(Обзор новых книг о русском масонстве)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2004
Карпачёв С.П. МАСОНСКАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ РОССИИ КОНЦА ХIХ — НАЧАЛА ХХ ВЕКА. — М.: Центр гуманитарного образования, 1998. — 232 с. — 500 экз.
Серков А.И. ИCТОРИЯ РУССКОГО МАСОНСТВА (1845—1945). — СПб.: Изд-во имени Н.И. Новикова, 1996. — 480 с. — 1000 экз.
Старцев В.И. ТАЙНЫ РУССКИХ МАСОНОВ[1]. 3-е изд., доп. / Науч. редактор и автор предисловия Б.Д. Гальперина. — СПб.: Д.А.Р.К., 2004. — 320 с. — 1000 экз.
Брачев В.С. МАСОНЫ И ВЛАСТЬ В РОССИИ. — М.: Эксмо, 2003. — 640 с. — 3000 экз.
Серков А.И. РУССКОЕ МАСОНСТВО. 1731—2000 гг.: Энциклопедический словарь. — М.: РОССПЭН, 2001. — 1224 с. — 3000 экз.
В политической действительности СССР 1970-х гг. легко заметить признаки фантасмагории. Это и неудивительно для времен реального социализма, когда, несмотря на некоторое смягчение начальственных нравов, государственная и общественная жизнь продолжалась вполне “по Оруэллу”. В частности, прошлое постоянно приводилось в соответствие с тем, каким его желала в данную минуту видеть и использовать в своих политических и идеологических интересах власть. Но поскольку необходимого для достижения подлинно оруэлловских высот единства действий различных органов власти — как партийно-административных, так и научных — в брежневские времена уже не существовало, это неизбежно приводило к конфликту их интересов. И в итоге историки получали абсолютно неожиданный подарок — некоторую свободу рук в отношении идеологически сомнительных и потому небезопасных тем. Как раз “масонский сюжет” может служить тому живой иллюстрацией.
Исходной точкой его развития стало издание в Великобритании в “юбилейном” для СССР, 1967 г. книги известного русского эмигрантского историка Г.М. Каткова о Февральской революции [2]. Автор, заметим, вовсе не был пионером в разработке темы масонства в русской революции — еще в 1931 г. начало ей положила книга другого видного историка-эмигранта С.П. Мельгунова “На путях к дворцовому перевороту”[3]. Катков же пошел намного дальше своего предшественника, выдвинув весьма впечатляющий тезис о том, что “на революцию в России работала широкая сеть тайных организаций, по образцу масонских лож, и что эти организации играли решающую роль в образовании первого Временного правительства”[4].
Этому акту идеологической агрессии советская наука, разумеется, не замедлила дать энергичный отпор, тем более что Катков не только попытался ввести в научный оборот масонскую версию происхождения русской революции, но заодно развивал весьма болезненную для советской пропагандистской машины тему роли “немецких денег” в финансировании антивоенной деятельности большевиков. При этом советские авторы ссылались и на скептическую оценку воззрений Каткова такими ведущими западными авторитетами, как, например, Х. Сетон-Уотсон [5].
Но тут и случился “реприманд неожиданный” — во всяком случае, для историй подобного рода, причем вопреки самому Каткову, в своей книге выражавшему полную уверенность в том, что “ЧК и ее преемники могли раскрыть все тайны русских масонов, в том числе и тайны членов партии”, и что если большевики-масоны “не были разоблачены публично, то, вероятно, потому, что партия и государство не считали это целесообразным”[6].
Напротив: не кто иной, как преемник ЧК в лице Комитета государственной безопасности, раскрыл свои архивы именно в связи с масонским сюжетом. В 1974 г. издательство “Молодая гвардия” массовым тиражом выпустило книгу печально известного придворного историка КГБ Н.Н. Яковлева “1 августа 1914”, где были использованы стенограммы допросов органами госбезопасности бывших масонов Н.В. Некрасова и Л.А. Велихова. Уже тогда роль Яковлева как рупора КГБ была секретом Полишинеля. Но зачем понадобилось организаторам этой акции, по существу, брать на вооружение “антисоветские измышления” историка-эмигранта и, в частности, в противоположность привычным советским идеологическим догмам фактически признать буржуазию не только оппонентом, но и прямым политическим противником самодержавия? Нечто вроде разъяснения последовало лишь два десятилетия спустя. В 1993 г. Н.Н. Яковлев переиздал свою книгу, снабдив ее специальным приложением, в коем и поведал читателям, что это сочинение увидело свет по прямому заданию шефа советской политической полиции Ю.В. Андропова. При этом Андропов якобы обосновывал свой заказ тем, что “извечная российская традиция — противостояние гражданского общества власти — в наши дни нарастает”, а потому “слову надо противопоставить слово”[7]. Если поверить Н.Н. Яковлеву, то получается, что гипотетический предреволюционный “масонский заговор” был использован КГБ в середине 1970-х гг. для вразумления склонной к диссидентству части интеллигенции, с тем чтобы подвигнуть ее занять государственнические позиции. На наш взгляд, это разъяснение не кажется убедительным.
Если внимательно присмотреться к совершенно фантастической картине “некоей сверхорганизации”, живописуемой Н.Н. Яковлевым в его книге, то не останется сомнений в том, что вся эта акция была предпринята все же с иной целью. И таковой, несомненно, было возрождение старого черносотенно-нацистского мифа о грандиозном “жидомасонском” заговоре [8], причем о его неизменной антисемитской составляющей в этом случае умалчивалось, идеологического приличия ради. Организаторы акции могли не сомневаться, что достаточно возбудить массовый интерес к этому конспирологическому сюжету, а уж за тем, чтобы наполнить предупредительно предложенную обществу готовую форму традиционным юдофобским содержанием, дело не станет. Впрочем, и здесь они сочли возможным руку приложить, вплоть до того, что в 1977 г. помощник Андропова по Политбюро И.Е. Синицын под псевдонимом Егор Иванов опубликовал в той же “Молодой гвардии” повесть “Негромкий выстрел”, развивающую тему масонского заговора в этом русле. А затем пошла в ход и тяжелая литературная артиллерия в лице В. Пикуля с его скандально знаменитым романом “У последней черты” (1979) [9]. Справедливости ради надо заметить, что эта книга была настолько вызывающей по отношению к официальной советской идеологии, что за ее выходом последовала резкая реакция М.А. Суслова. Последний, хотя и являлся одной из главных движущих сил проводимой в СССР с конца 1940-х гг. негласной политики государственного антисемитизма, не упустил случая набрать очки в постоянной внутрикремлевской политической борьбе с явно начинавшим претендовать на лидерство в партии Андроповым. Но и поведение главы КГБ по отношению к масонской проблеме не стоило бы упрощать. И в этом случае, как всегда, Андропов, по-видимому, разыгрывал несколько политических карт одновременно. Об этом, возможно, свидетельствует тот факт, что уже в 1976 г., можно сказать, по следам заказного сочинения Н.Н. Яковлева, была опубликована книга тесно связанного с советскими органами безопасности публициста Эрнста Генри “Новые заметки по истории современности”, которая включала очерк о политической роли масонства. Здесь был и сюжет о российской его ветви. Не отрицая возможной причастности масонских деятелей к попытке подготовки дворцового переворота, Э. Генри усматривал в российском политическом масонстве (далее — РПМ) прежде всего средство скрытого организационного объединения (“организационной спайки под вполне подходящей для этой цели эгидой масонства”) правосоциалистических и буржуазных сил [10]. Таким образом, Э. Генри фактически выступил противником “теории заговора” применительно к РПМ, что было тогда воспринято наблюдательными современниками как еще один признак постоянно ведущейся на Лубянке “войны подъездов”…
Так или иначе, но вся эта затеянная властями возня вокруг “масонского заговора” дала возможность уже в 1970-е гг. поставить вопрос о российском политическом масонстве на повестку дня советской историографии. Пальма первенства здесь принадлежала видному специалисту по истории революции 1917 г. В.И. Старцеву, который занимался этой проблемой уже довольно давно. Еще в 1967 г. Старцев подал в академическое издательство “Наука” заявку на публикацию книги о российском дореволюционном масонстве, которая, разумеется, не получила хода, а в 1978 г., во многом благодаря тому, что “масонская” затея КГБ легализовала эту проблему и в СССР, получил возможность хотя бы сформулировать свой взгляд на нее в своей книге “Революция и власть” (см.: Старцев, с. 157, 294). Правда, Старцев вскоре подвергся атаке вступившего тут же — очевидно, если и не по указанию, то, во всяком случае, не без санкции идеологического начальства — в борьбу с “масонским мифом” главы официальной советской исторической школы исследований революции 1917 г. академика И.И. Минца: тот не преминул использовать ситуацию, чтобы обвинить Н.Н. Яковлева, а заодно и В.И. Старцева в повторении катковской версии происхождения русской революции [11].
Вот таким-то затейливым образом Комитет государственной безопасности, выпуская из бутылки джина “масонского заговора”, способствовал введению темы РПМ в научный оборот. А затем, уже в годы перестройки, масонская “проблема” совершала “триумфальное шествие” по стране…
История этой “проблемы”, сама по себе крайне запутанная, в ходе изучения которой можно проследить чрезвычайно любопытные столкновения политических и идейных, научных и псевдонаучных интересов, тесно взаимосвязанная с крайне сложной эволюцией общественного сознания различных слоев населения, и прежде всего российской интеллигенции, заслуживает специального рассмотрения. Общее представление о ней можно, кстати говоря, получить по вошедшей в рецензируемый сборник статье Старцева “Российские масоны ХХ века”, впервые опубликованной в 1989 г. и не утратившей и поныне своего историографического значения, а также по краткому очерку, содержащемуся в монографии А.И. Серкова [12].
За последние полтора десятка лет исследования истории российского масонства в целом и в начале ХХ в. в особенности развивались настолько интенсивно, что можно без тени иронии говорить о возникновении отечественного “масоноведения” как специальной области научного знания. Подчеркнем, что мы имеем в виду и будем говорить далее именно о проблемах научного исследования некоторых аспектов “масонской темы”, оставляя в стороне многочисленные сочинения откровенно вненаучного, чисто спекулятивного характера, вроде увесистых фолиантов О.А. Платонова и В.М. Острецова[13], представляющих собой, по сути дела, лишь попытки модернизации и актуализации старого черносотенно-нацистского мифа.
Собственно, в развитии современного отечественного “масоноведения” применительно к России начала ХХ в. можно выделить две стадии. На первой из них, на рубеже 1980—1990 гг., главными направлениями работы были поиск и публикации источников. Их число оказалось весьма скромным. Наиболее значительными оказались материалы коллекции Б.И. Николаевского, хранящейся в архиве Гуверовского института в США, опубликованные независимо друг от друга В.И. Старцевым[14] и Ю. Фельштинским[15]. Некоторым исследователям удалось получить доступ к материалам западных, в частности французских, масонских архивов, оказавшихся в СССР после Второй мировой войны в так называемом Особом архиве (ныне, как известно, возвращенных на “историческую родину”).
За публикацией и поиском источников по истории масонства последовал следующий этап: появились исследования, в которых предпринимались попытки уже на основании новых данных дать оценку феномену предреволюционного масонства и вписать его в общий контекст российской истории этого времени.
Следует констатировать, что при этом сам предмет исследования остается весьма туманным. Характерно, что ряд исследователей (и в том числе даже виднейший современный специалист по истории отечественного масонства А.И. Серков) вообще избегают каких бы то ни было определений масонства как такового. Так, В.И. Старцев, давая краткий обзор его истории, лишь отмечает, что оно “отвечало стремлению к освобождению от феодальных пут, к равенству всех членов общества независимо от их рождения или принадлежности к тому или иному сословию или части общества” (Старцев, с. 17), и сразу же переходит к проблемам его организации и структурирования. Это и понятно, поскольку, как констатирует С.П. Карпачёв, таких определений существует множество. Он их подразделяет на две группы. Одну из них автор называет “этико-психологической”, другая же ставит во главу угла “организационный принцип” (Карпачев, с. 3). Сам Карпачёв объединяет оба этих подхода и определяет масонство как “философско-этическое и социально-психологическое явление общественной и духовной жизни, основанное на организационных принципах и предъявляющее своим членам определенные этические требования” (с. 4). Исходя из этого определения, Карпачёв и создает своеобразный коллективный портрет российского масонства начала ХХ в. Портрет этот чрезвычайно любопытен и заслуживает особого внимания.
Прежде всего Карпачёв выносит РПМ за рамки масонства как такового: он констатирует, что создававшиеся с 1910 г. политизированные организации были “квазимасонскими”, так как конституировались “вопреки правилам ордена и не были признаны ни одним из мировых послушаний” (с. 56—57).
Что же представляли собой, согласно Карпачёву, “подлинные” масоны предреволюционной России? Их образование было “довольно типичным для русского интеллектуала”, они составляли “крайне узкую группу сословной и духовной элиты российского общества” (с. 93). В их психологическом облике автор выделяет “общественную активность, энергичность, высокую работоспособность, свободолюбие” в сочетании с коммуникативностью и склонностью к филантропии (с. 131). Они — западники и европоцентристы, противники самодержавия, которое рассматривали как проявление “азиатчины”, и в то же время сторонники “единой и неделимой свободной России, мощного и крепкого русского демократического государства, возможно, построенного на федеративных началах и принципах национальной автономии” (с. 159). Наконец, они представляли собой “группу лиц, спаянных прежде всего личной дружбой” (с. 177).
Если бы не это последнее замечание, не “склонность к филантропии” (свойственная в России того времени, конечно же, вовсе не только масонам) и, добавим, не обстоятельно описанная в книге деятельность ее героев по популяризации традиций “вольных каменщиков”, читатель с полным основанием мог бы счесть, что речь у Карпачёва идет вовсе не о масонах, вернее, далеко не только о них. Сложите воедино все называемые автором штрихи с любовью рисуемого им коллективного портрета, и что же оказывается перед нами в итоге, как не образ российской интеллигенции начала ХХ в., по крайней мере ее западнического, “кадетского” крыла (“кадетского” в широком смысле: сюда же можно отнести мирнообновленцев, партию демократических реформ, да и некоторые политические образования несколько левее кадетов), со всеми ее легко узнаваемыми, “родовыми” чертами? Да и сам термин “интеллигенция” к столь узкой группе, которую выделил автор — составленный им список “российских вольных каменщиков” насчитывает 51 персону, а в дополнительный список “возможно принадлежавших к масонству” им включены 48 человек (с. 57—59), — вряд ли подходит. Это именно “крайне узкая группа”, может быть, действительно выделяющаяся на общем фоне российской интеллигенции принадлежностью к “сословной и духовной элите” страны. Но и здесь она мало чем отличается от столь же элитарной кадетской верхушки, в большинстве своем сохранявшей даже характерные сословные черты.
Не удается Карпачёву и отделить “своих” масонов от политики — он сам признает, что многие из них “оказывались одновременно в рядах политических партий” (с. 162), в его основном списке, и без того не очень внушительном, немало бесспорно принадлежавших к РПМ лиц.
Итоговые выводы Карпачёва таковы: масонство, которое он рассматривает как составную часть западной культуры, было привнесено в Россию извне. Однако оказалось, что российские масоны начала ХХ в. пытались “пересадить на отечественную почву, в общем-то, чуждое ей растение” (с. 177) и, несмотря на констатируемый автором “значительный вклад” российских членов ордена в “общественно-политическую и культурную жизнь страны”, оно так и не прижилось в России [16]. Что же касается “роли масонства как организации”, то ее, такой роли, в российской истории, как полагает Карпачев, “практически не существует” (с. 229—230).
Вывод этот относится, если позволено будет так выразиться, к “классическому” масонству, и с этим мнением исследователя нельзя не согласиться, хотя его стремление совершенно отлучить РПМ от такового все же вызывает серьезные сомнения.
О.Ф. Соловьев, например, считает РПМ “неправильной масонской организацией”[17], а А.И. Серков признает сложившуюся к лету 1912 г. ложу “Великий Восток народов России” (к которой, собственно, и применяется обычно термин РПМ) масонской по своей исходной идеологии организацией. Он полагает, что этот “новый масонский союз” при своем возникновении не носил “надпартийного политического” характера, “но, постепенно удаляясь от чисто масонских задач, приобрел характер политического объединения к 1915—1916 гг.” (Серков. История русского масонства (1845—1945), с. 108—109).
Вообще, по отношению к политической роли масонства в российском историческом процессе того времени — прежде всего в предыстории Февральской революции, в собственно революционных событиях Февраля и на пути от Февраля к Октябрю — исследователей мы могли бы условно подразделить, как это было когда-то с западными исследователями русской революции, на пессимистов и оптимистов [18].
Если по такой шкале С.П. Карпачёва счесть абсолютным пессимистом, то А.И. Серков оказывается пессимистом умеренным. Отношение же В.И. Старцева к значению РПМ претерпевало по ходу его занятия этой проблемой серьезные изменения. От некоторого оптимизма 1980-х гг., вызванного надеждами на выявление новых источников и изданием в 1986 г. знаменитой книги Н.Н. Берберовой “Люди и ложи” (в последнем случае, впрочем, быстро развеявшегося по мере разочарования в достоверности источниковой базы этого сочинения)[19], он пришел, в итоге знакомства с материалами Гуверовского института и их публикации, к 1996 г. к позиции, которую можно было бы охарактеризовать как весьма осторожный оптимизм.
Абсолютную же степень последнего из числа современных исследователей представляет В.С. Брачев. Он вообще склонен, вполне в духе “теории заговора”, гиперболизировать историческую и (разумеется, по его мнению) негативную роль масонства, хотя считает необходимым на первой же странице своей книги отмежеваться от “крайностей” О.А. Платонова, приравнивающего масонство к фашизму. Однако, замечает при этом автор, “материала для вывода об отрицательной в целом роли масонства в нашей истории и его критики более чем достаточно” (Брачев, с. 5—6), и далее, собственно, вся его книга и посвящается иллюстрированию этого тезиса. Раскрывается этот тезис в ходе повествования (начинающегося, конечно же, от “влияния иудаизма на масонство”) (с. 63—64) средствами, вполне традиционными для “масонского мифа”. Само собой разумеется поэтому, что у него и 2-й Интернационал — “еще одна масонская структура” (с. 109), и в развязывании Первой мировой, “как водится, без масонской подоплеки не обошлось” (с. 107).
А в отношении РПМ В.С. Брачев — заметим, в отличие от О.А. Платонова, профессиональный историк, снискавший известность публикацией работ, основанных в значительной степени на материалах архивов бывшего КГБ [20], — оказывается просто сверхоптимистом. По В.С. Брачеву, “все высшее руководство” кадетской партии “было масонским”, а посему ей “суждено было стать легальным политическим прикрытием тайной масонской организации в России” (с. 301). Ко времени же Февральской революции, утверждает автор, “под контролем масонов” оказались Государственная дума, “армия, флот, большая часть прессы, а также <…> Всероссийский земский союз во главе с князем Г.Е. Львовым и Центральный военно-промышленный комитет во главе с А.И. Гучковым” (с. 372). А во Временном правительстве первого состава В.С. Брачев, ссылаясь на составленный Н.Н. Берберовой “Биографический словарь”, насчитывает из 11 составлявших его членов 10 масонов, за вычетом одного лишь лидера кадетов П.Н. Милюкова, получившего после Февраля пост министра иностранных дел. Да и тот оказывается в этом смысле под знаком вопроса, ибо, сообщает далее автор, “в последнее время со ссылкой на данные архивов французских спецслужб некоторые исследователи (О.А. Платонов) считают, что и П.Н. Милюков был все-таки масоном, правда, не в русской, а во французской ложе”[21] (с. 384).
Принимая на веру столь сомнительные сведения, исходящие от Н.Н. Берберовой и, тем более, от такой давным-давно одиозной фигуры, как О.А. Платонов, В.С. Брачев игнорирует то обстоятельство, что персональный состав РПМ уже неоднократно выявлялся и уточнялся по имеющимся на сегодня в распоряжении историков источникам. В.И. Старцев опубликовал составленный им список еще в 1996 г. (Старцев, с. 141—148). А в этом “старцевском списке”, подготовленном, как отметил его составитель, “на основе двух упоминаний одного и того же лица в мемуарах самих масонов или упоминаний в делопроизводственных масонских документах”, из 10 перечисленных В.С. Брачевым министров Временного правительства фигурируют лишь пятеро (А.Ф. Керенский, А.И. Коновалов, Н.В. Некрасов, М.И. Терещенко и А.И. Шингарев). Особое значение для В.С. Брачева, как и всех сторонников версии “масонского заговора”, имеет причисление к РПМ первого министра-председателя Временного правительства князя Г.Е. Львова и военного министра А.И. Гучкова, причем не только в силу занятого ими положения в послереволюционной российской властной иерархии, но и потому, что с ними были связаны, по несколько неожиданно современно для книги, изданной еще в 1930-е гг., звучащему выражению С.П. Мельгунова, “два центральных проекта — львовский и гучковский”[22] — дворцового переворота, готовившегося, как свидетельствуют многие источники, накануне Февральской революции. Однако принадлежность обоих к масонству на сегодня не подтверждается ни мемуарными, ни документальными источниками.
Более того, дальнейшее скрупулезное изучение и тех, и других в последние годы ведет не к расширению масонских списков, а, наоборот, к их сокращению.
Важнейшей вехой на этом пути стал выход в свет в 2001 г. энциклопедического словаря “Русское масонство”, подготовленного А.И. Серковым. Появление этого издания стало событием не только для исследователей этого феномена русской истории и для специалистов по российской биографике, но, без преувеличения, и для всей отечественной культуры. А учитывая интернациональный характер масонства, его вовлеченность в международные научные, культурные, литературные отношения, словарь этот приобретает исключительное значение не только для России и пространств, когда-то пребывавших в составе Российской империи.
Особенность словаря А.И. Серкова заключается в том, что он представляет собой не только свод биографических сведений о более чем 10 000 (!) действующих лиц и организационной структуре российского масонства на протяжении более чем двух с половиною столетий его существования, хотя это и само по себе удивительно. Но “Русское масонство” в значительной степени является и продолжением многолетних собственных научных изысканий автора.
Что же касается российского масонства начала ХХ в., то словарь А.И. Серкова вносит серьезнейшие коррективы в наши представления о нем, превращая строчки прежних списков в подробные биографии. Вместо скупых сведений, почерпнутых из адрес-календарей или “Всего Петербурга”, — происхождение, родственные связи, образование, служебная и общественная карьера… Оказывается, например, что “Максудов, князь” в одном списке и “Максудов, кн. Член ложи ф[ранцузского] [обряда]” в другом — это С.Н. Максудов, выпускник медресе в Казани, затем окончивший юридический факультет Парижского университета, депутат II и III Государственных дум, основатель партии мусульманских конституционалистов и мусульманской фракции в Думе, в 1917—1918 гг. председатель Национального парламента мусульман Внутренней России и Сибири, затем эмигрант, читал лекции в Сорбонне, с 1945 г. — профессор Стамбульского университета (Старцев, с. 145; Карпачёв, с. 59; Серков. Русское масонство, с. 513).
Впервые в нашей биографике даны подробные справки о таких видных, как оказывается по мере расширения наших знаний о прошлом, но в значительной степени “теневых” деятелях предреволюционной поры, как Н.Н. Баженов, А.А. Булат, М.С. Маргулиес, А.А. Орлов-Давыдов, А.Я. Гальперн, С.Д. Урусов…
И, разумеется, от “Биографического словаря” Нины Берберовой с его примерно 600 персоналиями словарь А.И. Серкова камня на камне не оставляет. Ни А.И. Гучкова, ни кн. Г.Е. Львова там, разумеется, нет. Да и принадлежность к РПМ министра финансов Временного правительства М.И. Терещенко — еще одной козырной карты “оптимистов”, в силу его вовлеченности в планы подготовки дворцового переворота, — А.И. Серков фактически поставил под сомнение, снабдив его фамилию в перечне членов столичной Ложи “Гальперна” пометой “вероятно, член ложи” (Серков. Русское масонство, с. 1143).
А составивший последний, насколько нам известно, список РПМ петербургский историк А.В. Соколов, значительно и весьма аргументированно сокративший при этом его состав до 105 персоналий, полагает, что и Терещенко причисляется к “вольным каменщикам” без достаточных на то оснований [23].
Очевидно, что общая тенденция исследований последних лет по отношению к РПМ ведет скорее к “пессимизму”, чем к “оптимизму”. Оказывается, что его влияние на политическую жизнь дореволюционной России явно преувеличивалось. Созданная богатым воображение Г.М. Каткова, а затем и Н.Н. Яковлева грозная “сверхорганизацая” в ходе выявления и анализа источников уступила свое место почти такой же, как и у С.П. Карпачёва с его “подлинными” масонами, “узкой группе лиц”, связанных между собой крайне сложными отношениями, вовсе не склонных действовать по единой команде или пренебрегать интересами политических партий, к которым они принадлежат (об этом имеется, например, вполне убедительное свидетельство меньшевика-масона Н.С. Чхеидзе — Старцев, с. 97). Да и надежда Г.М. Каткова, что со временем всплывут имена членов масонского сообщества среди лидеров большевиков, оказалась тщетной — на сегодня известны лишь два “засветившихся” в масонской среде имени членов этой партии (С.М. Середа в Рязани и И.И. Скворцов-Степанов в Москве; известно, правда, что был и в столичном масонском сообществе один “малозначащий большевик”, и В.И. Старцев даже высказывал предположение, что им мог быть В.М. Молотов в пору его учебы в Политехническом институте — Старцев, с. 224—225). В итоге в отечественном “масоноведении” явно возобладало скептическое отношение к РПМ как серьезному фактору российского исторического процесса своего времени.
Несмотря на это (а может быть, даже именно благодаря этому), нельзя не признать, что в целом эта весьма специфическая область научного знания за чрезвычайно краткий срок проделала значительный путь и оказалась, сравнительно с состоянием изучения множества других, не менее, а зачастую и более значительных проблем и сюжетов отечественной истории, достаточно плодотворной. В самом деле, персональный состав, практическая деятельность, особенности социального поведения российских масонов “классического”, в смысле продолжения традиций своих западных собратьев, направления получили превосходного исследователя в лице С.П. Карпачёва. В.И. Старцев детально проследил сложные изгибы политической эволюции политического масонства. Структурная организация и особенности деятельности отечественного масонства предреволюционной поры детально исследованы А.И. Серковым, работы которого, кроме того, позволяют ввести их в контекст всего длительного исторического пути отечественных “вольных каменщиков”. К тому же российское “масоноведение” прежде всего усилиями того же А.И. Серкова получило такое богатейшее словарно-справочное основание, каким — думаем, что здесь мы вряд ли в этом ошибаемся, — может похвастать сегодня мало какое направление современных российских гуманитарных исследований.
Можно констатировать, что в какой-то мере изучение прошлого российского масонства способствовало и развитию источниковедения. Как ни удивительно это выглядит, но именно в ходе исследования истории РПМ еще в брежневские времена фактически был поставлен один из самых политически небезопасных тогда источниковедческих вопросов: заслуживают ли доверия вообще — а если заслуживают, то в какой степени — сведения, полученные из архивов органов безопасности? Возник он в связи с “источниковой базой” книги Н.Н. Яковлева — показаниями бывших масонов следователям НКВД. Впоследствии, в 1999 г., В.И. Старцев так вспоминал о своих попытках ознакомиться с этими, столь неординарными в те годы, материалами: “…я очень добивался встречи с Яковлевым после выхода в свет его книги, а когда встреча состоялась, то просил показать текст этих показаний. Он привел меня в кладовку, на полтора метра от пола набитую копиями разных документов, и сказал, что найти в этой куче нужные копии невозможно. Яковлев обещал все же найти их и напечатать, но так и не сделал этого” (Старцев, с. 293). Излишне говорить, что доступ в архивы КГБ для коллег Н.Н. Яковлева оставался закрытым вплоть до новой, на этот раз горбачевской, оттепели. Тем не менее сам В.И. Старцев относился к воспроизведенным в “1 августа 1914” показаниям масонских деятелей как к в основном заслуживающим доверия источникам.
С другой стороны, даже в конце прошлого столетия В.В. Поликарпов, осуществивший публикацию полного текста этих показаний в журнале “Вопросы истории” (1998. № 11—12), скептически относился к самому факту существования РПМ уже в силу именно столь своеобразного их происхождения, игнорируя вполне убедительные свидетельства на сей счет других исторических источников, включая и опубликованные к тому времени документы коллекции Б. Николаевского. А вот В.С. Брачев, в значительной степени построивший ряд своих исследований на следственных материалах НКВД, хотя и с некоторыми оговорками, придерживается противоположной точки зрения [24] (Брачев, с. 18). Но, вопреки этим своим оговоркам, он воспроизводит подобные материалы со всеми их, зачастую выглядящими совершенно фантастическими, подробностями — во многих случаях явным итогом совместного литературного творчества чекистов и подследственных. Можно встретить у В.С. Брачева и более чем сомнительные утверждения со ссылкой на “рассекреченные архивы КГБ СССР”: он, например, зачисляет Г.В. Чичерина и А.В. Луначарского в масоны “Великого Востока Франции” и тут же походя замечает, что “нельзя исключить возможность” того, что масонами были и “другие видные большевики” (с. 527): читатель вполне может понять автора так, что и на этот счет в указанных архивах есть доказательства, только вот предъявить их он не имеет возможности, а пока остается довольствоваться тут же приводимыми смутными свидетельствами о масонстве В.И. Ленина (со ссылкой на “публикацию московской журналистки Екатерины Деевой”), Н.И. Бухарина (тут ссылка, конечно же, на Н.Н. Берберову) и т.п. (с. 527)…
Таковы на сегодня общие итоги исследований российского масонства начала прошлого века. В целом они, на наш взгляд, позитивны. Этого, однако, нельзя сказать о перспективах, которые, при нынешнем состоянии источников, представляются крайне ограниченными. Вряд ли можно рассчитывать на что-то большее, чем незначительное уточнение масонских списков, дальнейшее развитие исследования биографий включенных в них персоналий. Впрочем, для изучения собственно масонской деятельности последних это дает не очень много. Ведь и обширные статьи словаря А.И. Серкова содержат об этом очень немного сведений: они главным образом фиксируют принадлежность к той или иной ложе. На основании же имеющихся и вновь выявленных биографических материалов можно строить лишь весьма зыбкие предположения — скажем, о связи служебной или научной карьеры масонов с их принадлежностью к данному сообществу. Более интересным кажется изучение феномена масонства в связи с общей психологической атмосферой эпохи, в том числе с характерными для нее мистическими и оккультными настроениями. Тем более, что подобную попытку, уже предпринятую В.С. Брачевым почти исключительно на основании показаний участников подобных кружков, попадавших в советские времена в камеры следственных изоляторов, никак нельзя считать сколько-нибудь удовлетворительной, особенно если сравнить ее, например, с исследованиями влияния “оккультного возрождения” на литературу Серебряного века Н.А. Богомоловым [25]. Отнюдь не в меньшей степени заслуживает внимания возможная связь возникновения политического масонства с весьма сильным влиянием, в том числе и на интеллигентские слои населения, субкультуры революционного подполья, исследованной Б.И. Колоницким [26].
В любом случае принципиально новая научная оценка феномена российского масонства начала ХХ в. в целом и РПМ в частности представляется при нынешнем состоянии источников маловероятной.
Хотя, конечно, как мы только что видели на примере “вольных каменщиков”, наука разная бывает. Одна — В.И. Старцева, С.П. Карпачёва и А.И. Серкова. Другая — Н.Н. Яковлева и В.С. Брачева…
1) В издание включены уже публиковавшиеся ранее работы автора по истории российского масонства. Основу издания составило исследование “Русское политическое масонство начала ХХ века” (впервые — СПб., 1996; второе издание — СПб., 2001), в него включены также его ранее опубликованные статьи и подготовленные им публикации документов.
2) Katkov G. Russia, 1917. The February Revolution. London, 1967. Впоследствии эта книга была дважды издана в русском переводе с предисловием А.И. Солженицына: Катков Г.М. Февральская революция. Париж, 1984; М., 1997.
3) См. переиздание: Мельгунов С.П. На путях к дворцовому перевороту. М., 2003.
4) Катков Г.М. Февральская революция. М., 1997. С. 8.
5) См.: Иоффе Г.З. Февральская революция 1917 г. в англо-американской буржуазной историографии. М., 1970. С. 45—50.
6) Катков Г.М. Указ. соч. С. 182.
7) Цит. по: Вопросы истории. 1998. № 11/12. С. 10.
8) Об этом мифе см., например: Кон Н. Благословение на геноцид: Миф о всемирном заговоре евреев и “Протоколах сионских мудрецов”. М., 1990; Бурцев В.Л. “Протоколы сионских мудрецов” — доказанный подлог // Бурцев В.Л. В погоне за провокаторами; “Протоколы сионских мудрецов” — доказанный подлог. М., 1991; Дудаков С. История одного мифа: Очерки русской литературы ХIХ—ХХ вв. М., 1993.
9) См.: Митрохин Н. Русская партия: Движение русских националистов в СССР. 1953— 1985 годы. М., 2003. С. 549; Дудаков С. Указ. соч. С. 203—213. Отметим, что идейная близость этих двух сочинений настолько бросалась в глаза, что С. Дудаков даже счел, что под псевдонимом Егор Иванов скрылся не кто иной, как сам тогдашний лидер советской псевдоисторической беллетристики.
10) Генри Э. Незримая власть // За кулисами видимой власти. М., 1984. С. 32.
11) См.: Аврех А.Я. Масоны и революция. М., 1990. С. 15—19. В сложившейся тогда в советской историографии ситуации явно не сумел разобраться “человек со стороны” — известный американский историк У. Лакер, поставивший В.И. Старцева и Н.Н. Яковлева на одну доску и выразивший удивление тем, что, “хотя их работы по меньшей мере сомнительны, их терпели и, по-видимому, даже поощряли высшие партийные идеологи” (Лакер У. Черная сотня: Происхождение русского фашизма. М., 1994. С. 79).
12) Некоторые небезынтересные материалы на сей счет, относящиеся к новейшему периоду истории вопроса, содержит и книга В.С. Брачева, однако в целом его обзор историографии и источников требует весьма критического отношения, а кроме того, выдержан автором в крайне агрессивном тоне, непривычном для претендующего на научный характер исследования. Характерны развязные хлесткие замечания, которые автор, отвлекаясь от предмета своего повествования, делает о Серебряном веке и составляющих его славу именах. А. Блок у него “извращенец, неспособный на нормальный половой акт” (с. 420), кружок Вяч. Иванова готовил “сексуальную революцию в нашей стране” (с. 421), Андрей Белый — автор “антирусского по своему духу, упаднического стихотворения “Отчаянье”” (с. 426), и вообще “большинство представителей русской дореволюционной интеллигенции твердо стояло на космополитических, интернационалистских позициях” (с. 428). Остается только выразить свои соболезнования студентам исторического факультета С.-Петербургского университета, которым приходилось выслушивать сентенции на лекциях своего профессора, ибо основу книги составил курс лекций, прочитанный автором по истории русского масонства, где подобные перлы тоже присутствуют (см. подробнее: Брачев В.С. Русское масонство ХVIII—ХХ вв. СПб., 2000).
13) См., например: Платонов О.А. Терновый венец России: Тайная история масонства 1731—1996. М., 1996; Острецов В. Масонство, культура и русская история (историко-критические очерки). М., 1998.
14) История СССР. 1989. № 6; 1990. № 1. Эта публикация воспроизведена в рецензируемой книге Старцева.
15) См.: Николаевский Б.И. Русские масоны и революция. М., 1990.
16) В более поздней работе вывод С.П. Карпачёва еще более категоричен и распространяется не только на прошлое российского масонства, но и на его будущее: “Вся история отечественного масонства показывает, что оно чуждо национальным устоям, заимствовано из иной цивилизации и, по крайней мере в ближайшее время, не имеет каких-либо серьезных перспектив развития” (Карпачёв С.П. Масонство в России // Масоны в России: вчера… сегодня… завтра?.. М., 1999. С. 49). При этом остается неясным, относится это категорическое заключение только лишь к феномену масонства или, по его мнению, столь же противопоказана помянутым “национальным устоям” и проповедовавшаяся российскими “вольными каменщиками” система западных ценностей.
17) Соловьев О.Ф. Масонство в мировой политике. М., 1998. С. 53.
18) Напомним, что тогда, в 1960—1970 гг., оптимисты полагали, что Россия начала ХХ в. была способна без революции, путем реформ перейти к буржуазной демократии западного толка, а их оппоненты считали это невозможным вследствие накопившегося груза социально-экономических и политических противоречий (см., например: Соловьев Ю.Б. Буржуазная историография о направленности развития России в конце ХIХ—начале ХХ в. // Критика новейшей буржуазной историографии. Л., 1976. С. 159—178).
19) См.: Берберова Н.Н. Люди и ложи. Русские масоны ХХ столетия. New York, 1986. В СССР эта книга была опубликована в журнале “Вопросы литературы” (1990. № 1, 3—7); отдельное издание появилось значительно позже (Харьков; М., 1997). В настоящее время в историографии окончательно утвердилось мнение, что сведения, приводимые Берберовой, заслуживают доверия лишь в очень редких случаях. А.И. Серков же, говоря об этой книге, полагает даже, что вообще “нельзя говорить об ошибках и искажениях в работе, которая только из них и состоит” (Серков А.И. История русского масонства (1845—1945). С. 42—44).
20) См., например: Брачев В.С. Религиозно-мистические кружки и ордена в России: Первая треть ХХ века. СПб., 1997.
21) Впрочем, для В.С. Брачева все это в порядке вещей. В одной из своих предыдущих книг он безоговорочно причисляет к масонам, например, и председателя последней императорской Государственной думы М.В. Родзянко (Брачев В.С. Религиозно-мистические кружки и ордена в России. С. 47). Оказывается у него масоном и кадет кн. П.Д. Долгоруков (там же, с. 31), причем не уточняется, который именно из братьев-близнецов — Петр или Павел — имеется в виду. Есть здесь и “масон” П.Б. Струве (отметим, что проблема его причастности к масонству была рассмотрена В.И. Старцевым, пришедшим к выводу, что никаких свидетельств этого “пока не обнаружено”, с. 216—219). А кроме них, у В.С. Брачева в стройные ряды масонов, возможно, по причине своего сомнительного этнического происхождения столь же бездоказательно включены и банкиры Дмитрий Рубинштейн, Абрам Животовский, Карл Ярошинский, адвокаты О. Грузенберг и М.М. Винавер, журналист Иосиф Гессен. Правда, и аристократию в этом смысле автор не жалует, включив в масонскую колонну и того же Г.Е. Львова, и графа Алексея Игнатьева (российский военный агент во Франции в годы Первой мировой войны). Да и самого государя императора Николая II Брачев оставляет под подозрением по этой части (Брачев В.С. Религиозно-мистические кружки и ордена в России. С. 45—46). Никаких доказательств какой-либо причастности всех их к масонству не существует. В книге “Масоны и власть в России” В.С. Брачев большинства этих персон в качестве “вольных каменщиков” уже не упоминает: по-видимому, происходящий ныне процесс постепенного изживания окутывающих русское масонство легенд сказывается на его “научном” творчестве.
22) Мельгунов С.П. На путях к дворцовому перевороту. С. 177. Позволим себе привести и другой подобный пример: крылатое выражение, ассоциирующееся ныне с личностью первого президента СССР М.С. Горбачева, в очень близком контексте можно обнаружить еще в мемуарах В.Д. Набокова, впервые опубликованных в 1921 г.
Говоря о разложении армии после Февральской революции, этот виднейший кадетский деятель с горечью констатировал: “…чудо не произошло, процесс пошел (выделено нами. — Б.В.) естественным и необходимым путем и привел к естественному и необходимому концу” (Набоков В. Временное правительство// Архив русской революции. Т. 1—2. М., 1991. Т. 1. С. 75).
23) Соколов А.В. Русское политическое масонство в России в 1910—1918 гг. Персональный состав // Петербургская историческая школа: Альманах. Второй год выпуска. СПб., 2002. С. 259, 262—269.
24) При этом В.С. Брачев приписывает “стойкое предубеждение” против материалов НКВД “как заведомых фальшивок” авторам предисловия к изданию документов следственного дела академика С.Ф. Платонова Б.В. Ананьичу, В.М. Панеяху и А.Н. Цамутали (Брачев. В.С. Масоны и власть в России. С. 18), хотя их процитированный при этом вывод о невозможности “в результате научного комментирования выделить из общего потока ложных, а порою и фантастических сведений даже крупицы правды” сделан, как особо оговаривают авторы предисловия, лишь применительно к этому конкретному делу (Академическое дело 1929—1931 гг. Вып. 1. Дело по обвинению академика С.Ф. Платонова. СПб., 1993. С. ХI) и, разумеется, не относится ко всем источникам этого типа вообще.
25) См.: Брачев В.С. Религиозно-мистические кружки и ордена в России; Богомолов Н.А. Русская литература начала ХХ века и оккультизм. М., 1999.
26) См.: Колоницкий Б.И. Символы власти и борьба за власть: К изучению политической культуры российской революции 1917 года. СПб., 2001.