(Рец. на кн.: Алпатов В.М. Волошинов, Бахтин и лингвистика. М., 2005)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2005
Алпатов В.М. ВОЛОШИНОВ, БАХТИН И ЛИНГВИСТИКА. — М.: Языки славянских культур, 2005. — 432 с. — 1500 экз. — (Studia philologica).
Труд В.М. Алпатова посвящен анализу книги В.Н. Волошинова «Марксизм и философия языка» (М., 1929) и ее последующей рецепции — преимущественно в качестве принадлежащей М.М. Бахтину или, по крайней мере, выражающей именно его идеи. Кроме того, подробно рассматриваются более поздние работы и высказывания Бахтина, которые Алпатов считает важными именно для лингвистики.
Судьба книги В.Н. Волошинова «Марксизм и философия языка» (далее — «МФЯ») своеобразна. В течение многих лет она была совершенно забыта. Могу, в частности, засвидетельствовать, что ни А.А. Реформатский, ни П.С. Кузнецов, ни В.Н. Сидоров, у которых я, уже будучи сотрудником Института языкознания АН СССР, имела счастье учиться в конце 50-х — середине 60-х гг. прошлого века, никогда «МФЯ» не упоминали. И дело здесь отнюдь не в физической малодоступности «МФЯ»: все ученики Реформатского читали Соссюра в переводе А.М. Сухотина, хотя книга эта имелась в библиотеке Института в единственном и к тому же ветхом экземпляре. Условием взаимопонимания между нами и нашими учителями было знакомство не только с Соссюром, но и с работами Бодуэна де Куртене, Фортунатова, Трубецкого (позднее изданного с комментариями А.А. Реформатского), а также Гуссерля и Шпета. Впрочем, В.М. Алпатов свидетельствует, что Ю.Д. Дешериев, руководивший в том же институте социолингвистическими исследованиями, включал «МФЯ» в список, обязательный для своих аспирантов, — смею думать, единственно из-за наличия в заголовке книги слова «марксистский».
«Воскресла» книга Волошинова благодаря Р.О. Якобсону. Как пишет Алпатов, решающую роль здесь сыграла вышедшая в 1972 г. на русском языке известная статья Р.О. Якобсона о шифтерах (написана в 1952 г.), — по существу, одна из первых «поворотных» работ о специфике речевого взаимодействия в паре говорящий — слушающий. В этой статье Якобсон высоко оценил книгу Волошинова и в дальнейшем способствовал ее публикации на Западе (английское издание — 1973 г., французское — с предисловием Якобсона и под двумя именами — Бахтина и Волошинова — 1977 г. ). Тогда же, в 1972 г., сам Алпатов, как и многие другие советские лингвисты, впервые услышал имя Волошинова.
В 1973 г. в Тарту вышла статья Вяч.Вс. Иванова о роли Бахтина в становлении семиотического подхода к языку, где идеи «МФЯ» рассматривались как своего рода провозвестники будущего расцвета семиотики в СССР. При этом еще здравствовавшему Бахтину приписывались не только «МФЯ», но и ряд других текстов Волошинова лингвистического содержания.
Особое внимание к «МФЯ» в 70-е гг. на Западе, как сегодня представляется, было обусловлено несколькими причинами. Это, во-первых, обостренный интерес западных исследователей к Бахтину, который считался ее подлинным автором. «МФЯ», как и другие работы, вышедшие под «масками» Бахтина (т.е. под именами В.Н. Волошинова и П.Н. Медведева), наряду с книгами Бахтина о Достоевском и Рабле воспринимались как труды ученого, возвращенного из социального небытия. Во-вторых, еще не вполне угас интерес западных левых интеллектуалов к марксистским подходам или ко всему тому, что они таковыми считали. Уже в силу этого в «поле» гуманитарных наук книга под заголовком «Марксизм и философия языка» должна была быть особо отмечена. В третьих — и, быть может, это главное — на Западе 60—70-х гг. интеллектуальная продукция советских ученых 20-х — начала 30-х гг. в целом оставалась предметом особого внимания. Так, «Русский формализм» В. Эрлиха, известный еще по изданию 1955 г., был переиздан в 1965 г.; тогда же были переведены и изданы сборники самых ценных работ русских формалистов, в том числе знаменитая антология под редакцией Ц. Тодорова (1965). К моменту выхода «МФЯ» в английском переводе вышли и книга Бахтина о Рабле (английский перевод — 1968 г., французский — 1970 г.), и его книга о Достоевском (французский перевод — 1970 г., английский — 1973 г.).
Любопытно, что для самого Эрлиха Бахтин был продолжателем формализма, крупнейшей фигурой «в рамках структурно-семиотического направления», а вовсе не антиподом соссюрианства и структурализма. Это следует из авторского предисловия к очередному переизданию книги Эрлиха в 1981 г. (с него сделан русский перевод 1996 г.), где Эрлих сожалел, что уже не мог переработать свою книгу так, чтобы воздать Бахтину должное.
В отечестве «МФЯ» тоже переиздали — правда, почти двадцатью годами позже: в 1993 г., затем в 1995 г. и в 2000 г. В 1993 г. книга вышла под именем В.Н. Волошинова, но как манифестация «маски» Бахтина. В 1995 г. — уже как книга В.Н. Волошинова в составе однотомника, озаглавленного «Философия и социология гуманитарных наук» (серия «Круг Бахтина»), куда вошли также его книга «Фрейдизм» и очерк «Новейшие течения лингвистической мысли на Западе». Предваряет однотомник 1995 г. биография В.Н. Волошинова, написанная Н.Л. Васильевым. В очерке Васильева резюмируются привычные к тому моменту споры об авторстве «МФЯ» и даются ссылки на избранные русскоязычные публикации по этому поводу. Текст «МФЯ» в однотомнике воспроизведен без каких-либо комментариев.
Наконец, в 2000 г. «МФЯ» переиздали еще раз, собрав все «маски» Бахтина под одним переплетом (Бахтин М.М. (под маской). Фрейдизм. Формальный метод в литературоведении. Марксизм и философия языка. Статьи. М., 2000).
Проницательная Л.Я. Гинзбург некогда заметила, что для советской науки характерны два типа отношений к классикам — облизывание и оплевывание. Бахтин не избежал «облизывания», которое превратило часть обширнейшей бахтинистики — во всяком случае, советской и российской — в обоснование канонизации крупного ученого, который меж тем был все-таки человеком своего времени, даже обгоняя его.
Тем больше заслуга В.М. Алпатова, который в вопросах, касающихся Бах-тина и его круга, всегда придерживается позиции audiatur et altera pars. В частности, эта позиция позволила Алпатову отнести вопрос об авторстве «МФЯ» к числу неразрешимых на основе наличествующей документальной базы. В силу этого «МФЯ» он считает книгой, созданной двумя авторами, а относящаяся к этим спорам проблематика вынесена в экскурс как второстепенная по отношению к содержанию «МФЯ». Этот экскурс (в книге он имеет номер 2) мне представляется интересным безотносительно к «МФЯ», и потому ниже я остановлюсь на нем особо.
Среди исследователей, внесших свою лепту в бахтинистику, В.М. Алпатов выделяется своим вниманием к вкладу Бахтина именно в лингвистику, а не в философию, историю культуры или историю литературы. Приведенный в конце обсуждаемого труда список работ Алпатова, посвященных лингвистическим аспектам трудов Бахтина и его круга, включает 28 позиций. Уже в первом издании своего известного учебника для вузов (История лингвистических учений. М., 1998) В.М. Алпатов уделил «МФЯ» существенно больше места, чем всей Московской фонологической школе. При этом главу о «МФЯ» автор поместил в раздел «Критика лингвистического структурализма» и достаточно детально описал антисоссюровский пафос книги.
Замечу, что, перечитав текст «МФЯ» по изданию 1999 г., я в очередной раз убедилась в том, что сравнительно немногие тексты, отстоящие от нас на 50— 70 лет, не требуют «перевода» на язык современной гуманитарной науки. Исключение иногда составляют труды, принадлежащие ученым экстраординарного масштаба — такова, например, «Общая психопатология» К. Ясперса (рус. перевод — М., 1995) или «Протестантская этика и дух капитализма» М. Вебера (рус. перевод — М., 1990). Значительно чаще весьма авторитетные труды без подробнейшего комментария могут быть вовсе непонятны или поняты совершенно превратно. Неудивительно поэтому, что комментарии Л.А. Гоготишвили к 5-му тому сочинений Бахтина (Бахтин М.М. Собрание сочинений. Т. 5. Работы 1940-х — начала 1960-х гг. М., 1996) по объему превосходят комментируемые бахтинские тексты.
Обсуждаемый труд В.М. Алпатова в значительной своей части служит не-обходимым комментарием не только к «МФЯ», но и к позднейшим высказываниям Бахтина на близкие темы. При этом объектом комментирования являются не только тексты Волошинова и Бахтина, но и научные направления, биографии и стили жизни ученых, анализируемые (как было принято выражаться во времена Лотмана) как тексты. И здесь автору как нельзя более пригодился его опыт лингвиста, востоковеда, историка науки и педагога. Как известно, помимо упомянутого выше учебника по истории лингвистических учений, Алпатов написал книгу о Марре и марризме (История одного мифа, М., 1991); книгу «“Дело славистов”: 30-е годы» (совместно с Ф.Д. Ашниным. М., 1994) и немало статей, основанных на архивных изысканиях.
Будучи в первую очередь трудом по истории лингвистики, книга «Волошинов, Бахтин и лингвистика» будет полезна многим гуманитариям. Читатель, которого не слишком интересует свойственный кругу Бахтина вариант рецепции Соссюра и которому все равно, кто именно скептически, а кто — апологетически относился к тем или иным лингвистическим школам, с увлечением прочитает живо и рельефно написанные экскурсы, где автор рассказывает о разных типах ученых — «многопишущих» и «малопишущих», сравнивает типы самореализации, воплощенные в личностях М.М. Бахтина и В.В. Виноградова, анализирует достаточно запутанную констелляцию идей, лиц и социальных обстоятельств, которая условно обозначена автором как «марксистская лингвистика в 30-е — 70-е гг.».
Такое разнообразие тематики отражается в композиции основного корпуса книги — она весьма прихотлива. Отмечу некоторую расплывчатость заглавия «Волошинов, Бахтин и лингвистика» (курсив мой), которое тем не менее адекватно отражает содержание исследования Алпатова. Последнее отнюдь не сводимо ни к анализу «МФЯ», ни к анализу других лингвистических работ, входящих в так называемый «волошиновский цикл», ни к разновременным и довольно-таки эскизным высказываниям Бахтина на лингвистические темы, ни даже к широко понимаемой рецепции идей, впервые высказанных в «МФЯ».
Разумеется, все это в томе Алпатова присутствует. Но сверх того — и мне это представляется самым значительным — автором развернута картина существования лингвистики в СССР и современной России «в лицах» и концепциях, начиная с 20-х гг. прошлого века и до наших дней (последние по времени работы, рассматриваемые Алпатовым, датируются началом нашего века).
Первые четыре главы книги Алпатова посвящены собственно «МФЯ». В пятой обсуждается рецепция «МФЯ» современниками и «перекличка» идей этой книги с учеными 20—40-х гг., позиции которых хотя бы отчасти можно считать концептуально близкими «МФЯ». Предметом главы шестой являются те работы и отдельные высказывания самого Бахтина, которые Алпатов полагает возможным отнести именно к лингвистике, а не к философии языка. Наконец, в последней, седьмой главе рассматриваются те построения современной лингвистики, которые, как считает автор, были предугаданы в «МФЯ».
Как у всякого серьезного исследователя истории науки, у Алпатова есть свои пристрастия. Если бы ему пришлось выбирать между позициями, которые в терминах «МФЯ» можно упрощенно представить как «Соссюр vs. анти-Соссюр», он, несомненно, не выбрал бы Соссюра. Но и к «анти-Соссюру» в этой гипотетической ситуации Алпатов, как я полагаю, отнесся бы крайне сдержанно. При изложении любой подлинно научной концепции Алпатов исходит из представлений о кумулятивном характере науки как об основном ее тренде, который выявляется лишь при охвате больших временных интервалов. Поэтому он всегда ищет то направление, в котором анализируемый исследователь продвинулся дальше своих предшественников или современников или, напротив того, вольно или невольно воспроизвел уже сказанное другими.
На станицах книги немало имен, место которых — в «черном списке» истории нашей науки. Автор, однако же, не опускается до ярлыков, разоблачений и «пригвождений» к позорным столбам. При этом Алпатов весьма искусно и убедительно отделяет марксистскую «упаковку» от вовсе не соотнесенной с марксизмом сути — и это справедливо не только для «МФЯ», но и для текстов других ученых, для которых «марксистская» терминология была в 20— 30-е гг. не более чем общепринятым способом изъясняться.
Здесь интересным примером служит анализ употребления слова «идеология» в «МФЯ» и более поздних работах самого Бахтина. Идеологией нередко именовался любой общий взгляд на предмет анализа; совокупность воззрений и позиций, позволяющих личности осмыслить мир и свое место в нем. В сегодняшних терминах можно было бы сказать, что здесь, пожалуй, больше от Клиффорда Гирца, чем от привычного советского штампа, согласно которому существовала одна «правильная идеология» — марксистская. О том, что «основоположники» некогда назвали идеологией не вообще некую систему убеждений или представлений, а именно ложное сознание, в советские времена почему-то не вспоминали.
Не разделяя многих взглядов автора, я считаю особенно ценным его способность понять мыслительные горизонты и интеллектуальный климат тех периодов истории лингвистики, которые рассмотрены в книге. Вернусь в этой связи к экскурсу 2, где рассматривается проблема авторства «МФЯ» и вообще проблема авторства ученого-лидера в кругу коллег и друзей.
В качестве одного из поучительных примеров взаимодействия единомышленников Алпатов рассказывает об отношениях между членами кружка, который вошел в историю языкознания как Московская фонологическая школа, — это А.М. Сухотин, Р.И. Аванесов, П.С. Кузнецов, В.Н. Сидоров и А.А. Реформатский.
Алпатов, несомненно, прав, говоря о том, что идейный вклад В.Н. Сидорова в теорию Московской фонологической школы был решающим, хотя принадлежащие ему тексты напрямую об этом не свидетельствуют. В еще меньшей степени достоянием бумаги стали его идеи в области лексикологии, стилистики и истории русского литературного языка, возникавшие в период его работы над Словарем языка Пушкина.
Всех, кроме рано умершего А.М. Сухотина, я успела застать в добром здравии. Хотя именно под руководством Реформатского я без малого двадцать лет работала в Секторе структурной лингвистики в Институте языкознания, хотя свою дружбу щедро дарил мне незабвенный П.С. Кузнецов, но именно разговорам с Сидоровым я обязана своей выучкой как лингвиста (мой очерк о нем см. в: Фрумкина Р.М. О нас — наискосок. М., 1997). Однако я бы не сказала, что Сидоров, как выразился Алпатов, «испытывал затруднения в переносе своих мыслей на бумагу». Он прежде всего вообще не любил писать — будь то научные тексты, институтские отчеты или обычные личные письма. Здесь они с А.А. Реформатским были совершенными антиподами. Реформатский настолько любил сам процесс письма, что не считал для себя обременительной даже, казалось бы, совершенно необязательную переписку. Я уверена, что почти у всех его учеников сохранились его послания, открытки, шутливые стишки, наброски и т.п. П.С. Кузнецов писал стихи и, по его словам, сочинил даже детективный роман — разумеется, не относясь к этим своим текстам всерьез.
В.Н. Сидоров если уж брался за перо, то текстом считал только такие чеканные формулировки, которые требовали от него совершенно чрезмерных усилий. При этом блистательные спонтанные импровизации Владимира Николаевича не возникали от случая к случаю, а были естественной формой его самореализации как мыслителя. Удивительно, что многочасовые дискуссии его не утомляли, а ведь у него была тяжелая астма. Его коллегам по Словарю языка Пушкина — напомню, что это был коллективный труд многих людей, — повезло: подобные требования к тексту он предъявлял только к себе самому. Зато не повезло потомкам…
Очень интересен и экскурс 1, где сопоставляются личности М.М. Бахтина и В.В. Виноградова. То, что Бахтин жил гонимым и умер неоцененным, входит в «бахтинскую легенду». В.В. Виноградов еще в 1946 г. получил Сталинскую премию за книгу «Русский язык» и, несмотря на проработочную кампанию 1949 г., когда он «угодил» в космополиты, занимал самые высокие ступени в советской академической иерархии.
Казалось бы, совсем иначе складывалась жизнь больного и одинокого саранского затворника. Однако внимательное чтение книги «Беседы В.Д. Дувакина с М.М. Бахтиным» (М., 1996) показывает, что многие годы жизни (а не только самые последние) Михаил Михайлович был окружен вниманием и одарен теплотой со стороны более молодых друзей и почитателей, которая и не снилась академику В.В. Виноградову.
В первой половине 60-х, когда Виноградов был директором Института русского языка, ничто в его барственных манерах не напоминало бывшего «сидельца», как иногда называл его В.Н. Сидоров. И все-таки в Виноградове было очень мало от советского академика, тип которого, например, воплощал М.Б. Храпченко. Задним числом мне понятно, как мало в нем вообще было от советского человека. Его отец, священник, еще в 30-м был арестован и выслан в Казахстан; мать поехала за ним, оба они там и скончались. Сам Виноградов пережил тюрьму, ссылку в Вятку (это 1934—1936), запрет жить в крупных городах (так называемый «минус»), да еще и высылку в Тобольск в начале 1941 г. (об этом эпизоде я узнала лишь спустя много лет). Работал Виноградов везде и всегда, доводя каждый труд до книги, статьи или раздела в монографии. Искал ли он славы? Публичности? Несомненно, и притом упорно: даже находясь в ссылке, он хлопотал об издании своих трудов.
Невозможно представить себе Виноградова — преподавателя на курсах счетоводов, а именно этим Бахтин зарабатывал на жизнь в ссылке в Кустанае, причем из его рассказов не заметно, чтобы он эту ситуацию драматизировал. За 25 лет работы в Саранском пединституте Бахтин только однажды, уже уйдя на пенсию, опубликовал статью в «Ученых записках» института, хотя в общем ничто не мешало ему там печататься.
При этом жизнь Бахтина протекала именно за рабочим столом. С каким азартом он рассказывает о том, как благодаря своим связям его друг, ленинградский профессор биологии И.И. Канаев, присылал Бахтину в Саранск любую литературу, включая самые редкие книги из «Публички» и даже рукописи. Одновременно Бахтин признает, что если бы не хлопоты В.В. Кожинова, книга о Достоевском никогда не была бы переиздана, а «Рабле» и вовсе не был бы доведен до уровня монографии. Создается впечатление, что Бахтин всегда был ориентирован на процесс познания, но не на оформление своих мыслей в виде, доступном хоть какой-то аудитории. Ну, а переписка с редакциями и тем более с властями, по-видимому, была вне его психологических возможностей.
Вернусь, однако, к основному корпусу книги. С учетом интересов читателей «НЛО», я не считаю уместным на этих страницах входить в дискуссию с В.М. Алпатовым по сугубо лингвистическим вопросам, в особенности если это не касается Волошинова или Бахтина непосредственно. Ограничусь одним сюжетом, которому в книге уделено немало места, — это труды Н. Хомского.
Здесь мои взгляды существенно расходятся с позициями В.М. Алпатова. С моей точки зрения, необходимо понять, что книга Хомского «Язык и мышление» (1968, рус. перевод 1972) написана совсем «не тем» человеком, труды которого положили начало «хомскианской революции». Фигурально выражаясь, есть «два Хомских». Один — это генеративист, чьи работы «Синтаксические структуры» (1957) и «Аспекты теории синтаксиса» (1965) оказали сильнейшее влияние на мировую лингвистику, поскольку именно там были эксплицитно предложены новые для того времени методы описания языка, понимаемого как langue, т.е. система языка. И есть «другой» Хомский — гуманитарный философ, автор книги «Язык и мышление», где он поставил задачи, принципиально не решаемые той лингвистикой, лидером которой он сам был — и во многом остался! В «Языке и мышлении» его пафос ближе всего к Гумбольдту и Бенвенисту, если вспомнить девиз последнего — изучать «человека в языке».
Можно описывать langue, следуя Хомскому, можно — следуя структурным разработкам Теньера. Самая влиятельная советская и российская школа — Московская семантическая — пошла по пути Теньера, но отнюдь не без учета подхода Хомского. Все влиятельные западные лингвисты (за исключением Анны Вежбицкой) пошли по пути генеративной грамматики Хомского. Действительно замечательная книга «Язык и мышление» осталась манифестом, потому что, сформулировав проблемы, важнейшие для познания функционирования языка как средства общения и средства познания мира, Хомский оставил в сфере desiderata методы / методики, допускающие, выражаясь юридическим языком, «прямое применение» к сформулированным им самим задачам.
Исследователь, для которого реплика имеет больше оснований рассматриваться как единица языка, нежели слово, для которого модусом бытия языка являются прежде всего его функционирование, выразительные возможности, диалогичность как таковая, — этот исследователь вообще занимается другой лингвистикой, нежели Московская фонологическая школа или, казалось бы, столь далекий от нее ранний Хомский. Лингвистика В.В. Виноградова и Г.О. Винокура, равно как и большинства представителей Пражского кружка, воплощает идеалы, несомненно более близкие Бахтину. И только Р.О. Якобсону удалось в своей длительной и разнообразной работе в науке гармонично совместить несколько разных «лингвистик».
Быть может, самая сильная сторона книги В.М. Алпатова как раз в том, что она без натяжек подводит к подобному умозаключению.