Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2006
Белла Улановская. Автор по меньшей мере одного прозаического шедевра — повести «Путешествие в Кашгар».
Один раз я был у Беллы Улановской в гостях, в огромной коммуналке на Пушкинской. Какие-то истории запомнились после той встречи. Например, рассказ о том, как Белла Улановская познакомилась с Марией Розановой и Андреем Синявским. Ну да — во время охоты. Топала по лесной дорожке, а тут ей навстречу — бородач и очкастая женщина. Познакомились, разговорились. Мария Розанова потом напечатала в «Синтаксисе» «Путешествие в Кашгар».
И ведь ничего особенного в этом «Путешествии в Кашгар» — описана обычная послевоенная школа в Ленинграде в Басковом переулке, описана обида многочитающей второклассницы, ее мечты: а вот попаду на войну, совершу подвиг, будете знать, как меня обижать. Легкий перещёлк тумблера — и взрослая женщина, женщина восьмидесятых, прикидывает, а что, если и впрямь раскатилась бы война с… Китаем в шестидесятые, скажем, годы и мечтательница бы загремела: в Синьцзян-Уйгурский район, в Кашгар, что, если бы мечты ее сбылись? Лучшего художественного воплощения советской идеологии, советской культуры, подготовленных только для войны, я и не читывал.
Но это все идеология, политика, а Улановская, начавшая печататься в ленинградских самиздатских журналах, ни идеологией, ни политикой не занималась. Она занималась искусством прозы. В сущности, все ее тексты — а их немного, и они — небольшие — написаны об одном: как пишется книга; как книга составляется, делается на глазах читателя. Путевые заметки? Очерки? Ни то, ни другое… Человек проживает жизнь для того, чтобы написать книгу. Одну или несколько. Это было нигде не формулируемым, но главным убеждением Беллы Улановской. Человек сам себя воспринимает героем некоей прозы, некоего текста — смиренно записывает все то, что он видит, слышит, может и придумывать, но только так, чтобы, как в «Путешествии в Кашгар», стало ясно: да это же я придумала. Опасное занятие: самого себя ощущать героем литературы. Белла Улановская это прекрасно понимала, иначе не написала бы в одной из первых своих книг «Альбиносы»: «Нельзя безнаказанно бегать туда и обратно вдоль метафоры длиной в жизнь».
Довлатов как-то заметил: «Матовый блеск асфальта после дождя — вот и вся ваша ленинградская проза». На самом деле это было не самое важное в том, что можно назвать «ленинградской школой». Самое главное было вот это удивительное ощущение себя — автора — персонажем литературы, героем текста. Текст мог быть юмористическим, как у Довлатова; мог быть лирическим, как у Беллы Улановской, но и в том, и в другом случае достигалось странное единство «лирического героя» и автора.
В этом случае не обойтись без самоидентификации, верно? В этом случае не обойтись без вопроса: «Кто я?» Потому-то повести Беллы Улановской будут изучаться в качестве яркого примера самоидентификации позднесоветской интеллигенции накануне крушения империи. Лирическая героиня постоянно задает себе этот вопрос: кто я? «Озябший Пьеро» у холодной батареи парового отопления в советском культурном учреждении, музее, библиотеке, редакции? Задуренная советской пропагандой повзрослевшая школьница? Или — наследница великой культуры, конечно, заброшенная, одичавшая, пробившаяся самосевом-самиздатом, хилая, но… наследница?
Да, это было, пожалуй, главное в сотруднице Музея Ф.М. Достоевского, писавшей странные тексты про северо-западную деревню и город Ленинград.
Деревенские старики и старухи, мужественно отстаивающие свою природную независимую жизнь от надвигающихся городских цивилизаторских монстров — АЭС и тому подобного. Вся эта глушь, бездорожье, покинутые или недопокинутые деревеньки со стариками и старухами, питающимися картошкой, мелкой, как лосиный помет, и запросто беседующими с кабанами-волками-медведями — здесь! — в нескольких часах езды от Питера. Скандал. Улановская на такой эффект и не рассчитывала: она писала не о жутком положении деревни в России, а о поиске свободы и красоты.
Такой поиск свободы еще больше отталкивал тексты Улановской от печатного станка, чем возможные политические аллюзии. Если бы Белла Улановская давала все свои историйки строго-укомплектованно в сюжетных повестях-рассказах — го-о-осподи! В сущности, Валентин Распутин только об этом и писал, но… форма! Самое важное — форма. Бессюжетное повествование, розановщина какая-то; такие «заметки на манжетах» позволительно вести только литературным генералам, а тут кто?
Вообще-то, Белла Улановская один раз сделала попытку перейти к сюжетной прозе: «Путешествие в Кашгар». Построение этой прозы — безупречно. Пародия плавно переходит в исповедальную прозу, та в авантюрно-футурологическую, далее в героическую, чтобы снова оказаться пародией. Но это — исключение, которое только подтверждает правило. Ведь и в этой повести авантюрный сюжет может быть воспринят как обманка, фантазия героини. Читатель вправе выстроить другой сюжет: увидеть за рассказанной Улановской историей совсем другую. Бессюжетность и осколочность прозы Улановской были результатом осознанного выбора.
На глазах читателя она ощупывала мир вокруг себя, чтобы определить, что сгодится в литературу, а что — нет. В ней было поразительное смешение писательской робости и заносчивости. Она словно бы говорила читателю или самой себе: «Я еще недостаточно знаю жизнь, чтобы выдумывать, но знаю достаточно, чтобы описывать то, что вижу. К тому же увиденное мной настолько эксцентрично и фантастично, что и описания достаточно…»