Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2005
Общественные дискуссии о социальной роли истории в постсоветской России ведутся на протяжении всех лет после распада СССР. В настоящее время интенсивность такой полемики заметно возросла в связи с реформированием системы государственного управления и строительством федеральной “вертикали власти”. Споры, которые ведутся в российском обществе, затрагивают в основном идейное содержание концепций национально-государственной истории (здесь и дальше курсив мой – Г.З.), представляемых академической наукой в учебной исторической литературе. Направления общественных споров в значительной степени определяются идеологическими задачами создания перформативной российской идентичности на основе конструирования “нашего прошлого” как пространства общезначимых мест коллективной памяти.
Для большинства участников академического сообщества историков постановка таких задач выглядит чересчур прагматичной и впрямую не связанной с необходимостью критического переосмысления современного состояния исторической профессии в России и перспективами научных исторических исследований в новых социальных условиях. Лишь немногие академические профессионалы стремятся к тому, чтобы серьезно анализировать происхождение и содержание редуцированных идеологических версий исторического прошлого России, которые в настоящее время активно транслируются в системе образования и массовой медийной культуре, прогнозировать их возможные последствия для российского гражданского общества. Лишь немногие историки полагают необходимым публично высказываться об эффективности тех или иных, имеющихся у профессионалов, корректных способов перевода научного исторического знания в конкретные образовательные практики.
В этой связи представляется важным обсудить, каковы запросы российского государства и общества к историческому знанию и образованию, каким образом производятся и транслируются в учебной исторической литературе актуальные культурные значения прошлого, которые утверждаются как нормативные для исторического образования и претендуют на то, чтобы стать базовыми конструктами коллективной культурной памяти.
Изучение современных учебных текстов по российской истории с помощью процедур дискурсного анализа дает возможность выявить в них признаки формульного построения познавательной матрицы, определить принципы отбора и означивания ключевых слов-концептов. Дискурсный анализ позволяет обратить внимание не только на черты риторической общности исторического нарратива, но и на способы формирования концепций истории России, условия их трансляции и закрепления в историческом образовании.
Прагматика исторического знания: ожидания государства и общества
Общественное мнение относительно ценности исторического знания в современной России по большей части определяется обыденными социальными представлениями о пользе подлинной истории и функциях историка как учителя, медиатора прошлого и настоящего, обладающего особым символическим капиталом. Ожидания государства и общества от исторической науки связаны прежде всего с поисками доступных объяснительных версий исторического Пути России, ее места в современном мире.
Государственные запросы, обращенные к историкам-профессионалам, обусловливаются в первую очередь задачей авторитетного обоснования преемственности современной Российской Федерации с предшествующей многовековой историей российского государства, то есть, подтверждения настоящего аргументами исторического прошлого.
В начале 2000-х годов в содержании запросов такого рода усиливаются идеи о непрерывности национальной истории, исторической необходимости сплочения русского (российского) народа вокруг центральной власти и его постоянной мобилизации в борьбе с внешними и внутренними угрозами. Соответственно этому проекты реформирования исторического образования в России предполагают воссоздание “реальной картины исторического прошлого” прежде всего с целью государственно-общественного единения, укрепления в обществе чувства государственного патриотизма, любви к Отечеству (в этой формуле Отечество и Государство тождественны друг другу).
Государственные запросы стимулируют общественные поиски обоснования настоящего России в “нашем прошлом” и оказывают заметное влияние на деятельность академических профессионалов. Характерным примером может служить позиция авторов книги “Российская цивилизация”:
“В сложных условиях современной России роль правильно понятого патриотизма возрастает. Отсюда и обращение к идеям и выводам, сделанным в разных исторических условиях, приобретает особо важное значение. Государственный патриотизм вполне востребован в процессе обновления страны, реализации экономической реформы в интересах процветания и могущества державы. Это благородное чувство нужно для утверждения справедливости и добра, восстановления ценностей соборного образа жизни и деятельности, обеспечения условий для межнациональной консолидации людей, преодоления сепаратизма, сохранения и укрупнения единства и целостности России”.
Эта же мысль прослеживается в общественных предложениях о необходимости укрепления идеологического компонента в содержании школьного исторического образования на базе новой модели национально-государственной истории. Так, один из активных поборников обновления школьного исторического образования Е. Вяземский полагает:
“Сегодня, как мне представляется, большинство педагогов выступают за то, что общество в целом и школа в особенности не могут жить без идеологической основы, доктрины национальной (общефедеральной) безопасности и вытекающих из нее общефедеральных приоритетов образования, которые в той или иной степени должны быть отражены в соответствующей стратегии и концепции образования”.
В соответствии с подобными установками, как отмечает тот же автор, складываются нормативные требования к новым школьным учебникам истории, в том числе и такие:
“Текст должен целостно, научно, объективно раскрывать историческое прошлое и вместе с тем иметь образный характер, пробуждать у учащихся яркие образы исторической эпохи […], (содержать) четкое представление автора о концептуальной принадлежности данной учебной книги к тому или иному методологическому направлению (например, государственно-патриотическому, гражданско-патриотическому, либеральному и др.)”
Идеи консолидации российского государства и общества вокруг новой концепции национальной (отечественной) истории служат мощным системообразующим фактором и для исторического образования в высшей школе.
В этой связи следует отметить, что в действующих государственных образовательных стандартах (принятых в 2000 году) содержание федеральной дисциплины История, входящей в цикл общих гуманитарных и социально-экономических дисциплин, выглядит иначе, нежели это было в стандартах первой половины 1990-х годов.
В государственных стандартах первого поколения История была представлена как История мировых цивилизаций, в контексте которой предлагалось изучать Историю России. В стандартах 2000 года произошел сдвиг в сторону возвышения концепции национально-государственной истории, в итоге федеральная дисциплина История оказалась сведена к Отечественной истории. Соответственно новому содержанию в перечне ее дидактических единиц компоненты Всемирной истории были сокращены до минимума, и такие дидактические единицы, как “История России — неотъемлемая часть всемирной истории” и “Роль ХХ столетия в мировой истории”, приобрели маргинальный характер в исторической подготовке студентов. При этом период истории России ХХ в. стал занимать в общем объеме дисциплины главенствующее положение, в полтора раза превышая объем российской истории с древности до начала Новейшего времени.
“Укрупнение масштаба” новейшей российской истории и акцент на политических событиях последних лет придают Отечественной истории в цикле гуманитарных и социально-экономических дисциплин государственно-идеологический статус, подчеркивают ее идейно-политическую прагматику, что достигается прежде всего средствами утверждения самобытности России и ее особого пути в мировой истории. Специфика представления дисциплины История в государственных образовательных стандартах высшей школы вызывает критику в академической среде. Однако при разработке проектов стандартов третьего поколения в содержании этой дисциплины воспроизводятся все те же, сложившиеся идейные установки.
В образовательной практике высшей и средней школы, равно как и в научно-учебной исторической литературе, сохраняется привычная доминанта монолитного изображения российской истории. Историографическая приверженность “имперской традиции” нередко стимулирует негативистские реакции в локальных сообществах российских регионов и провоцирует в них националистические настроения. Современные вызовы, идущие от региональной исторической продукции (например, Татарстан) и от текстов по истории, формирующихся в пространстве СНГ (Украина, Средняя Азия) и Балтии, выглядят достаточно серьезными. Одновременно укрепляется тенденция к возвышению “истинно русского” компонента в неотрадиционалистских националистических версиях российской истории. Рудименты “державности” в высшем и среднем историческом образовании, как и рецидивы этноцентризма, порождают обоснованную тревогу в обществе.
Свою долю в формирование общественных представлений об идеологии исторического образования вносят коммерческие структуры — издательские центры и холдинги, которые ориентированы на выпуск учебной литературы (“Дрофа”, “Гардарики”, “Владос”, “Питер” и мн. др.). Огромные пустоты на рынке потребления учебной продукции по российской истории и острая конкурентная борьба издательских домов выглядят мощными средствами давления на профессиональных историков и, одновременно, ставят их в зависимость от прагматических запросов издателей, которые настойчиво предъявляют авторам коммерческие требования как запросы общества. В числе таких требований – лояльность идеологическим установкам федеральной государственной власти, исходная конвенциональность и доступность объяснительных исторических схем, узнаваемость “формул” отечественной истории целевыми потребителями (представление прошлого с точки зрения здравого смысла), соответствие простейшим методическим правилам, образующим “тело” учебного текста.
В этих условиях перед профессиональными историками, занимающимся изучением и преподаванием истории России, возникает немало теоретико-методологических и социально-практических проблем. На протяжении последних двадцати лет по крайней мере трижды производилась инвентаризация наличного идеологического, теоретико-методологического и концептуального арсенала профессиональной историографии в целях его использования для исторического (общего и профессионального) образования в России.
В конце 80-х – начале 90-х годов в работе профессиональных историков (сотрудников Российской академии наук и преподавателей высшей школы) открылись реальные возможности свободного выбора теории, исследовательских подходов и методических процедур, языка описания. Критическое осмысление корпуса текстов по истории, произведенных в 60-80е годы, побуждало профессионалов к решительному переопределению своих позиций. Вместе с тем, скоро обнаружилось, что для историков существует определенный разрыв между такими возможностями и их практическим воплощением. Во многом он обусловлен идеологическими факторами, сохранением значимости внутренней “ментальной” цензуры, соблазном использования клише и проторенных путей в познании, трудностями личностного самоопределения в профессии.
Кризисное состояние профессиональной историографии, внешне выражавшееся в распаде официальной советско-марксистской парадигмы, обнаруживалось в необходимости соблюдения пишущими историками современных норм и правил исторической профессии и, в то же время, — в осознании фундаментальных трудностей их выполнения. Преодоление этой амбивалентности происходило во многом за счет включения в практику исследовательской работы процедур обыденного мышления, введения в профессиональный исторический дискурс традиционалистских мифологем из коллективной памяти. Укорененность в постсоветском обыденном сознании политизированных образов, штампов из литературы и средств массовой информации требовала от историков осторожности в обновлении лексикона. Тем не менее, им казалось привлекательным такое свойство обыденного мышления как внепарадигмальность, позволявшее соединять в историческом сознании “несовместимости” повседневной жизни.
О сложностях этого периода российской исторической науки и исторического образования критично высказываются и сами профессионалы. Так, историк В. Бердинских дает весьма жесткую характеристику “состояния умов” в историческом сообществе начала 1990-х годов:
“Полное отсутствие аппетита к качественно новым и масштабным гипотезам в советской исторической науке — это, увы, аксиома… Механическая, метафизическая история как череда предопределенных “законами общественного развития” сюжетов: восстаний, революций, кризисов, поражений и побед…. Нам сейчас отчетливо видно банкротство старых идей и методологий, сметенных бурным развитием российского общества. При этом сразу наступило облегчение и господство здравого смысла. Вскоре обнаруживается, что и этого явно мало и перина эволюционизма, такая удобная и безопасная, годна лишь для вечного сна. “Куда ж нам плыть?”…Атмосфера всеобщей растерянности, нравственной вседозволенности 1990-1993 годов, когда стало непонятно, что порядочно, а что безнравственно, ведь рухнули устои официальной советской морали в науке, привела к бурному расцвету китча в книгах и статьях по злободневным, узловым проблемам русской истории. Заговоры и перевороты в Кремле, жены, фаворитки и двойники вождей, императоров и министров — все это выплыло на первые страницы газет и журналов, превратилось в широко читаемые книги и публичные дискуссии… Дух дешевой сенсационности определил характер целого ряда скороспелых работ того периода по проблемам методологии и философии русской истории, созданных в стиле русского винегрета….”.
В исторической литературе первых постсоветских лет обнаружилась тенденция осознанного возвращения к описательности, свойственной раннему профессионализму, к письму в форме исторического рассказа, возвышению в историческом повествовании роли портретных характеристик исторических личностей. Свойственная постсоветской историографии тенденция замены слов-понятий словами-образами в целях преодоления безличности и канцелярита выражала себя в научной и учебной литературе как сдвиг к риторике, свойственной исторической публицистике и “народной истории”. В известном смысле можно говорить о сближении жанров и стилистики письма внепрофессиональной, историко-публицистической и профессиональной историографии. Потребность историков в переопределении содержания базовых понятий и расширение словаря концептов, корректировка пространственно-временного измерения российской истории нередко сложным образом соединялись с жесткостью норм, сложившихся в отечественной историографии, а также с клише и стереотипами массового исторического сознания, которые определенным образом формировали пространство этих текстов.
Во второй половине 1990-х – начале 2000-х годов стремление историков к идейно-концептуальному переопределению прежней государственной (советской) трактовки отечественной истории стимулировало трансформацию привычной генерализирующей объяснительной схемы, — замещение (или – чаще – совмещение) формационного подхода универсально понимаемым цивилизационным. В либерально-демократических, “западнических” концепциях истории цивилизационный подход дополнялся усредненной “эшелонной” версией теории модернизации.
Трудности качественного преобразования структуры и содержания исторического знания в России вместе с неуспехом быстрого демократического реформирования государства и общества содействовали усилению национально-охранительной тенденции в историческом образовании. Призыв государственной власти к поиску Русской национальной идеи и построению новой национально-государственной истории стал рассматриваться многими профессионалами как путь к преодолению мировоззренческих и понятийных трудностей с помощью предлагаемого “общего основания” для отечественной истории. В конвенции такого рода виделась возможность ограничения влияния либерально-демократических, “западнических” версий теории “эшелонной” модернизации, а также более активного противостояния многообразным опытам созидания “региональных” и “этнокультурных” историй.
Критически анализируя состояние научной и учебной исторической литературы рубежа 1990-х – начала 2000х годов, Г. Бордюгов и В. Бухараев констатируют:
“Новейшая “смена вех” характеризуется освобождением национального историознания от диктата державно-имперской, великорусской традиции и утверждением модели “национальной концепции” истории вновь возникших государств или полугосударственных образований. На этом фоне разворачивается процесс конституирования собственно русской историографической школы, в сложносоставном содержании которого наиболее заметно проявляют себя две тенденции. Во-первых, определенная часть специалистов демонстрирует приверженность подходам, укорененным в системах либерального мышления. В историописании и учебно-педагогических практиках это оборачивается ориентацией на некий концептуальный “треугольник”: цивилизационный подход — теория модернизации — идеи школы “тоталитаризма”. Во-вторых, формируется устойчивая линия новейшей историографии, представляющая собой инвариант великорусской традиции, той же позиции “старшего брата” в “семье народов”. При всех различиях в идейно-политических пристрастиях, которые демонстрирует это направление историознания, в целом оно ориентируется на консервативную российскую идеологию, с позиций которой патриотическая идея трактуется “в откровенно националистическом ключе”. В любом случае современную историографическую ситуацию отличает явное усиление этноцентризма — исследовательского подхода, для которого характерны сочувственная фиксация черт своей этнической группы, вплоть до выделения этнонационального фактора в качестве основного критерия исторического сознания. Научные центры и вузовские кафедры нередко становятся местом культурно-национального самоопределения специалистов”.
В настоящее время можно заметить некоторый сдвиг в производстве научной и учебной исторической продукции. Определенные нормативные требования к текстам, идущие от исторической профессии, учитываются коммерческими издательствами (опора на исторический документ, обновление объяснительных схем, корректность использования понятий). В массиве новых научных и учебных текстов по истории России все более обнаруживает себя тенденция к хроникальному, документальному представлению прошлого. Одновременно в российской историографии укрепляется позиция занимательной дескриптивной истории (элементы историко-биографического жанра, изображение деяний великих людей прошлого, исторические анекдоты). Появляются их сложные гибриды.
В такой ситуации особенно виден увеличивающийся разрыв между историографической продукцией, в которой содержатся результаты инновационных конкретно-научных исследований, и учебной литературой по отечественной истории, обильно насыщаемой государственно-политическими идеологемами. В большинстве учебных текстов по российской истории наблюдается преобладание установок и схем, которые мало согласуются с современными предложениями, идущими от мирового профессионального исторического знания. Главенствующее положение в них занимают универсалистские версии непрерывной национально-государственной истории России, которые формируются на базе мировоззренческих и идейно-политических установок историософских произведений 1990-х – начала 2000-х годов. Все это побуждает обратиться к краткому рассмотрению дискурса новой историософии.
Концептуализация истории России в новой историософии
Историософские произведения активно утверждают себя в пространстве постсоветского социально-гуманитарного знания. Их лейтмотив составляет идея о взаимообусловленности исторического прошлого, настоящего и будущего России. Для таких произведений характерно заимствование дискурсивных форм и стилистики письма русской историософии рубежа XIX – ХХ века, однако их контекст образуют прежде всего современные процессы политической, социальной и культурной жизни страны. Стремление авторов облечь свои публицистические высказывания в “канонические” историософские формы, имитируя их внешние признаки, выглядит по большей части как потребность в авторитетном обосновании принципов национально-государственного строительства России после распада СССР. Важным стимулом для производства таких текстов является непрерывная общественная полемика о месте России в мире. Основу новой историософии составляют концепции о цивилизационной специфике России.
В 1990-е годы, в ходе самоопределения нового российского государства, историософские концепции рубежа XIX–XX вв. оказались востребованы различными политическими и общественными группами для создания соответствующих идеологем. Новое обращение российских политиков, общественных деятелей, академических интеллектуалов к работам Н. Данилевского, И. Ильина, В. Соловьева, Г. Федотова, Н. Бердяева, Н. Трубецкого, П. Савицкого и др. содействовало распространению идей об значимости “канонических” историософских концептов Российская (Русская) цивилизация, Русская идея, Русский путь для понимания особенностей российской истории и геополитического позиционирования новой России в постсовременном мире.
Эта мысль ясно выражена в историософском тексте А. Ахиезера:
“Попытка осмыслить Россию как цивилизацию является важнейшим компонентом развития самосознания россиян. Подобный поиск жизненно важен для любой страны, для любого народа. Особенно он важен для России – страны, в которой люди не определились полностью в своей идентификации с Востоком или Западом, ориентации на архаичное вечевое наследие или ценности либеральной демократии, социализм и капитализм и т.д. От решения мировоззренческих вопросов зависит решение бесконечного множества теоретических и практических, основополагающих для общества проблем, поиск вектора творчества, концепции государственного развития, характера модернизации, смысла повседневной жизни”.
Интерес российских гуманитариев к интеллектуальному ресурсу историософии связан не только с поиском ответов на запросы федеральной власти и политических элит, но и с потребностью в новой (по отношению к марксистско-ленинской теории) теоретизации социального прошлого, настоящего и будущего.
В процессе формирования новой историософии в постсоветский период образовался массиве текстов различной идейно-политической направленности – от неолиберальной миросистемности до неотрадиционалистского изоляционизма. Границы между направлениями весьма относительны. Их наименования также достаточно условны и трудно соотносимы с привычными для западного сознания критериями деления.
Несмотря на остроту дискуссий, которые ведут авторы таких произведений по поводу места и роли России в мировой истории, можно заметить принципиальное родство дискурсивных стратегий новой историософии. Это родство выражает себя в соблюдении правил репрезентации самого предмета – истории России и прослеживается в идеях об уникальности, исключительности ее исторического опыта.
Каркас историософских произведений образуют формульные исторические события, выполняющие функции знаков, фиксирующих вехи и периоды российской истории. Преемственность и разрывы в истории такого рода детерминированы особыми (для России) закономерностями. При конструировании места российской истории в мировом историческом процессе авторы обычно используют тезисы о вневременных аналогиях и цикличности.
Историософские произведения формируются в интертекстуальном пространстве разновременных “пластов” текстов. В работах постоянно демонстрируется связь используемой риторики с традицией российской историософии. В то же время авторы нередко ищут опору в концептах и аргументации западных интеллектуалов ХХ века которые использовали процедуры цивилизационного анализа (О. Шпенглер, А. Тойнби, И. Валлерстайн, С. Хантингтон и др.). Таким образом создается респектабельная “родословная” новой историософии, с помощью которой тексты вписываются в непрерывную (мировую, национальную) историю идей. Однако при этом происходит идейная ресемантизация базовых слов, используемых, как правило, с одним значением или с привычными коннотациями. Авторы текстов постоянно используют стереотипные коллективные представления и обыденный язык, что усиливает “эффект реальности” для читателя. Авторские намерения достигнуть “правдоподобия” реализуются за счет использования реифицируемых политико-идеологических и социально-культурных концептов.
Новая историософия – в концепциях А. Ахиезера, А. Дугина, В.Кантора, И. Можайсковой, А. Фурсова, А. Панарина, А Уткина и многих других авторов – продуцирует опорные историографические “модули”, которые становятся вехами непрерывной национально-государственной истории (Киевская Русь, принятие христианства, византизм, татаро-монгольское иго, Московская Русь, смута, петровская Россия, екатерининская Россия, самодержавие, большевизм, сталинизм, и проч.), которая вписывается в общее идеальное пространство мировой (всеобщей) истории. Авторы таких произведений мыслят “большими” внеисторическими формами (Россия, Запад, Восток, Азия, Европа, и проч.), которые приобретают в текстах вид своеобразных символов.
При построении историософского нарратива обычно используется ессенциалистски понимаемый цивилизационный подход. Авторы наделяют базовое слово-концепт цивилизация универсальными сущностными признаками. Нерефлексивное использование концепта Российская (Русская) цивилизация подразумевает онтологическую целостность, телесную определенность и духовную специфику феномена. Более детальное изображение авторами черт и свойств Российской цивилизации, как правило, предполагает использование антропоморфных, органицистских, биологических метафор, что утверждает читателей в мысли о “реальности” этого концепта.
С помощью “формульных” высказываний в зависимости от идеологических установок авторов в текстах утверждаются мифы о прямой преемственности новой России либо с Московской Русью, либо – с Российской империей и СССР. Так, общим местом для неотрадиционалистского дискурса выглядит, например, следующее утверждение А. Дугина:
“Евразия – это не географическое и не континентальное понятие. Это уровень развития русского народа, русской государственности, в который она вступила, начиная с возвышения Московского царства. […] Абсолютным евразийством является империя Чингизхана, и наследниками этой империи стали сначала Московское царство, а потом – собственно Россия и СССР.[…] Евразийством следует называть именно это движение русской государственности, обращенное к Востоку – к Владимирской, а потом Московской Руси, к Ивану Грозному, к тюркофилии, к очень доброжелательному отношению к восточным культурам, но, тем не менее, к утверждению своей собственной уникальной самобытности, особенно перед лицом глобализации” .
Подобные суждения — не редкость и для дискурсивных практик авторов, которые, опираясь на западные миросистемные теории, развивают для современного российского государства идею либеральной империи:
“С евроазиатской линией и проблематикой […] все ясно. Нынешняя Россия – евразийская держава. Россия/СССР была великой евразийской империей, сравниться с которой отчасти и в какой-то степени может Великая монгольская империя. Однако если учесть длительность существования России/СССР в качестве евразийской империи (более 300 лет против реальных 50 у монголов) и наличие отсутствовавшего у монголов универсалистского проекта […], то их Монгол Улс на фоне России-СССР выглядит довольно бледно; впрочем, трудно сравнивать политии XIIIв. и эпохи Модерна, тем более что монголы, особенно Золотая Орда, очертили, как исторически оказалось, многие границы российско-советского imperium’а”.
В конечном счете, независимо от тех или иных идейно-политических предпочтений авторов, в историософских текстах формируется конвенциональное высказывание о метаисторическом движении Российской цивилизации и огромном потенциале ее жизненной самореализации как одного из центров полицивилизационного мира. Из концепции Российской цивилизации как специфической телесной целостности вырастает антропоморфная фигура Государства Российского (Руси – России – Российской Империи – Новой России), которое вписывается в символическое культурно-географическое пространство мира. Его сила/власть (богатырство) неизменно внушает уважение окружающего мира – друзей и врагов.
Возвышение значимости культурно-исторического измерения российских реалий предполагает возможность реификации таких мифологических констант как уникальность коллективного опыта и национального характера (ментальности), естественность, природное богатырство и духовность русского народа.
Особый, самоценный статус в историософских построениях приобретает слово-концепт русский. Так, в версии А. Дугина именно с помощью этого слова можно определить цивилизационную уникальность России:
“Не суть важно, отдаем ли мы сами себе отчет, откуда взялись такие специфически русские черты, как созерцательность, небрежение дольними практическими делами, великодушие, открытость, доброта, общинность, сострадание к обездоленным, неприязнь к жесткой эгоцентрической конкуренции, жертвенность, любовь к Отчизне, смешение личного и социального, духовного и материального, интуитивность и эмоциональность оценок, приоритет правды, нравственности над законом и правом, удивительно проникновенное восприятие земли, почвы, чувство цельности, неприязнь к дробности мира, консерватизм.[…] Каждый русский человек (в широком смысле – каждый, кто испытал на себе воздействие русской цивилизации) обязательно в той или иной степени наделен этими чертами”.
Этот концепт выполняет важную когнитивную функцию в построениях неолибералов-западников, когда он используется для характеристики многосложного, противоречивого Русского пути и условий вхождения России в мировое цивилизационное пространство. Например, в историософских работах В. Кантора делается упор на концептах переходности (модернизационной периферийности) и незрелости России по отношению к Западу, однако используемая автором риторическая стратегия призвана убеждать читателя в возможности позитивного соединения русской самобытности с современными модернизационными демократическими проектами либеральных российских реформаторов:
“Сегодня, когда говорят о выборе западного, буржуазного пути, слышатся и возражения: а может ли национальная культура что-либо выбирать, не отрекается ли она в таком случае от самой себя, ведь культура необходимо должна развиваться по особым, своим собственным законам. Возражение резонное. Но и путь у России в самом деле особый, в него входит и постоянная ориентация на Запад. Это своего рода саморегуляция культуры. […] Сегодня опять путь в цивилизации связывают с государственностью. Но не с правовым государством, а с восстановлением империи. Что ставить во главу угла? Империю? То есть силу, подавлявшую всякую самостоятельность внутри и вовне. Или нормальное существование каждого отдельного российского человека – жизнь сытую, обеспеченную, благоустроенную, лишенную перманентных катаклизмов?.. Иными словами, быть сверхдержавой или страной, развивающей культуру и цивилизацию, основанную на правах личности?” .
В противоположность такому построению, в текстах, содержащих неоконсервативные, неоевразийские и неопочвеннические концепции, постулируется отказ от прогрессизма (в особенности, от теории “догоняющей модернизации” и связанных с нею внутренних “комплексов” – невозможности подтвердить государственное величие и державность социально- экономическими показателями) и апологию цикличного развития в рамках самоорганизующихся и самовоспроизводящихся территориальных – конфессиональных – духовно–психологических целостностей. Как дополнительный аргумент авторы этих текстов нередко используют в качестве риторических “готовых форм” элементы публицистического дискурса западных левоориентированных интеллектуалов, выступающих с критикой корпоративного неолиберализма и негативных сторон глобализации. Но при этом в неотрадиционалистских работах такие “формы” наполняются антидемократическим содержанием.
Отрицательные высказывания ряда российских авторов в адрес “догоняющей модернизации”, которые производятся в русле критических суждений зарубежных аналитиков, в конечном счете служат основанием для морального возвышения России над пространством западного либерализма, якобы гибнущего от внутренних противоречий. Замена прогрессизма риторикой циклического развития, как и технология метафорического конструирования телесно-целостной Российской цивилизации, в конечном счете придают содержанию историософских концептов охранительный, консервативный характер. Декларируемая оппозиция русской духовности и так называемых материально-техницистских опасностей, идущих в Россию с Запада оборачивается в таких текстах попытками утверждения антилиберальных установок как новых нормативных для российского общества.
В историософских текстах нередко выстраивается позиция, в соответствии с которой Российская цивилизация выдвигается в центр современного мира. Подобная позиция, в частности, представлена в текстах А.Панарина:
“Подобно тому как фаза западного модерна опиралась на цивилизационную миссию Запада, открывшего рыночную экономику, научно-технический прогресс и достижительную индивидуалистическую мораль, грядущая альтернативная фаза всемирной истории будет опираться на цивилизационную миссию Востока, социокультурный потенциал которого предстоит мобилизовать и конвертировать в новые социальные практики. […] Только держава, история, география, культура которой синтезирует импульсы Запада и Востока, Севера и Юга, способна дать насущную критику западных практик не со стороны, а как бы из выстраданного внутреннего опыта и сделать поворот к Востоку осознанным. Только культура, сочетающая восточную идентичность, связанную и с восточно-христианской духовностью, и с евразийской моделью государственности, и западный прометеизм, устремленный в будущее, способна конвертировать богатейшее восточное наследие в альтернативный исторический проект. Российская культура как раз и является таковой.[…] Россия имеет призвание звать в будущее.[….] Для прогресса соборное начало коллективной национальной идентичности, коллективных правил и коллективного прорыва в будущее может быть более важно, чем безответственный индивидуализм с его приватными играми в “будущее для меня самого”.
Своеобразным подтверждением высказываний о центральной позиции России в мире нередко служит мысль о Российской цивилизации как Православной цивилизации. Концепция Православной цивилизации утверждается не только в неоконсервативной и неотрадиционалистской версиях историософии, но и в работах авторов, которые претендуют на то, чтобы занимать более открытые, умеренно-либеральные позиции.
Авторы- неоконсерваторы и почвенники (А. Дугин, И. Можайскова, И. Орлова, А. Панарин, Е. Троицкий) обычно соединяют эту формулу с концептами традиционализма, соборности, державности русского народа. При этом, как правило, подчеркивается, что внутренняя цивилизационная устойчивость российского государства исторически основывается на единстве разных (других) народов, сплоченных вокруг государствообразующего центра – российского суперэтноса. Как подчеркивается в работах А. Панарина, народ России — это коллективное тело, обладающее естественной пространственностью, духовной силой и ясностью:
“Народ является социоприродным образованием – совместным продуктом истории и географии. Он олицетворяет симбиоз с неповторимой в своем своеобразии природой и со столь же уникальной, духовно и нравственно освоенной историей. [….] Народная субстанция не знает того противопоставленного гармониям Космоса социоцентризма, который породил субъективистскую гордыню и произвол Модерна. […] Постсоветский интеллигентский авангард, взявший на вооружение новое импортированное учение – либерализм, снова сетует на темное народное большинство и заново изыскивает способы потащить Россию, вопреки ее воле, в очередное светлое будущее. [… ] Встает вопрос: если народу невозможно вернуть себе статус автономного коллективного субъекта простым возвращением назад, в доиндустриальное общество, то есть ли шанс обрести этот статус на пути вперед, в постиндустриальное общество? [….] Если мы предположим, что путь в постиндустриальную эпоху лежит не через новую НТР, не через новые технико-организационные ухищрения Модерна, а через духовные практики, указанные в религиозном опыте, то открывается возможность второй раз после христианства реабилитировать “нищую духом” народную массу. Когда-то именно она, а не представители и наследники высокого античного Просвещения сердцем приняла Христа. Возможно и завтра именно ей предстоит принять новую весть, смысл которой оказывается роковым образом недоступен очередному авангарду”.
Критика Западной цивилизации с позиции “своей” национальной культуры сопрягается с идеей о возвращении к земле, природе, традиционным национальным устоям в семье, в образовании, в отношениях между людьми, к “неиспорченному” историческому периоду русской истории (допетровскому, досоветскому). Опора на традиционализм и национальное духовное своеобразие России для многих авторов связана с практической установкой о неприемлемости для современной российского общества либерально-демократических реформ в их “западнической” версии и необходимости поиска особого Пути. Так в новой историософии совмещаются элементы мессианско-идеалистического дискурса о Русской идее и Русском Пути с неотрадиционалистским национально-государственным дискурсом.
Дискурс новой историософии активно включается в теоретико-методологический арсенал исторической профессии в России. Это делается не только авторами таких проектов, но и усилиями историков, облаченных институциональной властью, которые в поисках “выхода из кризиса” российской историографии стремятся соединить многообразные версии мировой и российской истории в моноконфигурацию из историософии, цивилизационного и формационного подходов.
Историософские опыты имеют сильную опору в привычных коллективных представлениях о величии России в мировой истории, которые усиленно поддерживаются в постсоветском российском государстве и обществе. Они призваны подтверждать высокий горизонт общественных надежд на возможность достижения подлинного исторического знания о прошлом России и извлечения из него правильных уроков для настоящего и будущего.
Построения новой историософии выглядят попытками генерации и закрепления такого научно-публичного дискурса, который претендует на академическую нормативность в изменяющемся пространстве социально-гуманитарного знания и, одновременно, в условиях становления российской государственной идеологии стремится принять на себя властные функции в общественной сфере и образовании.
Роль историсофских объяснительных схем в построении учебных текстов
Новая российская историософия содействует созданию когнитивной карты мест коллективной памяти. В этой “картографии” отчетливо выражены интенции национально-государственной телеологии и соответствующие морально-дидактические императивы. Неслучайно многие позиции новой историософии легко вошли в пространство учебной литературы по отечественной истории и истории культуры для средней и высшей школы. В отсутствие прежней официозной идеологии они создают контуры других “догматов веры”, которые согласуются с направлениями поиска новой государственной идеологии.
Конструирование национально-государственной истории России в учебных текстах средствами использования историософских объяснительных схем внешне выглядит как позитивный процесс выработки историками теоретико-методологического консенсуса. В этой связи типическим представляется суждение В. Журавлева, одного из сторонников реформирования исторического образования на базе такой конвенции
“Блуждание историков между двумя соснами — формационным и цивилизационным подходом к постижению прошлого — в какой-то мере продолжается. С трудом пробивает себе дорогу позиция, согласно которой два эти подхода не противостоят, не взаимоисключают, но взаимодополняют и обогащают друг друга. И это логично… Органично сочетая эти два подхода, мы получаем возможность дать учащимся многостороннюю, объемную картину той или иной эпохи, исторического процесса в целом. […] Россия пока еще не нашла, не успела своим социальным опытом — в условиях конфликта между государством и обществом, перманентного давления первого на второе — наработать предназначенный именно для нее механизм эффективной модернизации… На смену концепции и идеологии “догоняющего развития” должна неизбежно прийти концепция и идеология органического развития России”.
Подобные практики совмещения познавательных подходов и концептов на базе ессенциалистских историософских построений в конечном счете способны порождать лишь новые идеологические разновидности упрощенных интерпретаций российской истории. На это обстоятельство, в частности, правомерно обращает внимание А. Каменский:
“Историки, и прежде всего историки-преподаватели, стали ощущать, что традиционный для нас системный подход к преподаванию истории, соответствующий и определенному образу мышления самих преподавателей, непременно требует наличия некоей универсальной теории, позволяющей объяснить весь исторический процесс столь же легко и доступно, как это можно было сделать с помощью исторического материализма. Своего рода спасительным кругом в этой ситуации стал так называемый “цивилизационный подход”. Причем многие историки… попытались попросту автоматически заменить понятие “общественно-экономическая формация” понятием “цивилизация”. С его помощью стали пытаться описывать все на свете.[…] Однако через короткое время выяснилось, что, в отличие от общественно-экономической формации, железобетонное определение которой все мы учили еще на школьной скамье, цивилизация — понятие многозначное, допускающее различные подходы и толкования, что, в свою очередь, означает возможность использования различных принципов и в построении учебных курсов. Помимо этого оказалось, что “цивилизационный подход” отнюдь не универсален и далеко не дает возможность адекватно описать все исторические явления и процессы разных эпох и народов […] По всей видимости, как ни наивно это прозвучит, в самом ближайшем будущем нам, историкам, предстоит постепенно приходить к осознанию того факта, что никакой универсальной теории научного характера, объясняющей весь исторический процесс начиная с первобытного общества и до наших дней во всех его политических, социальных, экономических и культурных ипостасях, в принципе не может быть”.
В современной учебной литературе по отечественной истории компоненты историософского дискурса выражают себя в разной степени, в зависимости от того, каким образом авторы формулируют предметную область и какой подход предпочитают при построении нарратива: макроструктурный или документально-хроникальный. Такую литературу можно условно подразделить на две группы: учебные тексты, в которых представлена историческая специфика Российской (Русской) цивилизации, и – тексты по истории Российского государства и общества, где излагаются исторические события “день за днем”. Однако следует заметить, что проводимое разграничение весьма условно, поскольку в учебной литературе абсолютно преобладают генерализирующие объяснительные схемы, и большинство учебных текстов образуют причудливые дискурсивные гибриды.
Для современных учебных текстов (вне зависимости от их идеологических ориентиров) характерно наличие во вводных разделах авторских утверждений (или намерений) о необходимости обновления научно-образовательной концепции отечественной истории.
При этом в учебной литературе “историко-цивилизационной” направленности непременно делается упор на важности применения строгого философского (историософского) анализа при рассмотрении “узловых этапов” отечественной истории. Например, в учебном пособии “Российская цивилизация” (руководитель проекта — М. Мчедлов), в котором представлена “конвенциональная”, умеренно-консервативная версия отечественной истории, об этом говорится так:
“При изучении цивилизации следует помнить о необходимости сохранять специфический ракурс освещения социальной реальности, здесь важно, к примеру, не детальное повествование о том или ином событии (как в учебниках по истории), а раскрытие метода и характера решения назревших проблем, проявляющихся в разные временные периоды. Знакомство именно с важнейшими сущностными чертами российской цивилизации позволит читателю избегать неточных, поспешных обобщений, выработает навыки учитывать, например, различия между кратковременными сегодняшними потребностями и условиями и долговременными интересами и представлениями. […] Обобщенные представления о процессах, свойственных российскому обществу на протяжении всей его истории, позволят читателю понять, что при любой избранной модели общественного развития […] социально-экономическую стабильность в России трудно достичь без учета особенностей ее цивилизационного развития: идеи приоритетов общества, духовного фактора, особой роли государства, суровых природно-климатических условий, колоссальных расстояний. […] Основная задача данного учебного пособия состоит в раскрытии важнейших характеристик многонациональной и поликонфессиональной российской цивилизации как субъекта истории, в обосновании коренных общенациональных интересов (при различной этнической основе) веками складывавшейся евразийской социокультурной общности, раскрытии органической связи между ее прошлым, настоящим и будущим, условий восстановления ее достойного места в мировом сообществе”.
Стремление к легитимации историософских макропостроений прослеживается и в текстах традиционалистской националистической ориентации. Так, изложение весьма тенденциозной, идеологически “нагруженной” версии политической историософии России (названной ее автором – Е. Троицким – русской этнополитологией) предваряется подробным перечислением используемых разных (в том числе, диаметрально противоположных) философских направлений, социально-гуманитарных теорий и познавательных подходов, которые все вместе призваны создавать у читателя чувство особого доверия к тексту, подтверждать объективность авторского поиска истины. В то же время Е. Троицкий полагает, что “патриотической, националистической общественности России” следует опираться прежде всего “на глубокие отечественные научные откровения и экстраполяции прошлого российского и зарубежного исторического опыта”. Обращение к отечественной истории, по его мнению, обусловлено
“необходимостью взвешенного и эффективного выхода нашей страны из тяжелейшего общенационального кризиса, вызванного непродуманным, во многом пагубным для Отечества курсом реформ, необходимостью противостояния изощренным попыткам колонизации России, неотложностью предотвращения вымирания русского этноса.[…] Россия исторически, в течение веков сложилась как система. Ее разбалансированность, игнорирование интересов 83% населения, составляющих русскую нацию. – это серьезная угроза не только национальной безопасности, но и бытию в целом.[…] Поэтому надо восстанавливать системный русский порядок, нормальное состояние Отечества, воссоздав русскую государственность, традиционные системные устои общества с разумным применением новаций, не воздействующих деструктивно на систему”.
В школьном учебнике “Отечествоведение” (автор концепции – И. Чубайс), где дана “либерально-имперская” интерпретация российской истории, историософские построения рассматриваются в неразрывной связи с историческим знанием:
“Чтобы понять, что мы родились не с залпом “Авроры”, а на 1000 лет раньше, надо, в первую очередь, придать особое значение историческому знанию, истории отечества. Культ истории, пафос отечественной истории, историзм — вот важнейшая составляющая новой российской системы ценностей”.
Авторы этой книги предлагают читателю-старшекласснику следующие познавательные установки:
“Наша страна – одна из старейших на планете, она существует двенадцать веков. Мы выделим самые главные события прошлого, остановимся на том, что сделало Россию такой, какой она сегодня является. […] Вместе мы выявим и проанализируем главные ценности и принципы, которые сформировали наше общество и государство. Выясним, как и почему они менялись, определим, какая идея нужна России сегодня… […] Разрабатывая курс отечествоведения мы должны были остановиться на главном, на том, что в первую очередь сформировало страну. Поэтому здесь, по преимуществу, будет идти речь о русских, о русском языке, о влиянии православия. […] Мы устали от чрезмерной и неразборчивой критики всего нашего прошлого, в котором, на самом деле, были и огромные достижения, и исторические победы. Мы хотим жить в лучшей стране и потому должны опереться на все здоровое, успешное, перспективное, что было в российской истории. […] Наш патриотизм называют почвенническим, потому что он основан на особом чувстве к нашей культуре, языку, истории”.
В свою очередь авторы конкретно-исторических учебных текстов по истории России тоже подчеркивают свою приверженность современным принципам научного исторического познания и междисциплинарному мышлению. При этом важнейшее место в их аргументации занимают ессенциалистские объяснительные схемы и примордиалистские концепты, заимствованные из новой историософии.
Так, авторы “умеренно-консервативного” университетского учебника “История Россия” (под редакцией М. Зуева и А. Чернобаева) определяют свой подход и задачи следующим образом:
“Знание прошлого вооружает людей пониманием исторической перспективы, формирует подлинно научный взгляд на мир, общество, законы его развития. История России – часть мировой истории. Авторы учебника стремились показать, как в рамках общемировых закономерностей развивались российское общество и государство, какое влияние на эти процессы оказывали природа и климат евразийского геополитического пространства, соотношение размеров территории и ее заселенности, многонациональный и многоконфессиональный состав населения, внешние факторы и т.д. В основу изложения материала положены общие методологические принципы исторического познания (важнейшие из них – принципы объективности и историзма), а также конкретные методы исторического исследования. Принцип объективности обязывает выявлять закономерности, определяющие процессы экономического, социально-политического и культурного развития, рассматривать историческую реальность во всей ее многогранности и противоречивости, независимо от нашего отношения к излагаемым фактам и событиям, не искажая и не подгоняя их под заранее заданные схемы и концепции.[…] Обновленное Российское государство вступает в третье тысячелетие. Как никогда остро перед нашим обществом вновь встает вопрос: по какому пути пойдет развитие самобытной уникальной российской цивилизационной модели? Нет народа с легкой судьбой, но едва ли не самая трудная выпала на долю российского народа. В сложнейших исторических условиях он смог сохранить свободу и независимость и вывести свое Отечество в лидеры мировой цивилизации.[…] Поиск ответов о будущем нашего Отечества неизбежно приводит к еще более детальному и объективному анализу его богатейшего прошлого.”
Успешность включения новой историософии в учебные тексты по российской истории в значительной степени объясняется тем, что она позволяет эклектически соединять элементы формационного, цивилизационного и других подходов, с идеологическими “державно-национальными” построениями, содержательно корректировать соотношение марксистско-советской и модернизационной версий истории.
Например, в университетском учебном пособии А. Барсенкова и А. Вдовина “История России. 1938 – 2002”, где концепция новейшей истории излагается с позиций русского “национального патриотизма”, авторы полагают необходимым дополнить формационный и цивилизационный подходы синергетическим. Это, на их взгляд дает возможность “получить объективные и достоверные знания о прошлом” и рассматривать отечественную историю ХХ века “как историю советской и российской цивилизации”.
В трехтомном учебном пособии “История России с древнейших времен до конца ХХ века”, подготовленном Институтом Российской истории РАН, задачи профессиональных историков-русистов в образовательной сфере сформулированы таким образом:
“…Теперь в новых исторических условиях ученые могут спокойно оглядеться, провести ревизию всего исследовательского багажа прошлого, и с полным пониманием общественной закономерности появления тех или иных концепций, взглядов и даже заведомых фальсификаций истории, попытаться взять из него все действительно научно ценное и отбросить ненужную конъюнктурно-идеологическую шелуху.[…] Характерной особенностью настоящей “Истории России” является также освобождение ее от какой-то одной навязчивой идеи, которая якобы доминировала в истории страны. В прошлые века это была идея автократической власти, якобы оплодотворявшая страну и народ, или рассуждения о роли православия в истории России. В ХХ в. таковой стала мысль о примате материального, экономического производства и классовой борьбы в мировой истории, в том числе и истории нашего Отечества. Не отрицая значения ни того, ни другого, ни третьего, создатели трехтомника полагают, что на историю страны воздействует гораздо более богатая и разнообразная палитра факторов, нежели скудный набор из двух-трех схематических доминант. Причем эти факторы имеют различное значение в разные периоды истории страны. Наряду с уже отмеченными рассмотрено влияние географического фактора на жизнь страны, ее полиэтничность, региональные особенности, внешнеполитические обстоятельства, колонизационные процессы, личностный фактор, влияние духовных начал на эволюцию общества и ряд других специфических обстоятельств, воздействовавших в тот или иной период особенно активно на исторический путь страны.[…] В истории народа, страны, государства все и вся зависимы друг от друга, все связаны вековыми отношениями, все находились и находятся под воздействием одних и тех же исторических факторов.[…]Наконец, возможно настало время для того, чтобы попытаться выявить место и роль России в истории мировых цивилизаций Европы и Азии, выделить ее влияние на развитие Евразии и обратное воздействие евразийских факторов на жизнь страны, показать общее и особенное в судьбах нашего Отечества по сравнению с другими народами и государствам сопредельных и дальних стран”.
Соединение универсалистских элементов новой историософии, содержащей концепцию особого Пути России, с традиционной (или частично подновленной) моделью политической национально-государственной историографии можно обнаружить практически в любом сводном учебном тексте по истории России. Эта концепция неоднократно подвергалась обоснованной общественной критике, однако в нормативных (по определению) изданиях продолжает сохранять приоритетные позиции.
Маркеры коллективной памяти в учебной исторической литературе
Новая историософия служит общим основанием для построения разных версий многофакторной непрерывной национально-государственной истории России как мировой исторической драмы.
В “историко-цивилизационных” учебных текстах эта концепция выражена в предельно схематичной форме как совокупность вневременных констант, знаков-мест коллективной памяти. То, что в таких учебных текстах артикулируется прямо, в конкретно-исторической литературе иллюстрируется посредством отобранных исторических фактов. В сводных конкретно-исторических текстах историософские константы служат своеобразными “навигационными инструментами”, с помощью которых производится отбор событий и процессов и дается их изображение в детерминированной телеологической отечественной истории. В свою очередь авторы “историко-цивилизационных” учебных текстов постоянно подпитывают историософские схемы лапидарными историческими сведениями, извлекаемыми из конкретно-исторических работ.
Авторы, транслирующие разновидности концепции российской истории в учебную литературу, как правило, стараются не проблематизировать сам предмет изучения — Историю России, — избегая серьезного обсуждения вопроса об объеме его содержания. Сопоставление предмета изучения в учебных текстах по истории СССР (которые привычно именовались “История СССР с древнейших времен до…”) с предметом, составляющим основу современной учебной литературы по отечественной истории (“История России с древнейших времен до…”), позволяет говорить о прямой преемственности в принципах формулирования предметной области и способов ее репрезентации.
Независимо от авторских идейных предпочтений и ориентиров в разных текстах формируется общая национально-государственная схема: “древняя Русь” – “Московская Русь” – “Имперская Россия” — “Советская Россия” (СССР) – “Новая Россия”. Реификация познавательных моделей и идеологических конструктов, производимая авторами для обоснования древности и континуитета российского государства, выглядит в учебных текстах общим местом.
Опорными знаками-маркерами коллективной памяти – и, одновременно, нормативными единицами знания, — призванными утверждать аутентичность исторического происхождения и специфику формирования российского государства, служат такие концептуальные конструкции как: древнейшие цивилизации на территории нашей страны (глубокая древность); восточнославянское общество, древнерусская народность, Древнерусская держава с центром в Киеве, христианство, древнерусская цивилизация, славянская цивилизация, западная цивилизация, восточные и степные цивилизации (V – XII века).
Такие концепты играют важнейшую роль при конструировании ранней российской истории, например, в известном учебном пособии под редакцией А.Н. Сахарова :
“Объединение вокруг Киева восточнославянских “племен” не было устойчивым и необходимы были какие-то более действенные меры.[…] Принятие христианства Древней Русью стало значительным шагом в развитии восточнославянской цивилизации.[…] В плане этническом принятие христианства ускорило консолидацию древнерусской народности, общего предка современных русских, украинцев, белоруссов.[…] К рубежу ХI в. местные этнополитические единицы почти полностью исчезают, покрываясь терминами “Русь”, “Русская земля”, а ее обитатели именуются русичи, русины, а в иностранных источниках – русы, росы, рутены. Этому, несомненно, способствовало создание и единой государственности и единой церковной организации […]. Древнерусское государство, включив в свой состав отдельные неславянские этносы, тем не менее оставалось по преимуществу славянским, и наряду с ним существовали различные народы, иной этнической принадлежности, находившиеся на разных стадиях исторического развития. В целях удобства изложения их можно разделить на три большие группы: 1.Степные кочевники. 2. Народы Поволжья, Урала и Севера. 3. Северный Кавказ”.
Исторический период XIII – XVII веков характеризуется авторами большинства учебных текстов с помощью таких базовых слов, как: (единая) русская (великорусская) народность, собирание и присоединение земель, единое Российское государство, уникальный (особый) путь развития, общинный коллективизм, самобытность, соборность, православная цивилизация, русская духовность.
Например, в учебном пособии “Россия и мир” можно прочесть следующее:
“Ход событий непрерывно убыстрялся, исподволь копившиеся предпосылки объединения, достигнув критической массы, подгоняли процесс консолидации земель. Он получил завершение в правление Ивана III.[…] Иван, начинавший как один из удельных князей, в конце своей жизни стал государем единой народности. Соответственно изменилась и его политика, которая из поисков прибытков и накопительства превратилась в защиту национальных интересов.[…] Национальное знамя, которое было поднято Москвой и оправдывало собирательную политику ее князей, превращая ее из династической в общегосударственную, очутилось в руках этих князей только благодаря их удачной борьбе с монголами. Нелишне попытаться, хотя это и очень трудно, отделить то, что делалось властью во благо государства, от того, что она предпринимала в узкокорыстных целях”
Для изображения истории российского государства в Новое время авторы используют системообразующие концепты: расширение территории, колонизация земель, добровольное вхождение народов в состав российского государства, русский (российский) суперэтнос, русский (общероссийский) менталитет, Российская империя, модернизация.
Характерным примером использования подобных конструктов для построения непрерывной национально-государственной истории в конкретно-историческом учебном тексте могут служить такие высказывания:
“Основные внешнеполитические задачи, решаемые Россией в XVIIIв.,[…] заключались в борьбе за выход к морям – Черному и Балтийскому, возвращении в лоно российской государственности восточнославянских земель (белорусских и украинских) с православным населением, входивших в X – XII вв. в состав Древней Руси, а позже ставших частью Польши и Литвы.[…] В 1768 – 1774 и 1787 – 1791 гг. Россия решала назревшую национальную задачу воссоединения земель, входивших в состав Древнерусского государства”.
Что касается Советского периода российской истории, то для его описания авторы широко используют ресемантизированные понятия, перешедшие в их лексикон из марксистско-советской историографии, а также базовые слова из нормативных документов государственной власти времени “перестройки” и 1990-х годов. “Историософская” составляющая выражает себя главным образом в риторике катастрофы, выживания, мобилизации, возрождения.
В роли основных концептов, скрепляющих все исторические периоды отечественной истории, выступают понятия цивилизация, государство, православие, народ, к которым для подчеркивания российской специфики прибавляются концепты-прилагательные: уникальный, самобытный, особый, великий, сильный и проч.
Репрезентация концепции непрерывной национально-государственной истории в учебных текстах отнюдь не исключает авторских попыток представить ее как нелинейный процесс – с историческими “поворотами”, “смутами”, “попятными движениями” и проч. ::
Усложнение исторического Пути России в учебных текстах диктуется прежде всего необходимостью дать читателю (преподавателю, студенту) логически доступное объяснение, того, как в различные исторические периоды изменялись пространственно-географические и этнокультурные масштабы российского государства, или, — почему по-разному формулировались его национальные интересы.
Например, указывая читателю на “неравномерный, рваный темп российской истории, повторяемость ее циклов”, авторы учебного пособия “История России с древнейших времен до конца ХХ века” (руководитель проекта – А.А. Данилов) обосновывают его следующим образом
“Характерной чертой российской истории на протяжении многих веков является особая болезненность, кризисность и даже катастрофичность ее развития, когда общественные противоречия разрешались чаще всего в результате жесткой борьбы и каждый шаг вперед сопровождался социальной ломкой, насилием, огромными материальными и людскими потерями”.
В учебном пособии “Российская цивилизация” аргументация нелинейности исторического развития России выглядит так
“К основному ядру – великорусскому этносу, расселенному вначале на востоке Европы, а затем и на севере Азии, вплоть до Тихого океана, — в разные исторические периоды присоединялись добровольно или в результате войн, но в основном путем мирной колонизации, многие европейские и азиатские этносы, живущие на своих исконных землях. Эти окраинные территории благодаря политическим перипетиям со временем могли отпадать, вновь присоединяться, снова отпадать, разрывая установившиеся социокультурные связи. Порывая с прежним цивилизационным ядром, они могли дрейфовать в сторону иных цивилизаций, но большинство этносов, вовлеченных в единое культурное пространство, приобщенных к русской культуре, скрепленных языком межнационального общения – русским языком, стали участниками единого культурного процесса, создателями общих ценностей в едином географическом, политическом и духовном пространстве….Подвижность пространственных границ российской цивилизации связана также с тем, что она не всегда совпадает с государственной территорией России, с государственной принадлежностью того или иного народа на данный период. Цивилизационную принадлежность каждого народа определяют исторически сложившиеся социокультурные характеристики, которые более долговечны, чем конкретные политические реалии, в том числе существующие в определенное время государственные границы России”.
Это высказывание примечательно своей тривиальностью, — тем, что в разных видах оно присутствует в большинстве современных учебных текстов по российской истории. При этом следует отметить, что авторы, как правило, стремятся к вневременному отождествлению Российской цивилизации и российского государства и обоснованию с помощью этого тождества перманентной подвижности исторических государственных границ. Главную роль в таком построении играет заимствованное из новой историософии ессенциалистское культурно-цивилизационное измерение истории российской государственности.
Авторы учебного пособия “Отечествоведение” (руководитель проекта И. Чубайс) предлагают, например, такую версию исторической “преемственности” форм российского государства в контексте “тысячелетней” цивилизации:
“Нынешняя Россия – это третье российское государство на нашей территории. Та историческая Русь – Россия, что существовала с VIII века до начала XX века, принципиально отличалась от российского государства, имевшего другое название — СССР – и другие символы – герб, флаг, гимн. В СССР была особая форма госустройства и управления, иные, отличные от российских, армия и правосудие. Советская Россия отказалась от правопреемства с Российской империей.[…] Новая Россия не равняется ни РСФСР, ни уменьшенному СССР. Но нынешняя Россия не является и прямым продолжением Российской империи, хотя бы потому, что мы не живем в самодержавной монархии.[…]Новая Россия может считать себя преемницей тысячелетней, исторической, дооктябрьской России. Двигаясь вперед, она будет стремиться вписать русскую идею в современность, с учетом того, что произошло в нашей стране и за ее пределами за семь советских десятилетий.[…] Задача состоит в том, чтобы продолжить российскую историческую логику, вписать ее в современность, с учетом происходивших в прошлом столетии изменений.[…] Задача состоит сегодня в том, чтобы, взаимодействуя с западной частью Европы экономически, политически, культурно, прививать позитивную часть ее опыта на свою основу, а не наоборот”.
Заметим, что авторов не смущают такие явные противоречия внутри высказывания, как: “третье государство на нашей территории”, поскольку в рамках историософского (и – советско-российского историографического) дискурса оно выглядит вполне допустимым.
Постоянное обсуждение в “историко-цивилизационной” и конкретно-исторической учебной литературе вопроса о специфике исторического пути России побуждает авторов вновь и вновь обращаться к выяснению степени уникальности, переходности, (не)зрелости и (не)завершенности Российской цивилизации-государства.
В “либерально-ориентированном” университетском учебном пособии Л. Семенниковой “Россия в мировом сообществе цивилизаций” утверждается:
“1. Россия не является самостоятельной цивилизацией и не относится ни к одному из типов цивилизаций в чистом виде. 2. Россия представляет собой цивилизационно неоднородное общество. Это особый, исторически сложившийся конгломерат народов, относящихся к разным типам развития, объединенных мощным, централизованным государством с великорусским ядром. 3. Россия геополитически расположена между двумя мощными центрами цивилизационного влияния — Востоком и Западом, включает в свой состав народы, развивающиеся как по западному, так и по восточному варианту… 4. При крутых поворотах исторические вихри “сдвигали” страну то ближе к Западу, то ближе к Востоку.”
В новом тексте “История России. Учебное пособие для самостоятельной работы” (ответственный редактор — Л. Семенникова) эта идея усложняется:
“Россия-СССР является государством, т.е. продуктом политических процессов: завоеваний, дележа территорий, добровольных присоединений и отсоединений и т.п. Оно возникло на стыке христианского мира, мусульманской цивилизации, классического (буддийского) Востока и огромного региона, который представляет собой ареал расселения кочевых и полукочевых обществ, которые можно назвать природными цивилизациями. Россия – это особое, исторически сложившееся сообщество народов, относящихся ко всем существующим типам цивилизаций, объединенных мощным централизованным государством. Множество народов с разной цивилизационной ориентацией, входивших в состав государства (когда больше, когда меньше, но всегда много), превращало Россию в неоднородное, сегментарное общество. Это значит, что существует не одна (русская) Россия, а много Россий в одном государстве. В разное время и в разном объеме в ее составе находились природные сообщества: народы Севера и Севера Европы, исповедующие язычество, анклавы мусульманской цивилизации (Поволжье, Средняя Азия, Казахстан, значительная часть Кавказа), а также буддийские регионы (Калмыкия, Тува – ныне Тыва, Бурятия, Хакасия), регионы, относящиеся к современной европейской цивилизации (Финляндия, Польша, Прибалтика, некоторые другие западные районы). Все эти народы исповедуют ценности, которые не способны к сращиванию, к синтезу, интеграции. Они не сводимы к русскому. Татаро-мусульманские, монголо-ламаистские, православные, католические, протестантские, языческие и другие ценности нельзя свести воедино, подчинить православию. Россия не имеет социокультурного единства, целостности. В силу этого она не может быть выражена в рамках альтернативы “Восток-Запад” (т.е. наличие восточных и западных черт), она не является самостоятельным цивилизационным типом (например, Евразия).[…] Попробуем определить общую для всей страны парадигму развития, которая не была постоянной, а менялась на разных этапах ее истории”.
Заметно, что для обоснования идеи переходности Российской цивилизации (третий путь) в этом внепарадигмальном высказывании механически соединяются элементы различных дискурсивных практик (из историософии, историографии, исторической публицистики, обыденной речи). В нем можно обнаружить и попытки “вытеснения” привычных стереотипов о “центре и периферии”, “старшем и младших братьях в семье народов” и проч.
Концептуальная противоречивость и дискурсивное многоголосие — отнюдь не редкость для учебных текстов такого рода, в особенности, когда они представляют собой результат коллективной работы нескольких десятков авторов. Например, в коллективном учебном пособии “Российская цивилизация” на разных страницах можно найти конкурирующие высказывания относительно степени цивилизационно-государственной самобытности и зрелости России. В первой главе работы авторы утверждают:
“Российская цивилизация – одна из наиболее крупных по территории цивилизаций, сформировавшаяся на пространствах Восточной Европы и Северной Азии, самобытность которой обусловлена взаимодействием специфических географических, климатических, этнических, конфессиональных, политических, исторических факторов”.
Однако в дальнейшем авторская позиция меняется, когда возникает необходимость обоснования оппозиции самобытной духовной культуры (“души”) России и “мещанской”, материально-индустриальной цивилизации (“тела”) Запада. По мнению авторов, следует говорить скорее “о незавершенности, незаконченности процесса формирования российской цивилизации”. Главным аргументом служит банальный историософский тезис о том, что:
“Русская культура и стала душой России, сформировала ее лицо, ее духовный облик…Разрыв между душой и телом, т. е. между культурой и цивилизацией, и есть то, что в конечном счете разделило Россию и Европу. В этом противостоянии Россия как бы встала на сторону культуры. тогда как Европа предпочла путь цивилизации, порой не без ущерба для культуры…Не будучи особой по отношению к Западу цивилизацией и даже отставая от него в этом качестве, она, однако, заключает в себе нечто такое, без чего эта цивилизация не может выжить. В этом смысле Россия столь же нуждается в практическом разуме Запада, как и Запад в духовном опыте России…Историческое призвание России, не отрицающее необходимость ее модернизации по образцу европейских стран, и состоит, надо полагать, в отстаивании приоритета культуры перед экономикой и политикой, в стремлении подчинить последнее чисто духовным и моральным целям и задачам”.
Противоречивость суждений о зрелости и специфике Российской цивилизации, характерная для авторов учебных текстов по отечественной истории, во многом обусловлена концептуальными трудностями, возникающими при объяснении “многонациональной и многоконфессиональной сущности” российского государства.
“Зов земли” и “зов крови” как аргументы культурной памяти
Исторические объяснительные схемы выстраиваются в учебных текстах, как правило, на основе примордиалистского, эволюционистского истолкования базовых понятий народ, этнос, нация, идентичность. Различия в использовании таких схем связаны главным образом с идеологическими предпочтениями авторов.
Слово народ обычно применяется как синоним слова этнос, означающего “устойчивую общность людей с присущими ей культурно-психологическими признаками, языком и сознанием”, и (или) как “совокупность социальных и этнических групп, имеющих общую историческую судьбу”. В любом случае это понятие (как и этнос) применяется в учебных “историко-цивилизационных” и конкретно-исторических текстах преимущественно в социобиологическом значении.
Важнейшее место в учебных текстах занимает репрезентация особых черт и уникального опыта русского народа, которые якобы предопределили ход всей цивилизационной истории российского государства. Так, в школьном учебном пособии “Россия и мир”, ориентированном на выработку идеологического консенсуса, говорится:
“Географические, социально-экономические, политические, культурные условия жизни русского народа, безусловно, наложили отпечаток на его облик и отлились в определенные устойчивые черты характера. […]Обычно отмечают государственность русского народа, его терпеливость, законопослушность, духовность, соборность. С другой стороны, говорят о его общественной апатии, слабом интересе к человеческой индивидуальности, равнодушии к отвлеченным идеям и понятиям. Что-то из этого обычного набора является мифом, что-то – несомненной реальностью, но главное, здесь о чем поразмышлять и поспорить. Следует попытаться ответить на два очень важных вопроса: чем Россия заплатила за приобретенный набор социально-психологических черт и какова ее роль в мировом культурном пространстве. [….] Необходимо различать соборность как высокую духовность, идеал духовного единства, доступный в реальной жизни пока что не очень многим, и общинность – единство психолого-физическое, удел подавляющего большинства населения России. И та, и другая, безусловно, национальны, но различия меду ними явны и значимы. […] Уплатив огромную цену, выработав уникальную психологию и культуру, Россия оказалась единственной страной, утверждающей ценности действительно вечные”.
В учебном пособии “Россиеведение” (автор — В. Шаповалов), которое адресовано высшей школе и где декларируются приоритеты неолиберализма, концепт народ России также наделяется сверхценными органическими атрибутами:
“Самый главный ресурс цивилизации – ее народ, а самое важное качество народа –его жизненная сила, основанная на понимании единства исторической судьбы и совместного будущего, сила, зреющая и растущая вместе с историческим развитием цивилизации. Наиболее полно она концентрируется в характере народа, в его устойчивых психологических чертах. Можно подробно обрисовать природные условия, экономику, политику, демографию, технику и другие особенности цивилизации. Но при этом нечто важное остается непознанным – то, что лучше всего назвать “духом цивилизации”.
Автор этого текста стремится выявить взаимосвязи между народом, общероссийским национальным (народным) характером и душой, культурным духом России. При этом метафора общей российской души наделяется сущностными признаками:
“Помимо специфических национальных характеров, должна существовать душа России, общая для всех, населяющих ее народов, так же как существует американская душа, общая для американцев различного происхождения. На сегодняшний день вычленить ее из “советскости”, пропитавшей за долгие десятилетия огромную часть населения бывшего Советского Союза, независимо от этнической принадлежности, – очень непросто. Тем не менее, […] общение этносов и общение отдельных индивидов ни при каких условиях не могут быть сведены к идеологии: они предполагают выработку некоторых общих базовых ценностей и общих правил. С учетом этих правил и ценностей и создается то, что можно назвать “общероссийским духом”, “душой России”, “общероссийским национальным характером”. […]Общероссийский национальный характер – это общие черты психологии всех россиян, то есть граждан России, или, более широко, тех людей, чья судьба в нескольких поколениях оказалась связанной с Россией так, что они приобрели характерно российские психологические черты. Народный характер вообще является не категорией родства по крови, а категорией духовного плана. Это тем более справедливо, если речь идет об общих чертах характеров многих народов. Понятие общероссийского национального характера как раз и призвано отразить общие черты характеров народов, населяющих Россию”.
В соответствии с представлениями о доминирующей роли русского народа, как правило, отождествляемого с русским суперэтносом, он рассматривается как мощный государствообразующий фактор, вокруг которого происходил закономерный исторический процесс консолидации других (нерусских) народов—этносов. Так, авторы учебного пособия “Российская цивилизация” утверждают:
“Базовая особенность российской цивилизации в том, что ее ядром, интегрирующим началом является русский народ – один из крупных, развитых и богатых культурой этносов мира. Благодаря подобным объективным факторам, а также таким интеграционным чертам, как самоограничение, подвижничество, терпимость, готовность оказать помощь, послужить человечеству и другим, русский народ стал собирателем и объединителем других этносов России…”.
Слово нация тоже используется в учебных текстах в этнокультурном значении, хотя авторам известно и ее другое – гражданско-политическое значение. В “историко-цивилизационной” и конкретно-исторической учебной литературе постоянно проводится мысль о том, что современная Россия “не готова” (или ей это может “нанести вред”) к принятию в качестве основного принципа государственного строительства идеи “политической нации” с главенством общих правовых норм и соответствующими приоритетами гражданских свобод. Стандартное обоснование этого тезиса выглядит следующим образом:
“
Нация – понятие, употребляемое как в этнокультурном, так в гражданско-политическом смысле. В первом случае – это высшая форма этнической общности, для которой характерны общий язык, экономический уклад, территория, культура, психический склад, самосознание. На территории России – это русские, татары, бащкиры, буряты, чуваши, осетины, якуты и т.д. Нация нередко выступает в качестве главной государствообразующей силы, самоопределяясь в национальном или многонациональном государстве (наряду с другими народами). Во втором смысле, употребляемом во французском, английском и других языках, термин “нация” используется для обозначения совокупности граждан одного государства (нация или согражданство). Исторически именно такое политическое гражданское понимание “нации” утвердилось во Франции, США и ряде других стран, где уже существует гражданское общество, а государственное сознание сильнее этнических привязанностей…Что касается Российской Федерации и ряда других стран, где гражданское общество находится в процессе становления, а этническое сознание во многом сильнее, чем сознание принадлежности к общему государству, распространение на ее население понятия “политическая нация”, по-видимому является задачей будущего, т.к. в нынешних условиях оно может быть истолковано в духе национального нигилизма, забвения полиэтнического характера общества и последующего свертывания национальной государственности, обретенной многими народами и рассматриваемой ими как важнейший результат их исторического прогресса. К тому же, в отличие от США, в России многие этнические общности издавна компактно расселялись в определенных регионах страны, что и позволило народам впоследствии провозгласить себя национально-территориальными единицами”Важнейшим аргументом, призванным подтвердить такую позицию, служит все та же историософская апелляция к специфике нашего прошлого: многовековые устои существования полиэтнического российского государства во главе с русским суперэтносом, “объективная” историческая потребность многонационального и многоконфессионального общества в едином сильном государстве с вертикалью центральной власти. Настойчивая трансляция в учебной литературе “сущностной” эволюционистской трактовки этнокультурной нации, которая активно используется для государственного нациестроительства в современной России, осуществляется с помощью концептуальных инструментов, которые, на первый взгляд, выглядят противоположными друг другу.
Так, авторы учебных текстах “национально-патриотической” ориентации постоянно проводят мысль об абсолютным преобладании в истории российского государства этнических русских и стремятся доказать, что специфику российской (русской) истории всегда определял “голос крови” и “кровное родство” русских (славян), к которым на основе добровольной ассимиляции присоединялись другие этносы. Например, в университетском (NB!) учебном пособии Е Троицкого утверждается тезис о “громадной значимости интегрирующего фактора кровного родства” русского народа для выживания русского государства и сохранения славянской цивилизации.:
“Русская народность, а затем и нация на протяжении всей своей истории отличались большим расово-этническим многообразием. Еще до создания Киевского государства славяне вбирали в себя индоевропейские, урало-алтайские, тюркские и финские этнические компоненты. Позже в России оказалось большое число немцев, поляков и представителей других народов Западной и Восточной Европы, смешивавшихся в ходе общения с русскими. Что же касается проблемы чистоты расы, то русская нация при твердой славянской основе всегда формировалась из многих этнических компонентов. И это в чем-то обогащало ее, как и другие великие народы.[…] При анализе добровольной ассимиляции не будем, однако, увлекаться и упускать из виду, что этнический фактор, конечно, важен. Но не менее важны экономические, социальные и духовные связи, симпатии людей.[…] Как представляется, граждане других национальностей, проживающие на территории русских краев и областей, с учетом этих объективных факторов, а также желаний и симпатий людей, могут считаться членами русской нации. Ибо русский тот, кто работает на благо России”
Этническая “толерантность”, демонстрируемая автором этой работы, отнюдь не противоречит апологии расово-этнической “чистоты” русских, которая выражает себя в подробном изложении и цитировании взглядов поборников “русской евгеники”. В параграфе с названием “Русский этнос на фоне уменьшения численности белой расы и антиномий процессов ассимиляции” Е. Троицкий пишет:
“Русская нация, подобно другим славянским народам, принадлежит к белой расе. Их численность сокращается. Но и уменьшается количество коренных жителе ряда европейских стран, как и их удельный вес в населении планеты. Эта проблема волнует авторов национально-патриотической ориентации.[…] Кто виноват? Что делать? Эти традиционные вопросы возникают в европейских странах – в данном случае не только в России. Неужели, действительно, придет время, когда не будет творческих “белокурых бестий” (Ф. Ницше) – мужчин, обаятельных прекрасных блондинок – женщин?!”.
Е. Троицкий считает необходимым детально изложить своим читателям – преподавателям и студентам – тезисы “русской евгеники”, в соответствии с которыми предлагается “перестроить Русскую национальную идею, наполнив ее расовым содержанием, а будущее Русское государство возродить на принципах чистоты крови и евгенической политики”, максимально приблизить “ расовый тип русских людей к классическому русскому расовому типу, который сформировался еще на заре цивилизации и начал подвергаться загрязнению и искажению лишь со времен монголо-татарского ига. А также романовской большевистской объединительных политик”. Автор учебного пособия выражает свое позитивное отношение к этим рассуждениям следующим образом:
“Здесь есть, наряду с перехлестами, немало рационального, но реально воплотить это в жизнь сможет лишь будущая русская власть. Только она предотвратит пролитие новых морей русской крови, не допустит в этом плане повторения трагедий прошлых войн и нынешней чеченской.[…] Целесообразно регулировать этнические процессы с учетом прошлой и настоящей практики Германии, Испании, Франции, а также современного опыта Израиля”.
Автор разделяет мнение одного из “национально-патриотических” демографов о необходимости “ограниченного учета опыта” германских нацистов, который демонстрирует “большой успех этно-национально-ориентированной демографической политики и в теоретическом и в прикладном плане”.
Следует отметить, что построения Е. Троицкого отнюдь не выглядят маргинальными в пространстве современных учебных текстов по отечественной истории. Так, в университетском учебном пособии “История России. 1938 – 2002”, в главах, автором которых является А. Вдовин, последовательно проводится мысль об ущемлении прав этнических русских в СССР вследствие реализации ошибочных принципов национально-государственного устройства Советского государства. При этом критике подлежит не доминирование “этнического” принципа в государственном строительстве, а “игнорирование” при этом специфических русских интересов в составе многонационального государства. Автор, в частности, весьма критически относится к “национально-государственной” политике периода “оттепели”, оценивая ее с позиции русского “национального патриотизма”:
“Здравый смысл сталинской позиции и исторический опыт, накопленный к середине 50-х годов, по существу был проигнорирован. Между тем, с позиции наших дней становятся отчетливо видны изъяны ленинского плана создания союзного государства. История образования и последующего развития СССР показывает, что русские национально-государственные интересы были по сути дела принесены в жертву ленинско-троцкистской утопии – интересам призрачного Мирового СССР и национализму “угнетенных” народов бывшей царской России.[….] Как считают многие современные историки, в том числе и автор этих строк, реализация сталинского плана создала бы гораздо лучшие предпосылки для последующей оптимизации государственного устройства и всей системы межнациональных отношений в стране.[….] Вместо реалистического анализа процессов в национальной сфере и соответствующего реформирования национально-государственного устройства СCСР власть в очередной раз увлеклась утопическим проектом “окончательного решения национального вопроса”, связывая его с форсированной ломкой национальных перегородок, стиранием национальных различий, с ассимилированием наций в советском обществе, иначе говоря, с денационализацией”.
Характеризуя социально-политические процессы и события в СССР в период 60 – 80-х годов, А. Вдовин уделяет огромное внимание деятельности “общерусских организаций и движений, выражавших национальные интересы России” и противостоявших “русофобии” в советских республиках. В нескольких главах учебного пособия он детально описывает направления их деятельности и подробно цитирует высказывания “диссидентов”-идеологов русского национал-патриотизма. Одновременно автор критически оценивает позиции либеральных диссидентов и правозащитников тех лет, называя их выступлениями “против своей страны и ее народа”. А. Вдовин с сочувствием представляет читателям “патриотические” тексты, например, публицистическое эссе “Слово нации” (1970 г.), в котором национальный вопрос трактуется как главный для России:
“Русские играют в жизни страны непропорционально малую роль, а евреи претендуют на роль угнетенного русскими меньшинства, чуть ли не монополизируя тем временем науку и культуру. Должна осуществиться национальная революция под лозунгом: Единая неделимая Россия. Русский народ должен стать господствующей нацией. В национальном государстве, которое необходимо было построить, традиционная русская религия должна занять подобающее ей почетное место”.
Автор учебного текста полагает, что такой исторический документ “созвучен современной политической ситуации в России”. По его мнению, на протяжении многих десятилетий новейшей отечественной истории русские “национально-патриотические” силы неустанно боролись за возрождение русского народа – нации и умели противостоять нарастанию “русофобских”, “антирусских” настроений и движений в годы “перестройки”. В конечном счете их борьба была вознаграждена консолидацией всех общественно-патриотических движений вокруг идеи российского суверенитета и ее закономерным результатом стало воссоздание Русского государства.
В учебнике “Отечествоведение”, где представлена “либерально-имперская” трактовка исторического пути многонационального российского государства, в качестве базового тезиса авторы используют другое клише — “зов родной земли”:
“На Руси зов родной земли звучал сильнее, чем голос родной крови, и наши предки были склонны считать своими всех людей, кто проживал с ними на этой земле, вне зависимости от племенной и религиозной принадлежности. Это одна из наших важных черт, позволяющая говорить об особой российской цивилизации.[…] Вхождение в состав государства все новых народов и территорий привело к изменению самого его названия – Русь стали называть Россией, точнее, Российской империей. С этого времени огромные евразийские пространства поднимались и осваивались, стали родиной не только русским и православным, но и представителям всех других вероисповеданий, другим этносам, проживающим на нашей земле.[…] Существенно и то обстоятельство, что со времен Московской Руси новые земли вливались в общую, единую государственную территорию, а не включались на правах колониальных довесков. Формировавшееся единое государство, Российская империя, никогда не было империей колониальной, оно существовало как семья народов”
Такие имперско-патерналистские рассуждения об исторической специфике многонационального российского государства и предопределенности этнонационального принципа построения российского государства и общества вполне согласуются с идеей мобилизационного государства. Утверждения об исторической закономерности “собирания земель вокруг единого стабильного центра”, предопределенности Русской власти и сильного государства увязываются в этом учебнике с расхожими тезисами (характерными для большинства современных учебных текстов) о необходимости коллективного выживания русского народа, мобилизации его сил и ресурсов в трудных природных условиях и в борьбе с многочисленными врагами. В конечном счете авторы учебника стремятся доказать наличие органической взаимосвязи между закономерностями отечественной истории и содержанием Русской идеи сегодня:
“…Мы определили глубинные устойчивые правила нашей жизни – русскую идею. Человеческая ментальность и специфика хозяйственного уклада выражаются понятием общинный коллективизм. Главное в народно-государственной стратегии – собирание земель, постоянный количественный рост страны. Специфика духовного склада общества выражена в православном христианстве. Определив и описав русскую идею, мы получили инструмент для исследования глубинных социальных изменений в обществе.
В учебнике последовательно развивается мысль о том, что, поскольку “в многонародном государстве самоидентификация и сплочение граждан осуществляются через единую общенациональную идею и единую территорию”, и “именно русский народ начал выполнять историческую миссию формирования государства”, то Русская идея (в тех параметрах, которые описаны выше) должна стать общенациональной. Необходимость принятия “народно-государственной” Русской идеи артикулируется в учебнике как условие воспитания в обществе государственного патриотизма и обеспечения достойного места России в современном мире.
Следует отметить, что распространение в учебной литературе средствами историософии подобных “национально-патриотических” и “либерально-имперских” установок пока мало обсуждается в университетской среде. Один из немногих критических откликов на такие установки содержится в учебном пособии “История России” (ред. Л. Семенникова). Однако используемая авторами аргументация “от противного”, — идеологически иная, “либерально-демократическая”, — имеет под собой сходные этнокультурные концептуальные основания:
“Переживший катастрофу привычного мира, русский народ осознал свое историческое место и роль в судьбе страны и стремится восстановить свое доминирующее положение (“синдром старшего брата”). Отсюда проистекает популярность “русской идеи” и идеализация русской государственности. Это путь назад к авторитаризму и доминированию русских, а не вперед – к демократии и равноправию.[…]Тактика “перехвата” русской патриотической идеи, пропагандируемая некоторыми либералами, исходит из боязни потерять базу поддержки – она состоит в основном из русских.[…]Создавая демократическую государственность, нельзя не учитывать, что в ее составе не только русские, но и многие другие народы, которые имеют древнюю самобытную культуру и традиции. В стране представлены природные сообщества.[…] Разве можно сейчас, когда общество и государство разворачиваются к человеку, поставить окончательный крест на судьбе этих народов и не учесть их интересы и их особенности?[…] Вывод из нашего исторического опыта: необходимы признание разности, уважение ее и обязательный учет в строительстве новой демократической государственности. Очевидно, что времена доминирования русских в общественной системе должны уйти в прошлое, как ушли они в прошлое у многих других народов. Диалог, взаимообмен, уважение, равноправие и учет интересов являются главной формой взаимоотношений в нашем сложном государстве. Россия никогда не была национальным государством и никогда не сможет быть. Современные концепции превращения России в национальное государство, утверждения русской национальной идеи – безумие”
Прагматика проанализированных учебных текстов по российской истории вполне очевидна. Она диктуется прежде всего идейно-политическими запросами государства и определенных общественных групп.
Применение авторами учебной литературы историософских объяснительных схем как вневременных универсалий при построении концепции непрерывной национально-государственной истории, реификация ими базовых слов цивилизация, культура, народ, этнос, этническая идентичность, национальное государство содействуют формированию семантического пространства коллективной памяти, выстроенной вокруг концепта власти. Маркеры такой памяти призваны репродуцировать идеи народно-государственного единения на базе культурно-исторической самобытности.
Что же касается эвристического потенциала таких текстов, то он выглядит небогатым. Конструкты, используемые авторами для репрезентации российской истории, скорее свидетельствуют о бедности теоретического исследовательского арсенала. Выполняя идеологическую функцию конструирования коллективной идентичности, такие учебные тексты лишь имитируют трансляцию нового исторического знания в образовательные практики.