Рец. на кн.: Белобровцева С., Кульюс И. Роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита»: Опыт комментария. Таллинн, 2004)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2005
Белобровцева С., Кульюс И. РОМАН МИХАИЛА БУЛГАКОВА «МАСТЕР И МАРГАРИТА»: ОПЫТ КОММЕНТАРИЯ. — Таллинн: Tpu¨Kirjastus, 2004. — 358 с.
Книга С. Белобровцевой и И. Кульюс подводит некоторые итоги многолетним булгаковедческим исследованиям увлеченно работающих соавторов.
Первую ее часть составили семь статей о романе: «История создания романа»; «История публикации романа»; «Материалы к роману»; «Библия в “Мастере и Маргарите”»; «Композиция романа»; «Конструктивные принципы организации текста»; «“Фантомные” пласты в исследовательской литературе о романе». Это — лучшая и наиболее бесспорная, с нашей точки зрения, часть работы. Опираясь на предшествующие разработки других литературоведов, авторы систематизируют значительный материал, собирают воедино сделанные ранее наблюдения и выводы. Заново просмотрев рукописи «Мастера и Маргариты», авторы сопоставляют высказанные ранее точки зрения исследователей (Л. Яновской, М. Чудаковой, Б. Соколова), приводят собственные аргументы в пользу той или иной версии (сколько существует редакций романа, каков должен быть его финал и пр.). Авторы высказывают полезные соображения и в связи с проблемой «законченности» романа. Нельзя не согласиться с исследователями, что проблема публикации романа до сих пор не решена убедительно — ни первопубликацией, осуществленной Е.С. Булгаковой, ни позднейшим вариантом, предложенным Л.М. Яновской (в самом авторитетном на сегодняшний день издании — пятитомном собрании сочинений писателя, подготовленном в 1989—1990 гг. группой исследователей). Специальная статья посвящена неверным, ведущим в тупик — с точки зрения авторов — прочтениям вещи.
Вторая часть работы — «Культурно-исторические коды романа “Мастер и Маргарита”». Она включает в себя статьи: «Магия в романе “Мастер и Маргарита”», «Алхимические коннотации романа М. Булгакова “Мастер и Маргарита”»; «“Масонский” слой романа», а также — «Мотив ГПУ — НКВД в романе М. Булгакова» и «О прототипах романа “Мастер и Маргарита”»).
Наконец, третья часть, самая обширная, — собственно комментарий, занимающий 2/3 объема книги. Завершает издание обширный библиографический указатель. Прежде всего выскажемся по поводу проблемы «масонского слоя» «Мастера
и Маргариты», наличие которого в романе вызывает наибольшие сомнения.
Начав с сообщения о том, что «мысль о существовании масонских оттенков романа несколько раз весьма осторожно высказывалась исследователями», во втором абзаце авторы используют формулировку «менее осторожную» («масонская тема в “Мастере и Маргарите” меньше всего связана…», то есть читатель понимает, что все же в ее присутствии сомневаться не следует), а уже в третьем абзаце читаем: «Отношение Булгакова к масонству реконструируется…»; «главенствующие в противоречивой идеологии масонства идеи <…> без сомнения, импонировали Булгакову…» (с. 84—85). Изменение модальности утверждения происходит почти незаметно.
Но исследовательская гипотеза о том, как могут быть проинтерпретированы те или иные элементы романа, и о том, относился ли реальный писатель Булгаков каким-то особым образом к данному феномену либо указанная проблема не входила в круг его размышлений, — должны быть разведены. И если рабочих гипотез может быть сколько угодно, то утверждения, подобные следующему: «…главный герой наделен Булгаковым чертами и мага, и алхимика-духотворца, и масона учителя», должны опираться на точные факты, подтверждающие апелляцию писателя к именно этой традиции. Между тем вчитывание любимой мысли в любую строку, даже отдельное слово романа представляется чрезмерным и не слишком убедительным, например: «…сопоставленный с Иешуа, введенный в контекст вечной мировой мистерии и масонского учения <…> мастер…» (с. 211).
Навязчивым «масонством» объясняются и «любимые <…> розы» («розы могут прочитываться и в масонском ключе…», с. 217), и «тревожные желтые цветы» в руках Маргариты — по общему мнению, обычные для весенней Москвы мимозы («мимоза особый вид акации <…> согласно масонским преданиям ветвь акации…», с. 216). Комментируется выражение, «Прощай, ученик…» — «о характере ученичества Ивана Бездомного см. вступительные главы об эзотерических кодах романа — магии, алхимии и масонстве» (с. 306).
Подобный комментарий, по сути, начинает пересоздавать роман, подчиняя себе писателя, навязывая произвольные толкования, акцентируя собственную, а не автора любимую мысль.
Елена Михайлик в недавней статье «Перемена адреса» убедительно показала «культурный механизм реорганизации распадающегося контекста», когда комментарий «в силу своей классификационной природы не столько восполняет отклонения текста от стандартного фонового знания, сколько порождает новое» (НЛО. 2004. № 66. С. 101).
Наибольшее количество вопросов вызывает собственно комментаторская часть книги. Если в исследовательской работе принято ограничиваться ссылкой на уже известное, то здесь, похоже, в сознание комментаторов входит вполне утопическая идея «полноты» рассказа о тексте. Но так как роман — это художественный космос, то и комментарий к космосу не может не провоцировать авторов на безграничность. И комментарий начинает разбухать, вбирать в себя и понятные без комментирования фразы.
«В 10 вечера <…> заседание» членов Массолита может быть назначено просто оттого, что в Москве жара, ждут заката и прохлады (тем более, что писатели не ходят на службу и их рабочий день строится по-иному), совсем необязательно данная деталь связана с ночными бдениями Сталина, как полагают комментаторы (с. 133). Эпизод странного «театра» в сне Босого «одного пола и вся почему-то с бородами публика сидела на полу…», (то есть, попросту говоря, небритые мужчины, сидящие так долго, что у них выросли бороды), — вызывает в сознании комментаторов связь с «зороастрийской космологией» (с. 226). Подобные натяжки только компрометируют серьезные умозаключения авторов.
Порой же веер предложенных объяснений столь широк и разноприроден, что каждое из них становится необязательным. Так, увлеченно комментируя букву «М», вышитую на шапочке Мастера, авторы предлагают целую россыпь возможных интерпретаций, от связей с «литеральной Каббалой» (и, конечно, магией в масонстве) до горящего в ночной Москве красного знака «метрополитена им. Л.М. Кагановича». Другими словами, все прописные буквы «М», попавшие в поле зрения исследователей (с. 212).
Не всегда убедительны авторы и при отсылках к литературным источникам и реминисценциям романа. Так, комментируя «странную» реплику Воланда, адресованную Берлиозу: «А-а! Вы историк? <…> Сегодня вечером на Патриарших будет интересная история!», авторы отсылают к гоголевскому вдохновенному скандалисту — «историческому человеку» Ноздреву (с. 137), с чем трудно согласиться. Уж не говоря о том, что через мгновение речь будет идти о центральном событии мировой истории, с которым бытовые скандалы Ноздрева никоим образом не могут быть соотнесены, представляется, что в этих словах героя заключен иной, важный для философии романа смысл.
Для Берлиоза «история» означает то, что прошло, миновало, а историк — тот, кто изучает былое. Но сам Берлиоз живет будто вне, «поверх» истории, в его сознании остановившейся, оттого в собственной деятельности он не усматривает с ней никаких связей (и реплика собеседника кажется ему произнесенной «ни к селу ни к городу»). Булгаков же предлагает понимание Истории как духовного опыта, в котором участвуют все живущие, который накапливается, происходит сегодня, сейчас.
Отчего будочка на Патриарших с надписью «Пиво и воды», где пива нет, а сельтерская теплая, должна появиться в романе непременно «из литературы» (из Ильфа и Петрова либо Ю. Слезкина), а не непосредственно с московских улиц? Так же, как и строчка о человеке, намеревавшемся чем-то управлять, а вместо этого оказавшемся «в деревянном ящике», тоже совершенно необязательно пришла в роман из бунинского «Господина из Сан-Франциско». Источник «осетрины второй свежести» авторы комментария усматривают в чеховской нейтральной фразе «осетрина-то с душком». Но привычное и распространенное «с душком» — и бюрократически-глубокомысленное определение «осетрина второй свежести», родившееся у находчивого жулика, связаны друг с другом лишь своим неаппетитным предметом.
Прежде всего необходимо определить сам принцип отбора — что комментируется, а что нет; для кого комментируется. К чему специально останавливаться на фразе: «Кот древнее и неприкосновенное животное…» — либо напоминать, что «Ревизор» — пьеса Гоголя? Что ж это за читатель, который не знает о Тверской улице в Москве, не представляет, кто такие Кант и Шиллер? С ним ли толковать о масонстве и алхимии, зороастризме и эзотеричности.
Тем более, что странно было бы полагать, что читатель непременно воспримет текст именно так, как это предлагает комментирующий. Как правило, все же это лишь один вариант из ряда возможных. (Оставаясь в поле только булгаковских произведений, напомню существующие и резко расходящиеся «ножницы смыслов»: профессор Филипп Филиппович — «хорош» он или плох (эксплуататор или свободный человек и блестящий специалист, безусловный демократ либо неисправимый «барин»). Либо Иван Безродный — невежественный халтурщик или центральный герой, во имя которого написан весь роман).
Непроясненность методического принципа комментирования (и излишняя доверчивость к штудиям Б. Мягкова и Б. Соколова) сыграли с авторами дурную шутку. И профессиональные литературоведы, будто заразившись дилетантизмом, пишут о «сквозном мотиве кастрюльки» (с. 174), либо сообщают о «доме Драмлита»: «Прообраза этого дома по маршруту полета Маргариты нет» (с. 253), либо в сотый, кажется, раз отыскивают достойное для изображения в «Мастере и Маргарите» строение в Арбатских переулках в качестве подвала Мастера: «…однако подвальчик находился в шестиэтажном доме…» (с. 214). «“В переулке…” — по предположениям исследователей (А. Шварц, Б. Мягков), это Большой Гнездниковский переулок…» (с. 216).
А ведь топография фантастического романа вовсе не адресная книга Москвы.
То и дело комментарий торопится уточнить то, что автор оставлял недосказанным. Например, комментируется фрагмент фразы: «ходил куда-то еще…» «Биографическая проекция ясна, — сообщают авторы, — имеется в виду публикация первой части романа “Белая гвардия”» (с. 219). Либо: «Совершенно мокрый человек…» — «имя этого человека — Афраний» (с. 280). Либо: «Пойду приму триста капель эфирной валерианки» — «Возможно, одним из источников лицемерного отчаяния Коровьева стала беседа Булгакова с директором МХАТа Егоровым 13 мая 1935 г.» (с. 236). «После укола все меняется перед спящим… — «Эта деталь отголосок болезни писателя» (с. 322).
Увлекшись такого рода уточнениями, авторы начинают обращаться с вольным вымыслом художественного текста как с кроссвордом, в котором возможен единственно верный ответ. Комментарий не столько проясняет реалии и контекст «Мастера и Маргариты», сколько резко сужает его, деформируя поэтику вещи. Сама множественность пояснений подобного рода приводит к тому, что принципиальная полисемия художественного текста уступает место частоколу реальных событий и фактов.
Понятно, что откомментировать произведение «раз и навсегда» для всех времен и народов невозможно. Какие же задачи может поставить перед собой комментатор? И как быть с уже накопленным массивом комментариев, наработанных ранее другими исследователями?
Возможно — дать комментарии, впервые сообщаемые лишь в этой книге, оставив за ее рамками те, что уже публиковались. Возможен и обратный вариант: привести «максимально полный» комментарий. Во всяком случае, обоснование любого принятого решения было бы полезно сообщить читателю. В книге получился некий промежуточный вариант: какие-то «посторонние» комментарии приводятся в ссылках, какие-то нет, но принцип отбора неясен.
Скажем, при комментировании места начала действия романа (Патриарших прудов) исследователи, не приведя имеющее отношение к поэтике романа замечание Г.А. Лесскиса, что здесь в самой «топонимике сочетаются темы Господа и дьявола (Патриаршие пруды — Козье болото)» (Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. М., 1990. Т. 5. С. 631), пространный абзац отдают рассказу о нынешних народных гуляньях в этом московском парке и злополучном примусе, который чуть было не поставили на Патриарших, то есть существенно отдаляются от задач комментирования собственно художественного текста.
При комментировании появлений нечистой силы в зеркале или из зеркала не упоминается полезная статья О. Кушлиной и Ю. Смирнова «Некоторые вопросы поэтики романа “Мастер и Маргарита”» (М.А. Булгаков-драматург и художественная культура его времени. М., 1988); не отмечено, что сопоставление любых сортов папирос у загадочного иностранца, угощающего ими Бездомного, с изобилием вин в погребке Ауэрбаха из «Фауста» и то, как писатель размышлял, будет ли Пилат «шестым» либо «пятым», было проделано еще Л. Яновской (в книге «Творческий путь Михаила Булгакова» М., 1983); длинный ряд имен и понятий (Рюхин, вредитель, белогвардеец и др.) откомментирован Г.А. Лесскисом в уже упоминавшемся 5-м томе собрания сочинений; при комментировании сновиденческих мотивов, несомненно, существенных в поэтике Булгакова, не упомянуты известные статьи, их анализирующие, и т.д.
Вперемешку с серьезными мини-исследованиями, чем, по сути, и является профессиональное комментирование, читателю сообщается масса спорных, а порой и просто комических умозаключений. «Золотые и платиновые коронки» во рту делают Маяковского и американского посла Буллита прототипами Воланда. Но все же, согласитесь, не каждый, вставивший себе золотые коронки, автоматически превращается тем самым в прототип дьявола. И напротив, порой описанный на страницах романа предмет разбирается не как деталь художественной конструкции, а как вещь. (Так выстраиваются в общий ряд золотые портсигары гетмана Скоропадского из «Белой гвардии», Воланда, комиссара Радаманова из «Блаженства», хотя понятно, что если у конкретного предмета «в жизни» назначение одно, то у деталей различных произведений различны и функции.)
Иногда вкус изменяет авторам и появляется фраза вроде: «Опутанность Москвы паутиной властных организаций, скрывшихся за эзотерическими названиями со столь же “ээзотерической” деятельностью, свидетельствует о сатанинской природе нового государства, вызывает ассоциации с дьявольским кружением масок сатанинского мира» (с. 190). Сатанинское государство, причем не взятое в кавычки, — согласитесь, звучит странно.
«Ночь <…> разоблачала обманы…» «Эта фраза выполняет в большей мере роль камуфляжа, — пишут авторы, — поскольку разоблаченные обманы не делают происходящее яснее» (с. 310). Это очень важное место, проясняющее сбои в системе комментирования книги.
Цитируя одно из самых проникновенных мест романа, где перо писателя становится равновеликим создателю Фауста, а описание Воланда потрясает, комментаторы не могут принять строчки как уникальное художественное решение, а продолжают отыскивать в своем тотальном комментировании-разгадывании некие закрома известных знаний, имеющиеся где-то еще, помимо фантазии писателя. Другими словами, отказывают автору романа в самой сути творчества — вспыхнувшем в сознании, ранее небывалом образе. (И далее, исходя из той же установки, авторы продолжают недоумевать: «Почему в свите князя тьмы должен быть демон-паж, неясно». Другими словами, почему Булгаков захотел, придумал и выписал образ Бегемота в романе? Но отчего, собственно, это непременно должно быть каким-то специальным (и единым) образом объяснено?) Некорректно и сопоставлять разные образы Воланда из различных вариантов финала — ведь все же речь идет о последнем, и для обычного читателя — единственном, описании Воланда.
Но комментарий, представляющийся авторам всемогущим, может и должен иметь свои пределы. Как говорил шварцевский герой, тень, знай свое место.
В 1960—1970-е гг. в комментарий и разнообразные примечания историки литературы стремились спрятать непроходимые по цензурным соображениям размышления, имена, ссылки.
Времена изменились, и сегодня все, что исследователю кажется важным сообщить читателю, он может изложить в статье или книге. Но десятилетия работы с комментариями, провоцирующими на определенную дробность мысли — комментирование отдельных строк, имен, фактов, реалий и проч., — рутинная особенность данной формы исследовательской работы — кажется, отучили от цельности авторского личного высказывания.
Представляется, что книга И. Белобровцевой и С. Кульюс, вышедшая под условным названием «комментария» к роману, на деле есть еще одна попытка обобщающего его исследования, авторы которого по каким-то причинам отказались от «книжного» способа изложения материала.
Если это так, то многое становится на свои места. И то, что большая часть построчных комментариев отдана той же проблематике, которой посвящены статьи (то есть масонству, магии, алхимии и мотивам ГПУ). Рассыпанные по страницам и формально «привязанные» к конкретному слову комментарии развивают мысли, занимающие авторов. И то, что многие из них не бесспорны, лишний раз подтверждает, что эта работа, скорее, переодетая авторская монография, с субъективными увлечениями, эмоциональными привязанностями, кругом излюбленных тем, чем сравнительно устойчивый и стилистически нейтральный комментарий.
С размытостью жанра связаны достоинства и недостатки этой безусловно интересной работы. Количество необязательных комментариев, к сожалению, не может не сказываться на уровне книги, засоряя ее, компрометируя серьезные, глубокие и точные наблюдения, замечания, выводы, звучащие здесь впервые. Как, например, размышления исследователей о содержательной трансформации концовки романа: «Высшие силы словно медлят, словно замерли в ожидании, и не решают судьбу Пилата, признавая тем самым магическую силу и право Слова. Возможно, именно вследствие этой сцены меняется судьба главных героев в трансцендентном мире: вопреки предсказанному Воландом постоянному пребыванию в вечном приюте, в вещем сне Ивана Бездомного Маргарита «“уходит вместе со своим спутником к луне”, то есть “в свет”…» (с. 43). Либо вывод, завершающий книгу, к которому авторы приходят на основании внимательного изучения завершающей авторской правки рукописи «Мастера и Маргариты»: «…восстановив мастеру посмертную память и лишив этой памяти Ивана Понырева, Булгаков тем самым лишает финал романа и каких бы то ни было оптимистических надежд. <…> Мир мастера безвозвратно уходит вместе с ним» (с. 324).
Как бывает обычно с работами, затрагивающими важные проблемы, с некоторыми концептуальными утверждениями авторов хочется спорить. Если безусловно верна мысль исследователей о том, что Булгаков в 1930-е гг., работая над первоначальной редакцией «романа о дьяволе», балансировал «между “сатирическим” (в духе Ильфа и Петрова) и “фантастическим”» (с. 65) изображением реальности, переосмысливая собственную авторскую стратегию, то ее продолжение («Политический и духовный климат 1920—1930-х гг. <…> вынуждал <…> идти по пути выработки особого языка…», с. 66), по меньшей мере, спорно. Хотя бы потому, что выработка этого самого особого языка составляет сущность писательского дела при любом климате.
Основное же, с чем невозможно согласиться, — это убеждение авторов в склонности писателя к «конструированию криптографического уровня произведения» (с. 64), его приверженности «принципу бриколажного синтезирования» (с. 65).
Мысль о «зашифрованности» романа стала общим местом уже в первых булгаковедческих работах. Советским критикам конца 1960-х, «растренированным» привычным схематизмом эрзац-литературы, показалось, что роман обрушил на них немыслимое «пиршество красок», много писалось о «причудливости сводов» и переусложненности его структуры. Ныне поэтика «Мастера и Маргариты» кажется строгой до самоограничения: лишь то, что выявляет мысль, ведет чувство.
Возникает удивительная рассогласованность объяснительных усилий авто-ров: стремясь пояснить, уточнить, лишить какой бы то ни было неопределенности каждую строчку романа в отдельности, они убеждают читателя в непостижимости (без знания специального кода, владения «ключом») вещи в целом, проверить же, верен ли предлагаемый исследователями код, читатели не могут. И результатом комментаторских усилий становится не столько воссоздание историко-культурного контекста и пояснение реалий ушедшего времени (как это было у Лотмана, со вкусом рассказывающего, какой такой был «сыр лимбургский живой» и что такое «широкий боливар»), сколько возникновение достаточно произвольного нового текста.
Булгаков приступал к работе над романом на излете языковых экспериментов 1920-х гг., к которым он относился весьма скептически. Путешествуя во времени, булгаковская проза проходила сквозь различные слои литературного контекста: вязкий и плотный слой «социалистического реализма», несколько дряблую (как кажется теперь) лирическую оттепельную «исповедальность», быстро освоенный российскими литераторами жутковато-веселый поверхностный абсурдизм, наконец, сегодняшнюю, демонстративно обесмысленную, расшатанную необязательность постмодернистской беллетристики. На этом фоне роман воспринимается как произведение классической ясности, обладающее прозрачностью и редкой пластичностью языка (не случайно он давно вошел в школьные программы курса отечественной литературы). И все многочисленные интерпретации, индивидуальные прочтения оттенков и конкретных деталей романа не могут отменить внятности рассказанной Булгаковым истории о том, как происходит явление нового, как яростно оно отрицается (изгоняется, преследуется) вечно неготовыми к его восприятию людьми. Как высока (порой предельна) цена, которую носитель этого нового знания платит за внесение его в мир.
Ранее неизвестный факт, впервые сообщаемый читателю в этой книге, становится еще одним аргументом, подтверждающим точку зрения рецензента. Авторы приводят важное свидетельство Е.Б. Булгаковой (сообщенное ею в личной беседе одному из авторов в 1968 г.) о том, что «Булгаков мыслил поcмертное существование как постоянное пребывание в том душевном состоянии, в каком человек находился в момент совершения либо своего самого страшного греха, либо наиблагороднейшего поступка». И далее: «За пределами земной жизни он ожидал встречи с теми, кто были близки ему, независимо от несовпадения эпох земной жизни…» (с. 48).
Редкая определенность и независимость мышления писателя проявлена и в его представлении об инобытии, состоянии духовной сущности человека после его физической смерти. Булгаков будто завладевает и пространством «божественного умысла», распространяя собственные этические оценки и представления на гипотетический будущий суд «высших сил».
Повторю, что статьи исследователей, составившие первую часть книги, глубже и значительнее комментария, занимающего большую часть ее объема. Это тем более обидно, так как некоторые важные темы поэтики романа изложены здесь чрезмерно скупо, как, например, подглавки «Время в романе» и «Пространство в “Мастере и Маргарите”». И в случае переиздания книги хотелось бы, чтобы эти статьи были расширены и прописаны подробнее за счет существенного сокращения построчного комментария. В целом же основательная работа С. Белобровцевой и И. Кульюс весьма полезна как развернутая аргументация определенной и широко распространенной исследовательской точки зрения на роман, споры вокруг которого далеко не окончены.