(Рец. на кн.: Чосер Дж. Книга о королеве. Птичий парламент. М., 2004)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2005
Чосер Дж. КНИГА О КОРОЛЕВЕ. ПТИЧИЙ ПАРЛАМЕНТ: Поэмы / Пер. с англ., коммент. С.А. Александровского. — М.: Время, 2004. — 224 с. — 1000 экз. — (Триумфы).
ВМЕСТО CURRICULUM VITAE
«[Сергей Александровский] живет там, где и родился, — в Харькове; написал несколько коммерческих романов (не хуже “Рабыни Изауры”) под заграничным псевдонимом; пишет и печатает собственные стихи, — в основном в нью-йоркском “Новом журнале”; переводит с испанского и португальского. Несколькими изданиями выпустил “Возвращенный рай” Джона Мильтона, переводил поэмы Чосера и Китса, кубинского классика Хулиана дель Касаля делал “в стол”, как и поэтов Бразилии; Фернандо Пессоа, напротив, перелагал по заказу из Москвы (правда, по такому, который был мною организован, но итог вышел забавный: в нашей “всеобщей” книге Пессоа (1989) я свои переводы с переводами Сергея давно путаю). Почти единственный поэт-переводчик, всегда настаивающий на том, чтобы о нем в справке было сказано: “Ученик Евгения Витковского”. Нехотя указываю, хотя это, наверное, в данном случае правда»1.
Е.В. Витковский
КАЛИБАН И ЗЕРКАЛО
Каждая эпоха в английской литературной истории создавала новый образ Чосера, открывая и вчитывая в него новые актуальные смыслы. Одна эпоха ценила искусственность Чосера, другая умилялась его детской естественности, одни поэты воспевали его благородство и нравственность, другие порицали грубость и бесстыдство. Для младших современников, Лидгейта и Оклива, Чосер был учителем и отцом, для Сидни и Спенсера языкотворцем, равным Данте, Петрарке и Боккаччо, для Б. Джонсона и Дж. Аддисона грубым пошляком; Драйден ставил Чосера выше Овидия, Байрон называл похабником и ничтожеством; Колридж и Саути превозносили его простоту, Исаак Дизраэли (известный писатель, отец Бенджамина Дизраэли) — самоиронию и двусмысленность, и т.д.2 Какими бы противоречивыми ни были эти оценки, они свидетельствуют о том, что диалог или спор с Чосером для английской литературы почти так же важен, как диалог или спор с Шекспиром. С цитаты из пролога к «Кентерберийским рассказам» начинается «Бесплодная земля» T.C. Элиота, ему посвящают свои стихотворения Э.Э. Каммингс и Т. Хьюз.
Для русской читательской аудитории такие фигуры, как Чосер и Шекспир, просто несопоставимы, о чем более чем красноречиво говорит количество русских переводов обоих авторов: в отличие от Шекспира, Чосер переводился редко (в 1946 г. вышли «Кентерберийские рассказы», а спустя 50 лет — «Троил и Крессида»3), перевод каждого отдельного произведения становился первым и единственным.
Если задуматься, что вообще приходит в голову в связи с именем Чосер? Смешные неприличные истории, не вполне отделимые в воспоминаниях от «Декамерона» Боккаччо? Фильм Пазолини? Неужели еще что-то? Увы, мне представляется, что если Чосер и обладает некой относительной читательской популярностью, то лишь за счет того, что в нем наименее ценно: легкой анекдотичности повествования, своеобразного юмора, который уже в XIV в. отчетливо звучит как чисто английский. Остальное как будто принадлежит специалистам, и потому тем более странно, что переводчик с таким же усредненным кругозором, как был только что описан, берется за работу над ранними чосеровскими поэмами.
АКТУАЛИЗАЦИЯ НЕАКТУАЛЬНОГО
В книгу вошли переводы двух произведений: «Книга о королеве» и «Птичий парламент». Первая поэма в существующей традиции называется «Книга о герцогине», хотя, быть может, более точно назвать ее «Книгой памяти герцогини», так как языковые данные этого периода позволяют трактовать оригинальное название «The Bok of the Duchesse» (BD) (независимо от орфографии) именно так. Другое название, упоминаемое Чосером, это «The Deeth of Blaunche the Duchesse» («Смерть герцогини Бланш»), что вполне определенно говорит о том, что трагическим поводом для написания поэмы была кончина Бланш, герцогини Ланкастерской, супруги Джона Гонтского, ставшей жертвой чумной эпидемии 1369 г. Переводчик, однако, заподозрив, что герцогиня (duchess) в названии совсем не случайно перекликается с шахматной (chess) партией в тексте поэмы, решил заменить герцогиню ферзем. Догадка, быть может, достойная Гилилова, но, принимая во внимание обстоятельства написания поэмы, делать подобную замену было едва ли уместно. Название второй поэмы «Птичий парламент» («The Parlement of Foules» — PF) не было подвергнуто столь радикальному переосмыслению. Добавлю несколько слов о содержании этих поэм.
Итак, «Книга о герцогине» посвящена Джону Гонтскому, влиятельному и роскошному вельможе, при дворе которого некоторое время служил Чосер. На-писанная в утешение овдовевшему герцогу, она состоит из двух печальных эпизодов. Во вступлении изнуренный бессонницей рассказчик, желая хоть как-то скоротать ночное время, берется за книгу и погружается в чтение истории о Кеике и Алкионе, которая представляет собой парафраз соответствующего эпизода из XI книги «Метаморфоз» Овидия. В основной части поэмы рассказчик описывает собственный сон, в котором он становится свидетелем пышной охоты. Отстав от охотников, он встречает в лесу печального рыцаря, одетого в траурные одежды, который, согласившись на приглашение рассказчика поделиться с ним своим горем, говорит, что Судьба сыграла с ним злую шутку: предложила ему шахматную партию и обманом выиграла ферзя. Собеседник недоумевает: стоит ли так расстраиваться из-за шахматной фигуры? В ответ на это рыцарь рассказывает историю своей любви к прекрасной Белой даме. Он говорит о ее необычайной красоте и добродетели, о том, как открылся ей и в какое был повергнут отчаяние, когда дама поначалу отвергла его, и, наконец, о счастье, которое он испытал, соединившись с возлюбленной. Сновидец спрашивает, где теперь эта дама. «Она умерла», — отвечает рыцарь. Следует стремительный финал: рога трубят окончание охоты, рыцарь возвращается в свой замок, рассказчик просыпается с книгой Овидия в руках.
В «Птичьем парламенте» также используется сновидческий прием. На этот раз герой Чосера читает «Сон Сципиона» Цицерона и, задремав над ним, вступает в разговор с персонажем только что прочитанной книги, Сципионом Африканским. Теперь этот благородный интерпретатор небесного космоса делается проводником рассказчика по саду любви, пародируя одновременно себя самого и Вергилия из «Ада» Данте. Сад любви оказывается местом, где «вечно длится зеленый и желанный Май» (PF 130), открывающий поэту бесконечное разнообразие цветов, деревьев, рыб, птиц и животных, где среди райских и в то же время земных звуков и образов ему являются Венера и Купидон. Кульминационная сцена в саду любви и во всей поэме — это птичий парламент, на котором в день Св. Валентина птицы выбирают себе пару и под председательством Природы ведут ожесточенный спор о философии любви, в том числе о том, кому из трех благородных орлов, присутствующих на этом собрании, должна отдать свое сердце прекрасная орлица.
Таков верхний повествовательный слой этих произведений. За пределами наивного чтения остаются значения образов и аллегорий, цитаты и парафразы, намеки и пародии. Между тем, чосеровские поэмы подлежат настоящему прочтению только при пояснении того огромного контекста, который их окружает и дополняет. Это и философские диспуты о природе сновидений, и стихотворные состязания в жанре demande d’amour, и бесконечные отсылки к античным и современным поэтам: так, в «Книге о герцогине» Чосер обращается к произведениям Овидия, Гийома де Машо, Жана Фруассара, «Роману о Розе», в «Птичьем парламенте» прямо или косвенно цитирует Макробия, Цицерона, Клавдиана, Данте, Боккаччо, Гийома де Лорриса и Жана де Мена, а также Алана Лилльского. Оба текста необычайно сложны и просто не воспринимаются без развернутого комментария и широкого контекста. К сожалению, как мы убедимся позже, переводчик к первому не способен, а во втором не ориентируется.
Он настраивает читателя на то, что якобы видно невооруженным глазом: chess — duchess, задает шараду и приглашает проверить ее вместе с ним, отвлекая наше внимание на решение несуществующих проблем. Кроме того, льстит наивному читателю, как бы посвящая его в чосеровскую тайну, которую непосвященные не будут знать.
Дальнейшая актуализация состоит в акцентировании либо в изобретении социально окрашенных фактов и реплик. Чосер оказывается интересен Александровскому потому, что, приписав ему собственные взгляды и представления о мире, он начинает говорить и оценивать средневековую действительность от его имени и якобы его словами. Это делается тем более навязчиво, что после переводов чосеровских поэм Александровский помещает претенциозную статью под названием «Любимец муз и королей». Вначале остановлюсь на этой статье, поскольку именно в ней, как представляется, с особой откровенностью предстает перед читателем самодеятельный медиевист Александровский.
ПОЧЕМУ ОНИ НЕ ЕДЯТ ПИРОЖНЫХ?
Предваряя свою статью эпиграфом из Блока («Так жили поэты»), Александровский в несколько глумливой манере — что-то среднее между Жванецким и туристическим путеводителем — начинает рассказ о «жизни и творчестве» Чосера, скупясь на указание источников (по какой-то невероятной причине не сказано даже, с какого издания делался перевод!), но щедро раздавая тычки тем историческим персонажам XIV в., которые раздражают его социальное чувство. Самым яростным нападкам Александровского подвергаются лолларды и мятежники Уота Тайлера за то, что, несмотря на свой «скотский уровень» (с. 145), проповедуют и борются за «повальное равенство» (там же). Но совсем не так поступают «действительно хорошие, умные, одаренные выходцы из народа» (там же), они же «любимцы муз и королей»: они хорошо учатся в школе и попадают на почетную службу в «благородный дом» к «утонченным вельможам» (с. 146), заполучают себе «могущественных покровителей», с которыми впоследствии становятся «добрыми друзьями» (с. 148), и т.п. Схема, как видно, знакома переводчику не понаслышке: судя по обилию цитат из Е.В. Витковского, свой «творческий путь» он начинал именно так. В этом месте и начинается подмена. Чосер уже не Чосер, а Александровский «в предлагаемых обстоятельствах». Под эту новую интерпретацию факты обтесываются с виртуозностью Прокруста. Вот Чосер не купеческий сын, а «выходец из народа» и, таким образом, получает одни стартовые возможности с крепостными крестьянами. Почетная служба как будто зависит совсем не от кошелька Чосера-старшего и удачной женитьбы Чосера-младшего, а исключительно от ума и начитанности персонажа Александровского. А уж поэтический дар и вовсе позволяет ему «без труда оставаться на короткой ноге со знатнейшими дворянами до самой смерти» (с. 146). Тут даже не знаешь сразу, с чего начать, чтобы сквозь это нагромождение мечтаний о том, как бы Александровский развернулся при английском королевском дворе, рассмотреть хоть сколько-нибудь реального Чосера. Рискну все-таки слегка отреставрировать эту уж слишком заретушированную картину.
Итак, к 1357 г., когда сын лондонского виноторговца начинает свою службу, Англия уже 20 лет ведет войну с Францией и пережила несколько чумных эпидемий. Самая крупная из них, получившая впоследствии романтическое название «Черная смерть», пришлась на 1348—1349 гг. и была далеко не последней в XIV в. Всего, по разным подсчетам, чума уничтожила от трети до половины населения Англии. Все это сопровождалось голодом, ростом цен и налогов (и это при сокращении в первую очередь именно той части населения, которая должна была эти налоги выплачивать). На этом фоне Чосер делает действительно изрядную карьеру от пажа при дворе графини Ольстерской до начальника одного из отделений лондонской таможни, позднее члена парламента и смотрителя королевских строительных работ. Вероятно, Чосер и правда обладал определенными талантами, необходимыми для светской карьеры, но едва ли стоит их особенно превозносить и переоценивать, учитывая и то, что в его поколении каждая вторая позиция служебной лестницы, в силу исторических обстоятельств, оказывалась вакантной, и то, что схожие социальные путешествия совершали десятки других амбициозных буржуа, и то, что быть пажом в XIV в. вовсе не означает носить за своей госпожой горностаевую мантию, а вполне определенно — выбивать вшивые перины и выносить ночные горшки. Это к вопросу о том, как жили поэты.
Что же до литературной стороны дела, то и тут наша картина должна быть написана более умеренными красками. В самом деле, если оставить в стороне представление об «утренней звезде английской поэзии», то чиновник, допущенный в высшее общество, в том числе в качестве поэта-шута, который по моде Столетней войны развлекает аристократов на плебейском английском языке (другого английского не было, поскольку высокие регистры занимали французский и латынь) историями «из жизни королев и королей» (BD 58), покажется нам довольно печальным персонажем. Едва ли его дар ценился больше, чем гримасы карликов и трюки акробатов.
Беда в том, что собственные социальные комплексы переносятся Александровским и в текст переводов. Выдвинув гипотезу о том, что «Книга о герцогине» «посвящена Джону Гонтскому по соображениям просто дружеским» (с. 170) (ведь мы уже знаем, что со знатнейшими дворянами Чосер был «на короткой ноге»), Алексанровский распространяет ту же короткость отношений и на текст поэмы. Вот эпизод, в котором сновидец приближается к Черному Рыцарю, и тот обращается к нему с первой репликой:
He sayde, «I prey the, be not wroth.
I herde thenot, to seyn the soth…» (BD 519—520) 4
Он сказал: «Прошу тебя, не сердись,
сказать по совести, я тебя не услышал…»
Рыцарь говорит рассказчику «ты», показывая тем самым, что они друг другу не ровня. Рассказчик же, совершенно естественно и в соответствии со своим положением, обращается к Рыцарю на «вы».
«I am ryght sory yif I have ought
Destroubled yowout of yourthought…» (BD 523—524)
«Мне очень жаль, если я, возможно,
потревожил вас в вашем раздумье…»
Именно этот социальный разрыв и провоцирует Рыцаря на откровенность, так как незнатному незнакомцу он может рассказать то, что было бы неуместно в благородной компании. У Александровского начало разговора выглядит так, как будто происходит в клубе между двумя джентльменами:
Изрек: «Простите, сударь, — ведь
Ни слышать вас не мог, ни зреть…»
«О что вы! Никаких обид, —
Я рек. — Меня простите…» (с. 519—523)
Затем, вероятно, после брудершафта, герои переходят на «ты», и рассказчик обращается к своему собеседнику, в частности, со следующей тирадой:
«Да пусть и сотню королев —
Прошу прощения, ферзей —
Ты проиграешь, ротозей!
Тебе ли рыцарская честь
Велит при этом в петлю лезть?..» (с. 722—726)
Стоит ли говорить, что в чосеровском тексте подобное нарушение этикета отсутствует. Однако Александровский отказывается верить тексту и в комментариях развивает свою мысль: «Судя по беседе повествователя с Черным Рыцарем, отношения между Чосером и Джоном Гонтским действительно были весьма дружескими — кое-где прорываются фразы откровенно фамильярные…» (с. 167). Во-первых, подобная экстраполяция вряд ли допустима, во-вторых, выводы о фамильярности могут быть подтверждены только текстом перевода, поскольку чосеровские собеседники до конца поэмы продолжают обращаться друг к другу только так, как им велит их общественное положение. Есть, впрочем, еще одно объяснение этой «фамильярности»: скорее всего, Александровский использовал не чосеровский текст, а перевод на современный английский, в котором оба местоимения второго лица передавались с помощью «you».
По версии Александровского, рассказчик (и, видимо, Чосер тоже, раз уж он ставит здесь знак равенства) не только фамильярен со знатью, но и болезненно нетерпим к простонародью. Вот как он описывает Черного Рыцаря:
Поняв по благородству черт,
Что рыцарь это, а не смерд… (451—452)
Ср. оригинал:
Than found I sitte even upryght
A wonder wel-farynge knyght —
By the maner me thoughte so —
Of good mochel, and ryght yong therto… (BD
451—454)
И вот я увидел сидящего прямо
необычайно благородного рыцаря;
судя по его облику, мне подумалось,
он был довольно высок ростом и молод…
Никакого смерда у Чосера нет, да и мудрено было бы принять рыцаря в богатом платье за крестьянина. Собственно, Чосер и не испытывал презрения по отношению к крестьянам, наделив в «Кентерберийских рассказах» благородными чертами таких далеких друг от друга персонажей, как Рыцарь и Пахарь. Все это можно было бы отнести на счет некоторых переводческих вольностей, если бы они не носили систематического характера. Вот еще один пример из вступления к «Книге о герцогине»:
…Мой
слуга,
Чтоб ночь казалась недолга,
Принес роман старинный вмиг —
Поскольку я любитель книг,
Не любящий тавлей и зерни,
Несмысленной любезных черни.
Да, чтение — уделгоспод! (с. 45—51)
Ср. оригинал:
And bad oon reche me a book,
A romaunce, and he it me tok
To rede, and drive the night away;
For me thoughte it beter play
Then play either at ches or tables. (p.
47—51)
И
[я] попросил одного [из слуг] принести мне книгу,
роман, и он подал мне книгу,
чтобы за чтением ночь прошла быстрее,
ибо это занятие, по-моему, лучше,
чем шахматы или триктрак.
Сомневаюсь, что «несмысленной черни» были вообще известны такие слова, как «тавлея» и зернь, да это и не важно. Шахматы и триктрак были в моде как раз при дворе, и тем интереснее замечание Чосера по поводу этих игр, что он, кажется, не только не разделяет страсти к популярному увлечению, но и относится к нему вполне иронически. Что до чтения, то тут не поспоришь: то, что в 1960-е гг. было привилегией каждого харьковского школьника, в Англии XIV в. было «уделом» немногих.
ИСТИННАЯ СМЕСЬ
Нет смысла опровергать все небылицы Александровского. Ведь и так понятно, что просмотрел он первую попавшуюся вступиловку, вычитал оттуда или вчитал все, что годилось для его персонажа, и успокоился. Оттого и лолларды, по его мнению, исключительно «разночинцы» (к слову сказать, лоллардизм возник в среде оксфордских богословов и только потом распространился на другие слои общества; кроме того, лоллардами были многие дворяне, и в том числе придворные), и под именем Туллий Александровский не узнает Цицерона и в примечаниях (о них отдельно ниже) поясняет, что это некий «автор латинских трактатов» (с. 207), и латинское название поэмы Гауэра «Confessio amantis» приобретает невозможное ни на каком языке сочетание форм «Confession amantis» (вероятно, компьютерная правка сработала, а Александровский и не заметил), а трактат Боэция называется «Философское утешение» (известное дело, в английской вступиловке было «The Consolation of Philosophy», и какая разница, что в русской традиции трактат называется «Утешение философией» (лат. «Consolatio philosophiae»)).
При переводе Александровский использует тот же принцип: если чего-то не знаю, то пишу отсебятину, и тут он становится почти непредсказуем.
May noght make my sorwes slyde,
Nought al the remedyes of Ovyde,
Ne Orpheus, god of melodye,
Ne Dedalus with his playes slye;
Ne hele me may no phisicien,
Noght Ypocras, ne Galyen. (BD
567—572)
Ничто
не может прогнать мои печали:
ни лекарства Овидия,
ни Орфей, бог музыки,
ни Дедал с его хитрыми выдумками;
ни один врач не может меня исцелить:
ни Гиппократ, ни Гален.
Поясним этот отрывок: скорбь героя так велика, что ее не могут развеять Овидий своим «Лекарством от любви» и Орфей своей музыкой, которая заставила забыть о мучениях даже тени умерших в Аиде; Дедал не может придумать такие крылья, на которых рыцарь смог бы улететь от своего несчастья, и даже великие врачи древности были бы не в силах исцелить его. Ср. перевод:
Ни
стих Овидиев могучий,
Ни звон Орфеевых созвучий
Не развлекают. Марциал
Тоски моей не разогнал.
Меня, увы, не исцелят
Ни Эскулап, ни Гиппократ. (с. 567—572)
Аллюзию на «Лекарство от любви» Александровский просто не видит, хотя здесь было бы достаточно буквального перевода, чтобы ее сохранить, зато «звон созвучий» что-то уж слишком напоминает Козьму Пруткова. Беда в том, что Александровский все время слышит какой-то звон. И если замена Галена Эскулапом еще хоть как-то объяснима (в самом деле, ну какая читателю разница — знаменитый врач или бог—покровитель медицины), то, каким непостижимым образом Дедал превратился в Марциала, я даже не могу предположить, но, кажется, с тем же успехом там мог оказаться Ювенал или даже Ганнибал. Александровский и дальше систематически избавляется от лишних имен, так, в его тексте почему-то не оказывается Сизифа (Cesiphus BD 589) и Тантала (Tantale BD 709). Достойны упоминания некоторые метафорические находки Александровского, например:
О,
будь я истинная смесь
Ахилла с Гектором… (BD 1066—1067)
Прекрасный коктейль, не правда ли? Иногда очень радуют рифмы:
О,
я воздам тебе, Морфей,
Отнюдь не скупо, ей-же-ей. (BD 265—266)
Или:
Наверное,
гадал вотще:
Как жить — и жить ли вообще? (BD 505—506)
Последний пример даже наводит на мысль: а не цитирует ли переводчик Александровский «Гамлета»? А немного дальше Уолта Диснея?
Юницу звали Белоснежкой… (BD 948)
Здесь я, честно говоря, теряюсь в догадках. Что это: неизбежный Шекспир? Энди Уорхолл? Или просто mauvais genre?
Стилистические возможности Александровского просто невероятны. Это тоже вполне уникальное постмодернистское сочетание возвышенного и земного: с одной стороны, ему очень нравятся красивенькие словечки вроде «вельми», «коликой», «кольми-тольми», «зане» (BD), «такожде», «замест», «пря» (PF), «вотще» и «втуне», а с другой стороны, он нисколько не стыдится бранных слов типа «сволочь» или «паскуда» (PF). И то и другое создает совершенно превратное впечатление о чосеровском тексте, в котором никакие «зане» или «звоны созвучий» невозможны хотя бы потому, что Чосер заново создавал актуальный поэтический язык, где просто не было места таким уродливым штампам (самих штампов еще не было), не говоря уже об упомянутых ругательствах.
Примечания Александровского вызывают чувства недоумения и умиления одновременно. В них, кажется, попадало все, что оказывалось под рукой: компьютерные шахматные программы, Котляревский, Сологуб, Ленин, Бианки, вновь архаизмы: «выжлец», «доезжачий», «навь» и т.п., которые Александровский нарочно вставляет в текст и с удовольствием комментирует. Одним словом, и текст, и комментарий, и примечания выдержаны в совершенно одинаковом тоне.
ЦЕЛЕВАЯ ГРУППА
В серьезной теории перевода одним из критериев оценки конечного продукта переводческой деятельности считается потенциальный читатель. Есть, конечно, и другие критерии, в большей степени учитывающие литературные аспекты дела, но, поскольку в данном случае говорить о художественных достоинствах перевода невозможно, я не стану на них останавливаться. Читателя здесь важно учитывать еще и потому, что «Время», как любое коммерческое издательство, заинтересовано в спросе, при этом на аудиторию «Литературных памятников» оно явно не рассчитывает. Филология как таковая ему, судя по всему, не нужна, иначе оно не стало бы поручать заключительную статью о Чосере человеку, который не в состоянии проанализировать «Дядю Степу». Сам Александровский, кстати, себя прекрасно рекомендует в нужном для издательства качестве: по его мнению, лучше перевести приключенческий роман, чем «верлибр» (бр-р-р!) Эзры Паунда 5.
Существует также представление о том, что возможны переводы с бесконечным понижением регистра при одновременном расширении аудитории 6, как, например: «Илиада» → перевод «Илиады» → прозаическая адаптация → редакция для детей → художественный фильм «Илиада» → телесериал о Троянской войне → комиксы об отдельных героях и т.д. Кстати, подобная схема может включать и внутриязыковой перевод, о чем свидетельствует появление таких отечественных сериалов, как «Идиот». Таким образом, любую уступку в сторону потенциального читателя следует рассматривать как в большей или меньшей степени профанацию оригинала.
Увеличение спроса на переводную литературу в истории Европы было неизменно связано с возвышением среднего класса и ростом его интеллектуальных амбиций. Перевод сокращал дистанцию между старым и новым читателем и позволял второму забыть о недостатках и пустотах собственного образования, к тому же времени на образование и изучение языков (в том числе мертвых) у практичного буржуазного читателя не было. Становясь общедоступной, культура все более воспринималась как средство социальной самолегитимации 7.
Возвращаясь к потенциальному читателю адаптации Александровского, предположу, что он вполне успешен, разумен и амбициозен и Чосер для него такая же статусная покупка, как цифровой фотоаппарат или мобильный телефон. Именно для такого читателя Чосер переводится на язык «Гусарской баллады», с понижением до жаргона Януковича, а комментарии пишутся в жанре окололитературной хохмы, и в них переводимый автор принимает облик целеустремленного, пронырливого менеджера, люто ненавидящего среду, из которой он вышел, и глубоко презирающего любого, кто находится хоть на ступеньку ниже и способен напомнить ему о его неаристократическом прошлом. И если описанная жизненная позиция находит в целевой группе отклик, можно смело сказать, что книга Александровского нашла читателя, перевод состоялся.
________________________________________________________________________________
1) http://www.vekperevoda.com/1950/aleksandrovskij.htm.
2) См.: Brewer D.S. Images of Chaucer 1386—1900 // Chaucer and Chaucerians: Critical Studies in Middle English Lite-rature / Еd. D.S. Brewer. London: Nelson, 1966. Р. 240— 270.
3) См.: Кентерберийские рассказы / Пер. И.А. Кашкина и О.Б. Румера. М.: Гослитиздат, 1946; То же. М.: Худож. лит., 1973; Троил и Крессида / Пер. М. Бородицкой. М.: Грантъ, 1997; То же. М.: Наука, 2001. Отдельные стихотворения переводили также Алексей Прокопьев, Владимир Рогов и Сергей Бунтман.
4) Текстцитируетсяпо: Robinson F.N. The Works of Geoffrey Chaucer. 2 ed. Cambridge, Mass.: The Riverside Press, 1957.
5) «От Чосера до Фернандо Пессоа», интервью «Русскому журналу», 2001. http://www.russ.ru/krug/20011206_kalash. html.
6) См.: Robinson D. Translation and the Repayment of Debt // Delos. 7.1-2 (April 1997). Р. 10—22.
7) См.: Rener Frederick M. Interpretatio: language and translation from Cicero to Tytler. Amsterdam: Rodopi, 1989. Р. 46.