Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2005
Уже первый научный опыт Александра Чудакова обратил на себя пристальное внимание. Если не ошибаюсь, это была дипломная работа, выполненная на филфаке МГУ под руководством академика В.В. Виноградова. За нее Чудаков был награжден премией московского комсомола; к слову сказать, ею же был отмечен автор и другой дипломной работы — Мариэтта Чудакова. Позднее Александр Павлович рассказывал, как они с Мариэттой «пересеклись» на ковровой дорожке: один лауреат уже спускался с дипломом, другой — поднимался на подиум…
Я познакомился с Сашей в 1965 году, когда его приняли в чеховскую группу Отдела русской классики ИМЛИ (я был тогда младшим научным сотрудником того же отдела). Потом на отделе обсуждались его работы. Потом они вышли отдельной книгой, названной «Поэтика Чехова». Эта книга поразила читателей — систематизмом, дотошностью, строгостью мышления, выученного и, хочется сказать, вышколенного в формальной школе.
В те времена формализм уже не клеймили как идеологически чуждое явление, но в чести он тоже не был: мол, к чему эта «схоластика», мелочное копанье в тексте; нужны смелость и свободное парение… А тут на десятки, сотни страниц — кропотливое описание повествовательной манеры, синтаксических конструкций, соотношения автора и его персонажей.
В ту пору в русском отделе ИМЛИ было немало ярких людей: Ульрих Рихардович Фохт, Кирилл Васильевич Пигарев, Дмитрий Дмитриевич Благой, молодые сотрудники и аспиранты. Но и на этом фоне Саша Чудаков выделялся: в критериях научности он был бескомпромиссным. Рядом с ним чувствовалось как-то спокойнее. Когда он принимал участие в заседаниях, я почти физически ощущал повышение научного уровня обсуждений.
Помнится, такое же чувство приятного удивления я испытал позднее, когда вышла книга «Ложится мгла на старые ступени» и талант Чудакова открылся с новой стороны. Что меня поразило? Не секрет, что часто художественное творчество литературоведов — это некое инобытие их профессиональных навыков и интересов. А тут все необычайно органично, подлинно, в полном смысле — «первично».
Иногда можно было услышать адресованные Александру Павловичу упреки: мол, уклоняется от некоторых работ, особенно тех, которые имеют статус «коллективных трудов», общественно индифферентен и прочее.
Ответить на это можно совершенно определенно: эгоизм ученого — это его достоинство; самоограничение необходимо, если хочешь держаться подальше от опасной зоны всеотзывчивости и всеядности. Ничего нет непригляднее, чем готовность писать или говорить на любую тему и в любое время. Александра Павловича отличали искусство сосредоточения, каторжный труд, умение добывать и перелопачивать горы материала.
Что же касается «общественной индифферентности», то я вспоминаю, с какой страстностью и терпением защищал Чудаков словарь «Русские писатели. 1800—1917», когда над этим замечательным изданием нависла угроза приостановки (он был членом редколлегии словаря).
Чудаков был здоровым, крепким человеком. В Переделкино на лыжне за ним было не угнаться. Просто идти с ним рядом — для малорослого испытание: там, где он делал один шаг, приходилось делать несколько. Говорят, он никогда не болел. Трудно даже представить себе, как много еще мог сделать этот человек.
…Никакие слова утешения не помогают. Можно лишь сказать, перефразируя Жуковского: не говорите с тоскою: его нет, но с благодарностью: он был.
Был и остается: Александр Чудаков вписал себя в ряд тех больших отечественных филологов — Виноградова, Тынянова, Потебни, которыми он так плодотворно занимался.