Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2006
Книга Романа Тименчика «Анна Ахматова в 1960-е годы», по авторскому утверждению, является вступительной главой к будущему путеводителю по записным книжкам Анны Ахматовой. И начинается она, как и положено вступительной главе, с представления:
Aнна Андревна Ахматова(1), гражданка СССР, верующая(2), б/п, восстановленный член(3) Союза Советских писателей(4), и — не вдаваясь в общеизвестные подробности биографии и воспользовавшись беглой формулой из ненаписанной книги о ней: «Это уже тема “Маугли”: человек попадает в иную среду и сохраняет свои особенности»(5), — проживала, по ее словам, в городе Ленина(6) на такой же улице(7). На даче в Комарове жила на улице Полины Осипенко(8) (с. 11).
Первый абзац книги, таким образом, отсылает читателя к трем страницам комментариев и экскурсов. Структура этих сносок сама по себе заслуживает внимания. Итак:
Сноска (1) описывает сокращения и источники.
Сноска (2) сообщает, что в 1960-х Ахматова входила в число «значимых» верующих. Сноска (3) подробно, с цитатами из стенограммы, описывает обстоятельства восстановления Ахматовой и невосстановления Зощенко в Союзе Советских писателей (ССП) в 1951 году1.
Сноска (4) не характеризует сам ССП, как можно было бы ожидать, а передает анекдот 1965 года, где Ахматова называет себя «советской поэтессой».
Сноска (5) атрибутирует приведенную цитату (она принадлежит Белинкову).
Сноска (6) повествует о нежелании Ахматовой именовать Ленинград Петербургом (в чем ее позиция резко отличалась от мнения ее круга, упорно отвергавшего нововведения) и о ее пристрастии к старинным названиям улиц.
Сноска (7) дает не справку об улице Ленина, бывшей Широкой, — это уже сделано выше, в сноске (6), — но приводит два обстоятельства, позволяющие предположить, что В.И. Ленин, в честь которого переименовали и улицу, и город, мог быть знаком и с творчеством, и с обликом Ахматовой.
Сноска (8) рассказывает о летчице Полине Осипенко и ее связях как с поэзией 1960-х, так и (косвенным образом) с Ахматовой лично.
Отсутствуют: 1) сноска, расшифровывающая аббревиатуру «б/п» — «бес-партийная», и значение этого маркера в 1960-е, как в общем случае, так и применительно к Ахматовой. А между тем и сама аббревиатура уже отошла в область реалий исторических, и подразумеваемые обстоятельства времени, места и образа действия, казалось бы, заслуживают упоминания — особенно ввиду того, что, скажем, у Брюсова или Нарбута в данной графе стояло бы «член РКП(б)»;
2) сноска о происхождении и социальном значении дачи в Комарово — дача и связанные с ней обстоятельства всплывут в книге несколько позже, на странице 37: «Другое стихотворение этого цикла написано в октябре 1956 года в Комарово (193), бывшем финском Келломяки (194)» (с. 37). При этом, в сноске (193) упоминается, но никак не характеризуется то обстоятельство, что дачу Ахматова получила в 1955 году, как только было завершено строительство литфондовских дач в Комарово (что в реалиях 1950-х означало резкий и зримый сдвиг в официальной позиции по отношению к Ахматовой). Сноска же (194) начинается с рассказа о ботанике и географе В.Л. Комарове, в честь которого поселок и получил новое название, а затем переходит к описанию узла литературных взаимоотношений и ассоциаций, где действующими и упоминаемыми лицами являются Александр Безыменский, Софья Парнок, Андрей Платонов, Иосиф Сталин, Лев Троцкий и Александр Пушкин.
Таким образом, мы можем отметить, что принцип, по которому отбираются объекты для комментирования и по которому тот или иной комментарий закрепляется за тем или иным событием и/или понятием, как минимум, неочевиден.
Возможно, эта демонстративная герметичность объясняется некоторыми свойствами материала. В свое время Лидия Чуковская описывала механизм памяти Анны Ахматовой так:
Собственная ее — память у нее всегда подвал, погреб — нечто запертое — замурованная дверь и т.д. В лучшем случае — шкатулка. Начав рыться в шкатулке, она вынимает оттуда вещи, которые ранят, и бередят, и животворят память… В стихах: «И в памяти черной пошарив, найдешь / До самого локтя перчатки…»2 — а вместе с этими перчатками ночь Петербурга, ветер с залива, театральная ложа и Блок — то есть тринадцатый год3.
Сама Ахматова называла это «бунтом вещей»4, и, например, причины возникновения «Поэмы без героя» описывала так: «Ее появлению предшествовало несколько мелких и незначительных фактов, которые я не решаюсь назвать событиями (“Бес попутал в укладке рыться”)»5.
Этот образ памяти как замкнутого пространства, где на ощупь обнаруживаются предметы, в момент контакта полностью завладевающие сознанием хозяина и выключающие его из текущей реальности6, как нам представляется, мог найти свое вещественное воплощение в том числе и в организации книги Р.Д. Тименчика. То есть в данном случае комментарий может выступать как средство автофиксации значимых для создателя книги моментов. При этом инструментом, воспроизводящим работу механизма ахматовской памяти, является читатель, ибо это его внимание авторской волей каждый раз переносится со связного, хронологически организованного основного текста на внеположную, дискретную область комментария.
Однако это вовсе не единственное нарушение конвенционных отношений текст-комментарий. Уже неоднократно было замечено, что собственно текст «вступительной главы» и пояснения и экскурсы к нему соотносятся в объеме примерно как два к трем. Из 782 страниц книги 445 занимает комментарий.
Подобное соотношение вполне естественно для, скажем, академического аннотированного издания. И вдвойне естественно, если речь идет о таком закрытом и одновременно семантически подвижном тексте, как ахматовский. Сам Тименчик в предисловии пишет о том свойстве ахматовского письма, «о котором она сказала на страницах тех же блокнотов рядом с набросанным ею клубком линий: “каждую минуту этот рисунок меняется”» (с. 8). Собственно, идея такой параллельной публикации текста и набора его истолкований (включая пословный комментарий) обсуждалась еще при жизни Ахматовой:
Как-то раз в разговоре о «Божественной комедии» Ахматова упомянула об одном ее издании, в котором на странице помещалась одна-две терцины в окружении объяснений и истолкований, сопровождавших «священную поэму» со времени написания и веками впоследствии копившихся. Не поручусь, что этот разговор касался также и «Поэмы без героя», но в памяти он отложился именно в такой связи. То, что за истекшие 30 лет написано о Поэме, в соединении с тем, что записала о ней сама Ахматова, и составляет это густое облако комментариев7.
Однако комментируемое Тименчиком повествование не принадлежит перу Ахматовой. Это труд самого Тименчика. Таким образом, объектом расширенного комментария становится уже не авторский текст, а текст литературоведческий. Не артефакт, принадлежащий иному историческому периоду, а его описание, созданное человеком, находящимся в одном временном поле с читателями.
И здесь мы хотели бы вернуться к только что разобранным нами сноскам к первому абзацу книги.
На XI Лотмановских чтениях М.Л. Гаспаров определил комментарий как «перевод на тот язык, который автор считает релевантным для своей аудитории». Соответственно, по структуре комментария можно с некоей мерой точности восстановить авторское представление об адресатах комментария. В данном случае предполагается, что аудитория может быть незнакома с внутренней терминологией, принятой в ахматовском круге общения, или с личными и политическими конфликтами внутри ССП, но без труда опознает и оценит и вес аббревиатуры «б/п», и значение «будки»8 в Комарово, где на 10 дач претендует 18 настоящих, а не «восстановленных» членов ССП9,— поскольку эта информация является для этой аудитории оперативной. Иными словами, экстраполируемый читатель «Анны Ахматовой в 1960-е годы» 2005 года издания прожил значительную часть своей жизни в советское время и постулируемая дистанция между ним и шестидесятыми крайне незначительна. Таким образом, членение книги на основной текст (280 страниц) и комментарий (445 страниц) в сочетании с принципами организации комментария автоматически относят и саму «вступительную главу» Тименчика к прошедшему — а вернее, непосредственно к описываемому в ней времени. Эта ситуация в определенном смысле задана в авторском предисловии:
Мы — еще, но и — уже. Еще историографы, но уже и свидетели, носители языка, native speakers советской эпохи. Мы разумеем риторику ее лганья, семантику полуслов и перифраз, неконтролируемые подтексты (с. 10).
Комментарии и экскурсы позволяют вынести вовне «роль» историографа, превращая основное повествование в текст, написанный очевидцем для очевидцев (и, заметим, позволяющий в определенной мере превратить читателей в очевидцев, вне зависимости от степени их личной соотнесенности с данным историческим периодом).
Вероятно, одним из предвиденных результатов является резкое возрастание авторитетности обеих частей книги. Упоминавшаяся уже некоторая герметичность «вступительной главы» — и прямые лакуны в ней10 — в данном случае становятся достоинством — ибо это историк, по выражению М. Бахтина, вненаходим описываемому времени и потому способен заметить закономерности, не фиксируемые изнутри. Очевидец же далеко не всегда знаком со всеми фактами и не способен оценить существо происходящего — или не уверен в точности своих оценок. «Закрытая» на тот момент для очевидца информация (например, стенограммы заседаний ССП), предыстория тех или иных взаимоотношений, возможные мотивировки, слухи, ассоциативные цепочки текстов выносятся в комментарии, образуя своеобразное историографическое облако, чьи пространственно-временной охват и ассоциативная связность многократно превышают параметры основного текста.
Если бы комментарий был более стабилен и предсказуем, книгу Романа Тименчика можно было бы назвать подступом не столько даже к изучению ахматовских записных книжек, сколько к созданию энциклопедии ахматовского времени, где рассказ о последних девяти годах жизни Ахматовой служит поводом к кодификации ее художественного и биографического мира — текстов, отношений, причинно-следственных связей, подробностей быта — на 60 лет вглубь (ибо и «вступительная глава», и комментарии с первой страницы выходят за пределы, очерченные в заглавии11).
Сделать такой вывод, впрочем, мешает и еще одно обстоятельство. Если в предисловии Тименчик очень решительно определяет взаимоотношения Ахматовой с эпохой шестидесятых как «отношения тяжбы» (с. 8), то в тексте самой «вступительной главы» он столь же решительно воздерживается от прямых выводов. Значение тех или иных событий, действий, публикаций, высказываний выявляется посредством установления связей с другими событиями, действиями, публикациями, высказываниями. Например, о силе реакции Ахматовой на сообщение о том, что ее выдвинули на Нобелевскую премию по литературе12, читатель может судить по тому, как надолго эта тема становится предметом обсуждения в ахматовском кругу, — и по тем отзвукам, которые обнаруживаются в стихах того времени. «Из “северной вести” родилось позднее стихотворение о “Розе ветров”» (с. 155)13.
При этом мера значимости «северной вести» для Ахматовой, ее круга друзей, ее врагов и общества 1960-х в целом нигде не определяется прямо.
Собственно, культурное пространство 1960-х существует в тексте как некий набор дискретных взаимодействий. Оно реконструируется по значимым упоминаниям — ссылкой ли на стихи Л. Мартынова14, указанием ли на то, что поэзия В. Нарбута была возвращена в литературный оборот шестидесятых для полемики с Борисом Слуцким, цитатой ли из Варлама Шаламова, в 1956 году походя отмечавшего неактуальность творчества Ахматовой15, восстановлением ли систем внутренних отношений в редакциях тех литературных изданий, с которыми сотрудничала или не сотрудничала Ахматова16. И одной из воспроизводимых характеристик времени выступает ощущение практически неослабевающего идеологического давления, причем исходящего не только со стороны соответствующих советских инстанций.
Три из четырех базовых «сюжетных линий» основного текста — Ахматова и власть, Ахматова и Запад (в том числе и эмиграция), Ахматова и современная ей литературная среда — оказываются как бы вариациями одного сюжета: истории о попытках этих «агентов» (термин П. Бурдьё) так или иначе вписать Ахматову в некую идеологическую, культурную или социальную схему17 и таким образом закрепить за собой. Следует заметить, что далеко не во всех случаях речь шла об идеологическом присвоении поэзии Ахматовой — например, ее китайские критики только требовали, чтобы ей запретили публиковать свои стихи, — но всегда о праве определять, чем именно является это творчество. Описывая очередную стычку зарубежных и советских критиков за «право на Ахматову»18, Тименчик замечает: «Метафора “рвут пополам” реализовывалась для А.А. во вполне физически ощутимой форме» (с. 154).
Четвертый сюжет — стихотворный, отслеживаемый пословно и построчно, нередко с включенным в основной текст блистательным реальным комментарием — как бы воспроизводит ответ Ахматовой на это постоянное давление. Иногда — прямой («Вы меня, как убитого зверя / На кровавый подымете крюк», «Мой двойник на допрос идет»), но чаще — сугубо поэтический (см. появление гумилевских фелук и созвездия Змия19 в стихотворении «Из цикла “Ташкентские страницы”», тему Дидоны — с поразительным чутьем опознанную цензурой как крамола, резкое увеличение объема негативной лексики).
Создается впечатление, что сопротивление классификаторскому энтузиазму окружающей среды затронуло саму структуру стиха: Тименчик много пишет об ахматовском «вопреки», о стихотворениях, начинающихся с возражения, о тяготении Ахматовой к фрагменту как к идеальной форме (поскольку фрагмент подразумевает предельную индивидуализацию как самого высказывания, так и его восприятия адресатом/читателем). Он также пишет и о категорическом, кажется инстинктивном, отторжении, которое вызывали эти стихи во всех советских инстанциях — вне зависимости от содержания. Так, например, одним из «пострадавших» фрагментарных текстов было стихотворение 1945 года, посвященное Победе (с. 299).
Таким образом, мы можем констатировать, что по крайней мере внутри «вступительной главы» идея четкой классификации и перманентной фиксации значений вызывает живейшее возмущение у объекта исследования и по меньшей мере сомнение у его автора — «каждую минуту этот рисунок меняется» (с. 8). В этом контексте предположение, что основной текст «Анны Ахматовой в 1960-е годы» является своего рода зародышем энциклопедии ахматовского мира, представляется нам чрезвычайно уязвимым.
Однако даже если не рассматривать его в таком качестве, придется констатировать, что комментарий играет чрезвычайно важную композиционную роль в организации книги. Внутри «вступительной главы» дистанция от блока до блока, от абзаца до абзаца и даже от слова до слова может быть любой. И зависит только от количества и объема размещающихся между ними ссылок — и от плотности связей между этими ссылками и уже имеющимися комментариями. При этом, как уже указывалось, даже квалифицированный читатель не может предугадать, какие именно характеристики комментируемого объекта будут извлечены из «укладки» «вещной» памятью комментатора.
Ибо если на странице 12 говорится, что в 1946 году речь о выдвижении Ахматовой на Сталинскую премию «завела бесшабашная Ольга Берггольц (30)», то в примечаниях к главе I будет рассказано не о выдвижении на премию, а о том, как эта инициативность чуть не обернулась для Берггольц повторным арестом (спасло вмешательство А. Фадеева), а также о нескольких особо показательных инцидентах, прикоторых упомянутая бесшабашность проявилась. Если присутствует на следующей странице история о том, как в новогоднюю ночь телефонный хулиган спрашивал у Ахматовой: «Ты жива еще, моя старушка?», то по сноске читатель найдет не только ссылку на источник, но и историю противоположного свойства — донос образца 1948 года о том, что некая студенческая группа позволяет себе вслух говорить о том, что Ахматову напрасно подвергали критике. Весьма значимую разницу — как минимум в полтора года — между доносом и делом о журналах «Звезда» и «Ленинград»20 — Тименчик не комментирует — осознание этого обстоятельства относится к числу подразумеваемых. Не станет объектом комментария и тот факт, что телефонный хулиган воспользовался строчкой Есенина, который в 1951 году еще числился упадническим поэтом.
Комментарий выявляет связи, выстраивает ассоциативные цепочки, воссоздает истории отношений (вне контекста которых значительная часть «вступительной главы» не только теряет объем, но и становится неинтерпретируемой), но одновременно взрывает повествование, насыщая его подробной, дробной, часто на первый взгляд избыточной21 и неизменно идиосинкратической информацией.
И тут мы должны заметить, что на всем протяжении книги в поле зрения читателя присутствует герметичный, ориентированный на индивидуальную, едва ли не кинестетическую, память, текст, ставящий себе задачей восстановить прошлое в настоящем и поддерживающий свое существование за счет сложной системы «зеркал», структурирующей и соединяющей по воздуху то, что в ином случае осталось бы разрозненным и непроницаемым индивидуальным опытом. Речь идет о «Поэме без героя».
Следует ли счесть организацию книги Тименчика способом взаимодействия с ахматовским «рисунком»? Исследованием через уподобление?
Рассматривая это предположение, стоит отметить, что, помимо:
∙ механизма памяти,
временно´й ориентации (и у Тименчика, и у Ахматовой время действия существует как сдвигаемое назад по временной шкале подразумеваемое настоящее22)
и деления книги на структурированный текст и много превышающее его по объему информационное облако (в «Поэме без героя» в этом качестве выступает постулируемый будущий комментарий23),
Тименчик воспроизводит даже конкретные риторические приемы, имеющие у Ахматовой индивидуальную адресацию. По точному замечанию К. Поливанова, Тименчик, «рассказывая о текстах, связанных с Исайей Берлином, как будто вслед автору стихов, использует “поэтику намеков”, не называя имени адресата»24. В другом случае на какое-то время столь же безымянным останется Блок.
Нам представляется, что в сочетании с объемом и структурой комментария описанное выше адресное дублирование мелких и личностных особенностей «Поэмы без героя» является свидетельством в пользу того, что задача, которую решал Тименчик в работе «Анна Ахматова в 1960-е годы», не ограничивалась изучением «внешних влияний на поэта, его интимного творческого процесса, его думы, его произведения и восприятия его человечеством» (фраза из дневников Н. Недоброво, с. 9). Задача, по нашему мнению, включает в себя еще и формирование метаязыка, на котором эти влияния, этот процесс и это восприятие могли бы быть адекватно описаны. При этом формироваться данный язык описания должен в сознании читателя — по мере чтения книги.
Возможно, предполагаемый метод исследования/описания (воспроизведение литературоведческим текстом поэтики текста художественного25) был порожден необходимостью взаимодействия с ахматовской «тайнописью» — и потенциалом комментария как жанра. Однако мы полагаем, что сфера применения этого метода не исчерпывается ахматовскими текстами и может быть распространена на работу с произведениями, погруженными в контекст достаточно близкого к нам времени.
_____________________________________________
1) Чем немедленно выводит повествование за оговоренные названием рамки, о чем ниже.
2) Ср. «И в памяти, словно в узорной укладке» (из цикла «Луна в зените», 1944).
3) Чуковская Л. Герой «Поэмы без героя» // Знамя. 2004. № 9. С. 130—131.
4) «*** [Ольгины] вещи, среди которых я жила, вдруг потребовали своего места под поэтическим солнцем. Они ожили как бы на мгновенье, но оставшийся от этого звук продолжал вибрировать долгие годы, ритм, рожденный этим шоком, то затихая, то снова возникая, сопровождал меня в столь непохожие друг на друга пери-оды моей жизни. Поэма оказалась вместительнее, чем я думала вначале. Она незаметно приняла в себя события и чувства разных временных слоев, и теперь, когда я, наконец, избавилась от нее, — я вижу ее совершенно единой и цельной» («О поэме»).
5) «Укладка», она же «флорентийский сундук», была оставлена Ахматовой Ольгой Глебовой-Судейкиной. В ней хранились, в частности, обращенные к Судейкиной письма В. Князева, покончившего с собой в 1913 году. «Осенью 1940 года, разбирая мой старый (впоследствии погибший во время осады) архив, я наткнулась на давно бывшие у меня письма и стихи, прежде не читанные мною (“Бес попутал в укладке рыться”). Они относились к трагическому событию 1913 года, о котором повествуется в “Поэме без героя”» (примечание к третьей редакции «Поэмы без героя»)
6) «Между “помнить” и “вспомнить”, други, / Расстояние, как от Луги / До страны атласных баут» («Поэма без героя»).
7) Найман А.Г. Поэма без героя // Найман А.Г. Рассказы о Анне Ахматовой. М.: Вагриус, 1999. С. 344.
8) По собственному выражению Ахматовой.
9) И не нуждается в пояснениях, почему Ахматова столь решительно называла себя «советской поэтессой» и была так обеспокоена благожелательной статьей Е. Грот о ее творчестве — и почему Г. Адамович отнесся к этому беспокойству с предельной серьезностью и тут же написал редактору «Нового русского слова», указывая, что Ахматова «достойна бережного отношения» (с. 262).
10) Так, например, многие крупноформатные цитаты, характеризующие творчество Ахматовой, приводятся без указания автора (авторство можно установить только по комментарию).
11) Следует отметить, что их вынуждает к тому сама при-рода ахматовского письма. В комментарии к первому абзацу книги Тименчик ссылается на замечание Соломона Волкова: «Меня тогда поразила эта способность Ахматовой перекинуть мгновенный, но прочный мостик между снегом 1916 и 1965 годов с легкостью, но в то же время осознавая всю важность подобного, только внешне случайного соединения» (с. 293). Для позднего творчества Ахматовой подобное сопряжение времен характерно настолько, что является уже больше свойством грамматики, нежели риторическим приемом. Например, стихотворение 1960 года «И меня по ошибке пленило…», по указанию Тименчика, отсылает к двум текстам 1921 года — «Всей щедрости солнца не хватит» и «Все расхищено, предано, продано» (последнее и пленило по ошибке «видного деятеля ВКП(б) Н. Осинского», ре-шившего, что стихотворение посвящено жене «большевистского комиссара» Рыкова, и на этом основании пришедшего к выводу, что «не обругала тут революцию А., а воспела ее…») (с. 128—131).
12) В 1962 году, через четыре года после Пастернака.
13) Сонет «Запад клеветал и сам же верил», 1963.
14) Его творчество нередко противопоставляли творчеству Ахматовой по критерию «созвучности времени».
15) Такой позиции какое-то время придерживался и Иосиф Бродский.
16) См., например, экскурс о внутренней политике журнала «Знамя»: с. 161—162.
17) Уже упоминавшийся сонет «Запад клеветал и сам же верил» использован в книге как своеобразная стихотворная модель этой ситуации (с. 157).
18) В данном случае речь идет о статьях А. Уильямса, Л. Никулина, Г. Забежинского и Д. Кленовского, вызванных публикацией сборника 1961 года.
19) И, соответственно, подразумеваемой рифмы «Россия».
20) Свидетельствующую о том, что вопрос об Ахматовой оставался достаточно актуальным, по крайней мере для части студенческой среды, и много после «Постановления».
21) См. уже упоминавшиеся четыре версии о роли Светланы Сталиной в публикации сборника 1940 года.
22) Подразумевается, что адресат «Поэмы…» по умолчанию соотносится с реалиями начала века, несмотря на то обстоятельство, что к 1940-м годам (времени начала работы над «Поэмой…») большая часть этих реалий уже выпала не только из культурной, но и из частной памяти. Точно так же подразумеваемый читатель Тименчика по умолчанию владеет языком 1960-х и рассматривает этот период как «свое» время. Заметим, что для Тименчика сопряжение времен — прием не менее естественный, чем для Ахматовой, хотя и существует в рамках принципиально иной мотивации: необходимости реконструировать чужую систему координат — в развитии.
23) См. уже цитировавшуюся здесь беседу с Найманом о публикации «Божественной комедии».
24) Поливанов К. Поэма не без героя // Русский журнал. 27 декабря 2005 http://www.russ.ru/publish/review/ 106211994.html.
25) А в данном случае, возможно, и текста бытового.