Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2006
Начатое в 75-м номере “НЛО” обсуждение круга проблем, связанных с актуализацией истории филологического и общегуманитарного знания, непременно должно было затронуть и тот сложный комплекс научных, идеологических и организационных факторов, которые составляют феномен советской гуманитарной традиции. Ведь именно с ней — негативно, по контрасту, или в силу прямой преемственности — остается так или иначе связанным все поле наук о человеке в современной России. И необходимое ныне осмысление состояния этого поля напрямую зависит от степени отрефлексированности нашего отношения к советской истории. Преемственность здесь отнюдь не тождественна принятию или примирению: напротив, эта осознанная связь с прошлым должна, на наш взгляд, обязательно подразумевать и выработку последовательно критического к нему отношения.
Процесс “переработки прошлого”1, обращенный к филологическим, гуманитарным традициям (именно во множественном числе), как он происходил в российском научном сообществе, представляется нам сегодня явно недостаточным, а во многих важных отношениях даже и не начавшимся. В привычной рутине кафедральных историй, перелицованных учебников, переименованных секторов и бродячих научных сюжетов это прошлое, собственно, никто всерьез и не собирается, да и не заинтересован преодолевать: обсуждение советского наследия тут подозрительно быстро и почти автоматически переводится из регистра ритуальных отмежеваний от былого догматизма в тональность всепримиряющего нарратива о трудных временах, несомненных заслугах и немалых достижениях.
Говоря о советской традиции, мы никоим образом не можем вынести за скобки и этический момент — ибо речь пойдет не только о концептуальных сдвигах и пересматриваемых доктринах, но и о “сдаче и гибели” незаурядных талантов, цене компромисса, о сломанных судьбах и очень уж не по своей воле обретенных биографиях, в конце концов — о жертвах и палачах. Можно ли здесь вводить единые критерии оценок, не говоря уже о нашем праве выносить приговоры? Не стоит забывать, что перед нами — история споров и столкновений живых людей, тесно связанных со своей эпохой и ее обстоятельства-ми. Острота полемики об общем прошлом тут, пожалуй, может сравниться лишь с болезненной сложностью ее предмета.
При обсуждении феномена советской науки (культуры, литературы и т.д.) само это определение зачастую употребляется двойственно — то в оценочной, то в нейтральной ипостаси: речь идет параллельно об идеологизированной, преимущественно официальной советской науке — и в то же время о науке советского периода, науке “нормальной” (по Т. Куну), но существовавшей в весьма специфических — советских — условиях. В самом деле, гуманитарное сообщество в СССР на протяжении десятилетий было расслоено на разные подгруппы, школы и т.д. по степени близости к тому или иному из указанных здесь полюсов: науки официозной (советской по праву верности догматам) и науки, ориентированной на автономизацию от идеологии и советской лишь по географической и институциональной принадлежности. Но эта терминологическая размытость, двойственность отражают реальную сложность существования гуманитарного знания в уникальном социальном и идеологическом контексте, который (особенно начиная с 1930-х годов) отнюдь не был для самих наук всего лишь внешним фактором их развития. Господствующие установки должны были определять не только рамки научного поиска, но и характер познавательных инструментов, а также критерии и нормы исследовательской работы, — однако осуществлялось это в разные эпохи советской истории по-разному. Дискуссия о советской традиции в литературоведении фактически началась уже несколько лет назад с заочного спора А. Зорина и В. Живова об актуальности концепций Г. Гуковского2 и исследований С. Панова по истории отечественной пушкинистики; сюжет этих и дальнейших споров во многом задается известными работами М.Л. Гаспарова о Лотмане и марксизме, а также о Бахтине и мировоззрении 1920-х годов. Очевидно, что теперь от изучения отдельных фигур и направлений, взятых в статике отношений науки и власти, нужно перейти к целостному рассмотрению динамики гуманитарного знания в единстве методологических инноваций, меняющихся исторических обстоятельств и личностных выборов. Продолжая разговор о “людях знания” в революционные эпохи (НЛО. № 53, 73), мы в дальнейшем хотим особо остановиться на непрямых, взаимообратимых отношениях между социально-политическими взглядами и собственно научными подходами гуманитариев советского времени. Это весьма значимо и для постановки важнейшей методологической задачи поисков опосредования “истории идей” и “истории интеллектуалов”, точек и зон их взаимодействия.
Не предугадывая заранее содержание дискуссий, отметим среди ближайших тем и сюжетов наиболее актуальные: характер и состав официального канона, от “ригористической” до “эклектической” его версий, роль марксизма “фасадного” и “искреннего”, история отечественного структурализма и его советского “контура” (включая рецепцию этого подхода в других дисциплинах и разными учеными, от А.Я. Гуревича до Храпченко), обсуждение взаимодействия отечественной науки с мировой и связи ее с дореволюционным наследием, междисциплинарные установки и поиск “предметной” автономии, механизмы и градации цензурного режима, обращение к коллективной биографии советского академического корпуса, институциональный анализ, связь больших теорий и прагматических контекстов их зарождения и так далее — список, разумеется, остается открытым.
Мы начинаем эту серию публикаций дискуссионной статьей К.А. Богданова, в центре которой — взаимодействие эпистемологических установок и идеологических факторов в формировании советской парадигмы в гуманитарном знании (это одна из частей его исследовательского проекта по истории гуманитарных наук в СССР в 1920—1960-х годах). Д. Споров и С. Шокарев рассматривают индивидуальный путь историка С.Б. Веселовского как уникальный опыт выживания независимой мысли и сохранения достоинства науки в эпоху идеологического диктата и политического террора и как важный пример для следующих поколений историков уже в оттепельную эпоху. Как и прежде, мы видим своей задачей не формулировку итоговых определений, а развертывание разносторонней, весьма трудной и этически нагруженной, но именно потому необходимой дискуссии, в которой мы приглашаем принять участие наших коллег и читателей.
А. Дмитриев
1) Эта тема была в центре внимания авторов специального 74-го номера “НЛО”, посвященного институциям памяти, и спецномера “НЗ” (2005. № 2—3), рассматривающего проблематику памяти о Второй мировой войне в России и Германии.
2) Зорин А.Л. Григорий Александрович Гуковский и его книга // Гуковский Г.А. Русская литература XVIII в.: Учебник. М.: Аспект-пресс, 1998. С. 3—12; Живов В. XVIII век в работах Г.А. Гуковского, не загубленных советским хроносом // Гуковский Г.А. Ранние работы по истории русской поэзии XVIII. М., 2001. С. 7—35.