[«Разве у вас не чешутся обе лопатки?»;
1923, 30]
Обладание парой крыльев, по Маяковскому,
способствует налаживанию семейных уз. Например, можно, «если жениться
собрался», махнуть крылом в любую губернию, а подарки невесте возить из самых
дальних краев (здесь иронический намек на гоголевскую фантасмагорию — полет
кузнеца Вакулы за подарками невесте на его необычном транспортном средстве).
Кульминация стихотворения — в призыве к механизированному соитию,
завуалированному под аналог исследования земных недр (а на самом деле к
разработке на самолете недр небесных):
Чего
натянувшись жердью —
С земли
любоваться
небесной твердью?
Буравь ее
авио!
В представлении советского поэта тех лет,
авиатору не следует бесцельно эстетизировать объект (небо, самолет, девушку),
который он обязан уметь поставить на службу своим потребностям: жердь должна
пробуравить преграду, и преграда эта чаще всего представляется в виде женского
тела. В следующем после стихотворения Маяковского тексте сборника развивается
дефлорационная метафора:
А тут —
Сверкающим крутнем
Пропарывая хрупко-хрустальный живот,
О заоблачном просторе
Гулко-громово ревет
Мой Ньюпор 8.
[Н.
Наумов. «Мертвая петля»; 1923, 34]
Наумовские стихи — из наиболее
откровенных в авиационном сборнике. Здесь Эрос становится метонимической
доминантой — летчик вступает в соитие не просто с небом, но с солярным мифом
символизма, памятного по стихам Бальмонта: «Как жалки мне хмели земные, / Пусть
Абрау-Дюрсо, / Пусть столетний Аи, / когда от поцелуев Солнца / Я вдребезги!» 9
[1923, 35]. Поэт становится свидетелем и соучастником грандиозного
любовного акта, совершаемого между небом и землей, причем последняя как бы
исполняет для него кафешантанный танец с элементами стриптиза:
Крутой
Разворот.
Бросок…
Другой…
Сиденье ускользает подо мной.
Сегодня мягко зыблют
Воздушные качели
И величаво раздвигают
дали горизонт.
И с тихой гордостью показывает
земля
Внимательно нагнувшемуся
небу,
Как сразу приоделись,
Проплаканные,
Заплатанные
Поля
В веселую
Шелковую
Одежду.
[1923,
36—37]
Небо, в подавляющем большинстве примеров
снабженное женскими гендерными признаками, часто ассоциируется с колоссальной
кроватью 10 в библейских шелках и виссоне (с подтекстом любовных игр
«Песни песней»)11, на которой происходит коитус («И кувыркаться
спазмами на биплане, / Две ревущие бешено машины случая / В воздухе в
исступленном совокуплении» [Зенкевич 1994, 152]). У комсомольского поэта Н.
Наумова полет-совокупление заканчивается фантастическим оргазмом:
Какое пиршество для глаз.
Просторов оргия!
Опьянилась даже бирюза!..
И
— ком у горла!
Солнце,
Неуемно брызжущий водомет.
Исступленной радости
Тебе,
Мой наилучший дар…
[1923, 37]
Целью полета в поэзии объявляется
покорение земли — желание обладания и господства над нею — в облике невесты,
любовницы, проститутки, которых летчику надо залить своим революционным
семенем:
…Чтобы землю залили мы лавой
с воздуха и с земли.
Нас не праздная воля помчала
В те просторы, где ветра стон.
Землю, землю нам надо сначала!
А остальное — потом.
Лишь тогда мы помыслим о том,
Чтобы Космосу штурмом грозили…
[1923,
7]
Индивидуальное наслаждение отныне
приносится на алтарь революции и подчиняется классовым задачам. Советский поэт
интерпретирует планы Троцкого аллегорически (буйство природных стихий) и вместе
с тем буквально: насадить революционную идеологию в мировом масштабе означает
оплодотворить этой идеологией мировое сознание, желательно по обоюдному
согласию, но если надо, то и силой. Освоение космоса рассматривается отныне как
следующий этап реализации братской любви коммуны; другими словами, покорение
небес — это общинный акт любви: «Взвеют красные аэропланы / Братский пламень
всемирных уз» [1923, 4—5]. В стихотворении В. Брюсова, так и озаглавленном
«Штурм неба», явно присутствует эякуляционный намек с эвфемизмом оргазма (=
«открыть окно»), подкрепляемый глаголом «хлынуть» и развеяннной в строфе
женской пудрой:
И вдруг — открой окно! — Весь день
Пусть хлынет, ранней мглой опудренный:
Трамвай, толпа, явь, жизнь везде,
И вот — биплан над сквером Кудрина.
[1923,
8]
Жест
открывания окна настежь — обнажение души, воплощающее открытость urbi et
orbi, — экстраполируемый на момент интимной близости, — не эксклюзивная
брюсовская находка 12. Недаром, однако, в одной из первых
критических статей, посвященных воздухоплаванию в русской поэзии, К. Чуковский
похвалил Брюсова за стихотворение, обращенное к пионерам авиации Фарману и
Райту. Чуковский радовался решительному настрою «хищного, властолюбивого» поэта
по отношению к стихии. На метаописательном уровне борьба со стихией
(грамматически женского рода) недвусмысленно прочитывается как опыт укрощения
строптивой любовницы средствами военной, имперской метафорики: «Эта
человеческая жажда деспотизма и владычества, это хватание… для Брюсова
дороже всего. <…> Так
необычайна в русской литературе эта поэзия победы, власти, захвата; и
характерно, что из русских поэтов один только Брюсов ощутил одоление воздуха,
как свою, как личную победу…» [Чуковский 1911].
Спустя всего десять лет из
индивидуального достижения завоевание воздуха превращается в ориентир
государственной важности; перемена, сопровождаемая знаковым присвоением неба
путем нанесения на него — пусть и временных — координат территориальной
принадлежности. Игривые недомолвки (дымовые буквы, искусно выписываемые пилотом
в небе) слагают аббревиатуру названия Союза Советских Социалистических
Республик:
Вы
Ввысь
Синевы
Красные летчики,
Бросили круглые росчерки…
Дымами
Чертят заветное имя…
[С. Городецкий. «Взлет С.С.С.Р.»; 1923,
13]
Эллинские легенды (Икар и Дедал — столь
распространенные в западных АТ и в русской авиационной поэзии до 1917 года
[Левинг 2004, 324— 326]) теряют актуальность для советской литературы.
Мифология полета переосмысливается теперь в соответствии с отечественной
фольклорной традицией, обретая сказочные обертоны, как у В. Кириллова в
стихотворении «Летчик»:
Слежу, как дерзостно врезаешься
Ты в глуби голубых ветров.
Стальным рычаньем огрызаешься
На сонм встревоженных веков.
Так вот она, глухая, древняя,
Овеществленная мечта, —
Уже не спящими царевнами
Легенд лучится красота.
[1923,
21]
Национальная
ориентированность этих стихов усугубляется тем, что пушкинские сюжеты
преломлены в них через восприятие стихов Блока13. Участь царевны,
спящей в хрустальном гробу, предрешена на следующей странице стихотворением М.
Макарова: «Колю мечту, как звон хрустальный, / Меня несет
аэроплан, / Меж облаков сверкая сталью…» [«По голубой дороге»; 1923, 22].
Советским поэтам мерещатся в облаках терема и чертоги 14, тогда как
«летчики-молодчики» с «алыми крыльями» за спиной [В.
Каменский; 1923, 16] удивительно похожи на героев русских былин. В стихах о
летчиках, как в новой советской сказке, происходит урбанизация русского
патриархального уклада, подготавливающая риторику сказочных метаморфоз
сталинских летчиков в «соколов», чудесным образом преодолевающих силы
враждебной природы — лед, ветра, дожди, даже нехватку кислорода 15.
Действительно, все эти летающие Ильи Муромцы — усовершенствованные
сверхчеловеки красного аэрофлота. В «Сказке о стальной Жар-Птице» герой М.
Голодного вместо того, чтобы поймать птицу с хвостом, полыхающим пламенем,
строит на «фабрике огневой» аэроплан. Подобно сказочной птице, главное у
отстроенной машины — ее хвост. Правда, он совершенно бесперый, зато большой и
круглый:
Гостью стальную
Выстроил май.
Ну-ка, такую
Попробуй, поймай.
С тучей спорит
Надо мной
Хвост бесперый,
Хвост стальной.
[1923, 12]
В хвосте машины пилот-мужчина очевидным
образом сосредоточивает магическую фаллическую силу (ср.: у Шершеневича
летательный аппарат вытягивается в хоботообразный орган, насилующий
антропоморфизированное облако: «…Я наступил / Бипланом на юбку вальсирующих
облаков! <…> И моя пытка длинна, как хобот слоновий…» [«Быстрь»;
Шершеневич 1996, 118—119]). Хвостом ли, крыльями ли — русские молодчики
врезаются в небо, неизменно вызывая одну и ту же реакцию: содрогание у неба и
ответную истому у пассажиров или наблюдателей с земли:
И… вдрызг синева.
И четыре крыла. И охнуло небо.
И дрожь… и в судорогах облака.
И, пьян,
Прямо в повисшее
солнцем небо
Ударился зазвеневший биплан.
А мужик закряхтел, потянулся в истоме
И улыбнулся во весь рот.
[С. Малахов. «И жара, и солнце
сердится…»; 1923, 23]
Рассчитывая, видимо, на ослабление идеологического
надзора, ближе к середине сборника составитель включает стихи, в которых
вуайеризма и эротической провокационности больше, чем политически корректного
дискурса. Стихотворение С. Обрадовича «Взлет» апеллирует к стилистике раннего Маяковского, сочетая
футуристическую экспрессивность с авиационной образностью: «Базарами, буднями,
этажами, / Сонным взором толп и витрин / Шурша, — / Грохотал, скакал,
подскакивал за нами / Города растерянный крик. / Задыхаясь, червясь, / Полз
переулок»16. Но главное в этом стихотворении инверсированная, по
сравнению с другими текстами сборника, ситуация погони женщины за мужчиной.
Пилот пытается вырваться из повседневности, тогда как его голубоглазая супруга
расставляет ему коварные сети:
1000
метров.
Нет!
Не
оставить!
Не
позабыть пыток земных;
Гордость
и радость рабочей заставы,
И
голубые глаза жены!
И тонкие темные пальцы улиц
В пыли,
В поту,
В чаду,
В огне,
Тянулись за нами…
[1923,
39]
Другая важная инверсия состоит в том, что
летчик вступает в соитие не с небом, а с землей. «Пальцы улиц» — очередная
цитата из Маяковского — «пальцы улиц ломала Ковна» в стихотворении «Мама и
убитый немцами вечер» (1914). В итоге летчику удается обрести вместо земной
жены сакральную невесту — красавицу Москву (флаги цвета крови здесь продолжают
тему «земных пыток», в которой сознательно соединена топика любовной и
социальной лирики):
…Доброй широкой грудью
Новь.
Ветер отстал на последней версте.
А в цейсовские стекла
Вслед —
Знаменная кровь,
Капелькой крови с Кремлевских стен.
[1923,
40]
Символика овладения столицей (внедренная
в русское читательское сознание наполеоновским эпизодом из «Войны и мира»
Толстого) подпитывается здесь технологическими ресурсами и инициацией в новый
мир безграничной мобильности. Обретение же в пубертатный период советской
поэтики воздухоплавания доселе невозможной перспективы «с птичьего полета»
можно истолковывать — на понятийных ключах тогдашней рефлексии этой
проблематики — как прощание с сухопутной невинностью. Следом за описанием
попытки аллегорического проникновения летчика в телесные ткани кремлевского
комплекса Асеев вполне логичным образом располагает в сборнике текст с
мифологическим эпизодом оплодотворения (М. Пасынок. «О летчике с барабаном»).
Цепочка поколений с неизбежным конфликтом отцов и детей здесь для достижения
большего напряжения растягивается до дедов и внуков, гротескно выпячивая
парадигму «старого и нового» (как с эпизодом «сватания» племенного быка в одноименном
фильме С. Эйзенштейна, снятом несколькими годами позже).
Вздыбилось время
Автомобилем,
Не верстами — милями
Меряется мир.
Вниз — вверх,
Вглубь — вширь
Семя
Мыслей, дум, вер…
Выше,
в небо —
Небу — бой!..
Милый дедушка, вместе с тобой
Начали путь заревой
Под землей.
То, что начал ты — крот,
Кончит славой — внук-пилот.
[1923,
41]
Аэроплан
у Пасынка — это «счетчик времени», и только советскому внуку, согласно
меняющейся картине цивилизации и мировоззрения, суждено с помощью
фантастической машины обрести Славу в оргиастическом акте победы над солнцем.
Казалось, сбываются мечты футуристов, которых в середине 1920-х годов самих
начинали постепенно теснить с «корабля современности» в классово чуждое небытие.
Динамика «вниз — вверх, вглубь — вширь» также заслуживает особого внимания,
поскольку траектория аэроплана в полете — довольно часто эксплуатируемая в
эротическом дискурсе АТ составляющая вне зависимости от авторской
принадлежности к политическому лагерю. Ср. в двойчатке «В воздухе» (1918)
эмигрантского поэта М. Щербакова, у которого физическое наслаждение
вербализуется как праведное опьянение без вина воздухом и полетом:
Взмываем вверх, ныряем вниз,
Парим орлиными кругами,
И носит нас хмельной каприз
Над разъяренными врагами!..
[Щербаков 1944,
18].
У А. Платонова планирование летчика по
«воздушным ямам» вызывает «разгоряченные взоры» снизу и ответное желание пилота
«вдребезги землю расцеловать» [«Летчик»; 1923, 42]. В стихотворении С.
Родова о летчике Уточкине прямо сообщается, что он вертел «мертвые петли» на
«Блерио» ради успеха у легкомысленных женщин:
Всю жизнь он гонял
напролом,
На пролет и на вылет
Гнал он. <…>
Чтоб потом
В кабачке
У гулящей девчонки
Cорвать
поцелуй.
Любил он с пивом бочонки,
Любил он стаканы с вином.
[«Гонцы
коммуны»; 1923, 46]
Поведение дореволюционного летчика («Был
у забавы рабом, был у славы в найме») неправильное: вследствие неприкрытой
распутности торговавшего своим умением на публичных шоу его слава «дымкой ушла
папиросной». На место буржуазных каскадеров приходят идеологически подкованные
и классово сознательные воздухофлотцы, гонцы коммуны, которые под бдительным
контролем Кремля исполняют библейский императив плодиться и размножаться:
И множатся звезды над тучами,
Красные звезды советские —
Молниями гремучими,
Делами молодецкими.
[Там
же, 47]
Секс ради
удовольствия приносится в жертву идеологически оправданной прокреации. В
будущем Красная армия пополнится новыми людьми, чьи «мускулы напружинятся» [Г.
Санников. «Железо»; 1923, 50], но до тех пор, пока в их жилах не запульсирует
«рудниковая кровь» (там же), поэт будет внимательно присматриваться к
психосоматике летчика, сливающегося со стальной машиной. Спустя полтора
десятилетия новый человек по приказу партии был выкован.
АНТОЛОГИЯ
«СТАЛИНСКИЕ СОКОЛЫ» (1939)
Сборник с таким сильнейшим, как у Н.
Асеева, эротическим зарядом не мог повториться в конце 1930-х годов — не только
по соображениям цензуры, но и в силу сменившихся норм художественной эстетики.
Влияние составителя антологии Флоры Лейтес на режиссуру текстов, по сравнению с
ролью ее предшественника в 1923-м, по-видимому, было гораздо более скромным,
если не просто номинальным.
Переход от одного сборника к другому во
многом выражает те закономерности, которые описал В. Паперный в книге «Культура
“Два”». Если авиационная эротика книги «Лёт» была трансформацией
соответствующих сюжетов Серебряного века (как и вся пролетарская поэзия,
которая при близком рассмотрении часто оказывается перекомпоновкой по принципу
бриколажа многих кодов дореволюционной поэзии), то «культура “Два”» на такую
гибкость сознания была неспособна. Паперный пишет, что, когда в 1930-е годы над
Тушинским аэродромом пролетали самолеты, образуя слово «Сталин», было ясно, что
далеко не каждый информационный носитель вправе передавать эту информацию.
Слово «Сталин» могло составляться в небе только из «сталинских соколов»
[Паперный 1996, 235]. В 1930-е годы торжества, прославлявшие воздухоплавание,
стали государственной монополией (День авиации ежегодно экстатически отмечался
18 августа 17). Зарезервированный за авиацией статус мифологического
свершения был частью продуманной политики. Каждый советский подвиг имел
экономический эквивалент. Фактически, несмотря на заявления о том, что
достижения летчиков являются результатом коллективных усилий и беззаветной
самоотдачи всего советского народа, в системе вознаграждений соблюдалась
строгая иерархия. Например, в 1936 году Чкалов как primus inter pares получил
в дополнение к званию Героя Советского Союза премию в тридцать тысяч рублей, в
то время как второй пилот и штурман, члены экипажа Байдуков и Беляков, — на
десять тысяч меньше [Bergman 1998, 143].
Когда в 1936 году П. Осипенко заявила в дни Всесоюзного
совещания жен командного и начальствующего состава РККА с высокой трибуны в
Кремле: «Обещаю летать выше всех девушек мира!», эта клятва ознаменовала
важнейшую веху в советской авиационной эмансипации. До сих пор бой являлся
мужской прерогативой, но постоянно меняющиеся условия войны и технологические
достижения с неизбежностью предполагают возникновение новых идеалов и
нормативов мужественности [Робинсон 2003, 186]. Возможно, этому способствовала
и взвинченная накануне Великой Отечественной войны риторика борьбы за мир 18:
по замечанию Пола Робинсона,
«мужская» честь связана с соперничеством и торжеством над другими, «женская» —
с миром и чистотой [Там же, 192]. Пилот с ярко выраженными маскулинными
признаками постепенно исчезает из АТ, в них начинают доминировать сдержанная
асексуальность и стремление к равенству полов 19. Первичные
гендерные признаки нивелируются, сглаживаются, им на смену приходит другая
любовь — любовь, которая превыше всех земных любовей, — к Родине-Матери:
«Родина! / Стол им накрой, как мать! / Полный бокал им налей! / Руки ты
к ним протяни, / Чтоб обнять / Лучших своих сыновей!» [Г.
Кайтуков. «Лучшие сыновья»; 1939, 210].
Сталинское подарочное издание 1939 года
само по себе выполняет функцию пропагандистского послания, сигнализирующего о
новом историческом контексте, радикально отличавшемся от ситуации первой
половины 1920-х годов. В первую очередь, это касалось качественных перемен,
произошедших с советской авиацией на переходе от 1923 к 1939 году. В первой
половине 1920-х годов на авиацию, как на новый и действенный вид войск,
возлагались большие надежды 20, правда, носившие скорее оттенок
романтики, чем стратегически осознанной необходимости. Однако уже в испанской
войне самолеты показали высокую боевую эффективность, и вторая половина 1930-х
стала временем общей интенсивной гонки авиационных вооружений в Европе 21.
В СССР ставка была сделана на дальние бомбардировщики (она соответствовала и
европейским военным доктринам) — отсюда и культ авиаперелетов. Расчет этот, как
выяснилось в первые месяцы Великой Отечественной войны, был неправильным, и
советским стратегам пришлось «на ходу» менять всю концепцию военной авиации.
Тем не менее наращивание оборонной промышленности в 1939-м шло полным ходом,
следовательно, требовало идеологической поддержки.
Основные
тенденции сборника 1939 года выявляются сами собой. Фривольные предпочтения
авиационной любви прошлого десятилетия оказались субституированы новым
объектом: из размытого неба и абстрактного солнца оформился отчетливый архетип
— образ небесного Сталина. Теперь поэт и летчик могли достигать оргиастического
единства только одним способом, а именно — через прикосновение к заоблачному
кумиру 22. Контакт этот носит отчетливо незавершенный характер: с
одной стороны, мы имеем форму массового волеизъявления близости, с другой
стороны, это желание, которое никогда не удовлетворяется, а физический Сталин
подменяется различными своими атрибутами — портретом и именем. Таким образом,
единственно возможное в модели этих взаимоотношений овладение Сталиным путем
постижения его астральной проекции — прочтение его небесного имени — становится
главным стремлением и подсознательной целью авторов новой антологии АТ 1939
года. «Горный орел» воспитал «горных соколов», но самый главный «орел»,
конечно, Ленин (Сталин: «Мы имеем в лице Ленина горного орла нашей партии»23).
В космогоническом советском мифе верховный жрец выполняет и навигационные, и
дидактические функции:
— Да! Он штурман. Он тверд и спокоен.
Он жизни нашей направил полет.
Да, он летчик — и твердой рукой
Он всю планету ведет вперед.
Да, он горный орел. Он бесстрашен.
Он зорок. Он видит во мгле и в дыму.
Да! Он воспитал горных соколов наших,
Вчера прилетевших с победой к нему.
[В.
Гусев. «Победа»; 1939, 143]
Из всех разделов этого объемного сборника
(более 300 страниц, стихи более чем 60 авторов), включавшего рубрики «На страже
родины», «Крылатая молодежь», «Стратонавты», «Сталинские маршруты», «Памяти
героев»24, нас сейчас интересует один — «Героические женщины». Ядром
этого раздела стали стихи, заказанные у ведущих песнопевцев Советского Союза, с
целью увековечить недавний героический перелет женского экипажа самолета
«Родина» в составе Валентины Гризодубовой, Марины Расковой и Полины Осипенко из
Москвы на Дальний Восток. Джамбул, В. Лебедев-Кумач, А. Твардовский, А. Сурков,
М. Исаковский, С. Михалков и ряд других менее значительных поэтов принесли свои
стихи в дар трем молодым летчицам — и через них главному архитектору и
вдохновителю полета Иосифу Сталину. Этот принцип двойной экспозиции выразил Н.
Берендгоф:
<…>
Бросая вызов небесам,
Неслись над кручей темных скал,
И у штурвала Сталин сам,
Казалось, день и ночь стоял…
Вдали
за сопки уходя,
Редели сумерки вокруг.
Улыбка мудрого вождя
Приветствовала трех подруг.
Вождь улыбался,
слыша гул.
Пропеллер пел, глотая снег,
О том, кто в мире повернул
Могучее теченье рек.
[«Стихи о трех летчицах»; 1939, 252—253]
Сталин лично
санкционировал перелет 23 сентября 1938 года: до этого он неоднократно
откладывался и мог быть вообще отменен из-за угрозы ухудшения погоды на Дальнем
Востоке. Самолет «Родина» (АНТ-37бис), на котором экипаж Гризодубовой
отправился в полет, был создан знаменитым авиаконструктором П.О. Сухим в
конструкторском бюро А.Н. Туполева. Изначально самолет проектировался как
дальний бомбардировщик и мог с полным запасом горючего преодолеть без посадки
расстояние примерно в 7,5 тыс. км. Для женского экипажа его специально
переоборудвали, из-за чего острословы расшифровывали аббревиатуру ДБ вместо
«дальний бомбардировщик» как «дамский бомбардировщик». Например, шасси
убиралось простым нажатием кнопки при помощи электрического привода, что для
советской авиации тех лет было настоящей роскошью — на других самолетах оно
убиралось вручную 25. Собственное имя самолету, по легенде, дала
сама Валентина Гризодубова: после десятилетия подготовки женский перелет должен
был стать своеобразным идеологическим ответом западному империализму 26.
На 26-м часу негладко проходившего полета в кабине
Гризодубовой загорелась красная лампочка, которая сигнализировала, что горючего
осталось максимум на полчаса. До
Комсомольска было еще довольно далеко, и командир должна была искать место для
вынужденной посадки. Гризодубова знала, что при предыдущей вынужденной посадке
однотипного самолета была разрушена штурманская кабина, а сам штурман спасся,
выпрыгнув с парашютом перед посадкой. По приказу командира штурман Раскова благополучно
спустилась на парашюте, не получив никаких травм при прыжке. Она видела, в
каком направлении летел самолет перед посадкой, но пошла в другую сторону,
обманутая эхом от выстрелов Гризодубовой и Осипенко, пытавшихся таким образом
указать Расковой местоположение самолета. Из-за этой ошибки штурман десять дней
блуждала по тайге, пока не вышла к «Родине».
Неполадки со связью привели к тому, что
«Родину» вынуждены были искать на территории площадью более 1,5 млн. кв. км.
Только 3 октября 1938 года летчик Сахаров заметил ее с борта своего самолета, а
5 октября к ней самостоятельно вышла Раскова. Радость от спасения всех летчиц
была омрачена нелепой гибелью двух самолетов, которые столкнулись в воздухе на
следующий день после обнаружения «Родины». В этой катастрофе погибли 16
человек, включая начальника ВВС 2-й армии комдива Сорокина и штурмана комбрига
Бряндинского.
Экипаж
«Родины» пробыл в воздухе 26 часов 29 минут и пролетел по прямой 5909 км,
установив новый женский международный рекорд дальности полета для поршневых
самолетов. Уже по пути в реабилитационный центр на катере «Дальневосточник»
девушки составили телеграмму Сталину и правительству, в которой кровная связь
между летчицами и пославшей их на подвиг страны подчеркивается выпуклыми
семейными метафорами:
МОСКВА, КРЕМЛЬ
тов. СТАЛИНУ.
С Вашим именем в сердцах мы, дочери великой социалистической родины,
пролетели без посадки сквозь облачность, туманы, обледенения и ночь от Москвы —
сердца необъятной родины, до берегов Амура. На болоте,
в тайге, среди сопок мы были не одинокими — с нами весь наш многомиллионный
народ, партия и Вы, товарищ Сталин. За отцовскую заботу спасибо.
Гризодубова,
Осипенко, Раскова.
[Раскова 1939, 211—212]
Телеграфирование Сталину само по себе имело ритуальный
смысл. В центре пространства позднесталинской культуры находится неподвижно
пребывающий в Кремле вождь, связанный со страной посредством почты. Страна
здесь замкнута, она рапортует вождю, и в этом заключается основное и
единственное событие ее жизни [Добренко 2002, 121]. Все подвиги совершаются
ради того, чтобы быть доложенными в центральную точку одной шестой части суши,
вобравшей в себя весь земной шар 27. Как и в идеальном акте любви, двусторонняя духовная связь
соединяет и дополняет коммуникационным каналом близость телесную. В случае отца
(Сталина) и его любимых дочерей (летчиц) физическое единство излишне — и отнюдь
не по соображениям нравственности, а потому, что оно подразумевается как
состояние автоматическое. Но на декларационном уровне желание физической
близости вербализуется в поэзии как вечная и незавершенная процессуальность
желания.
В Москву летчицы прибыли 27 октября, где
им устроили триумфальную встречу, и меньше чем через неделю они первыми среди
женщин были удостоены звания Героя Советского Союза. Результат вполне
ожидаемый, поскольку уже в ответной телеграмме Сталин авторитетно заявил, что
полет девушек «является международным женским рекордом как по прямой, так и по
ломаной линии». Послание заключалось вербализацией тактильного прикосновения к
юным героиням: «Гордимся вами и от всей души жмем ваши руки».
Антологию с подборкой посвященных ей и
другим участницам героического экипажа стихотворений Полина Осипенко увидеть не
успела. Она погибла в авиационной катастрофе 11 мая 1939 года во время
учебнотрени-ровочных сборов вместе с начальником Главной летной инспекции ВВС
РККА А.К. Серовым. Образ летчицы как вечно молодой героини накладывается на
недавно апробированную «мужскую» схему (Чкалов погиб в декабре 1938 года в
возрасте 34 лет) — симметрично расположившиеся в официально санкционированной
мифологической картине мира летчик и летчица вполне соответствовали народному
представлению о том, как должен выглядеть Новый Советский Человек 28.
Мотив
прикосновения руками к освященной воздухом хрупкой плоти вскоре возникает в
поэтической эпитафии «Полина Осипенко» С. Кирсанова, в которой снова различимы
брюсовские «хватательные рефлексы»29:
Мы б тысячные
вытянули руки —
Все небо
оцепить и обхватить, чтоб тело драгоценное
подруги
над пропастью смертельной подхватить.
[1939, 302]
Правда, объятия эти дистанцированы от динамичной радости
спортивной советской молодежи и поражают, прежде всего, апогеем статичности —
обещанием вечного покоя: «И урну драгоценную Полины / прижмет к груди Кремлевская
стена» [1939, 303]. Феноменально и абсолютно органично для той эпохи, что,
несмотря на трагическое происшествие, авторы стихов обращаются ко всем участницам
перелета как к живым 30:
О
юные девушки! Ваш самолет —
Джамбул
его «Родиной» в песне зовет —
Свершил
беспримерное дело недавно…
Шумят о вас тысячи школ и читален,
О вас по ночам беспокоится Сталин,
И с именем Сталина к небу взлетя,
Отважная девушка, наше дитя,
Сквозь тучи, сквозь вьюгу жестокую
мчится.
[1939,
232]
В посвященных подвигу
Расковой—Гризодубовой—Осипенко текстах подчеркивается и муссируется тема
исключительности революционной закалки молодых дочерей республики. «В какой
стране, — вопрошает В. Лебедев-Кумач, — есть дочери такие? / Какой народ видал
таких орлиц, / чьим крыльям покоряются стихии» — и обещает, что три героини —
это лишь начало, за тройкой последуют тысячи [1939, 233]. Лебедев-Кумач,
конечно, не мог знать, что официальная точка зрения уже менялась и установка на
авиационные рекорды вскоре претерпит существенную корректировку 31.
А. Гатов украшает рефреном свое
стихотворение «Летчицам», заключая каждую из строф следующей мантрой: «Не могло
быть и не было прежде / Замечательных женщин таких» [1939, 249].
В системе
отношений мать (Родина) / отец (Сталин) / сын (летчик) нет места случайной
прихоти, а кровосмесительная связь предполагает высокий духовный смысл и
становится всеобъемлющим принципом: «В любом селе нас в этот вечер / Встречает
материнский взгляд. / И над степными ковылями, / И над туманами морей, /
Везде страна следит за нами / Глазами наших матерей» [М. Спиров. «Ночной
полет»; 1939, 58]; «Раскрыв объятья, ждет страна / Любимых дочерей»
[А. Твардовский. «Полина»; 1939, 236]; «Девять суток страна не слыхала / Об
отважных своих дочерях» [С. Михалков. «Три подруги»; 1939, 241]. Об этих
банальных особенностях советской риторики, возможно, не стоило бы и говорить,
если бы не их способность акцентировать смещение поэтического и идеологического
фокуса. Индивидуальность уступает место коллективному: буржуазная коллизия
(пилот vs. красотка на трибунах) исчезает под натиском всенародного
поклонения авиагероям. В случае, когда адресатом стихов выступал покойный
авиатор — его почитание по канону траурных рыданий, возрожденному еще
погребальной ленинианой, было по-настоящему экзальтированным. В стихотворении
С. Алымова «Непобедимый» памяти В. Чкалова фольклорные стереотипы переплетаются
с перепевами литургического «смертию смерть поправ»:
Ты
был широк, как Волга-мать родная.
Из
сталинских орлов ты самым смелым был.
Душа
твоя была веселая, земная,
Тебя
любил народ, и вождь тебя любил.
Непобедима чкаловская сила!
И пусть ты нем, и пусть ты недвижим —
Не смерть тебя, Валерий, победила,
А ты ее, бессмертием своим!
[1939, 266]
Литературные
предпочтения и культурные интересы самого летчика-героя вписываются в портрет
советского мещанина. По мнению Дж. Бергмана, регулярные салонные встречи
Чкалова и представителей творческой советской интеллигенции — московских
скульпторов, поэтов и писателей (среди них — Шолохов, Бедный, Михоэлс и
Толстой) свидетельствуют о том, что дружба эта поощрялась на самом высоком
уровне, ибо отвечала марксистско-большевистской идее создания новой элиты через
стирание границ между рабочим и интеллектуалом [Bergman 1998, 146]. Правда,
несмотря на то что Чкалов, согласно разным свидетельствам, был знаком с
произведениями Шекспира, Гёте, Гюго, Бальзака и Диккенса, собственный его вкус
всегда тяготел к народным песням, фольклору (услышанным в детстве сказкам о
разбойниках и искателях приключений); он обожал кукольные представления,
русскую баню, анекдоты и игру в домино 32. В финальном предложении
сценария «Валерий Чкалов», опубликованном в сентябрьском номере журнала «Новый
мир» за 1940 год, летчик буквально сливается с небом под величавую
симфоническую ораторию: «— Да не летчик, художник! — И еще подумав, [Пал Палыч]
сильнее сказал: — Человечище! Звучит оркестр, маленький самолет Чкалова,
заблестев в ранних лучах солнца, исчезает в облаках»33. Человеческое
начало растворяется в надчеловеческом — аграрно-гидрологические метафоры
(уподобление тела — реке, души — земле) расчищает дорогу беспрепятственной сакрализации,
как в случае посмертного культа Ленина, нагнетавшего солярнохтоническую
символику революции 34.
«ВЗГЛЯД СВЕРХУ».
КОМПРОМЕТАЦИЯ СОВЕТСКОЙ МЕТАФИЗИКИ
Рассмотрев характерные особенности двух
поэтических антологий, не только располагающихся в противоположных точках
важнейшего для истории советского авиастроительства пятнадцатилетнего отрезка,
но и занимающих как бы противоположные его семантические полюса, попытаемся
прочертить линию связи между 1910-ми и 1940-ми годами с тем, чтобы показать одну
парадоксальную закономерность: даже в период своей ускоренной трансформации
советский АТ никогда не отрывался от классической русской поэтики. Лексикон
ранних акмеистов органично врастал в политжаргон, а пролетарские версификаторы
успешно усваивали понятийные коды поэзии XIX века. Только в отличие от
фривольного сборника 1923 года сексуальная энергия позднее подавляется (или,
точнее, под контролем партии — перенаправляется в другое русло), в то время как
новейшая поэзия ощущает и поддерживает родство с поэтической традицией тем, что
переписывает проблематику расслоения души и тела, настраивая свой
«духовидческий» взгляд сверху на землю с учетом авиационной тематики и оптики.
Несмотря на
кажущееся естественным в свете марксистской доктрины о первичности материи
изъятие из советской поэзии культурфилософской терминологии корпоральности и
духа, душевно-телесная дихотомия непрямо всегда продолжала присутствовать в АТ
— часто продолжая и развивая хорошо известные поэтические образцы. У Анны
Ахматовой в стихотворении «С самолета» (1944) и рифма, и расширение лирического
диапазона — «Как в первый раз я на нее, / На Родину глядела, / Я знала: это все
мое —/ Душа моя и тело» — от Тютчева («Она сидела на полу…», 1858):
Брала знакомые листы
И чудно так на них глядела —
Как души смотрят с высоты
На ими брошенное тело 35.
В
Тютчеве многие видели предтечу аэропланной поэзии (неоднократно отмечавшееся
«Уж в вышине недостижимой…» в «Авиаторе» Блока как реминисценция тютчевского
«С недостижимой высоты» из «Живым сочувствием привета…»). Однако расходящиеся
круги поэтического «привета» находим и в менее распространенных текстах —
например, у пролетарского поэта с авиационной фамилией Полетаев: «Я с детства
рвался плавать в небе, / В недостижимой вышине…» [Н.Г. Полетаев. «Полеты
раньше и теперь», 1923]36.
Отсюда, из Тютчева, и мандельштамовское:
«Вокруг вещи слово блуждает свободно, как душа вокруг брошенного, но не
забытого тела» («Слово и культура»). С учетом топоса расщепления души и тела в
военных АТ 37 по-иному прочитывается строфа из цикла «Душа и тело»
Гумилева:
Когда же слово Бога с высоты
Большой Медведицею заблестело,
С вопросом: «Кто же, вопрошатель, ты?» —
Душа
предстала предо мной и тело 38.
Гумилевская интонация — а через нее и
религиозная крамола — камуфлируется глубоко в подтекст у К. Симонова, но для
опытного читателя по-прежнему вполне узнаваемы:
Летчик, посланный на разведку,
впереди нее
в облаках
летел как оторванная от тела душа.
[«О том, как танки идут в атаку» //
Симонов 1979—1987, 1: 479]
По поводу генеалогии Симонова М. Чудакова
пишет, что он создал в предвоенные годы «довольно мощный фонд
агитационно-эмоциональной сюжетной поэзии нового толка» и что отзвуки Гумилева
подспудно — в отличие от открытого «присваивания» — слышны в нескольких
стихотворениях книги «С тобой и без тебя» 39. Вообще, поэзия
Симонова, увлекшегося в конце 1930-х — начале 1940-х годов темой
воздухоплавания, особенно изображением ее экстремального риска и моментов
катастрофы, служит красноречивым примером того, как советская поэзия модулирует
драматический прием контролируемого насилия, наполняя страшилками вполне
выдержанные в идеологическом отношении поэтические тексты на авиационные темы:
Когда твоя тяжелая машина
Пошла к земле, ломаясь и гремя,
И черный столб взбешенного бензина
Поднялся над кабиною стоймя,
Сжимая руль в огне последней вспышки,
Разбитый и притиснутый к земле…
[«Мальчик» (1939) // Симонов 1979—1987,
1: 59]
В
этом типичном апострофе произведение имеет двойную адресацию — через мертвого
летчика к мальчишке, который еще только грезит стать пилотом. В финале автор признается, что, предвидя после
авиакатастрофы в газетах «черную кайму», ему хочется еще до рассвета врываться
в незнакомые дома и искать ту квартиру, где спит, «витая в облаках», рыжий
мальчишка в ссадинах. Предупреждение содержит кровавые метафоры, назидательная
роль которых — оградить будущее поколение от повторения ошибок
предшественников:
Пятнадцать лет он медленно и твердо
Лез в небеса, упрямо сжав штурвал,
И все тобой не взятые рекорды
Он дерзкою рукой завоевал.
Когда его тяжелая машина
Перед посадкой встала на дыбы
И, как жестянка, сплющилась кабина,
Задев за телеграфные столбы,
Сжимая руль в огне последней вспышки,
Придавленный к обугленной траве,
Он
тоже думал о мальчишке,
Который рос в Чите или в Москве…
[Там
же]
Стоит подчеркнуть, что ранний Симонов (1930-х годов) — поэт если и не сложный,
то весьма интересный, по крайней мере с отслеживаемой литературной биографией.
Так, его советское стихотворение выделяется нетипичной апелляцией к
литературным клише в поэзии Серебряного века. Характеристика пилота повторяет
более ранние образчики АТ — «Авиа-тор» (1911) А. Блока и «Авиатору» (1914) В.
Ходасевича: «недрогнувший пилот <…> отважный», «И жалкий мировой рекорд!»
(Б.); «Отдохни от высот и опасностей» (Х.); неподвижная рука в фокусе — как
символическая утрата контроля над жизнью («рука — мертвее рычага» (Б.); «на
руле костенеет рука», «Упади, раздробивши хребет» (Х.). У симоновской
«обугленной травы» также достаточно обширная традиция в ранней советской
поэзии: «Лазурью обугленный стержень метеора»; «Мотор, застопоривший наверху, /
Низринется горбом на плечи трупа / В багряную костистую труху»; «После скорости
молнии в недвижном покое / Он лежал в воронке в обломках мотора, — /
Человеческого мяса дымящееся жаркое» (М. Зенкевич. «Смерть авиатора», 1922) 40.
И поэтическая речь, и программные
газетные передовицы, и продуманный политинформационный поток — в русском
культурном сознании этого периода отпочковываются от канонических текстов XIX
либо начала XX века. В качестве примера приведем «Стихи о моноплане» П.
Лукницкого (в сборнике «Волчец», 1927), перефразирующие лермонтовское «Выхожу
один я на дорогу»:
Испытан ритм, и кровь кипит,
И рифма с рифмой говорит,
Перекликаясь,
как вода,
Как
телеграфа провода, —
О том, что легкий моноплан
Ушел в туман надземных
стран…
[Лукницкий 1927, 28]
В виде своеобразного ответа на
сакраментальный призыв Лермонтова («Но не тем холодным сном могилы… / Я б желал
навеки так заснуть, / Чтоб в груди дремали жизни силы, / Чтоб, дыша,
вздымалась тихо грудь») Лукницкий ломает своему лирическому герою грудь,
буквально молотя ребра новому демону с пропеллером: «И летчик ребра
раздробил / Об угол сломанных стропил, / И пеплом выпал меж равнин, / Сгорев,
как молния, бензин» [Лукницкий 1927, 28].
Образ
выскакивающего из грудной клетки сердца, соединенный с мотивом горения и
полета, отсылает к хрестоматийному «пожару сердца» В. Маяковского, к «словам
[выбрасывающимся], как голые проститутки из горящего публичного дома»: «Дайте о
ребра опереться. Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу! Рухнули» («Облако в
штанах», 1914—1915). Радость возбуждения позволяет сверхчеловекам метафорически
овладевать как небом, так и землей. В стихотворении Сергея Третьякова
«Вдохновение и бензин», закрывавшем сборник под редакцией Н. Асеева: «Пусть сердце
екает, / Губит и радует. / Но тигром ластится / Скользящим ветер, /
Прильнул атласисто, / Зовет на ветви. / Земля внизу — / Родна и тянет». Сердце
взволнованно бьется, ветер приобретает качество атласного белья, резкая
амплитуда движения описывается как момент блаженства, испытываемый при интимной
близости (в случае Третьякова можно допустить сознательно анаграммированную
двусмысленность в последнем слове цитируемого отрывка):
И рухнуть вниз
Мучительно светло,
Замлев
В падении, в резком ссеке…
[1923, 57]
Текст
Третьякова несколько необычен тем, что в него вводится фигура наблюдателя
снизу, уравновешивающая точку зрения с птичьего полета летчика:
Я, следя стальных
стрекоз,
Проплывавших в небесине,
Истомился, как кокос,
Произросший на осине.
О! О! О!
[1923, 58]
Выделенные
курсивом строки отсылают к гейневской сосне, тоскующей по пальме (и, возможно,
к тютчевскому «Я, царь земли, прирос к земле!..» 41), известной
русскому читателю в первую очередь по переводу Лермонтова «На севере диком стоит одиноко…». Очевидно, что кокос
и осина по отношению друг к другу состоят именно в той иронической
оппозиции, в которой находятся сосна и пальма; более интересно
то, что советский поэт прибегает к опорной поэтической реминисценции из
прошлого столетия для выстраивания генеалогии любовного мотива в АТ.
Нечленораздельные стоны, проставляемые автором для передачи своей истомы, в
следующих строках нарастают и, наконец, разрешаются в финале заклятием берущих
штурмом землю молодых коммунистов:
Высоки, высоки, высоки, высоки…
Это наши заклинились ввысь косяки.
<…>
Мокрые тряпки туч напрокол.
Землю на обыск — глазом огладь.
В небо впиши стальной протокол
РСФСР — захотела — смогла…
…Чьи там щечки тонут в платочке?
Ай, — блеснул, — и вниз головой!
[С. Третьяков. «Вдохновение и бензин»;
1923, 60]
Утвердительное «захотела» реанимирует
известный вопрос «Облака в штанах» (название поэмы, кажется, незамысловато
шифруется здесь «тряпками туч»): «Тело твое я буду беречь и любить, как солдат,
обрубленный войною, ненужный, ничей, бережет свою единственную ногу. Мария — не
хочешь? Не хочешь!» Третьяков обыгрывает исключительно любовную драму «Облака…»
— эстетика насилия в 1920-е годы пока как бы за кадром, но становится более
адекватной по мере того, как к ресурсам футуристско-акмеистического тезауруса
начинают все чаще прибегать в политическом дискурсе 1930-х. Показательно, что
знаток литературы Н. Бухарин в статье «Черная молния», посвященной катастрофе
самолета «Максим Горький», оперирует именно данным поэтическим регистром
жанра трагедии («Громадина организованного вещества, чудо современной
техники… эта громадина, распавшись в воздухе, рухнула, как груда дерева и
металла. Живые люди — энергичные, смелые, талантливые — превратились в кровавую
кашу из костей и мяса. Какая трагическая гибель!»42). В августовские
дни 1935 года (зафиксированные Рудаковым как период работы О. Мандельштама над
стихотворением о погибших летчиках «Не мучнистой бабочкою белой…») в статье,
посвященной гибели известных американских пилотов В. Поста и В. Роджерса,
писалось: «Оба летчика были убиты мгновенно, тела их изувечены… Путь в
будущее господство над воздушным пространством устлан телами храбрецов. Эти
тела образуют мост для победного шествия человечества»43.
Фиксируя
реализацию авиатопоса в обеих антологиях на фоне эволюции авиации и меняющегося
восприятия ее поэзией в промежутке от 1920-х к концу 1930-х годов, мы отметили,
что тема покорения / овладевания / соития постепенно уходит на периферию.
Позднее речь идет уже не о повторявшихся раз от раза подъемах в небо, а о
постоянном присутствии в нем. Иначе говоря, важным становится не факт подъема,
а характеристики полета — длительность, дальность, количество или отсутствие
приземлений, состав экипажа (в том числе и гендерный аспект), технические параметры. Затем происходит
вытеснение личного начала, фольклоризация и эпизация авиационных героев и
авиационной топики и — параллельно — перенесение индивидуального взгляда и
личной трагедии в стихотворения о гибели, крушении, частном происшествии, а не
героическом свершении.
Беглые заметки
о поучительном опыте двух советских сборников об авиации хочется заключить
мыслью о насущной для инвентаризации топосов русской поэзии XIX—XX веков
задаче. Необходимым сегодня этапом изучения истории литературы нам
представляется составление тематических антологий, среди которых сборник поэзии
русского техницизма должен занять одно из первых мест. Подобная антология
должна вобрать максимально полные подборки поэтических текстов по разделам
«Электричество», «Средства коммуникации», «Транспорт», заводскую / цеховую
лирику (ткацких станков и плавильных печей), стихи о представителях
урбанистических профессий — как героических, так и вполне прозаических: стихи о
подземных рабочих (шахтерах / метростроевцах), исследователях подводного
царства (водолазах / моряках-подводниках и субмаринах), парикмахерах и т.п. К
поэзии машин относится и довольно подробно разработанная в исследованиях
западных филологов аэропланная лирика, шире — топос человеческого полета.
Синхронный анализ полного корпуса машинных текстов позволит выстроить систему
взаимоотношений и функционирования механизма и его метаописательной модели —
стихотворения, не только установить структурную сетку и принципы поэтики
переназывания старых вещей или трансформации сквозных мотивов, но и четче
представлять себе место вытесненного в последнее десятилетие из массового
культурного сознания наследия советской поэзии в контексте русского
поэтического канона.
ЛИТЕРАТУРА
[1923]. — Лёт.
Авио—Стихи / Под ред. Н. Асеева. М.: Главполитпросвет, Издательство «Красная
Новь».
[1939]. — Сталинские
соколы: Сборник стихов / Сост. Ф. Лейтес. М.: Художественная литература.
[Андреев 1994]. — Андреев
Л. Собр. соч.: В 6 т. М.: Художественная литература. [Асеев 1930]. — Асеев
Н. Собрание стихотворений. Т. IV (Дополнительный). Стихи последних лет:
1928—1929 гг. М.; Л.: Государственное издательство.
[Ахимеир 1996]. — Ахимеир
А. Репортаж с отсидки / Пер. с иврита П. Гиля. Иерусалим, Прогресс.
[Башук 2003]. — Башук
Д. Легендарный перелет: факты и комментарии // Объектив-НО. Харьковский
еженедельник. 2003. № 41 (154). 9 октября.
[Вайскопф 2001]. — Вайскопф
М. Писатель Сталин. М.: НЛО.
[Водопьянов 1937]. — Водопьянов М. Полет
на землю Франца Иосифа / Под ред. нач. полярной авиации Главсевморпути Героя
Советского Союза М.И. Шевелева. М.; Л.: ОНТИ, Главная редакция научно-популярной
и юношеской литературы.
[Гумилев 1991]. — Гумилев
Н. В огненном столпе. М., Советская Россия. [Добренко 2002]. — Добренко
Е. Красный день календаря: Советский человек между временем и историей //
Советское богатство. Статьи о культуре, литературе и кино. К 60-летию Х.
Гюнтера / Под ред. М. Балиной. СПб.: Академический проект. [Зенкевич 1994]. — Зенкевич
М. Сказочная эра. Стихотворения, повесть, беллетристические мемуары. М.:
Школа-Пресс.
[Карпов 1939]. — Карпов И. Авиация
страны социализма. Л.: Газетно-журнальное и книжное издательство Ленинградского
Совета РК и КД.
[Левинг 2004]. — Левинг Ю. Вокзал
— Гараж — Ангар. В. Набоков и поэтика русского урбанизма. СПб.: Издательство
Ивана Лимбаха.
[Лукницкий 1927]. — Лукницкий П. Волчец.
Стихотворения. Л.
[Олимпов 1912]. — Олимпов К. Аэропланные
поэзы. — Нервник 1. — Кровь первая. — Окно Европы, 1912. Весна. СПб.:
Типография «Улей».
[Паперный 1996]. — Паперный В. Культура
«Два». М.: НЛО.
[Поплавский 1999]. — Поплавский Б. Сочинения.
СПб.: Летний сад; журнал «Нева».
[Пролетарские поэты 1959]. — Пролетарские
поэты первых лет советской эпохи: В 2 т. Л.: Советский писатель.
[Раскова 1939]. — Раскова М. Записки
штурмана. М.: Молодая гвардия.
[Робинсон 2003]. — Робинсон П. Невольники
чести: мужественность на поле боя в начале ХХ века // О муже(N)ственности.
Сборник статей / Сост. С. Ушакин. М.: НЛО.
[Симонов 1979—1987]. — Симонов К. Собр.
соч.: В 10 т. М.: Художественная литература.
[Фаусек 1929]. — Фаусек Н. Через
материки и океаны. Библиотека журнала «Авиация и химия». 1929. № 3. М.:
Издательство «Осоавиахим».
[Фофанов 1962]. — Фофанов К. Стихотворения
и поэмы. М.: Советский писатель. (Б-ка поэта. Большая серия).
[Чудакова
2002]. — Чудакова М. «Военное» стихотворение Симонова «Жди меня…»
(июль 1941 г.) в литературном процессе советского времени // НЛО. 2002. № 58.
[Чуковский
1911]. — Чуковский К. Летучие листки (Авиация и поэзия) // Речь. 1911.
21 мая. № 1248.
[Шенгели 1997]. — Шенгели Г. Иноходец:
собрание стихов. М.: Совпадение.
[Шершеневич
1997]. — Шершеневич В. Листы имажиниста: Стихотворения. Поэмы.
Теоретические работы. Ярославль: Верхне-Волжское книжное издательство.
[Щербаков 1944]. — Щербаков М. Отгул.
Стихи. Шанхай: Типография «Шанхайская Заря».
[Bailes 1976]. — Bailes K.E. Technology and
Legitimacy: Soviet Aviation and Stalinism in the 1930s // Technology and
Culture. 1976. Vol. 17. № 1.
[Bergman 1998]. — Bergman Jay. Valerii Chkalov:
Soviet Pilot as New Soviet Man // Journal of Contemporary History. 1998. Vol. 33.
№ 1.
[Bowlt 2002]. — Bowlt J.E. Stalin as Isis and
Ra: Socialist Realism and the Art of Design // Journal of Decorative and
Propaganda Art. Miami Beach. 2002. № 24.
[Garthoff 1955]. — Garthoff Raymond L. Soviet
Attitudes Toward Modern Air Power // Military Affairs. 1955. Vol. 19. № 2.
[Groves 1927]. — Groves P. R. C. The Influence
of Aviation on International Relations // Journal of the Royal Institute of
International Affairs. 1927. Vol. VI. № 3 (May).
[Hellebust 1997]. — Hellebust R. Aleksei Gastev
and Metallization of the Revolutionary Body // Slavic Review. 1997. Vol. 56. №
3.
[Palmer 1995]. — Palmer Scott F. On Wings of
Courage: Public «Air-Mindedness» and National Identity in Late Imperial Russia
// Russian Review. 1995. Vol. 54. № 2.
[Potts 1955]. — Potts Jr. Ramsay D. The
Foundations of Soviet Air Power: A Histori-cal and Managerial Interpretation //
Annals of the American Academy of Political and Social Science. 1955. Vol. 299.
Air Power and National Security.
[Stein 1951]. — Stein Jay. Inventor of the
Airplane: New Soviet Version // American Slavic and East European Review. 1951. Vol. 10. № 2.
________________________________________________________________________________
1) Имя оформителя в выходных данных книги
не значилось, но одна из репродукций подписана именем Родченко.
2) Левинг Ю. Вокзал — Гараж —
Ангар. В. Набоков и поэтика русского урбанизма. СПб.: Издательство Ивана
Лимбаха, 2004 (гл. 3, «Символика аэроплана: прорыв в другое измерение», с.
288—373). Там же об основных характеристиках «авиационного текста» и его
культурной инновационности в русской литературе на пороге 1910-х годов прошлого
столетия. См. также фундаментальную работу Феликса Ингольда «Литература и
авиация» (Ingold F.P. Literatur und Aviatik: Europeische Flugdich-tung
1909—1927. Basel; Stuttgart: Birkhauser, 1978).
3) «У Пушкина чаши, / у Гаршина вздохи /
отметят сейчас же / дыханье эпохи. / А чем мы отметим / и что мы оставим / на
нынешнем свете, / на нашей заставе? <…> Пусть смазанной тушью / на
строчечном сгибе / нас ждет равнодушья / холодная гибель. / Но наши стихи /
рокотали, как трубы, / с ветрами стихий / перепутавши губы. / Пусть гаснущий
Гаршин / и ветреный Пушкин / развеяны в марши, / расструганы в стружки. / Но нашей
строкой / до последнего вздоха / была беспокойна / живая эпоха» («Дыханье
эпохи») [Асеев 1930, 105—106].
4) [Palmer 1995, 210]. C. Палмер
исследует тему на приме-ре судьбы летчика Л.М. Мациевича. В российской прессе
1910 г. его характеризовали как «завоевателя воздуха» и современного Прометея,
торжествующего над силами природы (Гридина Ольга. К солнцу!.. //
Газета-копейка. 1910. 25 сентября). Размах всенародных похорон Мациевича, гроб
с телом которого несли по Невскому проспекту в сторону Александро-Невской
лавры, был сравним с аналогичными процессиями, еще недавно сопровождавшими в
последний путь актрису В.Ф. Комиссаржевскую (Речь. 1910. 29 сентября).
5) См.: Шипилов И.Ф. Самолет —
русское изобретение; Черемных Н.А., Шипилов И.Ф. А.Ф. Можайский —
создатель первого в мире самолета (обе — М., 1949). Подробно данный сюжет
освещен в статье [Stein 1951, 137—145].
6)
В просмотренных нами поэтических сборниках и антологиях этого периода,
посвященных авиации, эротическая тематика, по сравнению с русской литературой,
сведена к минимуму. См., например: Tatham
C. M. The air-man. L.; N.Y.: H. Milford, Oxford University Press, 1917; Seymour
William. Air pie. L.; N.Y.: C. Palmer and Hayward, 1919; De Jean Louis
Leon. Songs of the air. San Francisco, Calif.: Harr Wagner publishing co.
[c1923]; The poetry of flight, an anthology / Ed. by Murray, Stella Wolfe. L.:
Heath; Cranton limited, 1925; Danne Harold A. Poems of flying; a song of
the air. Boston: R.G. Badger [c1926]; Gower Pauline. Piffling poems for
pilots. L.: Ingpen & Grant, 1934; De la Bиre Rupert. Icarus; Аn anthology of
the poetry of flight. L.:
Macmillan & Сo., ltd., 1938.
7) [Hellebust 1997, 517]. Cм. примеры
ранней советской риторики машинно-телесного сплава — из стихов Гастева: «Двести
кипящих болванок / Лежат как девицы» («Мост», 1918), В.Д. Александрова:
«Мы пьем вино из доменных печей, / У горнов страсти наши закаляем»
(«Мы»), М.П. Герасимова: «Он умер при машинном звоне; / Кипел чугун, сверкала
сталь. / Лишь, скованный на дымном троне, / Кровавый ангел рвался вдаль»
(«Креста»).
8) Марка французского одноместного
аэроплана «Nieuport» (по имени летчика и конструктора Эдуарда Ньюпора,
разбившегося осенью 1911 г.), широко применявшегося в ходе Первой мировой
войны. Именно на аэроплане этой марки русский летчик П. Нестеров выполнил 23
августа 1913 г. знаменитую «мертвую петлю», затем на нем летал К.К. Арцеулов,
который впервые в истории авиации преднамеренно ввел самолет в «штопор».
9) Ср. в стихотворениях из книги «Будем
как Солнце» (1903) «Север» («Что ж, река разрушит лед / Бурным влажным
поцелуем? // Там весна — как смерть врага, / Все вдвойне от Солнца пьяны») и «Я
войду в зачарованный грот…» («Я войду в зачарованный грот, / Я узнаю всю
сладость земную, / Там красавица милого ждет, / Я воздушно ее поцелую. //
Горячо к ней прижмусь и прильну, / В опьяненьи своем закачаю. / Я люблю молодую
волну, / Я желанье лобзаньем встречаю. // Безгранично-глубок небосвод, / И, как
небо, мечтанья бескрайны…»). Разнообразные следы дегустационного опыта и винных
предпочтений Блока, Кузмина, Северянина, Мандельштама, Ходасевича нашли
отражение в их стихах (аи, шабли, асти, рейнвейн).
10) Которая может редуцироваться до
пространства аэроплана; ср. в стихотворении «Нелли» (июль 1911 г.) И.
Северянина: «О, когда бы на “Блерио” поместилась кушетка!»
11) Ср. у Г. Шенгели: Но алые шелка, но золотой виссон,
Развернутые там, на дугах небосклона, Принять готовятся меня в тугое лоно.
[Шенгели 1997, 205]
12)
В сборнике его еще дважды используют А. Жаров и П. Незнамов, хотя с той
разницей, что в первом приме-ре речь идет об окнах, а во втором и в третьем — о
метафорах переходных состояний: «Пилот — отчаянный застрельщик / Советизации
небес, / Настежь, настежь, лазурные ставни!» [Жаров. «Гладиаторам
воздуха»; 1923, 15]); «О сколько дано им счастья, / Летателям СССР — / Взмывать
в голубую настежь / На птицах стальных и серых! / …Простор пропороть бескрайний!»
[Незнамов. «Летучая преграда»; 1923, 38].
13) Влияние Блока выявляется в
сопоставлении с «По вечерам над ресторанами…», с которым совпадают метр,
каталектика и аллитерация на «р» (ср.: «и веют древними поверьями…»). Вполне
блоковская «мягкая» эротика (ср. «На поле Куликовом») подкреплена блоковскими
эпитетами («глухая, древняя») и блоковским же словом-сигналом «царевна» (в
частности, из «Стихов о Прекрасной Даме»).
14) Ср.: «Созданы крылья нам, — / На
надвоздушные сини / Взлет к заревым теремам» [М. Артамонов; 1923, 3];
«Взвивайтесь, гондолы / В синие долы, / В голубой чертог» [Он же; 1923,
4].
15) Лубочно-фольклорная фразеология для
характеристики советских авиаторов (вроде той, что описывала волшебную силу
князя Волги Всеславича, умевшего при желании превращаться в зверя или в птицу)
помогает провести параллель между достижениями в области воздухоплавания и
богатырями многовековой устной традиции русского народа [Bergman 1998, 139;
Bailes 1976, 60].
16)
Ср. в стихах Маяковского 1913—1914 гг.: «Кричи, не кричи: / “Я не хотела!” — /
резок / жгут / муки»; «Лысый фонарь / сладострастно снимает / с улицы / черный
чулок» («Из улицы в улицу»); «Людям страшно — у меня изо рта / шевелит ногами
непрожеванный крик» («А все-таки»).
17) Решение о добавлении нового праздника
в советский календарь было принято на совещании правительства 28 апреля 1933 г.
по личной инициативе И. Сталина.
18) В книге «Авиация страны социализма»
объявлялось, что «Советский Союз — могучий оплот мира во всем мире» [Карпов
1939, 106], а советские летчики несут всему человечеству на могучих красных
крыльях «мир, культуру и цивилизацию… Ими руководит пламенная любовь к
социалистической родине, безграничная преданность великому Сталину…». На
всякий случай, по правилам ритуальной советской риторики, автор переходил от
прославления к угрозам: «Если враг посягнет на священные границы советской
земли и затеет войну, советская авиация будет для него смертельной смирительной
рубахой» [Карпов 1939, 13, 106].
19)
На деле сексуальные проблемы в тоталитарном обществе только множились. Как
отметил Аба Ахимеир в книге «Репортаж с отсидки» (1935), большевизм отличается
от национал-социализма подходом к сексу, и «отличие это подобно отличию
“эмансипации” от гомосексуализма, то есть половой распущенности от казармы. В
первом случае женщина желает уподобиться мужчине, а во втором — мужчина желает
уподобиться женщине» [Ахимеир 1996, 25]. Ахимеир воспроизводит интеллектуальный
уровень осмысления тоталитаризма, свойственный для начала 1930-х годов, с
клишированным представлением о «распущенности» большевизма (резко свернутой в
середине 1930-х годов).
20) Ср. в озвученных Троцким тезисах,
опубликованных в журнале «Воздушный флот» (журнал Общества авиации и
воздухоплавания Украины и Крыма) (1923. № 3. 7 ноября).
21) По данным советских и западных
источников, только в 1936 г. оборонный бюджет Советского Союза вырос почти на
80% по сравнению с аналогичными показателями предыдущего года. В январе 1937 г.
военно-воздушные силы были существенно переоснащены, а их командующий занял
пост заместителя комиссара обороны [Bailes 1976, 72].
22) О солярном мифе Сталина, замешанном
на древнеегипетской архаике, в советском искусстве 1930-х годов см. в
содержательной работе: [Bowlt 2002, 35—63].
23) Из рассказа Сталина о первом, еще
только эпистолярном знакомстве с Лениным. Цит. по: [Вайскопф 2001, 27].
24)
Несмотря на то что мартиролог советской авиации к 1939 г. включал уже
внушительное число имен, сборник посвящался только одному из них — «Памяти
героического летчика Валерия Чкалова», что наделяло погибшего испытателя
закрепленным официальной историографией статусом главного авиатора
страны. За посвящением Чкалову следовал анахронистический отрывок из поэмы
Маяковского «Летающий пролетарий», к Чкалову никакого отношения не имевшей.
25) Детали экспедиции приводятся в
публикации: [Башук 2003, 18].
26)
Задолго до того, как дальние перелеты смогли стать реальностью, отечественный
автор признавал, что кроме технического и спортивного интереса они «преследуют
также, а в ряде случаев — и прежде всего, политические цели [и]
представляют одно из наиболее ярких явлений империализма. В огромном
большинстве случаев — это первые ласточки тех невидимых воздушных щупальц,
которыми соперничающие друг с другом империалисты наперебой пытаются опутать
колониальный и полуколониальный мир, захватив опорные базы и создав воздушные
пути. Сплошь и рядом дальние перелеты становятся теми белыми нитками, которыми
шита “миролюбивая” политика империалистов» [Фаусек 1929, 2].
27) В «Балладе о синем пакете» Н.
Тихонова о летчике почтового биплана, доставляющем срочную депешу в святая
святых: «И Кремль еще спит, как старший брат, / Но люди в Кремле никогда не
спят» [1923, 56]. Летчик жертвует жизнью ради того, чтобы доставить пакет в
Кремль вовремя, однако все напрасно: демиург знает новости раньше, чем их
успеет донести машина: «Прочел — о френч руки обтер, / Скомкал и бросил на
ковер. // — Оно опоздало на полчаса, / Не нужно — я все знаю сам».
28) Апофеозом смерти Чкалова стал
искусственно остановленный хронос, компенсировавшийся усиленной эмоциональной
озабоченностью будущим — так, 30% детей, родившихся в Горьком (недалеко от
слободы Василёво, места рождения авиационного героя), были названы именем Валерий.
См.: Baidukov G. Russian Lindbergh: The Life of Valery Chkalov /
Ed. with an introduction by Von Hardesty. Washington,
1991. Р. 315—318; Розова С. Дом на Волге // Наш Чкалов / Ред. О.
Чкалова. М., 1969. С. 217.
29)
В терминах захвата (покорения и великих географических открытий) описывали свою
миссию и сами летчики-испытатели: «Нет больше такого места в Советском Союзе,
куда бы не долетали советские самолеты» [Водопьянов 1937, 178].
30) Можно допустить, что часть стихов
была написана до гибели Осипенко, но то, что редакция не только все-таки
включает их в подборку, но и оставляет данный анахронизм без каких-либо
комментариев, само по себе достойно внимания.
31)
Первый сигнал был подан самим Сталиным на официальном кремлевском приеме в
честь Расковой, Гризодубовой и Осипенко в октябре 1938 г. Сталин неожиданно
заявил, что ему настолько дороги жизни советских летчиков, что отныне попытки
установления мировых рекордов будут предприниматься лишь в исключительных
случаях и по специальному разрешению (Индустрия. 1938. 28 октября). К. Бейлес
предлагает более реалистичное объяснение этому «человеколюбивому» жесту
Сталина. Во-первых, исследователь проследил хронологическую связь между
авиационными подвигами и массовым политическим террором, достигшим крещендо к середине
1937 г. Первый советский аэроплан приземлился на Северном полюсе 22 мая 1937
г., а несколько недель спустя (20 июня) был совершен первый беспосадочный
перелет из Москвы в США по полярному маршруту. При этом Сталин лично вызывал к
себе 10 июня для беседы исполнителей трансполярного перелета, то есть буквально
накануне публичного объявления об арестах представителей высшего командного
состава Красной армии. Бейлес иронизирует, что 1937 г. был временем «соколов» и
«воронков», с той разницей, что «соколы» в официальных медиа удостаивались
гораздо более пристального внимания [Bailes 1976, 62—64; 65]. Кроме того, темпы
технического оснащения часто просто не поспевали за развитием мифа о сталинской
авиации. К примеру, 21 июня 1937 г. А.Н. Туполев (создатель одномоторного
самолета АНТ-25, на котором был поставлен мировой ре-корд) сделал
обескураживающее признание: его модель, разработанная пять лет назад, уже не
соответствует современным стандартам самолетостроения, и особенно она устарела
по своим скоростным показателям [Индустрия. 1937. 21 июня. С. 4; Bailes 1976,
67].
32) Костылев В. Чкалов-читатель //
Великий летчик нашего времени. М., 1939. С. 181—184; Чкалова О. Валерий
Павлович Чкалов. М., 1982. С. 105—108; Филиппов Б. В кругу друзей // Наш
Чкалов / Под ред. О. Чкаловой. М., 1969. С. 160; [Bergman 1998, 146].
33) Байдуков Г., Тарасов Д., Чирсков
Б. Валерий Чкалов (Сценарий. Режиссерская разработка М. Калатозова) //
Новый мир. 1940. № 9. С. 53. Через год после начала Второй мировой войны
авиационный топос звучит на страницах советской общественно-политической прессы
все настойчивее. В этом же номере ср. в стихах Н. Асеева: «Над дымным, /
пасмурным Лондоном / с небес — / стремительный росчерк; / над Лондоном, / ужасу
отданным, — пикирующий / бомбардировщик» («Над пасмурным Лондоном» // Там же.
С. 9) и К. Мурзиди: «Едва поднявшись в облака, / мы вниз бросаемся, отважась, /
Принять войны земную тяжесть / И всю обрушить на врага… / Но ты поймешь, как
тяжело / Брести усталому пилоту, — / Когда помятое крыло / Лежит негодное к
полету, / Когда гремучие винты / О землю грянутся и стихнут» («Небо» // Там же.
С. 87).
34) Подробнее об этом см.: [Вайскопф
2001, 213].
35) Военно-патриотические стихотворения
1940-х годов стоят в творчестве Ахматовой особняком. Уместно вспомнить здесь
«авиационный» финал «Поэмы без героя» о перемещении в эвакуацию: «Когда в брюхе
летучей рыбы / Я от злой погони спаслась <…> И ломая руки, Россия / Предо
мною шла на восток».
36) У него же задолго до Ахматовой
апелляция к родине: «Вся страна, / Страна моя громадная — / Как на блюде на
каком: / Лен, верблюды, / Деревья виноградные; / Я страны громадной /
Предместком» («С аэроплана», 1923; цит. по: Пролетарские поэты 1959, 343—344).
37) Ср. у В. Каменского в стихотворении
«Академия Красного Воздушного Флота»: «Разве в сердцах наших мало огня? / Разве
не рвется душа в безграницу?» [1923, 17].
38) Из посмертной книги стихов «Огненный
столп» (1921) [Гумилев 1991, 140].
39) Как, например, строки и ходы «Заблудившегося
трамвая» в «Я, перебрав весь год, не вижу…». Подробнее см.: [Чудакова 2002].
Можно добавить, что в ИФЛИ, где учился Симонов, Гумилев был поэтом культовым —
Николай Майоров и Павел Коган занимались именно тем, что создавали эстетику
советско-комсомольского героизма на основе гумилевской поэтики (так, Коган
открыто ставил к своим стихотворениям эпиграфы из Гумилева).
40) Эстетика насилия и физиологические
подробности смерти в русской авиационной лирике восходят как к раннему Зенкевичу,
так и к известному рассказу Л. Андреева «Полет» (с очевидным подтекстом в этом
отрывке из тютчевского «Фонтана»): «На землю он больше не вернулся. То, что
крутясь, низверглось с высоты и тяжестью раздробленных костей и мяса
вдавилось в землю, уже не было ни он, ни человек — ни кто. Тяготение
земное, мертвый закон тяжести сдернул его с неба, сорвал и бросил оземь…»
[Андреев 1994, 4: 318].
41) Ср.: «С поляны коршун поднялся, /
Высоко к небу он взвился; / Все выше, дале вьется он — / И вот ушел за
небосклон!» [1835].
42) Известия. 1935. 20 мая.43 [Б. п.]
Памяти Вилли Поста // Известия. 1935. 4 августа.