Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2006
С Беллой Улановской, которую друзья-приятели звали просто Белкой, я познакомилась в середине шестидесятых на блоковском семинаре Дмитрия Евгеньевича Максимова. Она занималась «Мелким бесом» Ф. Сологуба, я — творчеством блоковского друга С. Соловьева. Белке была свойственна детская манера речи, напоминавшая часто звучавшую тогда по радио и с эстрады речь Рины Зеленой. Короткие отрывистые предложения вначале казались почти бессвязными, но потом, как мазки пуантилиста, складывались в цельную картину. Из деталей вырисовывался сюжет, подчас ассоциативно связанный с главной темой, но всегда не шаблонный, свой. Такая манера устной речи сохранилась у Белки на всю жизнь. Летом 2001 года в редакции журнала «Звезда» отмечали годовщину со дня смерти моего мужа Лени Черткова. Белка в своем выступлении вспоминала, как мы с Леней приехали к ней в гости во Всеволожск на день рождения: все захотели пойти гулять в лес, а Леня в парк — и подчеркнула, что этим он отличался от других. Потом обратилась к правозащитнику Борису Пустынцеву, Лениному сосидельцу, с просьбой подтвердить Ленин рассказ о том, что у них в зоне один зэк играл на пиле.
Первый рассказ Белки, который я прочла в машинописи, был про поросенка, которого купил школьник, сын богемной мамаши, для того чтобы в доме воцарился порядок — ведь четвероногую тварь нужно регулярно кормить. Такой перевернутый конфликт поколений мне понравился. Потом, тоже в студенческие годы, прочла ее рассказ «Бери быка за рога», не вошедший в книги. По словам автора, основой сюжета послужила ее поездка в Переделкино к Юрию Казакову. Этого писателя она считала своим учителем. Помню пассаж о дождевых червях, за перемещениями которых наблюдает герой. Я сказала, что, поскольку действие происходит на темной улице, рассмотреть жизнь червей герой не может. Белка возразила: если герой стоит у тумбы с фонарем, он может видеть извивающихся в разрытой земле червей. Мы поспорили, и, хотя каждый остался при своем мнении, Белке понравился такой подход к ее прозе. Другие читатели, по ее словам, интересовались исключительно тем, как все было на самом деле.
Разговор происходил в Тарту на одной из студенческих конференций. После конференции был устроен первый в нашей жизни бал-маскарад. Маскарадных костюмов у нас, естественно, не было. Белка закрутила из шарфа тюрбан, из-под которого выбивались черные кудри, нарисовала усы карандашом для подводки глаз и нацепила на ухо клипсу-кольцо. Я пожертвовала ажурными колготками, отрезанный фрагмент которых натянула на голову. Такой парочкой мы чинно прогуливались по залу. Потом Белка подошла к компании местных студенток, сидевших в ожидании кавалеров у стенки, сделала глубокий реверанс и громко пригласила одну из них на ночь. Девушка смутилась и сказала, что даже на маскараде не все позволено.
Вместе мы ездили и на первую нашу «взрослую» конференцию в Коломну, а потом в Москве сходили — правда, днем — в любимый символистами ресторан «Метрополь», где ели куропаток с брусничным вареньем по вполне приемлемым для наших скудных средств ценам.
Белкиных родителей я знала мало. Несколько раз встречала только ее отца — преподавателя сельскохозяйственного техникума во Всеволожске. Он изготовлял изумительное домашнее вино из ягод и фруктов, питое нами в изрядных количествах. О дочке родители очень заботились. Когда она вышла замуж за поэта-студента Леву Васильева, родители купили молодоженам отдельную двухкомнатную квартиру в новом районе. Мы с мужем нередко приезжали к ним в гости. Жизнь протекала в одной комнате, другая так и не была освоена, но когда Леня спросил, не хочет ли Белка перебраться в центр, она покачала головой и сказала: «Ну да, где еще такое будет».
Кажется, в этой квартире Белка, опасаясь обыска, жгла фотокопию «Собачьего сердца». Фотобумага горела плохо, но дымила хорошо. Соседи подняли тревогу и чуть было не вызвали милицию, поскольку Белка отказалась открывать дверь.
В пору всеобщего дефицита Белке удавалось хорошо одеваться. В университет она ходила в модных тогда платьях из джерси, а в середине семидесятых носила кожаный ансамбль из юбки и жилетки цвета охры. В таком наряде она читала доклад о стихах капитана Лебядкина и обэриутах на одной из первых конференций в Музее Достоевского, где работала еще до официального открытия музея. Когда Белка объявила о своем намерении уйти из музея, одна из моих приятельниц поинтересовалась, не собирается ли она эмигрировать. Белка отрицательно покачала головой, а потом сказала мне, что люди, к сожалению, мыслят стереотипами.
До музея Белка работала в метростроевской газете, где подписывала свои корреспонденции именами персонажей «Мелкого беса». Начальница была недовольна частой сменой псевдонимов и безуспешно советовала выбрать один постоянный.
Как-то в восьмидесятые годы мы встретились с Белкой в гостеприимной квартире искусствоведа Эры Коробовой, где проходил вечер стихов Лены Шварц. Расходились поздно, ехать за город Белке не хотелось, и я предложила ей ночлег. У меня дома Белка сразу же схватилась за альбом с фотографиями. Увидев на одном из фото изображение уже обитавшего в Америке Игоря Ефимова, Белка очень обрадовалась и стала рассказывать, как они познакомились на конференции писателей Северо-Запада.
Белка любила наблюдать. Однажды она позвонила мне уже с Весельной и сообщила, что идет на залив смотреть, как бьются льдины. В компаниях, а встретить ее можно было во многих домах, она предпочитала молча слушать, напоминая этим Илью Авербаха.
Меня всегда поражала Белкина самодостаточность. Она одна ездила по России, и не по туристским маршрутам, а по охотничьим — с ружьем за плечами и собакой у ног. Охотилась не только на дичь, но и на тюленей, и при этом оставалась женственной и даже кокетливой.
Белка могла увлечься самыми разными предметами. Как-то в начале девяностых мы пересеклись в вестибюле Дома культуры пищевой промышленности — «Хлеблепешке» на улице Правды, где в то время часто проходили рок-концерты. Я стала рассказывать ей, какие группы слушала на рок-фестивале, а она все время перебивала меня репликой: «А “АВИА”?» — имея в виду соц-артовскую группу Антона Адасинского.
Белка умела радоваться чужой удаче. Звонила, чтобы сообщить о прочитанных в Интернете доброжелательных отзывах на мои книги. Бурно радовалась, когда Сережа Стратановский получил премию Бродского, что означало поездку в Италию. А на шестидесятилетие Сережи, отпразднованное в музее Достоевского, преподнесла ему, возможно, самый оригинальный подарок — ярко-оранжевую тыкву, олицетворяющую название его стихотворения.
Лет шесть назад в Резекне на Тыняновских чтениях зашел разговор о современной прозе, в котором участвовали Андрей Немзер, Роман Тименчик и Омри Ронен. Перечислялись в основном имена московских авторов — Пелевина, Слаповского, Улицкой. Неожиданно Омри назвал Белкину фамилию и похвалил ее книгу «Осенний поход лягушек», которую обнаружил в библиотеке своего американского университета. Вернувшись в Питер, я рассказала об этом Белке. Прошло время. Осенью 2004 года я встретилась с Белкой и ее мужем Володей Новоселовым на вечере питерских прозаиков в клубе «Платформа». Белка с гордостью показала сигнальный экземпляр своей новой книги, выходившей в Москве. Мы обсуждали, где лучше провести презентацию. А еще через месяц на конференции, посвященной Дмитрию Евгеньевичу Максимову, подарила мне книгу «Личная нескромность павлина» с более чем теплой надписью. Перед новым годом в Питер приехал Омри Ронен. Я сообщила Белке его координаты, и она подарила книгу американскому ученому. Летом от встреченного в Петропавловской крепости американского слависта Вадима Ляпунова я узнала, что в журнале «Звезда» только что вышло эссе Омри под названием «Улановская» — возможно, одно из самых проникновенных слов о ее творчестве, которое Белке довелось прочесть.