Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2006
ИГРЫ С БРЮСОВЫМ:
АЛЕКСАНДР ВЕЛИКИЙ
В ТВОРЧЕСТВЕ КУЗМИНА1
Памяти моего учителя М.Л. Гаспарова
1. ЧУЖАЯ ТЕМА: АЛЕКСАНДР ВЕЛИКИЙ
Хвалебная рецензия Валерия Брюсова на первый сборник Кузмина “Сети”, вышедший в апреле 1908 г., констатировала: “Изящество — вот пафос поэ-зии М. Кузмина… Стихи М. Кузмина — поэзия для поэтов… И ни к кому не приложимо так, как к М. Кузмину, старое изречение: его стакан не велик, но он пьет из своего стакана…” (1909)2. На языке литературных табелей и рангов “старое изречение”3 значило: у поэта есть своя манера, есть свои, но второразрядные темы; место же его в российской словесности — скромное.
Если судить по творчеству Брюсова 1900-х гг., то перворазрядными — “глубокими” — темами были “любимцы веков”4, “кумиры”5 и “властительные тени”6 из сокровищницы классической литературы и истории. Так, художественной программе Брюсова идеально соответствовал Александр Великий7 (356—323 до н.э.) — одна из самых ярких фигур эллинистического мира, герой “Сравнительных жизнеописаний” Плутарха, “Александрии” псевдо-Каллисфена, переложенной другими литературами, в частности персидской, арабской, древнерусской; Искандер Зу-ль-карнайн 8 Корана и Агады; Искандер восточного эпоса (“Шах-наме”9 Фирдоуси и др.) и восточной лирики (Хафиза и др.); образ новоевропейской, американской, русской литературы (Расина10, Гёте, Шамиссо, Гейне11; Лонгфелло12; Жуковского13, Вельтмана14, Мордовцева15, после Брюсова — Бунина16, Кузмина и др.), наконец, объект научного описания в “Истории эллинизма” Иоганна Густава Дройзена17. Русскому читателю начала XX в. Брюсов открыл эту тему заново стихотворением “Александр Великий” (1899 г., вошло в сб. “Tertia Vigilia”, 1900), ср. раннюю редакцию этого стихотворения:
Неустанное стремленье от судьбы к иной судьбе,
Александр Завоеватель, я — дрожа — молюсь тебе.
Но не в час ужасных боев, возле древних Гавгемал,
Ты среди земных героев думы силой оковал.
Я люблю тебя, Великий, в час иного торжества.
Были буйственные крики, ропот против божества.
И к войскам ты стал как солнце; ослепил их грозный взгляд,
Ты воззвал к ним… Македонцы дико двинулись назад.
“Горе! кто вы! все забыли! кем Вы были, чтó теперь!
Как стада, в полях бродили, в чащу прятались, как зверь.
Создана отцом фаланга, вашу мощь открыл вам он;
Вы со мной прошли до Ганга, в Сарды, в Сузы, в Вавилон.
Или мните: государем стал я милостью мечей?
Мне державство отдал Дарий! скипетр мой иль он ничей!
Уходите! путь открытый! размечите бранный стан!
Дома детям расскажите о красотах дальних стран.
Как мы шли в горах Кавказа, про пустыни, про моря…
Но припомните в рассказах, где вы кинули царя!
Уходите! ждите славы! Но — Аммона вечный сын —
Здесь, по царственному праву, я останусь и один”.
Как хорош ты был, Могучий, с блеском гнева на лице.
Разошлись войска как тучи, ты один в своем дворце.
От курений залы пьяны, дышат золото и шелк.
В ласках трепетной Роксаны гнев стихает и умолк.
Царь семнадцати сатрапий, царь Египта двух корон,
На тебя — держава в лапе — со стены глядит Аммон.
Стихли тóлпы, колесницы, на равнину пал туман…
Но, едва зажглась денница, взволновался шумный стан.
В поле стон необычайный, молят, падают во прах…
Не вздохнул ли, Гордый, тайно о своих ночных мечтах.
О, заветное стремленье от судьбы к иной судьбе,
В час сомненья и томленья я опять молюсь тебе.
Своей популярностью “Александр Великий” Брюсова обязан не в последнюю очередь оригинальному исполнению — повествовательному и метрическому. Взят периферийный эпизод (укрощение словом возмущенного македонского войска после похода в Индию), а фоном для него служат главные — усовершенствование фаланги отцом Александра, Филиппом, покорение Александром Персии (завоевание Сард, Суз, Вавилона, битва при Гавгамелах, власть над ее 17 сатрапиями, над Нижним и Верхним Египтом), женитьба на Роксане, получение “пропуска” в египетскую историю в качестве сына бога Амона. Таким образом внимание читателя переносится с героического на (возвышенно) человеческое.
Под стать изысканному и “высокому” содержанию — редкий метр, восьмистопный хорей, с постоянной цезурой на 4-й стопе, с парными мужскими рифмами и внутренними рифмами на цезуре. Тем же размером Брюсов начнет и окончит “Смерть Александра”.
Прагматические смыслы “Александра Великого” тоже нетривиальны. Изображение Александра дано в рамке обращенной к нему молитвы, он является объектом множества похвал (Великий, Могучий, Гордый) и одновременно внутренним адресатом текста. Безусловно, Александр — образец для подражания, кумир лирического героя, к которому тот обращается в настроении сомненья и томленья. Задумаемся: в чем именно образец для подражания? Чтó последует за часом сомненья и томленья? Это будет укрощение толпы словом. Поскольку власть слова — прерогатива поэта, а не полководца, то получается, что “Александр Великий” — идеализированный портрет автора.
Автопортретная техника, или приписывание любимцам веков и властительным теням своих поз, жестов, чувств, жизненных стратегий и проч., определила и многие другие стихотворения Брюсова. Это, к примеру, “Антоний” (1905) и “Моисей” (1898). Так в русской литературе начале XX в. Брюсов “застолбил” территорию кумиров. И вот, непредвиденным для него образом, на эту территорию вступает Кузмин.
Кузмину принадлежат пять произведений об Александре Великом. Четыре из них, 1908 г., попадают, хотя и не полностью, в орбиту его “александрийской” поэтики.
- Самое внушительное из них — в прозе, “Подвиги Великого Александра”. Оно выполнено в традициях “александрии”, то есть жизнеописания Александра Великого, и посвящено Валерию Брюсову. По приглашению последнего “Подвиги…” были опубликованы в 1-м и 2-м номерах журнала “Весы” за 1909 г.
- Поэтическое “приложение” к “Подвигам…” — сонет-акростих, кодирующий Валерию Брюсову. Он выходит в свет и в составе “Подвигов…”, и отдельно, в сб. “Осенние озера” (опубл. 1912). 24 декабря 1908 г. Брюсов создал ответный сонет-акростих “Мгновенья льются, как поток бессменный…”, вписав в него Михаилу Кузмину.
- Прозаическое “приложение” к “Подвигам…” — “Рассказ о Ксанфе, поваре царя Александра, и жене его Калле” (1910, опубл. 1913).
- Александр Великий выведен как образец для подражания в стихотворении “На твоей планете всходит солнце…”, увидевшем свет в 1908 г. в сб. “Сети” (цикл “Струи”18).
- Наконец, в июле 1908 г. создается панегирик Искандеру в “восточной” стилистике. Это 28-я газель в цикле “Венок весен (газэлы)” (сб. “Осенние озера”). Стоящий в заглавии цикла венок (а не приличествующий газелям диван) несет на себе отсвет и брюсовской книги стихов “Στε´ϕανος. Βенок”19, и греческой антологии Мелеагра, как раз с прецедентным названием “Στε´ϕανος[ε’πιγρα╣╣α´των]”.
Судя по частоте упоминания имени Брюсова, Кузмин осознавал, что пригубил из чужого стакана.
2. КУЗМИН И БРЮСОВ: УЧЕНИЧЕСТВО-СОПЕРНИЧЕСТВО
С точки зрения литературного этикета сложившаяся ситуация была не из приятных. Однако куртуазный Кузмин быстро нашел из нее выход. Он занял по отношению к Брюсову позицию почтительного ученика, как можно видеть из письма Брюсову от 12 ноября 1908 г. по поводу “Подвигов…”: “[Н]е согласитесь ли Вы позволить мне посвятить и эту вещь Вам, как явному учителю?”20
В жесте посвящения сквозит и благодарность Брюсову за поддержку первого сборника, “Сетей”. Брюсов, родившийся на год позже Кузмина, к середине 1900-х годов был признанным мэтром, и его похвала дорогого стоила21.
Но знал себе цену и Кузмин. Из пяти его произведений на тему Александра Великого по крайней мере четыре — поиски более оригинальных и радикальных, чем у Брюсова, поворотов темы. А что это, как не соперничество и преодоление влияния?
Комплекс ученичества-соперничества дает о себе знать уже в “А к р о с т и х е”, внешне простом, полном банальностей и потому не очень показательном для Кузмина 1908 г. Отчасти его топика наследует “Александрийским песням” (ср. трубу), но при этом прежний, “александрийский”, голос Кузмина 22 заглушается приподнятым книжным тоном брюсовской школы.
Валы стремят свой яростный прибой,
А скалы всё стоят неколебимо.
Летит орел, прицелов жалких мимо,
Едва ли кто ему прикажет: “Стой!”
Разящий меч готов на грозный бой,
И зов трубы звучит неутомимо.
Ютясь в тени, шипит непримиримо
Бессильный хор врагов, презрен тобой.
Ретивый конь взрывает прах копытом.
Юродствуй раб, позоря Букефала!
Следи, казнясь, за подвигом открытым!
О лёт царя! как яро прозвучала
В годах, веках труба немолчной славы!
У ног враги — безгласны и безглавы.
Несущая конструкция акростиха — это кодируемые буквы имени адресата. Так и у Кузмина: 14 букв задают 14 строк, а 14 строк — сонет. Сонет написан традиционно — пятистопным ямбом, аналогом силлабического (романского) десятисложника, правда, с рифмовкой на пять сквозных рифм по схеме aBBa aBBa CDC DEE23 (не до конца выдерживающей один — английский или французский — тип)24. Вдобавок он являет разнообразие и богатство клаузул. По-видимому, Кузмин демонстрирует им свое владение сонетной формой (как представляется, в ущерб содержанию), отвечая стихами на рецензию Брюсова, раскритиковавшего дебют Кузмина в “Зеленом сборнике” (соображение Н.А. Богомолова):
М. Кузьмин [sic. — Л.П.] написал XIII сонетов, из которых целиком может быть принят только первый (вступительный). В такой строгой форме, как сонет, невозможны рифмы вроде “письмо” — “дано”, “твоя” — “меня”, выражения вроде “капль” (вместо “капель”) или “стухающих” (от небывалого и безобразного глагола “стухать”) или какофония вроде “вся та толпа”. Почти все сонеты искажены бессильными, неудачными окончаниями, во всех есть вставленные для склейки ненужные строфы и совершенно пустые по образам стихи, но в первых четверостишиях встречаются иногда и удачные, красивые строки25.
В акростихе вызывает удивление немотивированный минимализм. Александр не назван, а введен перифрастически и метонимически; на него указывает и единственное имя собственное — Букефал (любимый конь Александра, укрощенный им еще в юности; грецизированная форма, вместо Буцефал, — еще один кивок в сторону Брюсова, ценителя правильно поданной античности). Метонимическими мазками даны и выигранные Александром сражения, ср. разящий меч, зов трубы; у ног враги — безгласны и безглавы. И только величие, героизм и слава, облеченные в музыкально-звуковые ассоциации (труба немолчной славы), получают полноценное описание. Иными словами, вместо Александра Великого — неконкретный кумир на бронзовом коне, подминающий под себя врагов.
Объяснение диспропорций, несвойственных Кузмину, можно видеть в догадке А.В. Лаврова и Р.Д. Тименчика: акростих проводит параллель между Александром Великим и Брюсовым 26 — “вождем” русского символизма 27. Утвердиться в этой догадке позволяет статья Кузмина “Брюсов. “То мореплаватель, то плотник…”” (Театр. 1923. № 12), к пятидесятилетию Брюсова, — в целом жесткая и нелицеприятная, где Брюсов представлен именно стратегом и полководцем (по заглавию — Петром Великим), ср.:
Поэзия, конечно, неуправление страной, но когда мы упоминаем имя Брюсова, то на память приходит тактика, политика, борьба, правление, дипломатия, созидание, организация, разносторонность и сознательность. И пламя, и холод, и милость, и гнев — все сознательно, все организованно в высшей степени…
Брюсов организовал русский модернизм, “Весы”, “Скорпион”, утвердил его право на существование, обеспечил победу, распространил, канонизировал переводами аналогичные явления на Западе, разъяснял, изучал, учил, привлекал, низвергал, брал приступом, измором чужие твердыни, окапывался, стремился в поход, выковывал в сознательных и неустанных трудах свой организованный образ поэта.
Нет нужной для литературной победы области, которой не коснулись бы его руки: поэт, прозаик, историк литературы, исследователь, переводчик, драматург, критик, полемист (разрядка моя. — Л.П.)28.
Вот откуда в акростихе такое количество попранных врагов/ рабов на одну строчку сонета. Вот зачем с самого начала вводится тема непоколебимости великого: валы (в переводе на образность этого стихотворения — рабы, что расходится с парономазией ВАЛы : ВАЛерий) не могут победить скалы (читай: Брюсова-Македонца). Вот почему Александр Великий назван царем, но лишен имени. И это поэт Брюсов, а не стратег Александр, провоцирует Кузмина на вкрапление в строфу, с орлом, для которого нет закона, пушкинской темы поэта из первой импровизации “Египетских ночей” — точнее, из XI строфы “Родословной моего героя”29.
Кузмин славился своим умением подмечать смешное в людях, в том числе позы, рисовку, властные жесты и интриги 30. Славился он и стилизаторством. И то, и другое соединилось в акростихе, приняв лестный для адресата вид: брюсовское самоотождествление с Александром Великим в брюсовской же стилистике и поэтике.
Этот сюжет имел продолжение. Дальше положительная поэтическая рефлексия над образом Брюсова перерождается в положительную же рефлексию критика. Брюсов в статьях Кузмина сохраняет позиции мэтра вплоть до революции 1917 г., фигурируя как эталон высокой литературы. В послереволюционных статьях и некрологе (“Красная газета”, от 10 октября 1924 г.) внимание Кузмина переключается на Брюсова как на литературное явление. А ключом к его пониманию становится активное сотрудничество Брюсова с советской властью, ср. статью “Валерий Брюсов”:
Путь Валерия Брюсова… — путь идеального поэта. Поэта как выразителя известной области общественной жизни;
Пафос этот был — упоение, наивное и подлинное, текущим моментом и положением, которое в нем занимает поэт… Это и есть то живое, что дорого Брюсову на всех его “путях и перепутьях”, в его “всех напевах”, в его руководствах к стихосложению и т.п. Он упоен, что течет как светило, что путь его совпадает с судьбами вообще всякой литературы (Жизнь искусства. 1924. № 43)31.
3. ИСКУССТВО ПРИСВОЕНИЯ
Кузмин наверняка понимал, что писать об Александре Великом после Брюсова можно либо эпигонски, либо превзойдя Брюсова, мастера формы, оригинальностью исполнения. Потому-то во всех произведениях, кроме акростиха, Кузмин остраняет сюжеты об Александре Великом. Особенно это бросается в глаза в первой русской “александрии” и в первой русской газели об Искандере.
3.1. РЕДКАЯ РИФМА:
“НА ТВОЕЙ ПЛАНЕТЕ ВСХОДИТ СОЛНЦЕ…”
Но сначала — о стихотворении “На твоей планете всходит солнце.. .”, где Кузмин соперничает с Брюсовым — королем редкой рифмы:
Мы пройдем чрез мир, как Александры,
То, что было, повторится вновь,
Лишь в огне летают саламандры,
Не сгорает в пламени любовь.
Кстати, рифма саламандр — Александр — та же, что и в начальной и конечной частях “Смерти Александра” Брюсова, которые метрически отпочковались от “Александра Великого”, а значит, вполне могли существовать в 1900 г.:
Пламя факелов крутится, длится пляска саламандр,
Распростерт на ложе царском, — скиптр на сердце, — Александр. <…>
Дымно факелы крутятся, длится пляска саламандр.
Плача близких, стона войска не расслышит Александр.
Но что уж точно существовало и наверняка было известно Кузмину, так это рифма Скамандр 32 : Александр из брюсовского “Посвящения” (сб. “Στε´ϕανος”):
Когда опять во мне возникла
Вся рать, мутившая Скамандр,
И дерзкий вскормленник Перикла,
И завершитель Александр, —
В душе зажглась какая вера!
С каким безумием я пил
И нектар сладостный Гомера,
И твой безумный хмель, Эсхил!
В “На твоей планете…” Кузмин сдувает с Александровой рифмы археологическую пыль и помещает ее в гомоэротический контекст. (Если для Брюсова Александр — символ величия, то для Кузмина — символ мужской любви: в “Подвигах…” Александр целомудрен в отношении женщин — Роксаны и Кандакии, его любимец — Гефестион.) И гомоэротика, и растворение великого в малом, и деавтоматизация — все это узнаваемый Кузмин образца “Александрийских песен”.
3.2. В ЖАНРЕ “АЛЕКСАНДРИИ”: “ПОДВИГИ ВЕЛИКОГО АЛЕКСАНДРА”
“Подвиги Великого Александра”написаны так, как писались античные и средневековые “александрии”: история и чудеса вперемешку. Наследуя почтенным прозаическим и эпическим источникам, каковые, от псевдо-Каллисфена до “Шах-наме” Фирдоуси, но почему-то исключая Плутарха Херонейского, перечислены во “Вступлении”, Кузмин вносит в повествование и много оригинального.
Прежде всего, он усиливает египтизацию узловых звеньев сюжета — родословной Александра, его рождения, покорения Египта и смерти. Начать с того, что фараон Нектанеб, предчувствуя поражение в битве, бежит в Македонию, а бог Серапис в своем оракуле предвещает Египту его возвращение:
Царь Нектанеб вас покинул на долгие годы.
Снова воротится к вам, юностью новой одет (╖ 2).
Затем, в македонской Пелузе, Нектанеб становится известным магом. Неплодной Олимпиаде, жене царя Филиппа, в отсутствие мужа он обещает содействие ливийского бога Амона. Под видом Амона, в рогатой маске, он сам является к Олимпиаде до тех пор, пока она не зачинает Александра33.
Все предсказывает Александру великое будущее, даже и оракул:
Зевс олимпийский гласит, многих врагов победитель
Будешь ты, чадо судьбы, гордость кичливых смирив (╖ 12).
Спустя какое-то время после случайного убийства Нектанеба и раскрытия тайны своего происхождения, перед покорением Египта, Александр видит сон, объявляющий его сыном бога Амона: “[Б]ог Аммон обнимает королеву Олимпиаду, сладко в уста ее целуя, и говорит, к нему, Александру: “Не бойся, чадо, я — твой отец”” (╖ 18).
В ходе длительной военной кампании Александр завоевывает Египет и основывает Александрию. Он движется в глубь Египта, где его приветствуют как нового Нектанеба:
Египтяне встретили Александра ликованиями и торжественными процессиями. На берег реки вышли вереницы отроков и девушек, жрецы в завитых париках, далеко пахнущие мускусом, иерофоры с изображением богов под видом всяких животных и толпы черных загорелых туземцев. Короля короновали в древнем храме двойным уреусом и повели по гробницам фараонов. Войдя в одну из усыпальниц и услышав, что она возведена в честь без вести пропавшего царя Нектанеба, король велит поднять факелы к лицу изображения — и, вдруг, громко воскликнув… обнял статую и, плача, сказал: “Это — отец мой, люди египетские”. Все пали ниц, только опахала возвышались и трубы жрецов отвечали царским словам.
В Египте из оракула Сераписа он узнает о том, что Александрия станет его гробом:
Трижды блажен Александр, Сераписа храм посетивший,
Город великий создав, гроб себе славный создашь (╖ 20).
Так и случается: “Тело царя отправили… в Александрию Египетскую, где его поместили в святилище, называемое “Тело Александрово”” (╖ 45).
При том, что роман Кузмина стилизован под средневековый роман (и Александр оказывается королем), выполнен в русифицированной стилистике 34, правда, не столь радикальной, как древнерусская “александрия”35, он по своей филигранной отделке напоминает прозу поэта, в которой, кстати говоря, весьма органично смотрятся оракулы — три элегических дистиха, приведенные выше. К тому же в “Подвигах…” целый ряд сцен выписан по поэтическим лекалам. Начну с брюсовских. “Александр Великий” содержательно предвосхитил главку “Ропот солдат” (в Индии, перед битвой с Пором, ╖ 35):
Военачальники же Александровы, видя путь еще дальним, горы все более неприступными, встречных зверей все более диковинными, побуждали солдат отказаться следовать за царем. Александр читал Гомера в палатке, когда его вызвали к солдатам. Лагерь был расположен в узкой долине, так что, несмотря на не очень поздний час, лиловый свет лежал только на вершинах гор. Толпа кричала: “Мы не бессмертны, мы не Аммоновы дети! Нам нужно питаться! Куда ты завел нас? Нам страшно! Дальше мы не идем: иди один!” Король долго молчал, подняв глаза к розовеющим тяжелым облакам: “Оставайтесь или возвращайтесь домой, — дело ваше. Я пойду и без вас, хотя бы один. Как солнце не может уклонить своего пути ни вправо, ни влево, так я не могу изменить предначертанной мне славы!” Гефестион и ближайшие юноши бросились целовать короткую одежду короля, восклицая: “Умрем с тобою!” — “Слава моя — ваша слава!” — ответил царь, проходя в свою палатку. К утру успокоенные войска снова двинулись навстречу Поровых полчищ.
Как мы помним, у Брюсова Александр, противостоящий возмущенному македонскому войску, помещен в рамку молитвы. Именно молитвой Кузмин завершает “Вступление” к “Подвигам…”:
Я сознаю всю трудность писать об этом после ряда имен, начиная от приснопамятного Каллисфена… вплоть до… непревзойденного Фирдуси; но желание мое не столько возобновить в памяти людей немеркнущую славу Македонца, сколько облегчить преисполненную восторгом душу, заставляет меня действовать как богомольцы, которые, шепча молитвы, не вспоминают, какими великими святыми сложены эти песнопения.
Другой авторитет в области поэтического Египта, Пушкин, и уже упомянутая “Родословная моего героя” предопределили диалог брахмана Дандамия с Александром (╖ 37):
“Зачем ты все воюешь: если и всем обладать будешь, возможешь ли взять с собой?” Александр горестно воскликнул: “Зачем ветер вздымает море? зачем ураган взвихряет пески? зачем тучи несутся и гнется лоза? Зачем рожден ты Дандамием, а я — Александром? Зачем! Ты же, мудрый, проси чего хочешь, все тебе дам я, владыка мира”. Дандамий потянул его за руку и ласково пролепетал: “Дай мне бессмертие!” Александр, побледнев, вырвал руку из рук старика36.
Александр у врат Эдема, куда его не пускают (╖ 34), — это сюжет эпоса Фирдоуси “Шах-наме”, Агады, а также первого стихотворения из “Двух повестей” В.А. Жуковского (1844, опубл. 1845), которое, в свою очередь, было вольным переложением “Sage von Alexandern”, с подзаголовком “Nach dem Talmud”, Адельберта фон Шамиссо (1833, опубл. 1834).
Еще один оригинальный поворот темы Александра — в том, что через его деяния проходит глубоко личное экзистенциальное переживание Кузмина: Александр Великий — покоритель вселенной, морской и воздушной стихий, то есть абсолютно всего, но не царства мертвых, — смертен и не властен над своей жизнью. “Необретенное бессмертие” — как раз тот угол зрения, под которым представлены следующие эпизоды:
— случайная смерть Нектанеба:
Египтянин объяснял сыну значение светил, как вдруг сильный толчок заставил его свергнуться с высокого вала в глубокий ров, а над ним раздался громкий голос принца: “Как ты можешь читать далекую судьбу других людей, не зная, что с тобой случится сейчас?” (╖ 10);
— испытание воздуха:
“Я покорил Европу и Азию, древний Египет и чудесную Индию… Теперь покорю я стихии, легкий воздух и текучую влагу, я — Александр, сын ливийского бога”. Земля все уменьшалась… Наконец издали узрел Александр солнце. Гиацинтовое колесо, величиною трижды превосходящее площадь города Вавилона, катили с трудом по золоченому желобу ангелы с огненными крыльями в красных плащах. Царь, закинув голову, кричал в пламенное сияние: “Я — Александр! я — Александр!” и орлы клекотали семью парами раскрытых ртов. Звук тысячи труб и тысячи громов прозвучал в ответ: “Назад, смертный безумец, я — Бог твой!” (╖ 39);
— ранняя и “немилая” смерть Александра в Вавилоне, которой предшествуют разговор с Дандамием и третий оракул (см. выше).
Тему “необретенного бессмертия” Кузмин перенял из восточной (и агадической) традиции — “Шах-наме” Фирдоуси и других восточных эпосов, а также восточной лирики (Хафиза и мн. др.), где ее манифестировал эпизод поиска живой воды. Искендер, великий государь и наследник Дария, отправляется в царство мрака на поиски живой воды, дающей бессмертие. В провожатые он берет пророка Хызра (вариант: пророков Хызра и Ильяса). По дороге они разлучаются. Поиски Искендера к результату не приводят. Хызр же, случайно обронив соленую рыбу в источник и увидев, что рыба ожила, пьет живую воду и обретает бессмертие. Этот эпизод легко узнаваем в “Рассказе о Ксанфе, поваре царя Александра, и жене его Калле”, даже и будучи окрашенным в греческие тона. Когда пожилые Ксанф и Калла моют рыбу в горном источнике, то рыба неожиданно оживает. Так они находят воду, воскрешающую мертвых и омолаживающую живых. Они пьют из этого источника, возвращаются в лагерь и там, на глазах у Александра Великого, начинают молодеть. Александр, желая показать войску, что смертным, не от богов рожденным, бессмертия не видать, приказывает их утопить. Но вскоре из воды выныривают тритон и наяда с лицами Ксанфа и Каллы. Они дразнят Александра своим бессмертием и предвещают ему скорую смерть в Вавилоне. Александр пробует найти источник, но все его старания напрасны.
И “Подвиги…”, и “Рассказ…” — явные удачи Кузмина. Свою роль сыграло то, что Александр Великий показан в них не как “кумир”, а как не удостоившийся бессмертия (то есть фактически в одном ряду с персонажем более позднего произведения, графом Калиостро). Помогло и остранение — “александрия” дана не в античных тонах, а через призму Средневековья; в “Рассказе…” же, напротив, восточный сюжет обращен в эллинистический.
3.3. В ФОРМЕ ГАЗЕЛИ:“КАКИХ ДОСТОИН ТЫ ПОХВАЛ, ИСКАНДЕР!..”
3.3.1. КУЗМИН И “ДРУЗЬЯ ГАФИЗА”
К 1908 г. Кузмин освоил не только восточные мотивы, но и восточную стихотворную форму — газель с традиционными для нее мотивами и стилистикой37. В кузминистике этот период известен довольно хорошо — в частности, благодаря воспоминаниям “Жизнь на восточном ветру” Иоганнеса фон Гюнтера, немецкого писателя и переводчика с русского. Освещается он в обстоятельной статье Н.А. Богомолова “Петербургские гафизиты”38 (1988). Этих источников я и буду придерживаться в дальнейшем описании. В пору появления Кузмина на “башне” Вяч. Иванова, в 1906 г., там решено было учредить закрытое общество для мужчин под названием “Друзья Гафиза”. Иванов планировал:
Гафиз должен сделаться вполне искусством. Каждая вечеря должна заранее обдумываться и протекать по сообща выработанной программе. Свободное общение друзей периодически прерывается исполнением очередных нумеров этой программы, обращающих внимание всех к общине в целом. Этими нумерами будут стихи, песни, музыка, танец, сказки и произнесение изречений, могущих служить и тезисами для прений; а также некоторые коллективные действия, изобретение которых будет составлять обязанность устроителя вечера — ευ’´ρυθ╣ος’ΰ (или архонта). Необходимость покоя и промежутков между свиданиями продолжительностью от 3 до 5 недель (дневниковая запись от 17 июня 1906 г., после “пятой вечери Гафиза” 16 июня)39.
А Кузмин спустя почти три десятилетия вспоминал:
Название “Гафиз” принадлежало Вяч. Ив., кажется, в то время увлекавшемуся персо-арабами. Притом тут всегда ассоциация с кабачком и с мудрствованием, и со старым Гёте. Тайною мыслью Ив. было создать Herrenabend [мужской вечер. — Л.П.] как отдушину от зиновьевских страстей… Но одну, если не единственную, привлекательность кабачка составляют кравчие. Кто же будет у нас их изображать? Я и Нувель предложили просто-напросто нанимать более или менее благообразных мол<одых> людей невысокого звания… Но наше предложение привело в ужас Вяч. Ив. — боязнь непониманий, стеснения и даже просто доносов со стороны этих кравчих. Конечно, он был прав, но мой интерес к этой авантюре упал еще до открытия Гафизовских вечеров. Пришлось ограничиться кравчими вроде Городецкого и Ауслендера. Всего веселее были приготовления, когда Сомов из вороха тряпок и материй мастерил нам костюмы. Все были на “ты”, как в маскараде, и у всех были имена. Вяч. Иванов — Гиперион или Эль Руми, Л. Дм. — Диотима, Сомов — Аладин, Бакст — Апеллес, Нувель — Петроний, я — Антиной, Бердяев — Соломон, и Ауслендер — Ганимед, Городецкий (Лель?) — решительно не помню. Пили вино, читали стихи (специально сочинял Вяч. Иванов и Городецкий), Нувель что-то играл, рассуждали, вот и все. Если не считать, что Л. Дм. сопела на Бакста, а Вяч. Ив. неумело лез к Городецкому, хихикая и поминутно теряя пенсне, то особенного, против обычных застольных вечеров, разврата не было. Притом с первых же вечеров начались какие-то распри, Вяч. и Бакст находили, что недостаточно торжественно, я и Нувель, что очень скучно. <…> Между тем Валечка (Нувель) поехал в Париж и проговорился Мережковским, а Ауслендер прямо написал рассказ “Записки Ганимеда”40, где все изображено без всяких околичностей. <…> Мы гафизически судили Нувеля и Ауслендера как предателей, но “Гафиз” закрылся. Всего было собраний семь-восемь с разными промежутками. Влияние его, однако, если посмотреть теперь назад, было более значительно, чем это можно было предполагать, и распространялось далеко за пределы нашего кружка 41.
Как можно видеть, гафизитские вечера проходили на манер платоновского пира — с чтениями стихов, беседами 42 и легкими романами, а не как восточный диван. В проектах было издание альманаха “Северный Гафиз”, где поэты фигурировали бы под своими гафизитскими именами43. Отчасти восполняют это неосуществленное издание стихи Иванова, Городецкого, Кузмина. Кузмин при этом особо “нажимает” на кравчих:
Нежной гирляндою надпись гласит у карниза:
“Здесь кабачок мудреца и поэта Гафиза”.
Мы стояли,
Молча ждали
Пред плющом обвитой дверью.
Мы ведь знали:
Двери звали
К тайномудрому безделью.
Тем бездельем
Мы с весельем
Шум толпы с себя свергаем,
С новым зельем
Новосельем
Каждый раз зарю встречаем.
Яркость смеха
Тут помеха,
Здесь улыбки лишь пристойны.
Нам утеха —
Привкус меха
И движенья кравчих стройны.
В нежных пудрах
Златокудрых
Созерцаем мы с любовью,
В круге мудрых
Любомудрых
Чаши вин не пахнут кровью.
Мы — как пчелы,
Вьемся в долы,
Сладость роз там собираем.
Горы — голы,
Ульи — полы,
Мы туда свой мед слагаем.
Мы ведь знали:
Двери звали
К тайномудрому безделью,
И стояли,
Молча ждали
Пред плющом обвитой дверью.
Нежной гирляндою надпись гласит у карниза:
“Здесь кабачок мудреца и поэта Гафиза”.
Более специальный интерес Кузмина к персо-арабской поэзии пробудил Иоганнес фон Гюнтер, познакомив его в 1908 г. с немецкими газелями Августа фон Платена (1821—1823)44.
3.3.2. НА СКРЕЩЕНИИ ЗАПАДНЫХ И ВОСТОЧНЫХ ТРАДИЦИЙ
Перейдем теперь к литературным ориентирам Кузмина. Восточные — “1001 ночь” и Коран — были названы М.И. Синельниковым:
Исламские мотивы присутствовали во многих произведениях путешествовавшего по Ближнему Востоку и навсегда очарованного Египтом и “золотой вязью”45 арабских букв поэта. Наиболее целен состоящий из 30 стихотворений цикл “Венок весен” (“Газели”) во второй книге Михаила Кузмина “Осенние озера”. Иные из этих стихов навеяны сказками и легендами арабов, другие испытали влияние арабской любовной лирики. Такие же стихи, как, например, газель “Каких достоин ты похвал, Искандер…”, несомненно, написаны прилежным читателем Корана… Лучшие достоинства пылкой любовной лирики сочетались в этом цикле с элементами мусульманской мистики. Особенно характерны газели 3 и 4 [“Кто видел Мекку и Медину — блажен!..”, “Нам рожденье и кон-чину — всё дает Владыка неба…”. — Л.П.]”46.
Но были и западные. Это прежде всего “West-östlicher Divan” (1814—1818, îпубл. 1819), написанный Гёте по немецким переводам Хафиза Иосифа фон Хаммера (и сопровождаемый статьями и примечаниями “к лучшему уразумению “Западно-восточного дивана””). Входящие в “Западно-восточный диван” книги, озаглавленные на персидский манер, были переведены на русский язык достаточно поздно — кстати, Кузминым и С. Шервинским, для Собрания сочинений Гёте 47. Кузмину достались “Тимур-намэ” — “Книга Тимура”, “Саки-намэ” — “Книга кравчего”, “Матхаль-намэ” — “Книга притч”, “Парси-намэ” — “Книга парса”, “Хульд-намэ” — “Книга рая”, а Шервинскому, среди прочих — “Зулейка-намэ”.
“Книга Зулейки”, любовная по содержанию, представляет для нас интерес тем, что в одном из ее стихотворений, “Laß den Weltenspiegel Alexandern…”, Гёте подает пример, как на западный манер обыграть традиционный для персидской поэзии образ — Александрово зеркало, отражающее будущее:
Laßden Weltenspiegel Alexandern;Denn was zeigt er? — Da und dortStille Völker, die er mit den andernZwingend rütteln möchte
fort und fort.Du! nicht weiter, nicht zu Fremden strebe!
Singe mir, die du dir eigen sangst.
Denke, daß ich liebe, daß ich lebe,
Denke, daß du mich bezwangst!
Едва ли эта миниатюра укрылась от внимания Кузмина, который в “Венке весен” экспериментировал в разных направлениях, в том числе и от Запада к Востоку. Но в сравнении с ней интересующее нас стихотворение Кузмина идет дальше. Во-первых, Александр зовется на восточный манер Искандером; во-вторых, Кузмин облекает повествование в форму газели и в так называемый “роскошный” восточный стиль, о котором необходимо сказать чуть подробнее.
“Роскошный” восточный стиль появляется в русской лирике в послегётевское и послеплатеновское время49. Прецедентным текстом здесь стал цикл А. Фета “Из Гафиза” (1859—1860), созданный по немецким переложениям Боденштедта. После Фета и в развитие Фета писали: М. Прахов, “Персидские песни. Мотивы Гафиза” (опубл. 1874, с посвящением Фету); А. Майков, восточные стихи (1875); Вл. Соловьев и др. В результате приметами “роскошного” восточного стиля оказалось условно-восточное пышнословие и условно-восточная образность50, не делавшая различий между персами и арабами 51. Газель же в это время еще не была освоена (хотя единичные ее экземпляры встречаются у Фета, Прахова и некоторых др.). Расцвет русского газелеписания 52 придется на 1910—1920-е гг. 53, когда выйдут переводы с персидского Федора Корша (1843—1915), в книге “Персидские лирики” (1916). Тогда же Брюсов канонизирует газель в “Опытах по метрике и ритмике, по эвфонии и созвучиям, по строфике и формам”.
Впрочем, Брюсов попробовал написать “Газэлу” много раньше. И есть основания думать, что этот его опыт был учтен Кузминым. Обратимся и мы к этому стихотворению:
Лишь одного: я быть с тобой хочу!
С твоей мечтой слить трепет свой — хочу!
Над глубью глаз повиснув в высоте,
Дышать их ночью, влажной тьмой — хочу!
В гробу объятий, в жуткой тесноте,
Услышать близко сердца бой — хочу!
Вдвоем спешить к мучительной мете,
И вместе пасть у цели той — хочу!
Как палачу, отдаться красоте,
И с плахи страсти крикнуть: “твой!” — хочу!54
Газель (от араб. газал) — монорифмическая форма арабской и персидской лирики (монорим у Брюсова — клаузула ой, протянутая через все стихотворение: тобой — свой — тьмой — бой — той — твой). Ее основная единица — бейт, или двустишие, состоящее из двух стихов-строк (у Брюсова 5 бейтов). Рифма приходится на конец бейта, то есть на каждую четную строку; исключение составляет первый бейт, где зарифмованы обе строки. Используется в газели и послерифмие, или редиф (у Брюсова: хочу).
Итак, газели Платена и Брюсова и “роскошный” восточный стиль, Коран, образ Александра в “Западно-восточном диване” Гёте и в классической литературе начиная с Плутарха и, не в последнюю очередь, общество гафизитов на “башне” Иванова были той живительной средой, из которой родилась газель Кузмина об Искандере.
3.3.3. ТЕМА “КУМИРА”
И ЕЕ ВОСТОЧНОЕ ОСТРАНЕНИЕ
- Каких достоин ты похвал, Искандер!
Великий город основал Искандер!
- Как ветер в небе, путь прошел к востоку
И ветхий узел разорвал Искандер!
- В пещеру двух владык загнав навеки,
Их узы в ней заколдовал Искандер!
- Влеком, что вал, веленьем воль предвечных,
Был тверд средь женских покрывал Искандер.
- Ты — вольный вихрь, восточных врат воитель,
Воловий взор, луны овал, Искандер!
- Весь мир в плену: с любви свечой в деснице
Вошел ты в тайный мой подвал, Искандер.
- Твой страшен вид, безмолвен лик, о дивный!
Как враг иль вождь ты мне кивал, Искандер?
- Желаний медь, железо воль, воитель,
Ты всё в мече своем сковал, Искандер.
- Волшебник светлый, ты молчишь? вовеки
Тебя никто, как я, не звал, Искандер!
Здесь 9 бейтов, рифма богатая, однообразие глагольных рифм перебивается субстантивными, ср. похвал… основал… разорвал… заколдовал… покрывал… овал… подвал… кивал… сковал… звал. Общая монотония поддерживается не только монорифмой — вал, но и редифом (вокативом Искандер), инструментовкой текста на начальное В и — содержательно — нанизыванием деяний Александра одно на другое.
Написанное как панегирик, от лица лирического героя, стихотворение Кузмина и в этом следует классической традиции: газели часто обращались к вельможному покровителю, а в их заключительном бейте стояло имя автора, замененное у Кузмина на “я”. Кроме того, Кузмин прибегает и к пышнословию. Здесь встречаются: воловий взор, луны овал, о дивный и др.; десница.
Деяния Александра, как неоднократно отмечали комментаторы, в этой газели такие: основанная Александрия, разрубленный Гордиев узел, целомудрие в отношении женщин во дворце Дария (твердость средь женских покрывал можно понимать и в соответствии с “Подвигами….”, как пренебрежение к женщинам вообще) и пленение нечистых царей Гога и Магога 55.
Последний эпизод есть не только в “александриях”, но и в 18-й суре Корана. К Корану, в русских — а скорее, французских — переводах восходит и подвал. Название 18-й суры по-русски переводится как “Пещера”56 (от пещеры 7 спящих), а по-французски — “La caverne”57, “пещера”, того же корня, что и cave — “погреб, подвал”.
Отмечу еще, что психологическая характеристика Александра — Желаний медь, железо воль, воитель, / Ты всё в мече своем сковал — восходит к “Сравнительным жизнеописаниям” Плутарха, а ветер — к “Родословной моего героя” Пушкина.
Не очень понятно, в каком времени и в каком модусе разворачивается сюжет встречи “я” и Искандера. Перфект вошел и настоящее актуально-длительное молчишь можно понимать и как приход “властительной тени” в подвал лирического героя, и, что менее вероятно, как реальную встречу (свидание?) в каком-то из исторических времен.
Если совлечь с этого стихотворения его восточные одеяния, то под ними обнаружится брюсовский костяк. Как и в “Александре Великом”, здесь та же приподнятая риторика; то же обращение к кумиру — на “ты”, с “высокими” эпитетами (о, дивный) и пышными похвалами; то же молитвенное голосоведение (Тебя никто, как я, не звал…); наконец, тот же перебор деяний Александра. Валерий Брюсов мог еще повлиять на инструментовку стихотворения (В), на рифму — вал, а также спровоцировать Кузмина на образ волшебника (ср. статью “Брюсов. “То мореплаватель, то плотник…””: “Поза мага, взятая было им одно время, я думаю, была только поза, но Брюсов — чарователь, как немногие из талантливых людей”58).
Остранение не помогло — “кумирам” (а Искандер представлен именно кумиром) нет места в поэтическом мире Кузмина.
_______________________________________________________________________
1) Я признательна Н.А. Богомолову и Н.Ю. Чалисовой, ознакомившимся с этой статьей, за ценные соображения. Ее успел прочитать и М.Л. Гаспаров, которому моя не-преходящая благодарность.
2) Цит. по: Брюсов В. Далекие и близкие. Статьи и заметки о русских поэтах от Тютчева до наших дней. М.: Скорпион, 1912. С. 171.
3) Как отмечают Дж. Малмстад и Н. Богомолов, из драматической поэмы Мюссе “La coupe et les lèvres” (1832), вошедшее в пословичный фонд “Mon verre n’est pas grand, mais je bois dans mon verre” (Malmstad John E., Bogomolov Nikolay. Mikhail Kuzmin. A Life in Art. Cam-bridge, Massachusetts; L., England: Harvard University Press, 1999. P. 388).
4) Раздел в сб. “Tertia vigilia” (опубл. 1900).
5) “Правда вечная кумиров”, раздел в сб. “Στε´ϕανος” (ξпубл. 1906).
6) Раздел в сб. “Зеркало теней” (опубл. 1912).
7) Ср. отзыв Н.С. Гумилева: “[Г]ерои его стихотворений — Коммод… Александр Македонский — они еще не люди, а так: “гранитные боги, иссеченные медью в горах”” (Гумилев Николай. Соч.: В 3 т. / Вступ. ст., сост., примеч. Н.А. Богомолова. М.: Художественная литература, 1991. Т. III. С. 100).
8) Искандер [Искендер, Искендар] Зу-ль-карнайн [Зу-лькарнейн] — Александр двурогий, то есть покоривший “оба рога” вселенной, запад и восток.
9) “Книга царей”.
10) Трагедия “Александр Великий” (1665).
11) “Иегуда-бен-Халеви” (в пер. Л.А. Мея — 1862).
12) “Tales of a Wayside Inn” (1863).
13) Переводные “Пиршество Александра, или Сила гармонии” (1812); одна из “Двух повестей” (1844).
14) Стихотворение “Александр Великий” (1827), “Странник” (1828—1832) и “Предки Калимероса. Александр Филиппович Македонский” (опубл. 1836).
15) “Роман Александра Македонского. Исторический роман”.
16) Стихотворения “Александр в Египте” (1906—1907) и “Смерть пророка” (1911).
17) При жизни И.Г. Дройзена “История эллинизма” вышла двумя изданиями, 1833—1846 и 1877—1878 гг. (кстати, от нее пошел термин “эллинизм”). Русский перевод появился в 1890—1893 гг., см.: Дройзен И.Г. История эллинизма: В 3 т. СПб.: Наука, 1997. Опубл. по изданию: Сочинение И.Г. Дройзена / Пер. с фр. М. Шелгунова. М.: Издание К.Т. Солдатенкова, 1890—1893.
18) Цикл датируется 1908 г.; считается, что он обращен к В.А. Наумову.
19) Брюсов В. “Στε´ϕανος. Βенок”. Стихи 1903—1905 гг. М.: Скорпион, 1906.
20) Цит. по: Лавров А.В., Тименчик Р.Д. Комментарии к произведениям Кузмина // Кузмин М. Избранные произведения. Сост., подг. текста, вступ. ст. и коммент. А. Лаврова и Р. Тименчика. Л.: Художественная литература, 1990. С. 500—562, 556.
21) В статье “Брюсов. “То мореплаватель, то плотник…”” (1923) Кузмин отмечает: “[Я] лично всегда с нежной благодарностью буду вспоминать, какой прием встретили мои первые шаги у этого, уже знаменитого тогда, хотя мы почти ровесники, поэта” (цит. по: Кузмин М. Проза: В 12 т. / Вступ. ст., ред. и примеч. В.Ф. Маркова. Berkeley, 1984—2000. Т. XI. С. 204). Ср. также воспоминания М.Л. Гофмана: “[О]ткрыл Кузмина, собственно, Валерий Брюсов, но пустил в ход Вячеслав Иванов. Кузмин всех пленил своими “Александрийскими песня-ми”” (“Петербургские воспоминания”, цит. по: Воспо-минания о Серебряном веке / Сост., предисл. и коммент. В. Крейда. М.: Республика, 1993. С. 372).
22) См.: Панова Л.Г. “Александрийские песни” Михаила Кузмина sub specie эстетики // Логический анализ языка. Концептуальные поля прекрасного и безобразного. М.: Индрик, 2004. С. 369—387; Она же. “Александрийские песни” Кузмина: гомоэротический сценарий // Nähe schaffen, Abstand halten. Zur Geschichte von Intimität und Nähe in der russischen Kultur. Wiener Slawistischer Alma-nach, Sonderband 62. Wien; München, 2005. S. 203—225.
23) а — мужские рифмы, все остальные — женские.
24) См.: Гаспаров М.Л. Русские стихи 1890-х — 1925-го годов в комментариях. М.: Высшая школа, 1993. С. 207—209.
25) Брюсов В. Рецензия на “Зеленый сборник стихов и прозы” (Юрий Верховский, Вл. Волькенштейн, К. Жаков, П. Конради, М. Кузьмин, В. Менжанский). Кн-во “Щелканово””. СПб., 1905 // Весы. 1905. № 1. С. 66—67.
26) Лавров А.В., Тименчик Р.Д. Комментарии к произведениям Кузмина. С. 519.
27) Брюсову в роли вождя посвящено немало страниц, от воспоминаний М. Кузмина (в некрологе — “Как литературный вождь — Брюсов не имел себе равных”, цит. по: Кузмин М. Проза. Т. XI. С. 273) и В.Ф. Ходасевича (“Брюсов”, 1924) до научного труда Аврил Пайман (Пайман А. История русского символизма. М.: Республика; Лаком-книга, 2002. С. 65—88, 160—163, 232—235).
28) Цит. по: Кузмин М. Проза. Т. XI. С. 203.
29) Весь XIX и начало XX в. в публикациях “Египетских ночей” первая импровизация отсутствовала, что нередко оговаривалось в комментариях. Но к концу XIX в. претенденты на заполнение этой лакуны стали появляться, см., к примеру: Онегин А.Ф. Четыре новые строфы “Родословной моего героя” А.С. Пушкина // Русская мысль. 1886. № 5. С. 1—4:
XI строфа
Зачем крутится ветр в овраге,
Волнует степь и пыль несет,
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханья жадно ждет?
Зачем от гор и мимо башен
Летит орел, угрюм и страшен,
На пень гнилой? Спроси его.
Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
Гордись! таков и ты, поэт,
И для тебя закона нет.
30) Тем более, что свои наблюдения он переносил в литературу. Так, в “Покойнице в доме” (опубл. 1913) выведена Анна Рудольфовна Минцлова, захватившая власть в доме Иванова после смерти Л.Д. Зиновьевой-Аннибал и прикрывавшая свои интересы волей покойной; в “Плавающих-путешествующих” (опубл. 1915) — Ольга Глебова-Судейкина, роковая красавица, губящая мужчин.
31) Цит. по: Кузмин М. Проза. Т. XI. С. 280—282.
32) Река около Трои.
33) Здесь то же развитие событий, что и в “Жреце-гипнотизаторе” Д.Л. Мордовцева (из сборника рассказов “Говор камней”, опубл. 1894).
34) Если не считать нескольких синтаксических галлицизмов.
35) “Повесть и сказание известное о самодержце, царе великой Македонии, и наставление храбрым нынешнего времени. Чудно послушать, если кто хочет”; 2-я пол. XV века.
36) Просматривается здесь и влияние поэмы “Hermosa” Вилье де Лиль Адана (hermosa, исп., “прекрасная”, опубл. 1859, в составе “Premières poésies”), ñр. эпизод о тщете великого: “Oùpassait Alexandre, oùpassait Darius?/ — Les choses ont repris leurs places éternelles:/ Les flots dans le Granique et l’herbe dans Arbelles,/ Et le sable aux plaines d’Issus” (Песня вторая “L’existence” LII—LIII; упоминаются три битвы Александра — при Гранике в 334 г. до н.э., при Арбелле в 331 г. и при Иссе в 333 г.).
37) Ср. дневниковую запись от 22 июня 1908 г.: “Газэлы мне дали очень многое” (Кузмин М. Дневник 1908—1915 гг. / Предисл., подг. текста и коммент. Н.А. Богомолова и С.В. Шумихина. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2005. С. 41).
38) См.: Богомолов Н.А. Михаил Кузмин: Статьи и материалы. М.: НЛО, 1995. С. 67—116.
39) Цит. по: Иванов Вячеслав. Собр. соч.: В 4 т. Брюссель, 1971—1987. Т. II. С. 752.
40) Весы. 1906. № 9. С. 15—22.
41) Цит. по: Кузмин М. Дневник 1934 года / Подг. Г. Морева. М.: Издательство Ивана Лимбаха, 1998. С. 98—99.
42) Из письма Вяч. Иванова к жене от 1 августа 1906 г.: “Еще темами были: искусство Египта и греческий архаический стиль, Гюисманс… и Анатоль Франс и т.д.”, цит. по: Богомолов Н.А. Михаил Кузмин: Статьи и материалы. С. 83.
43) Там же. С. 86.
44) Правда, как отмечают А.В. Лавров и Р.Д. Тименчик, в этом же году П.П. Потемкин опубликовал в петербургской газете “Межа” их русские переводы (Лавров А.В., Тименчик Р.Д. Комментарии к произведениям Кузмина. С. 521).
45) См. газелу 2: “Ведет по небу золотая вязь имя любимое…”
46) Синельников М.И. Исламские мотивы в русской поэзии // Ислам в России и Средней Азии. М.: Логос, 1993. С. 60— 92.
47) См.: Гёте И.В. Собр. соч.: В 13 т. / Под общ. ред. А.В. Луначарского и М.Н. Розанова. М.; Л., 1932—1949. Т. 1. С. 424—426, 431—432, 446—447.
48) В пер. В.В. Левика:
Александру — зеркало Вселенной!
Так! Но что же отразилось в нем?
Он, смешавший в общей массе пленной
Сто народов под одним ярмом.
О чужом не мысля, не тоскуя,
Пой свое, собою будь горда.
Помни, что живу я, что люблю я,
Твой везде и навсегда.
49) Он описан востоковедами, специально занимавшимися русской поэзией на восточные темы, см.: Эберман В. Арабы и персы в русской поэзии // Восток. Журнал литературы, науки и искусства. М.; Л.: Всемирная литература, 1923 (кн. 3); Синельников М.И. Исламские мотивы в русской поэзии; Чалисова Н.Ю., Смирнов А.В. Подражания восточным стихотворцам: встреча русской поэзии и арабо-персидской поэтики // Сравнительная философия. М.: Восточная литература, 2000. С. 245—345.
50) Вяч. Вс. Иванов суммирует: “Довольно рано (в том числе и в одических поэтических жанрах, сохранившихся до рубежа XVIII и XIX вв.) в европейских литературах складываются черты условного “ориентального”, или “ориенталистического”, стиля, характеризующегося некоторым набором восточных образов, иногда и примет восточного жизненного уклада (например, гарем, евнухи), и сопутствующих им поэтических приемов. При первых употреблениях эти условно-восточные поэтические приемы могли восприниматься как оригинальные, но достаточно скоро они стали набором стихотворных штампов, расхожих и не имеющих самостоятельной ценности” (Восточные мотивы. Стихотворения и поэмы / Сост. Л.Е. Черкасского, В.С. Муравьева, послесл. Вяч. Вс. Иванова. М.: Наука, 1985. С. 446—447).
51) “Ошибки и недостатки в поэзии, посвященной арабам и персам, сводятся к незнанию couleur locale, к недостаточному знакомству с изображаемым” (Эберман В. Арабы и персы в русской поэзии. С. 125). Некоторую ясность вносила “История всемирной литературы” с разделами “Новоперсидская литература” и “Арабская литература” (История всемирной литературы в общих очерках, биографиях, характеристиках и образцах / Сост. Вл. Зотов. СПб.; М., 1877. Т. I. С. 150—183, 233—268).
52) Согласно В. Эберману, первая газель появляется в 1835 г., в “Молве”, за подписью П.П., в переводе с оригинала — “Он почил в моем сердце, как гость под шатром…” (Эберман В. Арабы и персы в русской поэзии. С. 113—114).
53) Тогда появились газели И.А. Бунина (“Газелла”), В.И. Иванова (“Газэлы о розе”; “Солнце. Газэлла”), С.Я. Парнок (стихотворение “Газэлы”), а также В.Г. Князева, П.П. Потемкина и др.
54) Весы. 1907. № 5. С. 17.
55) Ср. ╖ 44 “Горгона. Лусово пристанище”: “Наводя этой головой (Горгоны. — Л.П.) ужас, обращавший в камень, победил царь многие племена пустыни, а нечистых царей, Гогу и Магогу, питавшихся червяками и мухами, загнал в рассеявшиеся скалы и до скончания мира запечатлел Соломоновою печатью”.
56) См. переводы М.И. Веревкина, М. Казимирского, Г.С. Саблукова.
57) Того же М. Казимирского, переводчика при французском посольстве в Персии: Le Coran. Paris, 1852.
58) Цит. по: Кузмин М. Проза. Т. XI. С. 204.