(24-26 сентября 2004 г., Тарту)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2005
Шестая совместная конференция Тартуского и Таллиннского педагогического университетов в рамках проекта «Русская литература ХХ века: метрополия и диаспора» состоялась в Тарту и была приурочена к юбилею Валерия Ивановича Беззубова (1929—1991), преподавателя Тартуского университета и исследователя творчества Л.Н. Андреева. Проблематика конференции находилась в русле интересов ученого: обсуждалось то, как сам автор, его коллеги, критики, обстоятельства биографии, идеологический и социально-политический контекст моделируют статус писателя.
Портрет Беззубова восстанавливается из прозвучавших на конференции выступлений А.А. Данилевского, С.Н. Доценко, Л.Н. Киселевой, В.М. Паперного и Л.Н. Столовича. Он мог бы служить антипримером модели, выстроенной А.Б. Рогачевским (Глазго) в полусерьезном сообщении «О культовом статусе писателя / литературоведа: как стать звездой», согласно которому культовый статус создают экстралитературные и экстранаучные факторы биографии: от нестандартной сексуальной ориентации до преждевременной смерти (автор считается «культовым», если число знакомых с его именем намного превосходит число знакомых с его произведениями).
Беззубов не стал «культовой фигурой», хотя налицо культ памяти и уважения к заслугам ученого, но умел показать и русским студентам, и эстонской аудитории, что современная русская литература — предмет, достойный интереса и изучения. Лекции читал так, как будто власти не было (о Солженицыне — в день высылки). Дал прекрасную рецензию С. Довлатову для издательства, вызвав интерес КГБ, поскольку автор счел нужным печатно отблагодарить рецензента. Публиковал статьи о трудных писателях и писал в стол о не-возможных (Е. Замятин). Его немногословные высказывания запоминались на всю жизнь: «Все, что я делаю, я должен делать хорошо». Сказанное на колхозной «барщине» он мог повторить и став заведующим кафедрой, когда «ушли» Ю.М. Лотмана. Он умел противостоять социальному контексту и остался в памяти учеников и коллег образцом достоинства, мужества и отсутствия авторитарности.
Говоря о статусе писателя, следует различать статус «писательства» в обществе и статус писателя — в литературе. Вопрос о границах «писательства» обсуждался в связи с докладом Г.М. Пономаревой (Тарту) и Т.К. Шор (Таллинн) «Г.Е. Фролов — старообрядческий писатель-наставник (1927—1930)», в котором рассматривались консервативные взгляды Фролова на воспитание староверческой молодежи в Латвии и Эстонии, изложенные в брошюре «Какая жизнь, такие и догматы! (Нравственное состояние старообрядцев-беспоповцев от половины 17 века до наших дней)», семи статьях в рижском староверческом журнале «Родная старина» и переписке с И.Н. Заволоко. Письменные выступления Фролова, имея паралитературный характер, несомненно, повышали его статус проповедника.
Доклад Р. Вейдеманна (Тарту) «О статусе/судьбе писателя в Эстонии» был посвящен эволюции статуса эстонского писателя: от «грамотного эстонца», учителя-просветителя ХIX в. до «властителя дум» и артиста-«пророка». С 1922 г. существует Союз писателей Эстонии, который становится носителем коллективного авторитета, а в советский период — умеренно оппозиционных власти настроений. Накануне обретения независимости он достигает абсолютного авторитета. Ныне и сообщество литераторов, и литература в Эстонии утратили единство. Статус писателя превратился в рыночный «проект», успех которого зависит от СМИ, а литература — в периферийное, хотя и самодостаточное явление.
Статус писателя и в обществе, и в литературе был предметом рефлексии в докладе В.М. Паперного (Хайфа) «Автор на службе у Власти, или Как Андрей Белый стал ответственным работником». Европейский автор ищет как независимости, так и близости к власти, от которой получает licentia poetarum, право пользоваться нестандартным языком. В притязаниях Белого, создававшего о себе мифы как о новом Христе, Гоголе, Штейнере, было, по мысли докладчика, и бюрократическое измерение: он претендовал на статус «очень значительного лица». Это были осознанно самозваные роли, последней из которых стала роль «ответственного работника Партии» (речь на I пленуме ССП 1932 г.).
Статус писателя в обществе может конфликтовать с его статусом в литературе. Пастернак и Бродский видели в этом конфликте законную диалектику, принимая статус первого и опального поэта одновременно, как показал В.В. Семенов (Тарту — Нарва) в докладе «“Вакансия поэта” — “Низвергнут!”, “Вознесен!”: О литературном автопозиционировании раннего Бродского и позднего Пастернака». Статус первого-опального поэта требовал повышения авторской ответственности за тексты (у Бродского она связывалась с «объективностью») и за литературный процесс в целом, осознания своей руководящей, «административной» роли «старого мудрого поэта» (у Бродского даже юродивого-шута), серьезного отношения к посмертной славе и «бессмертию».
А.С. Немзер (Москва) описывал в чем-то схожую писательскую позицию в докладе «Поэт после поэзии: случай Давида Самойлова», посвященном самоопределению Д.C. Самойлова в послевоенной литературе («поэт», легитимный, в отличие от Бродского; наследник ушедших гениев, последним из которых для него была Ахматова, — «Вот и все, смежили очи гении…»). Самойлов остро переживает неспособность поэтов своего поколения («постпоэтическая эпоха») сказать новое слово, отрицает возможность «ренессанса», размежевывается со Слуцким и Мартыновым, стремится поначалу меньше печататься (создает себе сильную литературную позицию как переводчик). В его стихах исповедь превалирует над проповедью, сюжет — над интимной лирикой (интимное камуфлируется), востребована маска мудрого старика, которому позволено раздражаться: «А вы, хранители традиций, вдруг потеряете себя».
Поднималась и тема литературной конкуренции. В докладе «И. Ясинский и А. Чехов в литературе 1880—1890-х гг.: взгляд Ясинского» Е.Ю. Нымм (Тарту — Нарва) описала эволюцию отношения И.И. Ясинского к Чехову. Ясинский сразу заметил близость чеховского творчества к собственному (сходный дебют, те же жанры, темы, сюжеты); при этом Чехову, по его мнению, многое давалось лучше и легче. Канонизация образа Чехова обращает внимание Ясинского на собственные неудачи: достигнув популярности у массового читателя, он не получил признания в мире большой литературы. Ясинский не считает Чехова «великим писателем» и стремится восстановить историческую справедливость, уравняв чеховский статус со своим и предрекая коллеге скорое забвение.
С.Н. Доценко (Таллинн) в докладе «К истолкованию одного биографического анекдота Ремизова» анализировал как образец своеобразной полемики А.М. Ремизова с Вяч. Ивановым и другими авторитетами в области «мистического Эроса» анекдот из книги «Кукха. Розановы письма», в котором говорится о том, как писатель в 1905 г. на именинах В.Д. Розановой «вымазал <…> нос табаком Вяч. Иванову. А после ужина перевернул с помощью именинницы качалку с Н.А. Бердяевым. Бердяев ничего, только кашлянул, а Андрей Белый от неожиданности финик проглотил». Смысл записи проясняется при сопоставлении с другими описаниями этого события и прозой Ремизова, в которой «табак» и «финик» эротически маркированы (ср. «Что есть табак» и «Султанский финик»).
Еще масштабнее предстали притязания Ремизова в докладе А.М. Грачевой (С.-Петербург) «Борьба за статус писателя в литературной иерархии и тактика самозванства (по материалам архива А.М. Ремизова)». В ответ на заниженную оценку в советской академической «Истории русской литературы» (Академия наук была для него высшим духовным авторитетом) Ремизов пишет книгу о себе «Лицо писателя». В замысел входила последовательная автодемифологизация и утверждение за собой места «во втором ряду: после Гоголя, Толстого и Достоевского». Но Н.В. Кодрянская (титульный автор книги, последняя «маска» писателя) после его смерти исключила из книги все, что не соответствовало привычному мифу, сменив заголовок на «Алексей Ремизов». Только сейчас появилась возможность восстановить и опубликовать подлинные материалы книги.
Другую попытку преодолеть заниженную оценку описала Л.Л. Пильд (Тарту) в докладе «Константин Случевский: освобождение от “противоречий” (на материале циклов “Загробные песни” и “В том мире”)», в котором показала, как Случевский отреагировал на репутацию «поэта противоречий», навязанную ему Бальмонтом и Брюсовым. В «Песнях из Уголка» он декларирует свою «противоречивость», усматривая в ней эстетическую неполноценность (фоном служит классика), а в циклах «Загробные песни» и «В том мире» пытается ее преодолеть, показывая на всех уровнях органичность «противоречий» в своей поэзии и синтезируя в рамках «загробной утопии» уже использованную прежде тематику.
Л.И. Соболев (Москва) обратился к тому же автору в докладе «Константин Случевский — поэт рубежа», показав, в частности, что скандальный дебют Случевского, «эстетический радикализм» которого вызвал обильную критику и пародии (менее радикальные, чем объект пародирования), только внешне предвосхищал дебюты символистов: Случевский, будучи офицером, не принял глумления и уехал за границу. Не найдя сочувствия и позднее, Случевский исправляет языковые смещения в своих текстах, не достигая полного понимания и с символистами (отсюда пародия на Брюсова). Пока состояние наших знаний о Случевском таково, что полезнее ставить вопросы, чем предлагать ответы. Случевский — один из самых больших неудачников в русской поэзии.
Пример корректирующего влияния критики представила М.В. Боровикова (Тарту) в докладе «О литературном статусе Марины Цветаевой середины 1910-х гг.», в котором показала, что в 1915—1917 гг., в ущерб репутации поэта, принципиально стоящего вне литературного круга, Цветаева сотрудничала с журналом «Северные записки», публикуя в нем подборки своих стихотворений. Эти публикации (при отсутствии новых сборников) отвечали не только внутренней логике развития Цветаевой, но и вкусам ведущего критика журнала С.Я. Парнок, что видно из рецензии последней на сборник стихов М. Моравской: одни и те же тексты Парнок оценивает выше, касаясь журнальной публикации, и ниже, говоря о сборнике. Цветаевские подборки можно рассматривать как промежуточное звено между ранними книгами и циклами середины 1910-х гг., первый из которых («Подруга») был посвящен Парнок.
«Оригинальная, но одиозная» фигура критика П.М. Пильского, творца и могильщика писательских репутаций, стала героем доклада А.Э. Меймре (Таллинн) «Аз есмь Петр Пильский (литератор в роли мэтра)». Современники ценили Пильского как «рыцаря художественной критики» (Амфитеатров). Он и сам видел в критике высочайшее искусство. Критик привечал Куприна и Андреева, рано заметил Гумилева, защищал футуристов, часто выступая посредником между автором и издателями. В то же время он мог вести себя двулично (характерна история с «Саниным» Арцыбашева), имел буйный характер и мог отомстить фельетоном за то, что ему не одолжили денег. По замечанию О.А. Лекманова, на колебания оценок критика влияла и степень его трезвости в момент работы.
Влияние социального контекста на творчество проявлялось и в бытовом плане. З.М. Зевина (Москва) на материалах архитектурного архива представила историю возникновения кооперативных домов писателей в проезде Художественного театра, Фурманном и Лаврушинском переулках, по-новому осветив диалог писателей и власти по поводу пресловутого «квартирного вопроса» со всеми сопутствовавшими ему коллизиями.
Р.М. Янгиров восстановил подробности судебного процесса над «литературными чубаровцами» М. Альтшулером, В. Аврущенко и В. Анохиным, обвиненными в коллективном изнасиловании и доведении до самоубийства Зинаиды Исламовой, с которой они вместе учились на Высших литературных курсах при Доме Герцена. Дело получило политическое звучание и резонанс благодаря параллельной кампании борьбы с «литературной богемой» и «буржуазными влияниями» в среде советских литераторов, отразившись в творчестве Маяковского, Булгакова, Домбровского («Факультет ненужных вещей») и т.д. Получив различные сроки, обвиняемые отдали остаток жизни личной и творческой «перековке» и реабилитации.
Несколько докладов было посвящено положению русских писателей-эмигрантов в Прибалтике и Италии. П.М. Лавринец (Вильнюс) в докладе «Статус русского эмигрантского писателя и “лимитрофная” литература» анализировал ситуацию, сложившуюся в прибалтийском регионе, где статус писателя задавался системой ранговых критериев, к которым относилось и место литератора в родной ему литературе, и отношение к местной культуре, действительные или мнимые кровные связи с местом проживания, местная тематика, лояльность. Озабоченность новых государств утверждением своего престижа позволяла русским писателям (Бальмонт, Шкляр) занять выигрышную позицию посредника, включенного в механизм легитимации национальной литературы. Особенно интересна в этом отношении фигура Е.Л. Шкляра.
В докладе Л.В. Спроге (Латвия) «О статусе русского писателя в Латвии 1920—1930-х гг.» отмечалось, что в городах и деревнях Латвии сохранялся высокий процент русского населения и спрос на русскую беллетристику. Здесь утвердился целый ряд авторов (Ив. Лукаш, Л. Зуров, А. Перфильев, Ник. Истомин, П. Пильский и др.), часть которых интегрировалась в латышскую куль-туру (В. Третьяков, В. Гадалин и Арс. Формаков), входила в литературные объединения («На струге слов» с ежемесячником «Мансарда»). Яркой приме-той стали автобиографические романы-эпопеи С. Минцлова, Ю. Галича, А. Задонского и Ив. фон Нолькена. Трилогия последнего («Зарево», «Живые и мертвые», «В Курляндском замке») охватывает по времени основные этапы жизни протагониста и финализируется «днем сегодняшним».
Э. Гаретто (Милан) в докладе «О статусе русского эмигрантского писателя и русской эмигрантской литературы в Италии (1920—1930-е гг.)» объясняла, почему Италия не стала крупным центром русской эмиграции: в ряду причин — послевоенный кризис и рост ксенофобии. Спросом пользовались переводы из П.Н. Краснова и Али Рахмановой («ЧК и смерть»), меньше — из Тэффи, Алданова, Леонова, Пильняка, Бабеля, Достоевского и Чехова. В эмигрантской среде царила бедность. Ревность к чужим успехам мотивировалась политическими разногласиями. Горький рекомендовал итальянцам советских авторов. Вяч. Иванов был погружен в общеевропейскую культурную жизнь. Активнее других был А.В. Амфитеатров, основной герой доклада, пытавшийся сохранить статус плодовитого литератора и законодателя общественного мнения.
Два доклада были посвящены второстепенным писателям-эмигрантам персонально. А.А. Данилевский (Тарту) в докладе «Статус писателя как тема в рассказе Михаила Иванникова “Правила игры”» рассматривал рассказ писателя-эмигранта М.Д. Иванникова в контексте национальных литературных традиций (Пушкина, Гоголя, Достоевского). Докладчиком было предложено несколько кандидатур на роль прототипа главного героя рассказа — Роткевича: К.Б. Родзевич, Е.М. Кискевич и А.М. Ремизов.
И.З. Белобровцева (Таллинн) в докладе «Маргиналы из “незамеченного поколения” писателей русского зарубежья» дала контрастное описание А. Ветлугина и Л. Зурова. Их писательские стратегии, представления о миссии писателя, поведенческие коды были полярно противоположны, но каждый по-своему может считаться ярчайшим выразителем ряда тенденций, характерных для «незамеченного поколения», таких, как игровое поведение, пристрастие к «человеческому документу», поиск традиции как исходной точки для творчества и т.д. Отсутствие в их произведениях следов воздействия французского модернизма свидетельствует о разнообразии художественных поисков «младших» эмигрантов и побуждает к их изучению, несмотря на маргинальный статус.
Два доклада были посвящены авторам, сделавшим за рубежом успешную писательскую карьеру. С.Н. Туровская (Таллинн) в докладе «Автор и его представители о статусе писателя: тексты Сирина» говорила о многочисленных способах интроспективной интерпретации понятия «статус писателя» с проекцией на читателя в публицистике и малой прозе Сирина. Затрагивались метафизические, этические и герменевтические основы возможностей такого толкования.
Л.И. Вольперт (Тарту) обратилась «К вопросу о самоидентификации двуязычного писателя», проанализировав роман французского писателя русского происхождения Андрея Макина «Французское завещание». Жанровая структура романа соотносится и с семейной хроникой (четыре поколения одной семьи), и с романом воспитания (бабушка «дарит» внуку Францию в брежневской приуральской провинции), и с романом о становлении писателя (рассказчик живет в Париже и рефлектирует над своим статусом). Все структурные уровни связывает идея самоидентификации: герой ищет свое место в пространстве двух культур, пытается осознать свое «я».
Три доклада касались проблемы соотношения статуса и набора творческих амплуа. В докладе О.А. Кузнецовой (С.-Петербург) «Формирование статуса мистагога в творчестве Вяч. Иванова» рассматривались новые модели взаимоотношений между читателем и писателем в символистском искусстве на рубеже ХIХ—ХХ веков. Вслед за Ницше и Вл. Соловьевым Вяч. Иванов декларирует необходимость вернуть искусству теургическую функцию, а поэту — сакральную миссию. На примере сборника «Прозрачность» докладчица показала приемы создания имиджа автора-мистагога, использование в поэтических текстах аллюзий на дионисийские практики, а также способы превращения читателя в участника и соучастника дифирамбического действа.
В докладе Т.В. Игошевой (Новгород Великий) «О статусе визионера в “Стихах о Прекрасной Даме” А. Блока» речь шла об изменении статуса поэта в рамках художественного самосознания начала ХХ века. В лирике XIX века доминантное по отношению к «черни», «толпе» положение поэта выражалось образом пророка. Русские символисты, как было показано в докладе, создают совершенно иной тип: поэта-визионера. В «Стихах о Прекрасной Даме» целая серия стихотворений моделирует этот образ. Таким образом, книгу интегрирует не только центральная тема Прекрасной Дамы, но и образ поэта, статус которого определяется относительно главной героини: он — визионер Прекрасной Дамы.
Р.С. Войтехович (Тарту) в докладе «Психея — как роль и амплуа Цветаевой» описал повышение статуса образа Психеи в художественном мире Цветаевой: из персонажа ролевой лирики она превращается в жизнетворческое амплуа, манифестированное книгой «Психея: Романтика» (1923), где Психея-персонаж отсутствует. Амплуа Психеи — «минус-самозванчество»: внешние претензии в поведении «Психеи» следует интерпретировать как искаженные, опосредованным образом связанные с истинными побудительными мотивами. Психея (душа) действует через посредника, выступающего в роли ее полномочного, но несовершенного представителя, подобия, знака: знаком Психеи может быть, например, Федра. Это выгодная риторическая позиция, поскольку героиня говорит «не за себя — Психею».
Образцом использования точных методов в гуманитарном знании стал доклад О.А. Лекманова (Москва) «Русские модернисты — соавторы заголовков московских газет (1985—1995)», где был исследован рейтинг поэтов-модернистов по цитированию в газетных заголовках до и после 1990 года. В первой тройке лидирует Маяковский (126;165), Пастернак (40;31) уступил место Блоку (29;50). Во второй тройке Ахматову (12;14) обогнал Есенин (8;28) и вырвавшийся вперед Мандельштам (3;15). С прежними результатами спустились на одну позицию: Цветаева (6), Брюсов с Волошиным (2) и Бурлюк (1). Возникли Гумилев (3) и Бальмонт (2); выпали Анненский, Хлебников и Ходасевич (по 1). Заметна некоторая пресыщенность модернизмом (после 1992 г.), особенно «новыми» авторами, но она не коснулась Мандельштама. Пастернак сохранил высокие позиции и стал разнообразнее.
Как показала конференция, вопрос о самом понятии «статус писателя» еще требует дополнительного теоретического осмысления. В.М. Паперный высказал мнение о том, что в культуре существует ограниченный набор статусов, зафиксированных в терминологии, а позиция, образ автора еще не есть статус и следует различать статус автора и статус писателя. А.С. Немзером был выдвинут более гибкий подход, предлагавший устанавливать корреляцию между статусом писателя и разнообразными поведенческими моделями, порождающими сюжетное богатство.
Роман Войтехович