Москва, Институт философии РАН, 24—28 мая 2004 г.
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2004
Международный конгресс, посвященный юбилею Канта, был организован сектором истории западной философии Института философии РАН и проходил в течение пяти дней.
Как и положено юбилейному мероприятию, конгресс открылся весьма торжественно. Сначала приветствия строго официальные — от дирекции Института философии и от Посольства ФРГ в Москве. Затем участников конгресса напутствовали представители государственных и общественных организаций Германии и России, при чьей активной поддержке осуществлялись подготовка и проведение конгресса — Гёте-Института в Москве, Фонда имени Александра фон Гумбольдта, Немецкого исследовательского общества, Российского гуманитарного научного фонда и Российского фонда фундаментальных исследований. Под конец выступили президенты трех крупных научных обществ по изучению немецкой философии — Кантовского общества ФРГ, Кантовского общества России и Фейербаховского общества ФРГ. Лейтмотивом всех приветственных выступлений стали размышления о необыкновенной актуальности наследия Канта в современном мире.
После церемонии торжественного открытия конгресс начал работу.
Установка на выявление актуальности кантовского наследия для современной Европы в полной мере дала о себе знать на первом же пленарном заседании, посвященном главным образом политическим идеям Канта. В центре внимания первых двух докладчиков оказался кантовский проект установления вечного мира, и тут, разумеется, невозможно было избежать прямого или косвенного обращения к политическим реалиям последних лет. Президент Кантовского общества ФРГ профессор Манфред Баум в докладе ““Войны не должно быть”. Кантовское определение высшего политического блага” подчеркнул, что подход Канта к решению вопросов, касающихся отношений между государствами, не может не быть востребован именно сегодня, когда в мире происходят глобальные политические изменения. В качестве одного из примеров, подтверждающих злободневность философски-правовых рефлексий Канта, Баум указал на обоснование тезиса, согласно которому ни одно из государств не должно брать на себя смелость определять содержание высшего политического блага и навязывать это определение другим.
Развенчанию мифа о сугубо утопическом характере политической философии Канта и демонстрации исключительной политической прозорливости мыслителя, чье имя стало для многих символом отвлеченной кабинетной теории, далекой от реальной жизни, посвятила свой доклад “Кантовская концепция “вечного мира” и союза государств” профессор Н.В. Мотрошилова. Объединение Европы, создание системы международных правовых норм, регулирующих поведение государств во время войны, публичные дискуссии вокруг последних событий в Ираке — все это, по мнению Мотрошиловой, свидетельствует о жизненности и реализме кантовской концепции вечного мира и союза государств. Многое из того, что формулировалось Кантом как долженствования, вытекающие из общетеоретических принципов, в процессе исторического развития стало реалиями современной политики и права. По мысли Мотрошиловой, пример Канта ярко свидетельствует о том, что именно в таком историческом опосредовании сущего и должного и состоит важнейшая миссия философии в обществе.
Французская исследовательница Моник Кастилло предложила вниманию участников конгресса ряд размышлений о кантовском понимании космополитизма. Именно кантианство, по мысли Кастилло, вызвало к жизни современную идею космополитизма в двух ее основных ипостасях — культурной и политической. Поэтому современная ситуация глобализации становится новым вызовом тому образу мышления, который олицетворяет фигура Канта. Узловой проблемой современности Кастилло считает столкновение универсализма и коммунитаризма, предвосхищенное полемикой между Кантом, отстаивавшим идею всеобщей истории “во всемирно-гражданском плане”, и Гердером, защищавшим право народов и культур на своеобразие обычаев и нравов. Разрешение этой проблемы Кастилло видит в том, чтобы следовать кантовской логике разрешения антиномий: следует установить четкое различие в статусе тех ценностей, чья универсальность признается, и тех, чья ставится под вопрос. За культурными отличиями, по мысли Кастилло, может быть закреплена эстетическая, но не политическая легитимность, за культурными универсалиями — этическая, но не техническая. Именно такое решение соответствовало бы сегодня духу кантовского понимания космополитизма.
Тему весьма эмоционального выступления Кастилло продолжила в докладе “Кантовский культурно-исторический проект всемирно-гражданского общества” Урсула Райтемайер, президент немецкого Фейербаховского общества. В ее интерпретации кантовское понимание космополитизма тесно связано с характерным для Просвещения восприятием исторического процесса как процесса воспитания и образования, посредством которого формируются и поддерживаются скрепляющие космополис универсальные ценности. Определяющее значение в этом процессе имеет противоречие между технико-практическим и морально-практическим разумом, которое и определило ход развития европейской цивилизации в эпоху модерна. Канту, который в этом отношении развил и углубил критические рефлексии Руссо, принадлежит, по мнению Райтемайер, ключевая роль в осознании опасностей, порождаемых господством инструментального разума. Поэтому ныне, когда мы наблюдаем предварительную победу инструментального разума над моральным (следствием этой победы и стал кризис модерна в целом), никто не может пройти мимо кантовского критицизма. В нем все еще таятся продуктивные возможности для преодоления диалектики Просвещения.
Второе заседание первого дня с точки зрения проблематики носило более академический характер. Что, впрочем, сделало еще более явной установку докладчиков на пересмотр устоявшихся клише в отношении наследия Канта и его воздействия на последующую историю мысли.
Корифей отечественного марксоведения академик Т.И. Ойзерман открыл заседание докладом “Марксизм и философия Канта”. Обстоятельно, методично, с опорой на конкретные тексты он убедительно показал, что канонизированная марксистской традицией оценка немецкой классической философии как своего теоретического источника при ближайшем рассмотрении оказывается сильно преувеличенной, что особенно видно на примере Канта. Согласно Ойзерману, анализ наследия Маркса, Энгельса и Ленина свидетельствует о том, что негативное отношение всех троих к Канту не основывалось на серьезном и глубоком знакомстве с его философией, а было мотивировано не столько теоретически, сколько психологически. Не лучше обстоит дело в трудах Лафарга, Бернштейна, Плеханова. Вместе с тем Ойзерман выступил против недооценки социально-критической составляющей кантовского творчества и подчеркнул, что не раз проводимая в ранних работах Маркса и Энгельса параллель между Французской революцией и кантовской философией не является только формой идеологического присвоения наследия немецкой классики марксизмом. В заключение он напомнил о необходимости проводить различие между марксизмом как идеологией и марксизмом как социологической и философской теорией.
Оценка кантовского образа мысли как революционного стала основой темпераментного выступления профессора Буркхарда Тушлинга из Марбургского университета под названием “Кант-революционер: идея философии как трансцендентальной философии, или Моменты и измерения коперниканской революции в трансцендентальном идеализме Канта”. Тушлинг попытался придать философии Канта поистине поворотное значение в истории, указав на его радикальные новации в теории познания, этике, политико-правовой мысли. Особую полемическую заостренность Тушлинг придал последней, политико-правовой части доклада, в которой с одинаково едкой иронией высказался и о хабермасовской теории коммуникативного действия, и о роллзовской концепции установления принципов справедливости на основе рационального выбора, и о злоупотреблении термином “дискурс” в постмодернистских политических теориях.
Хотя кёльнский философ Клаус Дюзинг не смог прибыть на конгресс по состоянию здоровья, присланный им текст “Кантовское определение чистого “Я мыслю”: программа теории субъективности?” был оглашен заочно. В противоположность двум предыдущим докладам, это виртуальное выступление Дюзинга было выдержано в строго аналитическом ключе. Дюзинг, в течение многих лет работающий над анализом различных теорий субъективности, попытался рассмотреть многообразие возможностей, заложенных в кантовском учении о мыслящем “я”. В ходе блестящего анализа докритических текстов философа и обоих изданий “Критики чистого разума” Дюзинг показал, что программа создания историко-генетической модели сознания, которую предложили Фихте, ранний Шеллинг и Гегель, считавшие себя ближайшими наследниками и продолжателями Канта, не является единственно возможным способом развить предпосылки трансцендентальной философии Канта. На основе кантовских принципов может быть построена иная, неспекулятивная теория субъективности.
Еще более аналитически изощренные соображения о “Критике чистого разума” изложил английский философ Кеннет Вестфаль. Предметом его внимания стала традиционная для англоязычной философии проблема возможности убедительных аргументов в пользу существования внешнего мира. Кантовское доказательство существования вещей “вне меня”, предложенное во втором издании “Критики чистого разума” (так называемое “Опровержение идеализма”), Вестфаль расценил как имеющее только условную необходимость. По мысли Вестфаля, вся аргументация Канта строится на эпистемологических доводах, однако на самом деле в ее основе лежат метафизические предпосылки (в частности, каузальный принцип). С точки зрения метода доклад Вестфаля стал блестящей демонстрацией всего лучшего, что выработала англосаксонская традиция аналитической философии в качестве инструментов актуализации классических, хрестоматийных текстов новоевропейской философии.
В завершение первого дня конгресса выступила американская исследовательница Анжелика Нуццо. В ее докладе “Теория пространства и телесности у Канта” кантовская теория пространства была представлена как попытка увязать структуру человеческого восприятия пространства с телесным опытом, в частности с двусторонней симметрией человеческого тела, а также с двигательными навыками и навыками ориентирования. Таким образом, Кант в ее интерпретации оказался одним из первых мыслителей Нового времени, выступивших против объективации человеческого тела. По мнению Анжелики Нуццо, он предвосхитил тем самым феноменологический подход к осмыслению телесного опыта.
В заключение первого рабочего дня конгресса Фондом имени Александра фон Гумбольдта был дан прием, во время которого не прекращался оживленный обмен мнениями в кулуарах.
Второй день кантовского конгресса включал два пленарных заседания с весьма четко очерченной проблематикой. Первое было сосредоточено на методологических аспектах философии Канта. Здесь явно преобладала тематика философии и методологии науки.
Профессор В.А. Лекторский попытался рассмотреть критическую философию Канта в связи с радикальным конструктивизмом в теории познания, который получил мощный импульс к развитию в особенности в последние десятилетия. Лекторский подчеркнул, что именно благодаря Канту исследование места и значения конструктивных процедур в познании стало одной из ключевых тем философии науки.
Эту позицию поддержал американский философ Том Рокмор. В докладе “Кант о репрезентационизме и конструктивизме” Рокмор попытался показать, что трансцендентальная философия Канта стала отправной точкой в развитии конструктивизма именно потому, что оказалась последней попыткой сформулировать последовательную теорию познания, основанную на репрезентационизме. То есть на допущении возможности исследовать отношение представлений к существующим независимо от сознания объектам. Согласно Рокмору, после Канта считать опору на подобное допущение продуктивной в философии стало невозможно. И хотя позитивное решение Кантом этих вопросов нельзя считать приемлемым, именно радикализация конструктивистских элементов кантовского подхода открывает перед философией наиболее заманчивые перспективы.
В контрасте с сознательными и отчасти провокационными модернизациями Канта, предложенными Лекторским и Рокмором, спокойный и обстоятельный доклад историка философии из Трира Норберта Хинске, блестящего знатока немецкой философии XVIII века, выглядел мягким напоминанием об исторической корректности и герменевтической умеренности. В своем выступлении “Значение проблемы метода в мышлении Канта” Хинске указал на то, что и само значение термина “метод”, и функции “методологической” рефлексии в работах Канта совершенно иные, нежели те, которые предполагаются современной теорией познания с ее переразвитым терминологическим жаргоном. Анализируя предложенное самим Кантом различение четырех основных философских методов (догматического, полемического, скептического и критического), Хинске пришел к неожиданному выводу: в стратегии мысли самого Канта изначально присутствуют все четыре, так что никакого поэтапного перехода от одного метода к другому в его философском развитии не наблюдается. В связи с этим Хинске предложил пересмотреть устоявшееся представление и о периодах творческой эволюции Канта, и о его месте в истории философии в целом.
Близким к выступлению Хинске как стилистически, так и по содержанию оказался доклад известного московского кантоведа В.В. Васильева “И. Кант: “Догматический поворот” в критический период”. Васильев размышлял над парадоксом творческой биографии многих гениев, которые начинали свое творческое развитие с радикальных новаций, но впоследствии устрашились собственной смелости и совершили “откат” на более традиционные позиции. Докладчик попытался показать, что именно такой сценарий прослеживается в позднейшей переработке кантовских новаций самим Кантом. По мысли Васильева, концепция “Критики чистого разума” изначально была внутренне нестабильной, поскольку намерение Канта ограничить познание только предметами возможного опыта находилось в изначальном противоречии с его же тезисом о том, что рассудок не находит законы в природе, а предписывает их ей. Несовместимость этих двух устремлений Канта и стала причиной его последующего возврата к “догматическому” решению вопросов о свободе, субстанциальности души и бытии Бога.
Скептико-ироническую ноту в разговор о Канте внес своим докладом “Кантовская экспликация априоризма: анализ или интерпретация?” московский феноменолог В.И. Молчанов. Молчанов начал с введенного ad hoc противопоставления анализа и интерпретации, связав анализ с неопосредованным различием, а интерпретацию — с таким различием, в основе которого уже лежит общее основание. Абстрактность этого противопоставления нисколько не помешала ему заявить, что именно чрезмерная привязанность к абстракциям является коренным изъяном как раз кантовской программы исследования сознания, основанной преимущественно на интерпретации, а не на анализе. Затем Молчанов развил ряд критических соображений о парах основных понятий кантовской теории познания (вещи в себе и явлении, материи и форме, априори и апостериори и т.д.), представляющих собой современные транскрипции аргументов первых критиков Канта. Заключением доклада стал провокационный тезис о том, что кантовская философия есть трансцендентальное обоснование господства над природой. Неясным осталось лишь одно: следует ли рассматривать изложенное самим Молчановым, согласно его собственной классификации, как анализ или как интерпретацию?
Второе заседание состояло из пяти выступлений, в которых развернулась дискуссия об одном из наиболее широко известных и наиболее спорных аспектов творчества Канта — его этической доктрине вообще и категорическом императиве в частности.
Профессор Х. Клемме в докладе “Форма добра. О взаимосвязи формы и содержания в моральной философии Канта” предложил очень эффективный критерий проведения различия между категорическим императивом и так называемым “золотым правилом этики” на основании различений двух видов материи воления — представления о собственном счастье и представления о человеке как цели самой по себе.
Профессор Г. Фегер, размышляя о применимости категорического императива в конкретных ситуациях морального выбора, выдвинул и последовательно обосновал тезис о том, что категорический императив Канта вовсе не претендует на то, чтобы служить моральной заповедью, прилагаемой к конкретным случаям, но лишь служит законом самосохранения свободы. Этот закон следует соблюдать, чтобы сохранить сам принцип морального действия, своего рода “тест” для проверки нашей моральной воли. Фегер заметил, что истолкование моральных концепций исходя из иллюстрирующих их примеров вообще чаще всего ведет к недоразумениям. Затем он показал, что именно такое недоразумение неоднократно имело место при интерпретации кантовской философии морали там, где предметом толкования становился знаменитый пример с депозитом из “Критики практического разума”.
Иную оценку кантовского понимания морального закона с точки зрения его применимости предложил А.А. Гусейнов в докладе “Негативный контекст категорического императива Канта”. Основной тезис Гусейнова состоял в том, что категорический императив Канта обретает смысл и практическую применимость только и исключительно в качестве запрета. Гусейнов подчеркнул, что этот запретительный характер этики Канта является естественным следствием установки на поиск чисто формального принципа нравственности, вследствие чего позитивные определения нравственного поступка оказываются лишенными права на существование. Однако, по мысли Гусейнова, это отнюдь не является недостатком моральной доктрины Канта, как полагали многие его критики. Напротив, именно такое понимание морали позволяет продуктивно решать этико-педагогические проблемы, связанные с необходимостью формировать прежде всего ясные представления о том, чего делать не следует.
Необыкновенно актуальное прочтение проблематики категорического императива в связи с вопросом о соотношении цели и средства развернул российский философ Э.Ю. Соловьев в докладе “Вторая формула категорического императива в морально-правовом учении В. Соловьева”, ставшем одним из самых значительных событий второго дня конгресса. Как блестяще продемонстрировал докладчик, кантовское требование рассматривать человека всегда как цель и никогда только как средство получило у русского философа Владимира Соловьева совершенно новое звучание, предвосхитившее самые болезненные моральные конфликты ХХ столетия. Рассматривая вторую формулу категорического императива как основание выведения неотчуждаемого личного права, автор “Оправдания добра” увидел, что этому праву угрожают не столько многочисленные эгоистические побуждения отдельных частных лиц, сколько разнообразные формы коллективного, собирательного эгоизма. Превратить современного человека всего лишь в средство стремится общество, инструментализирующее и утилизирующее его ради блага нации, народа, конфессии, класса, расы… Этого еще не видел сам Кант, но именно так, вместе с Владимиром Соловьевым, следует читать его людям, которые пережили ХХ век и на себе испытали небывалую мощь коллективного принуждения.
Дискуссию вокруг кантовской этики завершил доклад Р.Г. Апресяна “Кант и этика морального чувства”. Он поставил своей целью устранить предвзятость в оценке теории морального чувства и показать, что пропасть между эмоционалистской этикой Шефтсбери и Хатчесона и формалистической этикой Канта не столь велика, как полагают авторы популярных учебников по истории немецкой философии. С одной стороны, Апресян, отчасти развивая мысли Гадамера, наглядно показал, что понятие морального чувства в интерпретации Шефтсбери и Хатчесона гораздо шире того смысла, который вложил в него Кант, и не сводится только к аффекту. С другой стороны, в докладе было подчеркнуто, что сам Кант неоднократно прибегал в своей этике к понятию морального чувства и вовсе не отказывал эмоциям в позитивном нравственном значении.
День завершился краткой, но очень оживленной дискуссией, в которой особенно бурно обсуждались именно этические проблемы.
В третий день на конгрессе преобладала общегуманитарная проблематика, поэтому главным предметом обсуждения стала “Критика способности суждения”. Вопреки ожиданиям, опыты современного прочтения учения Канта о способности суждения отнюдь не были сосредоточены преимущественно на эстетике Канта. Исключение составило лишь пространное, но чрезвычайно абстрактное и расплывчатое выступление профессора К.М. Долгова “Проблема вкуса в эстетике Канта”. В докладе воспроизводились общие места отечественного кантоведения сравнительно недавнего прошлого. Остальные участники заседания предложили расширительные толкования замысла третьей “Критики”.
Марбургский кантовед Ульрих Фогель в докладе “К вопросу о системных идеях Канта” предложил поразмышлять о том, насколько результаты “Критики способности суждения” соответствуют предполагаемому намерению Канта достичь единства созданной им философской системы — вопрос, живо волновавший еще в XIX веке Шеллинга и ранних романтиков. В результате рассмотрения различных версий ответа на вопрос, была ли у Канта в действительности архитектонически выверенная система, Фогель пришел к парадоксальному решению, которое многим может показаться оппортунистическим: у Канта есть две системы (система теоретической философии и система практической философии) и выстроенный между ними “мост”. Таким мостом и является критика способности суждения.
Обсуждение места и функций третьей “Критики” в кантовской системе философии продолжил исследователь и комментатор этого сочинения, профессор Трирского университета Вернер Эйлер. Он заявил, что назрела настоятельная потребность в сквозном комментировании текста “Критики способности суждения”, поскольку адекватное понимание этого трактата возможно только при уяснении многообразия его систематических функций. Помимо посредствующей функции, выделенной и Фогелем, исследование способности суждения служит, по мысли Эйлера, последним подготовительным звеном на пути от критики познавательных способностей к формулированию новой, критически фундированной метафизики. Преодолевая пропасть между понятием природы и понятием свободы, “Критика способности суждения” делает возможными метафизику природы и метафизику нравов, создание которых должно было стать следующим шагом в развертывании кантовского проекта. Особое значение Эйлер придал обоснованию в третьей “Критике” теории “организованного существа”, которой не было места в двух предыдущих. Таким образом, “Критика способности суждения” — не столько “мост”, искусственно соединяющий две разные философские дисциплины, сколько обоснование перехода от философии природы к морали, а от морали — к этикотеологии.
К совершенно иному выводу пришла в своем докладе “Кант об основании свободы в “Критике способности суждения”” русская исследовательница философии Просвещения и немецкой классики профессор Т.Б. Длугач. Не вступая в прямую полемику с Фогелем, она приложила все усилия к тому, чтобы показать, что в движении Канта от первой “Критики” к третьей просматривается совершенно иная логика — логика движения вглубь, к первичному основанию свободы. В учении Канта об искусстве этим глубинным корнем свободы оказывается, по мнению Длугач, игра человеческих способностей, осуществляемая благодаря воображению. Поэтому она решительно высказалась против распространенной оценки “Критики способности суждения” как результата сугубо внешнего “наведения мостов” между чистым и практическим разумом и подчеркнула единство и последовательность кантовской позиции.
Еще более широкое толкование кантовского учения о способности суждения развил отчественный философ А.Л. Доброхотов в докладе “Телеология Канта как учение о культуре”. Выделение Кантом целесообразности как особой смысловой структуры, отличной от природной причинности и свободного целеполагания, Доброхотов предложил считать не больше не меньше как первой попыткой создания философской теории культуры. Осмысление культуры как особой символической реальности, формирующейся и развивающейся по своим особым правилам, возможно именно на основе понятия телеологии. По существу, обосновывая возможность наглядного пластического воплощения умопостигаемых смыслов, Кант закладывает методологические основания для научного изучения многообразных форм символизации ценностей. Доброхотов подчеркнул, что именно особая чуткость Канта к проблематике символа позволяет четко отграничить его мыслительную стратегию от стратегии просветителей и делает философию Канта эффективнейшим инструментом рефлексии в различных сферах современного гуманитарного знания.
В лаконичном, но емком выступлении известного индолога В.К. Шохина в связи с двумя последними “Критиками” был поставлен вопрос о месте Канта в истории формирования такой философской дисциплины, как аксиология. Шохин показал, что именно в кантовской версии обоснования безусловности морального закона принципиально важное значение имеет ясно артикулированное представление об абсолютной ценности. Кант впервые в истории философии отказался от представления, что ценностным может быть только природное, и стал настаивать на том, что такой ценностью может быть нагружена только добрая воля. Вместе с тем именно Кант впервые стал рассматривать человека как наделенного абсолютной ценностью не в качестве природного существа, но в качестве свободного лица, совершенно независимо от природных совершенств.
В духе философии жизни развил кантовское учение о телеологии Ульрих Водаржик в докладе “И. Кант: объективность, жизнь и нормативность (между законом природы и нравственным законом)”. В этом выступлении, выдержанном в патетическом стиле и оснащенном ссылками на Ницше, Сартра, Швейцера и др., этика Канта рассматривалась как мощная альтернатива захватившей современное общество идеологии потребления, как средство преодоления отчуждения человека от самого себя. Тон и фразеология выступления Водаржика тяготели больше к публицистике, чем к аналитическим выкладкам, так что итогом его стали не столько конкретные тезисы, сколько эмоционально выраженное признание нравственного величия и достоинства кантовской доктрины.
Выступивший в импровизационной манере известный российский кантовед В.А. Жучков остроумно развил тезис о примате практической философии в мировоззрении Канта, заявив, что само введение Кантом понятия вещи в себе было продиктовано потребностью в спасении человеческой свободы.
Второе заседание было более коротким. Помимо упомянутого выступления Долгова, в нем прозвучали два очень разных выступления, связанных с педагогическими аспектами кантовского учения.
Профессор Фридрих Кумпф предложил реконструкцию кантовского видения “перманентного Просвещения”, основанную на тезисе Канта о лежащей на человеке обязанности достичь наиболее полного развития его природных задатков посредством упражнения и научения. Кумпф подчеркнул, что квалификация кантовского понимания нравственного закона как прекраснодушного идеализма основана на игнорировании исторически-процессуального характера самовоспитания человечества, которое Кант противопоставляет представлению о Просвещении как “цивилизующем” воздействии просвещенной элиты на невежественные массы.
В необыкновенно трогательном выступлении немецкого юриста Герфрида Хорста “Кант как учитель для неученых” кёнигсбергский философ предстал не в качестве сухого теоретика, но в качестве учителя жизни, чьи нравственные идеалы могут быть доступны даже людям, вполне далеким от цеховой философии. Такая интерпретация Канта, провоцирующая на сопоставление со Львом Толстым, стала напоминанием о том, что всякая настоящая философия, как бы изощренно она ни строилась, в конечном счете возвращается к вопросам, значимым для вполне обычной жизни простых людей.
Центральным событием четвертого дня конгресса стал форум молодых кантоведов, на котором были представлены лучшие работы российских студентов, аспирантов и молодых ученых, посвященные различным аспектам творчества Канта. Уже из перечня тем докладов видно, насколько различны тематические и методологические мотивации интереса к Канту среди представителей этого нового поколения исследователей. В докладах А. Круглова о понятии каузальности у Канта, А. Хитрова о кантовской критике декартовского “cogito”, М. Белоусова о кантовской дедукции категорий преобладал непосредственный историко-философский интерес. Для Е. Блинова, П. Куслия и А. Веретенникова интерес к Канту явно был опосредован пристальным вниманием к мыслителям ХХ века, находившимся в напряженном внутреннем диалоге с ним, — Мишелю Фуко, Уилларду ван Орману Куайну, Солу Крипке. К. Михайлов предложил собственную стратегию анализа кантовских текстов средствами современной формальной логики. А. Горин, следуя образцу метафорологических исследований Ханса Блуменберга, развил изящную интерпретацию метафоры моря, употребленной Кантом в “Критике чистого разума”. Большинство выступлений молодых участников были с воодушевлением восприняты аудиторией и стали истинным украшением конгресса.
Затем работа была продолжена в различных секциях (“Кант и русская философия”, “Рецепции философии Канта”, “Кантовская философия права, истории, религии”, “Кант: проблемы логики, теории познания и философии науки” и др.), по окончании чего состоялась презентация двуязычного издания сочинений Канта, подготовленного совместно сотрудниками Института философии РАН и Марбургского университета.
В день закрытия конгресса знаменательный доклад “Кант и современная философия науки” прочитал академик В.С. Степин. В докладе Степина с привлечением обширного и многообразного естественно-научного материала было показано, насколько продуктивно может быть использовано кантовское наследие в решении методологических, эпистемологических и общемировоззренческих проблем, возникающих при смене научной парадигмы. Выступление Степина в очередной раз продемонстрировало, что при обсуждении этих проблем на серьезном уровне между философией и так называемыми точными науками не только не возникает антагонизма, но, напротив, постоянно возобновляется интенсивный взаимообогащающий диалог.
Итоги столь масштабного проекта, как международный кантовский конгресс в Москве, еще только предстоит подвести. Ближайшим его результатом станет издание объемистого тома материалов конгресса, куда войдут полные тексты всех докладов.
Петр Резвых