Следует добавить, что и в частных беседах, на радость собравшимся коллегам, Л. Ливак щедро делился сокровищами своей библиографии — описанием рецензий в эмигрантской и зарубежной периодике. Жорж Нива (Женева), судя по всему, обнародовал лишь часть заявленного доклада, а именно ту, которая оказалась совершенно не отраженной в теме «“Изгнание — родина моя”. О Владимире Набокове, американском писателе, и о Владимире Волкове, французском писателе, — как двух разных случаях литературной “трансгрессии”». Остается только надеяться, что будущий сборник материалов конференции явит доклад во всей его полноте. Нам тем не менее было интересно следить за совершенно непрогнозируемым ходом мысли докладчика по двум причинам. Во-первых, суждения уважаемого профессора нередко рождались не только из текстов-источников, но из ярких личных воспоминаний. Во-вторых, совершенно неожиданно центральной фигурой доклада оказался А.М. Ремизов — писатель, который, возможно, был одним из немногих русских, вызывавшим стабильный интерес у французских литераторов, хотя «настоящего разговора» и не выходило. Главным результатом выступления можно считать объективированную Ж. Нива задачу языковой идентификации как глобальной проблемы русской эмиграции. Доклад Мишеля Окутюрье (Париж) — «Владимир Вейдле и французская литература» — содержал ряд значимых выводов, опирающихся на философскую эссеистику В. Вейдле. В книге «Les Abeilles d’Aristée» (1936) (по-русски: «Умирание искусства» (1937)) критик стремился осмыслить современный литературный процесс во Франции, полагая регрессивными тенденции французской литературы, связанные с творчеством П. Морана, А. Жида и П. Валери, и при этом возлагая надежду лишь на П. Клоделя. В выступлении подчеркивалось, что русское название книги заключало в себе неотвратимый «диагноз», тогда как французское, восходящее к мифологическому сюжету об умерщвленных и оживленных пчелах Аристея, содержало явную надежду на воскрешение.
Панорамный обзор французской литературы 1920—1940-х годов сквозь призму русской критики был продолжен в докладах Татьяны Викторовой (Страсбург) и Олега Коростелева (Москва). На основе архивных материалов и обширной библиографии эмигрантской периодики Т. Викторова — доклад «Мочульский, критик французской литературы: “говорить о частном, личном и случайном”» — осветила особенности критического подхода литературоведа и писателя К.В. Мочульского, который не только выступал в качестве обозревателя новинок французской прозы, но и являлся автором творческого портрета М. Пруста, «духовной биографии» А. Жида и импрессионистического эссе об А. де Монтерлане, напечатанных в 1926—1928 годах в журнале «Звено». По наблюдениям исследовательницы, в своем восприятии французской литературы Мочульский нередко обращался к русским «созвучиям», находя их, в частности, в произведениях А. Жида. Выступление О. Коростелева «Георгий Адамович о взаимоотношениях французской и русской литературы» также носило обобщающий характер, поскольку авторитетный критик оказал значительное влияние на позиции и суждения своих соотечественников в Париже. Докладчик проследил эволюцию критических взглядов и настроений Адамовича по отношению к французской литературе, начиная с 1910-х годов и до послевоенного времени. Пафос преклонения перед искусством Франции, характерный для юного Адамовича, сменился в годы эмиграции евразийской позицией, в значительной степени ориентированной на идеи Шпенглера. Столкнувшись с парижским литературным бытом, критик пришел к осознанию принципиальных различий между французской и русской литературами. Он с неприязнью отмечал «декоративность речи» французской прозы, которая за звонкой фразой, как ему казалось, скрывала «декоративность чувства». Вместе с тем критическая позиция Адамовича не отличалась тотальным негативизмом. Известны его восхищенные отзывы о творчестве Л.-Ф. Селина и интерес к произведениям французских экзистенциалистов, в которых критик видел схожесть с умонастроениями русских писателей-эмигрантов.
В центре особого внимания на конференции оказались три фигуры «Русского Парижа» — Алексей Ремизов, Марина Цветаева и Борис Поплавский. Алла Грачева (Санкт-Петербург) построила доклад «Французский сюрреализм и произведения “большой формы” Алексея Ремизова» на прямых сопоставлениях текстов русского писателя и идейных тенденций развития сюрреалистического направления, утверждая, что период творческого освоения и аккомодации идейно-эстетических концепций французского сюрреализма длился с конца 1920-х вплоть до смерти писателя в 1957 году. Процесс этот, в частности, отразился на романах «Подстриженными глазами», «Учитель музыки», «Мышкина дудочка», «Иверень», «Петербургский буерак». Кроме того, эстетическая программа Ремизова и роман «Учитель музыки» содержали определенные корреляции с отдельными положениями сюрреалистического манифеста Бретона, а также текстом его романа «Надя». Совершенно иную интерпретацию отношения Ремизова с французским авангардом получили в докладе автора этих строк «“Магнитные поля”: А.М. Ремизов и французский сюрреализм». Несмотря на то что вершиной творческих взаимоотношений Ремизова с Бретоном и кругом его единомышленников стала публикация эссе о Пушкине в сюрреалистическом номере «Траектория сна» журнала «Cahiers G.L.M.» (1938. № 7), продуктивным творческим результатом для русского писателя стало, скорее, отталкивание от сюрреализма, чем притяжение к нему. Использованная в заголовке доклада метафора Ф. Супо и А. Бретона была призвана на примере конкретных фактов и одного «сюрреалистического» по своей форме текста русского писателя (сон «Подкоп и затычка», 1938) показать причины внутренних расхождений Ремизова и Бретона. Ремизовскую тему энергично поддержала Грета Слобин (Коннектикут, США) в выступлении «Двойное сознание и двуязычие в рассказе А. Ремизова “Индустриальная подкова” в журнале “Числа”». Рассказ Ремизова, опубликованный в «Числах» (1931. № 5), рассмотрен здесь как своеобразный метатекст. Анализируя редакционную политику журнала, автор доклада связала идейную непоследовательность редакции с конкретными проблемами русской эмиграции в Париже и, в частности, с «двуязычием» — отличительным феноменом диаспоры. Примеры игры в чужом лингвистическом пространстве («jeux bilingues») открывают в рассказе Ремизова новые возможности русского языка. Развернутая Г. Слобин проблематика оказалась, таким образом, весьма созвучной мыслям, высказанным в докладе Ж. Нива. Очевидно, что оба исследователя обозначили одну из болевых точек русской эмиграции. Проблема языка как основы личного бытия позволяет приблизиться к пониманию экзистенциальной самоиндентификации каждого из представителей плеяды писателей-эмигрантов.
Тема языковой адаптации и аутентичности авторского творческого перевода прозвучала в докладе Гаянэ Армаганян-Ле Вю (Лион) «Французская поэма Марины Цветаевой “Le Gars”: взаимодействие языка и художественного мира». Это выступление не только было проиллюстрировано блестящей декламацией цветаевского текста, но и носило полемический характер по отношению к отдельным характеристикам французского варианта поэмы «Молодец», высказанным Е.Г. Эткиндом в книге «Там внутри. О русской поэзии XX века». Автор доклада выдвинула ряд положений, в соответствии с которыми текст «Le Gars» представляет собой новую, отличную от русского оригинала, версию поэмы, фактически подтверждающую возможность высокой степени ассимиляции поэта в чужой языковой среде. Круг читательских пристрастий М. Цветаевой был очерчен в докладе Льва Мнухина (Москва) «Марина Цветаева и французские писатели», наиболее подробно освещающем ее соответствия и соприкосновения с творчеством Р. Роллана. В качестве анализируемых текстов были рассмотрены, с одной стороны, роман «Жан-Кристоф», с другой — проза и эпистолярное наследие русского поэта. Помимо истории личных контактов Цветаевой, доклад содержал обзор всех известных на сегодняшний день ее эпистолярных обращений к французским литераторам (А. Жиду, О. Обри и др.), а также весьма информативные комментарии к составу личной библиотеки Цветаевой, привезенной из Франции на родину.
Содержание некоторых докладов сосредоточивалось на образных, стилистических и смысловых аллюзиях в русской прозе, восходящих к французским первоистокам. В выступлении Ольги Брюннер (Женева) «Сюрреалистический Париж Бориса Поплавского. “Аполлон Безобразов” и “Парижский крестьянин” Луи Арагона» пояснены переклички русского романа с произведением, которое стало одним из ярких художественных воплощений французской сюрреалистической программы. Анник Морар (Женева) — доклад «Сергей Шаршун и французские дадаисты», основанный на архивных материалах, — впервые ввела в научный оборот ряд неопубликованных текстов Шаршуна, написанных по-французски в 1920—1921 годах. Анализируя письма Шаршуна к лидеру дадаистского движения Т. Тцара, а также первые номера журнала-«листовки» «Перевоз Дада» (1922—1923) и дадаистские миниатюры на французском, автор доклада сосредоточила внимание на индивидуальных свойствах авангардной эстетики Шаршуна на фоне творческого опыта Ф. Супо, Т. Тцара и П. Элюара.
Точность и лингвистическая чуткость в обращении к оригинальным произведениям требовались от докладчиков, поставивших задачу сблизить конкретные творческие фигуры русской и французской литературы. Владимир Хазан (Иерусалим) в докладе «Роман с Богом, или О двух литературных шутках в “Аполлоне Безобразове”» остановился на ряде коннотаций в тексте романа Б. Поплавского, возникших благодаря творчеству и личности А. Жарри, который выполнял, наряду с функцией «подражательного» источника, концептуальную роль для всего романа в целом. Кроме того, в докладе содержалось любопытное раскрытие литературного сюжета, связанного с именами Поплавского, Мережковского и Жарри. Дмитрий Токарев (Санкт-Петербург) локализовал свой анализ творчества Поплавского на рассмотрении творческих сближений с П. Валери. Сопоставительная характеристика фрагментов текстов поэта, в особенности из его цикла о господине Тэсте, и романов Поплавского позволила доказательно установить конкретные аллюзии, которые оказались задействованными в интеллектуально-философской архитектонике «Аполлона Безобразова».
Татьяна Красавченко (Москва) в докладе «Л.-Ф. Селин и русские писатели-младоэмигранты первой волны (В. Набоков, Г. Газданов, В. Яновский и др.)» описала «модели» отношения к прозе Л.-Ф. Селина, представленные в творчестве трех русских писателей. В заключительной части доклада содержались интересные выводы об общих тенденциях русской и французской литератур, развивавшихся в направлении литературного экзистенциализма. Мария Васильева (Москва) в выступлении «“Утраченный мир” русской эмиграции во французской литературе» продемонстрировала перевернутый фокус рассмотрения, при котором на первый план историко-литературного анализа выступил французский литератор. Подробно анализируя творчество П. Модиано, она возвела генезис его повести «Улица Темных Лавок» (1978) к феномену русской эмиграции. Особенностям мироощущения русских писателей-эмигрантов во Франции посвятила свой доклад «“Воздух свободы”: воспоминания русских эмигрантов первой волны о жизни во Франции» Ольга Демидова (Санкт-Петербург). Динамическая парадигма «свободы-несвободы», обусловленная определенными особенностями и политикой страны обитания, реконструирована здесь на основе мемуарных, эпистолярных, дневниковых, публицистических и художественных текстов. В частности, была сделана попытка объяснить, почему именно Париж стал столицей «воздуха свободы». Доклад Mаргариты Павловой (Санкт-Петербург) «Сюжеты французской жизни и литературы в жизни и творчестве З.Н. Гиппиус 1920—1930-х гг.» был посвящен эссе «О любви» (1925), которое явилось откликом З. Гиппиус на роман Ш. Дерена (1882— 1930) «Gaby, mon amour» (1925). В докладе прослеживались неожиданные параллели раннего творчества З. Гиппиус и прозы малоизвестного французского писателя.
В докладе «Ссылка в центр мира, или Рецепция как метод борьбы» Леонид Геллер (Лозанна) подверг аналитическому рассмотрению особую миссию И. Эренбурга, благодаря которой с 1921 года писатель регулярно и беспрепятственно курсировал из страны Советов за границу. С одной стороны, Эренбург с большим умением использовал свою позицию для популяризации и распространения на Западе новых русских и советских достижений в литературе и искусстве, с другой, формировал рецепцию западной культуры в Советской России. В соответствии со стратегическим вектором, заданным Эренбургом, Париж выступал в качестве то метрополии, то периферии по отношению к Москве, а сам писатель брал на себя парадоксальную роль «консервативного авангардиста». Свое выступление «Рецепция французской литературной культуры у писателей русской эмиграции: случай Вяч. Иванова» Андрей Шишкин (Салерно) сфокусировал вокруг статьи «последнего русского европейского писателя» «Anima» (1933—1935). Для Вяч. Иванова Париж стал в некотором роде «русским» еще в 1903 году, когда он прочитал здесь перед соотечественниками курс лекций «Эллинская религия страдающего бога». Отправляясь в эмиграцию в 1924 году, он, как известно, выбрал Рим, главным образом потому, что в Париже было уже слишком много русских. Однако его взаимоотношения с французской литературой продолжались, как не нарушались и творческие связи с парижской русской эмиграцией. Ирина Обухова-Зелиньска (Варшава, Москва) в докладе «Французские писатели в творчестве Ю. Анненкова (Georges Annenkov) — литература, иллюстрация, кино и театр» развернула целый спектр творческих направлений деятельности исследуемого героя. Литературные вкусы в области французской прозы и поэзии художника были охарактеризованы на основе его беллетристических и мемуарных произведений. Здесь же был представлен и своеобразный «каталог» портретов французских писателей, написанных Анненковым. В поле особого внимания докладчицы оказались книжные иллюстрации, а также роль художника в формировании эстетических принципов кинематографических постановок, на примере экранизаций французской литературы.
Особый интерес вызвали подробные обзоры деятельности ведущих изданий русской периодической печати в Париже, в известном смысле стремившихся преодолеть эмигрантскую экстерриториальность в общем контексте чужой литературы. Николай Богомолов (Москва) в докладе «Современная французская литература на страницах газеты “Последние новости”» провел подробный контент-анализ этого наиболее респектабельного и самого долговечного органа русской печати (правда, ограничившись при этом периодом с 1921 по 1923 год). Другой локальный период существования газеты был представлен Андреем Добрицыным (Лозанна): «Освещение французской литературы в газете “Последние новости” в 1932—1933 годах». Пристальное внимание уделялось тем критериям литературной критики, которые вырабатывались, в частности, в рецензиях Г. Адамовича, В. Вейдле, Ю. Сазоновой-Слонимской на произведения Ж. де Лакретелля, Ж. Жироду, П. Мориака, М. дю Гара, А. Шамсона, М. Пруста, Ж. Валлеса и др. Жервез Тассис (Женева) в докладе «Французская литература на страницах журнала “Звено”. 1923—1928» указала на ту важную роль, которую сыграл журнал, основанный в 1923 году как литературное приложение к «Последним новостям». Тщательно изучив характер публикаций «Звена» — от статьи Б. Шлецера о Прусте 1923 года и до рецензии Ю. Фельзена на роман Ж. Бернаноса в последнем, майском номере за 1928 год, — она пришла к выводу, что, несмотря на пристальный интерес к французским писателям, мало кто из них удостаивался подлинной похвалы. Рашит Янгиров (Москва) — доклад «“Новая газета”: к истории печатного диалога молодой эмигрантской литературы с художественной культурой Франции» — охарактеризовал основные творческие задачи этой первой и единственной в истории русской эмиграции литературной газеты, издававшейся Марком Слонимом в течение марта—апреля 1931 года. По мысли издателя, «Новая газета» должна была стать печатным органом, альтернативным «Числам», выражающим настроения младшего поколения эмигрантов, которые в основном группировались вокруг объединения «Кочевье», и при этом не только суммировать весь спектр эмигрантской русской художественной мысли, но и дать широкое освещение французской литературы.
Последнее заседание завершилось «круглым столом» на тему «Архивы эмиграции». Его первым пунктом стало ознакомление с письмом правнучки Б.К. Зайцева — Марии Соллогуб, содержащим приглашение к обсуждению Проекта по созданию Центра русской эмиграции в Медоне. Председатель «круглого стола» О. Коростелев от имени всех коллег выразил искреннюю благодарность русской кафедре Женевского университета и лично Ж.-Ф. Жаккару, Ж. Тассис и А. Морар за превосходную организацию конференции и яркие доклады. Не пускаясь в пространную характеристику достигнутых успехов, О. Коростелев концентрированно описал комплекс проблем, связанных с научной обработкой материалов эмиграции. Такой компендиум слабых мест оказался достаточно значительным и убедительно показал, что систематическая и разносторонняя работа в области изучения творческого наследия русской диаспоры за рубежом не только не доведена до должного уровня, но, может быть, еще только начинается. Среди названных проблем первоочередными остаются: недостаток авторитетных научных справочников, отсутствие или неполноценность библиографий, нехватка работ, обозревающих критические полемики русской эмиграции, отсутствие полных комплектов эмигрантских периодических изданий, острая потребность в единой базе данных о современных публикациях и т. д. Освоение и сохранность личных архивов неразрывно связаны с существующей проблемой распыления единых собраний, в частности с известными прецедентами разделения и рассредоточения личных библиотек. На этом заседании также выступили Н. Богомолов, М. Васильева, Т. Красавченко, Л. Мнухин, М. Павлова, А. Шишкин, которые, кроме обмена мнениями и репрезентации последних изданий, посвященных эмиграции, сообщили коллегам адреса архивных и источниковедческих сайтов, в частности таких, как московские Библиотека-фонд «Русское зарубежье» и издательство «Русский путь», Центр русской культуры в Амхерст-колледже, создающийся Центр Вяч. Иванова и др.
Следует добавить, что конференция не стала изолированным действом, замкнутым на самое себя. Ее аудиторию составили не только студенты и докторанты русской кафедры, но и представители Русского кружка, основанного при Женевском университете в начале 1960-х годов. Кружок деятельно существует и в настоящее время, привлекая многих молодых русских, обосновавшихся в Женеве. Безусловно, костяк этого сообщества представляют люди почтенного возраста, которые вносили в контекст научного собрания стиль неподдельной элегантности и светскости. В перерывах между заседаниями, за чашкой кофе, a propos они вспоминали имена тех, кого знали лично: Марка Слонима (основателя кружка), Владимира Набокова, Вадима Андреева, Владимира Варшавского. Непосредственный, обаятельный рассказ Татьяны Георгиевны Варшавской о ее муже В.С. Варшавском и встречах с другими великими «изгнанниками» в нью-йоркском салоне М.С. Цетлиной и Р.Н. Гринберга доставил подлинное удовольствие всем участникам конференции. Вечер художественного чтения народной артистки России Антонины Кузнецовой (Москва) с программой по произведениям Набокова, Цветаевой, Тэффи, Гиппиус, Газданова и Г. Иванова, прошедший в актовом зале университета, произвел сильное впечатление на благодарную публику.
Сказать, что нам было хорошо, значит почти ничего не сказать, и только безвозвратность утраченного времени не позволяет тревожить сердце описанием тихого марева над Озером и плюща на стенах Шильонского замка, дразнить плюсквамперфектное сознание ароматами Vin blanc de la cave de Genève «Côtes du Rhône Villages»; сoctail de salades et St. Jacques tièdes àl’aneth; сaille farcie aux morilles; Médaillons de loup et crevettes au beurre safranè; Marquise au chocolat et crème vanille и прочих изысков женевской кухни. Нам было весело, особенно… на кладбище в Монтрё, ибо какой же русский станет печалиться, когда, оказавшись в таком притягательном месте в бархатной темноте, окутывающей «швейцарскую Ривьеру», на ощупь, припадая к могильным плитам, будет разыскивать могилу великого соотечественника, потому как невозможно не помянуть и не передать ему поклон с Большой Морской. Когда на следующий день мы увидели Женеву при свете солнца, то оказалось, что город окружен заснеженными горами и вода в Роне стремительная и бирюзовая (по утверждению некоторых «бывалых», вода реки не смешивается с озером Леман — так! — поскольку название Женевское на карте Швейцарии — лишь снисходительная уступка иностранцам). Все это вызвало некоторое смятение в сердце, но надо было прощаться. Город провожал средневековым боем барабанщиков: кто-то кому-то когда-то вылил суп на голову, и с тех пор местное население празднует это событие каждый год в начале декабря. Может быть, то была абсурдистская шутка Жан-Филиппа Жаккара и эта история не про савойцев, а из Даниила Хармса?
Что же касается истории русской эмиграции, то в свое время Владимир Вейдле писал довольно скептически: «Парижские русские писатели первой эмиграции сравнительно мало входили в соприкосновение со своими французскими собратьями по перу, да и в большинстве случаев не очень интересовались тогдашней французской литературой, а с другой стороны, и французы особенно широкого и особенно горячего интереса к ним не проявляли. Но исключений из этого общего правила было все-таки немало». Временная дистанция позволяет нам реконструировать этот сложный процесс и подробно изучать случаи «исключения из правил», медленно, но все же приближаясь к пониманию того культурного пространства, детерминированного двумя великими литературами, которое в конце концов все-таки сформировало некий субстрат, объединивший две культуры.
Елена Обатнина (Санкт-Петербург)