XII международная научно-тематическая конференция. 9 — 11 октября 2004 г., Москва
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2005
Цветаевская конференция в Москве, ежегодно собирающая в Доме-музее Марины Цветаевой десятки докладчиков со всего мира, была посвящена теме когда-то новой, а ныне уже юбилейной. Юрий Иваск еще в 1934 году в журнале «Новь» писал:
Тема цветаевской декламативной поэзии — «стихийное» (т. е. некоторая могущественная воля, осуществляющаяся, не задумываясь о целях), которое, однако, выявляется и действует по строго определенной системе. <…> Романтическое в классическом, «стихийное» в «логическом», Дионис в Аполлоне, эрос в логосе, стихия в системе — вот главная <…> поэтическая задача Цветаевой <…>1.
Если бы все указанные в программе доклады 2 состоялись, миссия обозревателя была бы невыполнима, но двадцать два участника из шестидесяти шести воздержались от выступления, оставив прочим время на дискуссию. Открытие конференции почтили своим присутствием М.Л. Гаспаров и М.А. Разумовская. Последняя поведала собравшимся о том, как в Вене через самиздат она познакомилась с Цветаевой, услышала по радио от А.И. Солженицына, что это великий поэт, написала книгу (вторую после диссертации С. Карлинского), носила ее в десять издательств и, наконец, опубликовала (1981).
Большая часть докладов вписывалась в проблематику конференции.
Л.Л. Шестакова (Москва) сравнила варианты словообразовательного гнезда «Разум» в словарях языка Цветаевой и Пушкина, выявив черты их сходства и различия (рассмотрев, в частности, цветаевские окказионализмы «разумнеть» и «разумничек»).
К сожалению, не было аналогичного доклада, посвященного гнезду «Стихия», поскольку финальный том «Словаря поэтического языка Марины Цветаевой» (Стадо — Я) только что вышел (поздравляем О.Г. Ревзину, И.Ю. Белякову и И.П. Оловянникову). Крайне важно было бы также собрать и проанализировать все определения «разума» и «стихии» в прозе поэта.
М.В. Цветкова (Н. Новгород) подчеркнула, что концепт «душа» (вместилище эмоциональности, стихийных начал) занимает центральное место и у Цветаевой, и вообще в русской «национальной концептосфере», тогда как в центре британской, например, стоит «common sense», т.е. «здравый смысл». В то же время «душа» имеет общую основу с «духом» (ближе к «разумности»), а «soul» и «spirit» разделены и включены в разные паронимические ряды. Все это создает проблемы при переводе, тем самым обнаруживаясь.
Г.Ч. Павловская (Беларусь) утверждала, что такой фундаментальный концепт, как «стихия», сформировался в мировоззренческой системе Цветаевой под влиянием русской революции 1917 года. Поскольку «воля к власти» в образах исторических бунтарей интерпретируется Цветаевой как стихийность, можно предположить, что осмысление политической истории отразилось и на концепции поэтического творчества, на мифологии поэта.
Н.О. Осипова (Киров) всесторонне описала семантику «взрыва» (как проявления стихийного) в творчестве Цветаевой и культуре ее эпохи. Замечательное богатство представленного материала частично обесценивалось, на наш взгляд, неразличением «взрыва» и любых других проявлений динамики. К «взрыву», например, отнесены были процессы ритмические, т.е. предсказуемые, «невероятная скачка» и т.п.
А.В. Прохорова (Сербия и Черногория) сопоставляла тезис Цветаевой о внеморальности искусства как причастного иррациональным стихиям с образами западнославянской мифологии, в которой божественное описывается как не поддающееся рациональному постижению, а Черный бог и Белый бог неразрывно связаны. У Цветаевой также снимаются биполярные оппозиции («Черт»), творческая стихия оказывается атрибутом и божественного, и смертного в художнике.
Л.Н. Козлова (Ульяновск), напротив, говорила не о снятии оппозиций, а о борьбе земного и небесного (добра и зла) в человеческой природе Цветаевой, ее поступках и текстах, что манифестируют полярные образы: Эва и Анжелика в «Вечернем альбоме», Князь Света и Князь Тьмы в стихах 1917 года, Бог-Черт в эссе «Черт». Особенность цветаевской героини, по мнению докладчицы, в том, что и ее земная ипостась стремится к «небу», уже в раннем образе Эвы виден прообраз героини «На красном коне».
Ю.А. Гаюрова (Самара) также полагает, что в творчестве Цветаевой проблема дуализма мира решается в пользу космоса; у поэта доминирует эйфорический тип эмоциональной реакции, суть которого состоит в преобразовании внешних воздействий любого рода в энергию положительных эмоций. В этом — секрет успеха цветаевского творчества у читателя с преобладанием того же типа эмоциональной реакции.
Е.А. Надеждина (Москва) перевела обсуждение «феномена Марины Цветаевой» в плоскость медицины (затронув аспекты генетики, психологии, психи-атрии, физиологии, офтальмологии) и педагогики. Отмечалось действенное внимание Цветаевой, подобное дружескому или материнскому сопереживанию, но почти всегда с примесью эротического, независимо от пола другого.
К.Б. Жогина (Ставрополь) характеризовала «повышенную знаковость» поведения Цветаевой, поступки которой зачастую имели игровой характер, имитируя выполнение предписанных ей социальных ролей, их нарушение и абсолютную «деклассированность». Цветаева следует и многочисленным литературным моделям и амплуа, к числу которых относится и сценарий, сочетающий в себе «естественность и сногсшибательное своенравие» (Н.Я. Мандельштам).
И.Ю. Белякова (Москва) на примере безличных предложений пыталась показать, как использованы в поэтических текстах М. Цветаевой синтаксические конструкции, несущие смысл стихийных, неконтролируемых, неуправляемых действий, независимо от лексического наполнения, как рациональная грамматика может выражать смысл стихийности.
С.А. Ахмадеева (Краснодар) описывала средства создания эмоциональности (лексические, риторические, графические) и эмоциональной оркестровки текста, проанализировав эмоциональную партитуру писем Цветаевой к К.Б. Родзевичу.
Н. Туганова (Литва) сравнивала «театральный код» писем Цветаевой и театральную теорию Антонена Арто, обнаружив сходство элементов «театрального пространства», воплощенного у Цветаевой и предписанного теорией Арто. К ним относятся: замена слова жестом; внимание к ритму и темпу (задаются дыханием и жестом); преодоление бытовой логики; «боль» как исходный пункт в осмыслении действительности.
Л.В. Зубова (Санкт-Петербург) интерпретировала enjambement в поэзии Цветаевой как воплощение конфликта между чувственным и рациональным способом познания (Е.Г. Эткинд) и как образ границы (А.К. Жолковский), проанализировав интонационную, иконическую и ряд смысловых функций переноса: маркирование перехода от прямого значения слова к переносному, повышения ситуации в ранге, переключения внимания с одной образной сферы на другую, логическое обоснование оксюморона. Пауза переноса является и позицией авторской рефлексии над словом. Рассмотрена и лексико-грамматическая многозначность слова в позиции переноса (в частности, падежная полисемия).
М.В. Ляпон (Москва) говорила о цветаевской рефлексии над понятиями «стихия» и «разум», их сближении и конкуренции в сфере постижения иррационального, подсознания, логики сна, о цветаевском интересе к «интуиции» как «ускорителю» мысли и критерию подлинности свойств личности, не поддающихся логическому постижению. Интуиция интересна как парадоксальный феномен: неконтролируемая энергия подсознания (явление Хаоса) претендует на контроль над разумом: «Только когда я очарована, я разумна» (дилемма «стихия — разум» характерным образом опровергается с помощью парадокса).
С.Н. Лютова (Москва) комментировала амбивалентность ряда высказываний Цветаевой о разуме и сознании, анализируя метафоры стихотворения «Наяда» (подробнее — в ее монографии «Марина Цветаева и Максимилиан Волошин: Эстетика смыслообразования», 2004) в терминах психоанализа Юнга. Разум — «вечный третий в любви».
Примечательно, что доклады, посвященные механизмам творческого процесса Цветаевой, акцентировали скорее «сальерианскую» («разумную») основу творчества.
С.Ю. Лаврова (Череповец), опираясь на собственные положения поэта и на оценки современников («идеализм»), обрисовала работу поэта как пересоздание «природного» («стихийного») материала и заключение его в формулу. При этом поэт в ответе не за «данные» ему лучшие строки, не за «умысел» (сущность, внеположные «стихии»), а за худшие строки и «замысел» (способ представления «умыслов»), за творческую поденщину.
И.М. Романова (Москва) показала, как это в реальности происходило у Цветаевой, реконструировав на основании черновых тетрадей (РГАЛИ) стандартную процедуру работы Цветаевой над текстом. «Сальерианским» был первый этап (план, сбор словесного материала, выстраивание мозаики из заготовленных элементов). Затем следовал «моцартианский» этап: готовый текст отбрасывался и писался заново, уже в новом, обогащенном состоянии сознания, «естественно изливаясь».
О.В. Евтушенко (Москва) описала «стихию» и «разум» в ряду констант любовного дискурса от романтических повестей А.А. Бестужева-Марлинского до романтических драм Цветаевой, очертив историческое движение способов словесного представления чувств и эмоций. Было показано, что в ранней драматургии Цветаевой стихии и разум не противопоставлены, поскольку подлинный разум (называемый обывателями безумием) порождается стихией, что оппозиция выстраивается между стихиями: огонь символизирует чувства, метель (производная воздуха) — разум.
Д.Д. Кумукова (Санкт-Петербург) посвятила доклад анализу заглавного образа пьесы «Метель» (1918): метель — стихия, которая управляет происходящим, порождая драматический конфликт. Построение, образная система и ре-марки автора передают музыкальный характер действия, воплотить который оказалось не под силу студии Е.Б. Вахтангова.
О.А. Скрипова (Екатеринбург) представила свой вариант анализа цикла «Поэты», показав, что интеллектуальность усиливает здесь эмоциональный накал, а «лирическая стихия» на всех уровнях подчинена закону «стилевой тяги» (инерционные механизмы, направляющие поиск подходящих слов, ритмов, созвучий, ассоциативных цепочек); так выстраиваются контрастные ряды, подводящие к итоговой оппозиции «безмерность — мера».
О.А. Рутер (Ростов) описала функционирование словесного табу в фольклорных поэмах Цветаевой. Вместо одного эвфемизма, как в традиционной культуре, Цветаева использует все известные фольклористам, а также и ею самой изобретенные, в том числе новый (по мнению докладчика) тип — полное умолчание. Вместо называния дается обширное перифрастическое описание. Табу как прием создает фон повествования, моделирует сюжет, вовлекает читателя в словесную игру. Создание и прочтение такого текста включает и эмоциональное восприятие, и рациональное переосмысление.
Л.А. Викулина (Москва) дала анализ соотношения сознательных и «стихийных» стимулов в поступках героев «Крысолова» и в структуре самой поэмы. Было показано, что в самом Крысолове есть и рациональность, и стихийность. «Крысолов» — не только иллюстрация цветаевской мифологии творческого акта, но и пример перманентности борьбы волевого (разумного) и стихийного начал: автор теряет контроль над своей идеей, поддаваясь стихии, отсюда множественность толкований финала поэмы (спасение от быта или разоблачение «вождя-демагога»).
Р.С. Войтехович (Эстония) разделил книги стихов Цветаевой на сборники «дневникового» типа (выстроенные «стихийно») и сборники тематические (выстроенные «разумно»). Известно, что тексты «Вечернего альбома» «сосчитаны» (И.Д. Шевеленко), возможно, числовая символика подсвечивает трехчастный «сюжет» сборника. То же — в сборниках «Версты» (стихи 1917— 1920 годов) и «Психея: Романтика» (предел композиционной изощренности Цветаевой).
Ю.Ю. Курилова (Литва) демонстрировала диалектику стихийного-разумного на примере функций «плаща» в поэзии Цветаевой (цикл «Плащ» и пр.), и скрывающего и выдающего сущность персонажа. В цикле «Ученик» «плащ» приобретает функции «второй кожи» (В.А. Подорога) — дополнительного жесткого защитного покрова, накладывающего ряд ограничений на действия его носителя; плащ нивелирует женское в героине, что, возможно, справедливо и для других женских персонажей (ср. «Клинок»).
Цветаевское понимание «стихийности» невозможно уяснить вне широкого и узкого литературного контекста, в частности без фигуры А.А. Блока, героя нескольких докладов.
О.А. Клинг (Москва) описал движение поэтики Цветаевой от символизма к авангарду через промежуточный этап «московского акмеизма» (1916—1920). Символизм содержал в себе зачатки производных от него течений, пребывавших первоначально в диффузном состоянии. Цветаева не примкнула к московскому кубизму, но после «крушения гуманизма» (параллельно блоковскому) нашла адекватное выражение своему мироощущению в авангардной поэтике, манифестирующей противостояние миру и, в том числе, традиционализму русского зарубежья.
Е.Ю. Муратова (Беларусь), опираясь на концепцию творчества Цветаевой (поэт как игрушка и победитель стихий), анализировала циклы стихов «Ахматовой» и «Стихи к Блоку»: героиня первого («Разъярительница ветров, насылательница метелей») прямо соотносится с основной моделью, герой второго цикла отступает от нее («Божий праведник мой прекрасный…»), демонстрируя «устремление ввысь, отрыв от всего земного и суетного».
И.Б. Ничипоров (Москва) рассматривал образы стихий в «блоковских» циклах Цветаевой, Ахматовой и Пастернака. Образы стихий проецируются на внутренний мир Блока и лирического «я», диалогически с ним связанного, на творческие, природные и исторические процессы. Сквозные образы стихий, устойчивый круг ключевых тем, их ассоциации и переклички с Блоком создают концептуальное единство этих циклов, позволяя говорить о «блоковском тексте».
Приблизительно треть докладов по своей проблематике выпадала за рамки объявленной темы, что ничуть не умаляет их научной ценности и уместности в рамках цветаевской конференции.
Л.Л. Кертман (Москва) анализировала место Достоевского в судьбе и творческом мире Цветаевой, полемически отталкиваясь от известного утверждения поэта о том, что Достоевский ей «не понадобился». Цветаеву многое сближает с Достоевским и его героями с «содранной кожей», в частности ощущение тотальной дисгармонии жизни («место, где жить нельзя»). Отмечался ряд параллелей, в том числе перекличка финалов «Поэмы Конца» и «Преступления и наказания» (сцена совместного плача).
Т.Е. Барышникова (Латвия) анализировала неприязнь Цветаевой к Чехову, связанную с его принадлежностью к интеллигенции (ограниченность), представлением о Чехове как двойнике его героев, неприятием «чеховщины» — отказом от мифотворчества как функции искусства (ср. мнения Л.И. Шестова, 3.Н. Гиппиус, А.А. Ахматовой). Цветаева настаивала на своем незнании произведений Чехова, но нередко их упоминала, использовала в подтексте одного стихотворения («Поступью сановнически гордой…»); имя Чехова для нее явно значимо.
А. Гилднер и А. Колачковска (Польша) охарактеризовали точки соприкосновения в судьбе, политических и эстетических взглядах, образе мира и человека, в художественных стратегиях Цветаевой и Замятина: «Мы с ним редко встречались, но всегда хорошо, он тоже, как и я, был ни нашим, ни вашим» (письмо В.Н. Буниной от 11 февраля 1937 г.).
Л.Ф. Кацис (Москва) предположил, что перелом в отношениях с Пастернаком послужил поводом к созданию «Neuf lettres avec une dixième retenue…» (1932) и поэмы «Автобус» (1934—1936). Их общая почва — «флорентийский текст» (ряд новелл Г. Гейне, Р.М. Рильке и Б.Л. Пастернака) и письмо Рильке о скупой Э. Кей, перебивавшейся автобусами и дешевыми мясными ресторанами. Возможно, Навуходоносор в поэме есть образ борца с евреями-идолопоклонниками и спроецирован Цветаевой на себя.
А.И. Попова (Санкт-Петербург) описала неуспех отношений Цветаевой с парижским литературным миром (П. Валери, А. Жидом, Ш. Вильдраком, Р. Вивье, Ж. Шюзвилем, П. Буайе, Ж. Поланом, Ж. Маритэном) на фоне относительного успеха Бальмонта и Ремизова. Сомнительно, что Полан отказал Цветаевой в публикации переводов из Пушкина с формулировкой «нагромождение общих мест» (письмо А. Жиду), — Полан выступал в защиту «общих мест». Возможно, Цветаева приписывает редактору ходячее мнение русских литераторов о всех вообще переводах из Пушкина.
А.Г. Степанов (Тверь) сопоставил «Поэму Горы» Цветаевой и «В горах» И. Бродского. Основанием для этого является общность тематического и структурного развертывания двух текстов. Анализ их топографических источников, стиховой структуры, ключевого образа, сюжетов и т. д. позволяет с известной долей уверенности говорить о том, что между двумя произведениями существует генетическая связь.
Т.В. Алешка (Беларусь) посвятила свой доклад рецепции поэзии Цветаевой в творчестве Веры Павловой. Павлова декларирует важность для себя поэзии Цветаевой и регулярно цитирует ее. Поэтессе близки искренность Цветаевой, ориентация на интимные жанры дневника, письма, сочетание логики и чувства, максимализм, дерзкий эротизм, переходящий у самой Павловой в порнографию (реплика Л.В. Зубовой). Однако для Павловой не существует конфликта Евы—Психеи («Психеи лесть» vs. «лона блажь»).
Е.А. Нестерова (Воронеж) отметила распространенность и проанализировала употребление в поэзии Цветаевой местоимения 1-го лица множественного числа. Основные группы, которые может подразумевать цветаевское «мы»: родные; избранные (творцы); женщины; все человечество (обычно при размышлении о печали, смерти); двое любящих.
С.Ю. Артемова (Тверь) описывала способы создания диалогичности в лирике Цветаевой. Различные признаки современного послания уподобляют тексты Цветаевой адресованной речи, но собственно посланий («идеальный» диалогический жанр) немного. Характерно, что в русле общей тенденции ХХ века Цветаева стремится к коммуникации невозможной или выходящей за рамки физического бытия.
В.А. Маслова (Беларусь) говорила о звуковой организации «русских» поэм: Цветаева — «виртуоз плетения звуков».
О.В. Калинина (Саратов) посвятила свой доклад эссе «Мать и музыка» и формированию личности поэта, проделавшего путь «от рояля к столу» под влиянием «лирического гения». Гений в своей проводниковой функции привлек внимание и к другим «вожатым» из прозы Цветаевой: от «инстинкта» («Наталья Гончарова») до Черта («Черт»).
Особый интерес представляли сообщения о новых архивных разысканиях.
Н.В. Александрова (Москва, Отдел рукописей ГМИИ им. А.С. Пушкина) сообщила о материалах, связанных с историей семьи Л.А. Тамбурер, близко знакомой с семьей Цветаевых.
И.В. Левичев (Украина) представил материалы архива и мемориальной библиотеки Дома-музея М.А. Волошина, связанные с историей взаимоотношений поэта с семьей Цветаевых. В докладе были процитированы неизвестные ранее автографы Марины и Анастасии Цветаевых, а также несколько писем Волошина к Марине Цветаевой и Сергею Эфрону 1917—1920 годов.
А.С. Балакин (Болшево) представил свою хронику контактов М.А. Волошина, С.Н. Дурылина и сестер Цветаевых.
Е.Н. Ильина (Москва) посвятила свое сообщение взаимоотношениям семьи Цветаевых с В.В. Розановым, упомянув также о толкованиях редких изданий трудов И.В. Цветаева. Сообщение содержало устную публикацию ранее неизвестных автографов В.В. Розанова и А.И. Цветаевой из фондов Дома-музея Марины Цветаевой.
Н.А. Громова (Москва) посвятила свой доклад обзору двадцати неопубликованных писем Цветаевой к художнице Н.С. Гончаровой (фонд Гончаровой— Ларионова, рукописный отдел Третьяковской галереи) периода работы над очерком «Наталья Гончарова» и анализу отношений корреспондентов.
Отдельный сюжет составило обсуждение сенсации минувшего года — публикации дневников сына Цветаевой, Г.С. Эфрона (Мура), подготовленных Е.Б. Коркиной и В.К. Лосской. Об этом говорили Л.Б. Либединская (Москва), встречавшаяся с Г.С. Эфроном, Р.Б. Вальбе (Москва), хорошо знавшая Г.С. Эфрона; И.В. Кудрова (Санкт-Петербург) поделилась своими размышлениями о том, что нового вносят эти дневники в наше знание о Цветаевой (мы лучше представляем жизнь семьи Эфронов во Франции и подлинный масштаб влияния С.Я. Эфрона на детей; жизнь в Болшево, эвакуацию; мотивы самоубийства и т.д.).
Что касается выводов по основной тематике конференции, то они, несомненно, будут уточняться и найдут свое место в ежегодном сборнике докладов, уже двенадцатом по счету.
Роман Войтехович
____________________________________________________________________________
1) Иваск Ю. Цветаева // Звезда. 1992. № 10. С. 74.
2) С предварительной программой можно ознакомиться: http://www.ruthenia.ru/document/534256.html.