(Обзор выступлений на международном симпозиуме)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2005
Исторически сложилось так, что изучение единого института печатной коммуникации велось и ведется несколькими дисциплинами: литературоведением, книговедением, «журналистиковедением», библиотековедением, социологией и т.д. Каждая из дисциплин вычленяет свой аспект, намечает свою перспективу рассмотрения, а в итоге за деревьями теряется лес, взаимодействующие элементы оказываются изолированными и становятся непонятными (или вообще не попадают в поле исследовательского внимания) многие явления единого процесса.
Нельзя, конечно, утверждать, что между названными дисциплинами вообще нет никаких контактов, что отсутствуют междисциплинарные разработки, но в то же время очевидно, что связи эти чрезвычайно слабы и никак не компенсируют существующих разрывов и лакун.
Так, например, в рамках отечественной традиции работали, конечно, исследователи, хорошо знакомые с историей литературы, историей книги и историей журналистики (например, Ф.И. Буслаев, С.А. Венгеров, Ю.Н. Тынянов, Ю.М. Лотман, В.Э. Вацуро), и в отдельных их работах развитие литературы рассматривалось в тесной связи с той печатной формой, в которой она существовала, но подобного рода исследования и наблюдения спорадичны и являются скорее исключением, чем правилом, а средний литературовед (даже вполне профессиональный) обычно имеет очень смутные представления об истории книги и журналистики, о тех конкретных материальных формах, которые обретает литературный текст, равным образом и книговед обычно слабо ориентируется в поэтике, в жанровых и тематических разновидностях литературы.
Все это затрудняет понимание того, почему литературное произведение приходит к читателю в той или иной печатной форме (то есть в рамках того или иного типа публикации (газета — журнал — серия брошюрных выпусков — однотомник — многотомник), в том или ином типографском оформлении (обложка или переплет, формат, дизайн, иллюстрации и т.п.).
В западной гуманитарной науке положение выглядит не столь драматично, но тем не менее подобный разрыв дает себя чувствовать и там.
В этом плане тема международного симпозиума «История книги и литературных культур»1 весьма актуальна, причем состоялся он в Лондоне отнюдь не случайно. В принципе английская научная традиция больше, чем, скажем, французская и русская, ориентирована на синтетическое изучение истории литературы и книги, обзор последних работ, выполненных в этом ключе, дан в упомянутом в сноске выступлении Иэна Уиллисона. Особо отметим работы весьма авторитетного в англоязычном мире и совершенно неизвестного у нас историка книги Д.Ф. Маккензи. Полемизируя с распространенной трактовкой библиографии как простого формального описания изданий, безотносительно к их содержанию (= значению), он утверждал, что «если средство коммуникации (medium) в любом смысле действует как сообщение, то библиография не может игнорировать отношения между формой, функцией и символическим значением»2, более того, она является «дисциплиной, которая изучает тексты как записанные (запечатленные) формы и процессы их распространения, включая их создание и восприятие»3. В таком понимании, как признавал сам Маккензи, библиография, по сути, превращается в социологию текстов, с акцентом, как он подчеркивал, на материальной форме их существования и бытования. Особое внимание придавал Маккензи воздействию социальных институтов, их сложной структуры, на формы социального дискурса. Сам Маккензи дал блестящие примеры тонкого анализа символической функции типографских знаков (в том числе и невербальных) как интерпретационных систем 4. Речь идет о таких характеристиках книги, как формат, шрифт, величина полей, сорт бумаги и т.д., и т.п., имеющих весьма сложные и дифференцированные культурные значения 5.
Проблематика взаимовлияния книжной и литературной культур рассматривалась на симпозиуме в широком историческом и географическом диапазоне: Древний Китай и Древняя Греция, средневековая Индия и средневековая Япония, Англия, США, Франция, Германия, Испания, Италия, Голландия, Россия, Канада, Австралия, Новая Зеландия и т.д.
Одной из ключевых тем стала роль государства и других социальных институтов в «оформлении» книжного дела и литературы страны. Так, Глен Дадбридж, отметив, что «книги становятся литературой благодаря критикам, редакторам, библиографам, издателям и библиотекарям», в своем докладе «1000 лет печатного повествования в Китае» выделил основные этапы формирования литера-туры в этой стране. Он утверждает, что в Китае литературу создавало главным образом государство. Императоры собирали большие библиотеки, а государственные библиографы и библиотекари всегда делили обширные императорские коллекции на четыре части: 1) конфуцианские тексты — имеющие первостепенное значение; 2) исторические труды; 3) классики; 4) сборники; причем некоторые маргинальные тексты с трудом вписывались в эту классификацию.
В 981 г. по указанию императора был реализован первый имперский полностью секулярный печатный проект — издание энциклопедического компендиума из 500 глав. Из моря повествовательной литературы (неофициальные истории, повести, документальные свидетельства и т.д.) императорские библиографы отобрали для него небольшую часть, определенным образом структурировав и сильно унифицировав. Произведения разных авторов и разных жанров, устные и письменные по происхождению, включенные целиком и во фрагментах, были приведены к одному знаменателю. Этот компендиум в значительной степени определил характер и состав китайской литературы, поскольку произведения той эпохи, не включенные в него, по большей части не сохранились. Таким образом, сохраняя и мемориализуя литературу своего времени, составители одновременно сужали ее многообразие и разнообразие, обрекали некоторые типы текстов на забвение. Средневековая литература была сохранена для будущего в приглаженном и переструктурированном виде, расклассифицированная и представленная в гомогенной форме, причем подготовку и публикацию осуществила бюрократическая инстанция.
В течение пятисот лет влияние этого компендиума в Китае было невелико, он быстро исчез из поля зрения и не переиздавался. Но постепенно коммерциализировалась и расцвела сфера книгоиздания и книгораспространения, сформировался новый читатель. В 1567 г. компендиум был переиздан и имел огромный успех — он отражал древний, ностальгически почитаемый период. По его материалам создавались пьесы, прозаические произведения; стали появляться другие антологии средневековой литературы.
Г. Дадбридж подчеркивает, что «так создается литература: действиями издателей и редакторов, которые сознательно перестраивали доступ читателей к повествовательным текстам, унаследованным от Х века, и тем самым перестраивали их чтение и восприятие». И только после гибели императорского строя в 1911 г. реформаторы легитимировали значительную часть письменной культуры, которая раньше практически не замечалась. Реформаторы из так называемого Движения 4 мая (1919) и их последователи использовали пример поколения инноваторов XVI и XVII вв. Создавая новую, современную литературу, они обратились и к литературе средневековой и издавали ее в своих антологиях и обработках.
На материале совсем иной эпохи и в более узких аспектах схожая проблематика была прослежена в докладе Сидни Шеп «“Задевая сердце страны”: Дж. Биглхоул и оформление новозеландских изданий к столетнему юбилею». Она показывает, как стремление выразить новозеландскую культурную специфику нашло выражение в дизайне книг, выпущенных к столетнему юбилею страны в 1940 г., причем оказывается, что при этом парадоксальным образом возрождались, переосмыслялись и адаптировались к новым техническим условиям старые традиции оформления английской книги.
Роль церкви, в силу специфических обстоятельств заинтересованной в развитии «канадского самосознания» и литературы как средства развития национального характера, была рассмотрена в докладе Дженет Фрискни «От методистской литературной культуры к канадской литературной культуре: Издательский дом объединенной церкви / Райерсон пресс, 1829—1970».
Еще один комплекс докладов был посвящен судьбе текстов в условиях их социального (прежде всего — издательского) бытования. Три докладчика работали с тремя имевшими большой успех разными книгами разных эпох, и при всей специфике каждого случая (рассмотренного очень тщательно, с выделением весьма интересных специфических черт) напрашивается одно общее наблюдение — текст книги, особенно имеющей успех, вариативен: он постоянно подвергается разнообразным обработкам, адаптациям, переводам, по-разному иллюстрируется, комментируется и т.д.
Питер Корницки в докладе «Продвижение на рынок (marketing) “Повести о принце Гэндзи” в Японии XVII в.» проследил эти процессы на японском материале.
Классический роман «Повесть о принце Гэндзи» был написан Мурасаки Сикибу в XI в., но циркулировал тогда в узких придворных кругах. Книги на японском языке в то время не печатались (так публиковались только произведения на китайском — религиозные (буддистские), философские и исторические), они обращались лишь в рукописном виде (частично из-за важности каллиграфии, а частично из-за обращенности к узкому кругу аристократов). Но в начале XVII в., в связи с существенным расширением читающей публики, японскую литературу стали довольно широко издавать типографским способом, вышла и «Повесть о принце Гэндзи». Текст этот был труден для восприятия, поскольку был написан устаревшим языком и изображал далекий придворный мир прошлого, да к тому же содержал мало кому понятные интертекстуальные аллюзии. Книгу приходилось читать (скорее, изучать) с наставником, достаточно подготовленным, чтобы устно прокомментировать и помочь воспринять текст.
Первые издания, богато иллюстрированные, никак не поясняли текст, они просто делали его физически доступным. Но во второй половине XVII в. вышли три разных издания с комментариями, а также сокращенные и адаптированные версии. При этом сложный и многоаспектный роман подвергался разного рода реинтерпретации. Так, вначале «Повесть о принце Гэндзи» воспринимали как книгу фривольную, не подходящую для женского чтения. Но потом, особенно с выходом соответствующих адаптированных изданий, ее стали рассматривать, напротив, как полезную для женщин, поскольку считалось, что она ярко запечатлела модель японской женственности.
В результате П. Корницки выделяет в начале XVIII в. ряд различных читательских стратегий (подкреплявшихся обычно соответствующим типом издания) применительно к «Гэндзи» и другим классическим текстам:
1) восприятие как литературного источника для интертекстуального использования, особенно в поэтическом творчестве,
2) использование в качестве ценного исторического источника (мужчинами) учеными и историками, пренебрежительно относившимися к художественной литературе, особенно к женскому творчеству,
3) использование как дидактического текста, содержащего нравственные поучения,
4) чтение (женщинами) для знакомства с этикетом, поведенческими и словесными моделями женственности,
5) использование в качестве сексуально-инструктивного текста, связанного с «районом наслаждений», где жили гейши и певички.
Этот яркий анализ наглядно демонстрирует, что нередко в обществе под одним и тем же названием, по сути, циркулируют разные (по тексту и по функциям) произведения, что практически не учитывается традиционной историей литературы.
Исабель Хофмайр в докладе «К истории книги и литературной культуры в Африке» представила анализ перевода миссионерами на африканские языки, издания и распространения в XIX — начале ХХ в. знаменитой мистической поэмы английского писателя Джона Беньяна «Путь паломника». Эта классическая книга протестантов-евангелистов была переведена на 80 африканских языков и заметно повлияла на формирование африканских литературных традиций.
Исследуя материальные практики создания (перевод, финансирование изданий), оформления, печатания, иллюстрирования, распространения (в школе, церкви, библиотеке), хранения и т.п., автор прослеживает стратегии «вписывания» книги в рамки существующих устных африканских культурных традиций и роль их в истории литературы.
Не только темы и идеи этого произведения были использованы и переработаны рядом африканских писателей XIX и ХХ вв., «Путь паломника» вообще служил моделью того, как должна выглядеть книга: быть небольшой и иллюстрированной. Кроме того, африканские издания Беньяна несут на себе материальные следы устных/паралитературных культур, в которых они обращались и в которых их значения менялись. В некоторых случаях миссионерские иллюстрации кодировали части текста, акцентированные и переработанные африканской христианской интерпретацией. Книга (издание которой хорошо субсидировалось) также формировала книгопокупательский рынок, в котором африканцы часто определялись миссионерами скорее как объект получения имперского «дара», чем как серьезные покупатели товара.
Наконец, книгопроизводство в Африке повлияло на историков литературы в Англии. Миссионерские переводы «Пути паломника» создали образ Беньяна как «универсального писателя». Эта идея была, в свою очередь, воспринята возникающей дисциплиной — историей английской литературы, которая канонизировала Беньяна как английского автора. Миссионерские переводы играли роль в наделении Беньяна «английскостью».
Майкл Уиншип в докладе «“В четырех частях света, кто читает американскую книгу?”», прослеживая издательскую судьбу и рецепцию «Хижины дяди Тома», показал постепенное изменение культурного статуса этой книги. Изданная впервые в 1852 г., она имела феноменальный успех — в первый же год было продано 300 тыс. экземпляров (от себя добавим, что таких тиражей не имела ни одна русская книга XIX в.), и сразу же последовали многочисленные переводы (к 1878 г. она была переведена на 19 европейских языков, вплоть до армянского и румынского). По сути, это был первый случай, когда книга с ярко выраженной американской спецификой имела международный успех и представляла американскую культуру.
Интересно, что роман быстро включился в культурную индустрию массмедиа: сразу стали выходить разные по характеру и цене издания (от дешевых до роскошно оформленных дорогих), появились адаптированные и сокращенные издания, детские версии; публиковались полемизирующие с «Хижиной дяди Тома» книги, защищающие рабство (например, «Хижина тети Филлис, или Южная жизнь как она есть», опубликованная через несколько месяцев после романа Бичер-Стоу). Продавались головоломки, игры, тарелки, кружки, статуэтки, открытки, плакаты и даже носовые платки с изображениями на темы этой книги. В театре шло несколько инсценировок, а с 1903 по 1927 г. было снято 10 немых экранизаций.
М. Уиншип полагает, что именно с этой книги начался всемирный экспорт американской культурной продукции.
Но интересно, что современная литературная критика оценила роман очень невысоко, объявив его сентиментальным, мелодраматичным, не заслуживающим серьезного внимания как литературное произведение. И историки литературы долгое время воспроизводили подобные оценки. Только в последние десятилетия, когда стало уделяться усиленное внимание гендерным и расовым проблемам, книга наконец была включена в литературный канон.
Проблематика соотношения устных и письменных традиций, затронутая в докладе Исабель Хофмайр, рассматривалась на материале Древней Греции в докладе Кристофера Кэри «Эпос, идентичность и распространение». Кэри акцентирует роль поэм Гомера для греческой национальной идентичности — они были интегральной частью идентичности греков и их системы ценностей, использовались в обучении и были распространены по всему греческому миру. В свое время они были записаны, и показательно, что нет ни одного другого столь объемного текста, записанного в столь ранний период греческой истории. Причем после записи поэмы долго продолжали распространяться только в устной форме. Кэри предполагает, что запись была осуществлена лишь с целью контроля — чтобы рапсоды не делали отступлений и изменений.
О схожих сюжетах шла речь и в докладе Шелдона Поллока «Литературная культура и рукописная культура в доколониальной Индии». На примере Ин-дии он ярко продемонстрировал всю сложность и неоднозначность взаимодействия устной и письменной традиций. В силу ряда причин устная традиция в Индии была укоренена очень глубоко: Веды и комментарии к ним запоминались дословно и передавались таким образом из поколения в поколение (существовала вера, что текст ритуально действенен только в такой форме). Характерно, что в VII в. Кумарила Бхатта, знаменитый знаток и комментатор Вед, утверждал (любопытно, что в письменной форме), что изучать Веды по письменному тексту бессмысленно и неэффективно, необходимо делать это давно принятым путем — «точно повторять то, что произнес учитель». Тут именно устность, усвоение текста от учителя обеспечивали сакральность, действенность текста (от себя заметим, что, например, в России именно письменный и печатный, а отнюдь не устный текст имел сакральный статус). Такая сверхвысокая оценка памяти оставила глубокий след и в нерелигиозной письменной культуре.
В III в. до н.э. в Индии возникла своя система письма, в первые века второго тысячелетия н.э. произошел переход в письме с санскрита на местные языки, и все это создало стойкую рукописную традицию, определявшую литературную культуру. Но для Индии специфично, что письменная традиция не вытеснила устную, устная продолжала процветать (причем не только автономно, но и в сложном переплетении с письменной, когда текст создавался на письме, а затем широко исполнялся устно бродячими рассказчиками). Характерно, что ознакомление аудитории с новым литературным произведением в средневековой Индии осуществлялось путем чтения вслух. Чрезвычайно интересны и встречавшиеся в истории Индии принципиальные отказы от письма. Так, знаменитый грамматик Панини (IV или V в.) был осведомлен о существовании письменности, но предпочел не пользоваться ею. Аналогичным образом позднее, в XVII в., наблюдались отказы от книгопечатания в пользу рукописной традиции.
Если в Европе литература однозначно связывается с письменностью, а фольклор — с устностью, то в Индии литература имела два модуса существования — письменный и устный.
Много места в своем докладе Ш. Поллок уделил рассмотрению характера распространения литературных текстов в Индии — маршрутам, скорости перемещения и величине преодолеваемых расстояний, причем в соотношении с типом (религиозный, светский), жанром и языком литературного произведения. Любопытно, что в Индии литература долгое время была тесно связана с санскритом. Во многих регионах разрыв между появлением письменности на местном языке и литературы на местном языке составлял несколько веков.
В ряде выступлений рассматривалась роль тех или иных полиграфических и издательских решений в расширении читательской аудитории и в формировании той или иной литературной традиции. Перевод доклада Саймона Элиота, одного из наиболее четких по постановке проблемы, представлен далее в данном номере журнала, о других скажем тут. Джон Барнард (доклад «Создавая английский литературный канон: Якоб Тонсон, Драйден и Конгрив») продемонстрировал роль книгоиздания в формировании английского литературного канона: в конце XVII — начале XVIII в., в ситуации сильной политической и религиозной поляризации английского общества книгопродавец Якоб Тонсон, объединившись с писателем Джоном Драйденом (потом к ним присоединился и писатель Уильям Конгрив), создали серию поэтических антологий, отличавшихся продуманным подбором стихов современных авторов и переводов античной классики, а также оригинальным оформительским решением. Позднее была выпущена серия многотомников ряда литераторов (от Шекспира до современников), объединенных форматом, оформлением и помещенными в конце томов списками других однотипных изданий Тонсона. В результате была создана литература для образованного и утонченного (polite) читателя, заложившая основу воспроизводившегося впоследствии канона английской литературы.
Близок по характеру к работе Д. Барнарда доклад Брайана Ричардсона «Распространение литературы в ренессансной Италии: пример Пьетро Бембо». Исследователь показал, насколько тонко итальянский поэт конца XV — начала XVI в. Пьетро Бембо выстраивал свою публикационную стратегию, ориентируясь, как сказал бы социолог, на «целевые группы». В отличие от современников он долгое время не печатал свои стихи, распространяя их через друзей в рукописном виде среди культурной элиты. Аудитория его тем самым сужалась, но это были наиболее влиятельные круги, обеспечивавшие Бембо высокий культурный престиж. Обратившись на определенном этапе к публикации своих произведений, Бембо совместно с известным издателем Альдом Мануцием выпустил в начале XVI в. критические издания Петрарки и Данте, пользовавшиеся большим успехом во многом благодаря тому, что вышли в серии классических текстов, имевшей формат в одну восьмую долю листа. Она объединяла книги латинских и греческих классиков с изданиями на итальянском языке, причем без комментариев, обращаясь к хорошо образованной социальной элите (а не к ученым). Часть экземпляров печаталась на особой бумаге, снабжалась иллюстрациями и стоила очень дорого. Публикуя затем собственную книгу, Бембо также прибег к услугам Мануция, и она была напечатана тем же шрифтом, который использовался Мануцием для издания классиков, и книга имела успех.
Эндрю Нэш («Литературная культура и книгоиздание в межвоенной Великобритании: на материале издательства “Chatto & Windus”»), используя издательские архивы, продемонстрировал, как издательские стратегии определяли круг чтения и литературный канон. В 1920-х гг. книги в Англии были дороги и приобретали их главным образом не индивидуальные покупатели, а платные публичные библиотеки, от которых во многом зависели в результате объем, тематика и цена книг. Политикой комплектования они осуществляли своеобразную цензуру, не приобретая книги, отклоняющиеся от господствующих моральных и эстетических норм. Поэтому элитарные модернистские произведения, которые сейчас определяют канонический образ литературы того времени, публиковались в крошечных издательствах и в небольших журналах или выходили как дорогие, роскошные издания.
В конце 1920-х гг. крупные издательства начинают осваивать новые стратегии продвижения книги. Это, с одной стороны, выпуск малотиражных богато оформленных изданий, а с другой (и это главное) — публикация дешевых книг. В 1928 г. издательство «Chatto & Windus» создает серию карманных книг в мягкой обложке «Библиотека Феникс», стоивших вдвое дешевле книг в переплете.
В рамках получившей признание серии выходили и элитарные книги, например переводы Пруста, антология «Поэзия ХХ века» и т.п. Бывало, что книга одновременно выпускалась тремя изданиями: малотиражным роскошным, обычным в переплете и карманным. Использование столь гибкой издательской стратегии позволяло доводить одно и то же издание до разных читательских аудиторий. И характерно, что книги, попавшие в канон, в свое время доходили до читателя не как обычные коммерческие издания, а в результате использования специальных издательских стратегий.
В докладе Абрама Рейтблата и Кристин Томас «От литературных альманахов к толстым журналам: развитие рынка для русской литературы (1820-е — 1840-е гг.)» была сделана попытка продемонстрировать (в контексте европейской альманашной традиции) специфическую роль, которую сыграли в русской литературе альманахи. Соавторы напомнили, что в XVIII — начале XIX в. произведения русских писателей имели очень узкую аудиторию: в элитарной среде чтение в основном осуществлялось на французском языке, а среди простого народа грамотных было мало и читали они преимущественно религиозные книги. Отечественная война 1812 г. способствовала возникновению в России национального самосознания, конструированию русской (или российской) нации и, соответственно, росту интереса к отечественной культуре. Роль средства, позволившего привлечь внимание к отечественной литературе, сыграл альманах. Он нашел новую читательскую аудиторию для русской литературы — светских дам. В альманахах преобладали материалы, посвященные частной жизни, любви, и в то же время делались попытки в популярной форме познакомить с историей страны, ее специфическими особенностями. Всей своей внешней формой и внутренней структурой альманах как тип издания показывал, что представляет собой приятную модную вещицу, предмет роскоши, подарок, атрибут светской женщины. Короткие стихотворные и прозаические произведения перемежались в нем с качественно выполненными гравюрами, заставками и виньетками. Это была не только книга для чтения, но и безделушка, вещь для просматривания, разглядывания. Через женщин альманах, а с ним и русская литература проникли в быт. Тем самым в течение сравнительно короткого времени была резко расширена аудитория русской литературы и созданы условия для расцвета в дальнейшем «толстых» журналов. Женщины, воспитывая детей, приобщали их к отечественной литературе (а с 1840-х годов ее стали преподавать и в гимназиях), что и привело к сере-дине XIX в. к резкому повышению статуса отечественной литературы в русском обществе.
Изложенный исторический материал позволил сделать следующий вывод. Если журнал устанавливает постоянную связь между читателем и литературой (литературной группой, течением) в режиме месячного контакта и чаще, а книга дает единичный контакт, то альманах обеспечивает периодический контакт с группой литераторов (поскольку многие альманахи имели продолжение, как правило, через год). В момент изменений в литературном поле он позволяет быстро установить коммуникацию литераторов с новым читателем, пусть не в столь жесткой форме, как это делает журнал.
Жан-Ив Молье в докладе «Франция между культурой образованного меньшинства и массовой культурой (XVII—XX вв.)» рассмотрел два уровня (две традиции) французской культуры: высокую и массовую словесность. В этом контексте он анализировал становление литературной промышленности (массовых тиражей газет, журналов, книжных серий) между 1830-ми и 1860-ми гг., начиная с Дюма и Сю, и прослеживал продолжение и развитие отмеченной двойственности в ХХ в.
К этой же группе примыкает доклад Бернарда Фабиана «Фридрих Николаи — создатель немецкой литературной республики» об издателе-культуртрегере XVIII в., стремящемся культурно объединить Германию и создать там централизованную литературную жизнь. Основав влиятельный рецензионный журнал, он, по сути дела, достиг поставленной перед собой цели.
Упомянем также доклад Пауля Хофтайзера «Доход или идеалы? Голландская книжная торговля как культурный посредник в Европе эпохи Просвещения», в котором исследователь рассмотрел мотивы голландских печатников, издателей и книготорговцев XVII—XVIII вв., действовавших в качестве посредников в международном коммуникационном кругообороте, а также показал, какое влияние их деятельность оказывала на культурную жизнь самой Голландии.
В ряде докладов о роли книгоиздания рассматривалась проблематика соотношения периферии и центра: продвижение книг из центра на периферию и варианты «ответа» периферии.
Франсуа Валлотон в докладе «Издательский мир и франкоязычная литера-тура: между культурной гегемонией центра и творческими импульсами периферии» рассмотрел доминирование парижской метрополии над франкоязычными литературами мира (выходцы из Бельгии и Швейцарии переезжают в Париж и становятся французскими писателями); тенденции культурного перелома этой традиции в ХХ в. — сначала в книгоиздании (становление филиалов парижских издательств, затем самостоятельных издательских систем в Бельгии, Швейцарии, Канаде), а после 1950—1960-х гг. — и собственно в литературе (Гонкуровская премия мартиникскому прозаику Патрику Шамуазо, 1992). Материал этого доклада хорошо иллюстрирует ряд наблюдений, сделанных в известной книге Паскаль Казановы «Мировая республика литературы».
В докладе Жана-Франсуа Ботреля «Книга и натурализм в литературе Испании, Португалии, Латинской Америки» предметом изучения стала мода на французский натуралистический роман и издательские стратегии в испано-язычных и португалоязычных странах (1870—1890-е гг.) — динамика переводов, изданий и переизданий как процесс интернационализации (мондиализации) литературного образца.
Клайв Гриффин в докладе «Литературные последствия периферийного характера испанского книгопечатания в XVI в.» показал, что Испания тогда была на периферии европейского книгоиздания. В основном книготорговцы продавали импортированные книги, из отечественных — только издания на испанском. В подобных условиях расцвело издание баллад отдельными листами, не требовавшее капиталовложений. Они были широко распространены, по ним учились читать до XIX в. Баллады дали основу многим хорошо известным испанским пьесам Золотого века, они использованы в «Дон Кихоте». Изучение масштабов публикации баллад и их роли в обществе показывает сильную связь популярной (устной и письменной) и ученой культур во времена испанского Золотого века.
Я упомянул далеко не все доклады симпозиума. Было немало и других интересных сообщений, например «“Шахнаме” и исламская иллюстрированная книга» Роберта Хилленбранда, «Каролингская рукописная культура и создание литературной культуры в Средние века» Дэвида Ганца, «“Филобиблион” Петрарки: автор и его книги» Николаса Манна.
Но в этом обзоре я не ставил себе задачей проаннотировать все выступления, мне казалось важным передать лишь общий посыл этой интересной встречи исследователей и наметить основные затронутые на ней проблемы и вопросы.
Подведу итоги.
На симпозиуме был представлен обширный эмпирический материал, богатый интересными частными наблюдениями и выводами. Но важно другое: рассматриваемый в совокупности, он проблематизирует, а зачастую вообще ставит под вопрос многие сложившиеся в истории книги и истории литературы представления.
По сути дела, конечно, исследователи выходят в поле социологии литературы, однако, в отличие от Д.Ф. Маккензи, делают это по большей части «стихийно», не обращаясь к разработанным в рамках этой дисциплины концептуальным подходам и понятийному аппарату. И тем не менее постепенно закладываются эмпирические основы социологии литературы/книги как развитой и разносторонней научной дисциплины.
Во-первых, все менее обоснованной выглядит сформировавшаяся в эпоху романизма трактовка писателя (=гения) как творца литературы, все четче прорисовывается роль социальных институтов (государство, церковь, рынок), которые в разных формах, разными методами и техниками «делают литературу», т.е. выстраивают и оформляют набор текстов, рассматриваемых как «литературные», и набор авторов, рассматриваемых как «литераторы», задают иерархию в этих сферах и т.д.
Во-вторых, все яснее становится чрезвычайно важная роль печатной формы публикации литературного текста, обеспечивающей проникновение произведения в ту или иную социальную среду, его понимание, интерпретацию и оценку (тип публикации, типографское оформление, наличие предисловия, примечаний, приложений, указателей и т.д.).
В-третьих, все более проблематичной выглядит трактовка литературного произведения как некоего каноничного и неизменного текста (с текстологией, выявляющей «адекватную» его версию, соответствующую последней авторской воле, и квалифицирующей изменения этого текста как искажение и порчу — в переделках, переработках, некачественных изданиях). Скорее, напротив, нормой для литературного текста является постоянная его трансформация (многочисленные допечатные и печатные варианты; модернизация текста с изменением орфографии; изменение и внутрикнижная интерпретация за счет предисловия, примечаний, иллюстраций; обработки и адаптации; перевод в иные формы: инсценировки, экранизации).
В-четвертых, реалии последних десятилетий требуют пересмотра господствующих представлений о культуротворческом центре и постепенно усваивающей его достижения литературной периферии. Сейчас инновативный импульс все чаще исходит из периферии, использующей свою культурную специфичность и меньше центра скованной нормами литературной традиции. Проблема эта всегда была актуальна для Великобритании, Франции и Испании, но в связи с распадом СССР и массовой эмиграцией теперь весьма остро ощущается и в России.
Не буду останавливаться на других затрагивавшихся на симпозиуме проблемах (устное/письменное, массовое/элитарное и т.п.), хотя и тут был представлен материал, заставляющий скорректировать существовавшие ранее взгляды.
Отмечу лишь в заключение, что дальнейшая работа в этом направлении представляется мне весьма важной и перспективной, дающей импульс к развитию истории литературы и истории книги — дисциплинам, пребывающим сейчас в состоянии кризиса и поисков выхода из «застойной» ситуации.
1) Об организационной основе симпозиума и его теоретических задачах см. в печатаемом далее вступительном слове одного из его организаторов Иэна Уиллисона.
2) McKenzie D.F. The Book as an expressive Form // McKen-zie D.F. Bibliography and the Sociology of Texts. London, 1986. P. 2.
3) Ibid. P. 4.
4) Ibid. P. 10—19.
5) Ср. содержательную отечественную работу на эту тему: Гудков Л., Дубин Б. Образ книги и ее социальная адресация: (Опыт социологического описания) // Гудков Л., Дубин Б. Литература как социальный институт. М., 1994. С. 195—258.