(Рец. на кн.: Пушкинская энциклопедия «Михайловское». Т. 1. М., 2003)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2004
ПУШКИНСКАЯ ЭНЦИКЛОПЕДИЯ “МИХАЙЛОВСКОЕ”: В 3 т. Т. 1. Михайловское; Тригорское; Святогорский монастырь. Святые Горы; Заповедник — Персоналии (1922—2002). Ч. 1. — С. Михайловское; М., 2003. — 448 с. — 2000 экз.
Уже первая фраза аннотации к этой энциклопедии настораживает: “Издание является единственным в своем роде систематизированным сводом знаний о реальностях жизни А.С. Пушкина в псковском крае”.
В пушкинские времена понятие “энциклопедия” применялось прежде всего к науке собственно. Вот определение “энциклопедии” в словаре В.И. Даля: “…справочное пособие, содержащее в сокращеньи все человеческие знания, науки или все части одной науки”. Но что же это за наука, единицей изучения которой и основой размещения словарных сведений оказываются реальности жизни?
В предисловии автор проекта директор музея-заповедника “Михайловское” Г.Н. Василевич и научный руководитель проекта И.Т. Будылин прямо указывают, что наука о “реальностях жизни” называется музееведением, а сама эта энциклопедия “родилась из векового послепушкинского музейного опыта жизни сельца Михайловского” (с. 7).
“Послепушкинского” — это точно, потому что сам Пушкин не знал слова реальность: во всяком случае, в “Словаре языка Пушкина” оно не зафиксировано. В словаре Даля реальность — это всего лишь “качество по прилагательному реальный”, которое, в свою очередь, означает: “дельный, деловой, прикладной, опытный, насущный”. “Реальное училище” — то, где учат “не отвлеченным, а прикладным наукам”, а “реализм” — суть “учение, которое требует во всем вещественного направленья, устраняя отвлеченности”. В современном русском языке разграничиваются понятия “реальность” (употребляемое преимущественно в единственном числе) и “реалия” (“всякая вещь материального мира”, часть “реальности”).
Между тем, составители энциклопедии не случайно опасались обозначить свою “единицу описания” как жизненные реалии Пушкина в Михайловском, ибо то, что является предметом энциклопедии, трудно назвать “реалиями”, то есть предметами, объективно существовавшими в пределах материального “пушкинского” мира. Многое из описанного — часть не столько этого мира, сколько особенного, идеального “музейного мифа”.
Словник энциклопедии разделен на части — соответственно основным локальным топосам, здесь представленным: Михайловское, Тригорское, Святогорский монастырь… Это как будто противоречит восприятию самого Пушкина, который, рассказывая (в “Путешествии Онегина”) о своей ссылке, связывает ее не с Михайловским, а с Тригорским (“Уехал в тень лесов Тригорских…”, “Воображать я вечно буду // Вас, тени прибережных ив, // Вас, мир и сон Тригорских нив”), но тут же упоминает “приют, сияньем Муз одетый, младым Языковым воспетый”, то есть собственный домик ссыльного поэта… Это разделение на части доходит до прямых казусов: такие деревья, как ель, липа, береза или сосна, отнесены к разделу “Михайловское”, а черемуха, дуб или акация желтая — к разделу “Тригорское”; “баня” определена в “Михайловском”, а “банька” — в “Тригорском” и т.д. Это тоже не очень соответствует восприятию Пушкина: в черновике стихотворения “Вновь я посетил…” липы как раз “приписаны” Тригорскому, а не Михайловскому парку: “От наших рощ до Троегорск[их] лип…” (III, 1001).
Да и сами “реальности жизни А.С. Пушкина” выглядят в энциклопедии довольно странно. Об этих “реальностях” мы можем судить по целому ряду воспоминаний. Дом, где обретался поэт в 1824—1826 гг., был совсем не тот, что видят современные “паломники”: судя по указаниям современников поэта, его “опальный домик” был маленькой постройкой “Елисаветиных времен”, имевшей “изрядно потрепанную физиономию”. Сохранилось даже поэтическое описание “реальностей жизни” Пушкина в этом старом доме — хотя бы в знаменитом цикле стихов “младого Языкова”, проведшего на пушкинской земле в 1826 г. “божественное лето”. Вот как он описал “реальности” бытия “приюта свободного поэта”:
Вон там — обоями худыми
Где-где прикрытая стена,
Пол нечиненый, два окна
И дверь стеклянная меж ними;
Диван под образом в углу
Да пара стульев; стол украшен
Богатством вин и сельских брашен…
Это поэтическое описание не противоречит прозаическому воспоминанию, оставленному Е.И. Фок: “А в Михайловском как бедствовал страшно: имение-то было запущено… <…> Художник Ге написал на своей картине “Пушкин в селе Михайловском” кабинет совсем неверно. Это — кабинет не Александра Сергеевича, а сына его, Григория Александровича. Комнатка Александра Сергеевича была маленькая, жалкая. Стояли в ней всего-навсе простая кровать деревянная с двумя подушками, одна кожаная, и валялся на ней халат, а стол был ломберный, ободранный: и на нем он писал, и не из чернильницы, а из помадной банки”. А.Н. Вульф вспоминает “ветхую хижину” с “шатким крыльцом”; М.И. Осипова — некое “жалкое строение”, где все “глохло, гнило, рушилось…”. А сам Пушкин в том же черновике упоминает “ветхий домик, где жил я с моею бедной няней” (III, 997).
Летом 1829 г. этот прогнивший домик “Елисаветиных времен” (то есть построенный в середине XVIII столетия — так он представился Языкову; может быть, на это указал сам Пушкин) вынуждены были перестроить и починить, сделав похожим на “дачу на Черной речке” (как писал отец поэта). Первые известные изображения Михайловского, относящиеся ко временам, когда Пушкина уже не было в живых (1838 г., 1848 г.), фиксируют, вероятно, эту самую “дачу”. А в мае 1860 г. дом “продали за бесценок на своз, а вместо него выстроен новый, крайне безвкусный домишко — совершенно по иному плану, нежели был расположен прежний домик”. М.И. Осипова, сообщая об этом факте, передает ощущение современницы поэта: “Этот новый дом я и видеть-то не хочу, так мне досадно, что не сбережен, как бы везде это сделали за границей, не сбережен домик великого поэта”[1].
Современные “паломники”, посещающие Михайловское, не увидят и не услышат ничего подобного. Они вполне насладятся великолепной природой, побродят по большому, “шикарно” восстановленному и выкрашенному “тиккурилой” дому, постоят в просторных залах и кабинете, посмотрят на письменный стол Пушкина (вовсе не “ломберный столик”!) и на его стилизованную “помадную банку”, послушают экскурсовода, который непременно упомянет некий “старинный замок”, который “был построен, как замки строиться должны, отменно прочен и покоен, во вкусе умной старины”, — и подчеркнет, что поэт-де описал этот самый дом… Массовое сознание в этом случае, как правило, проникается убеждением, что Пушкин в Михайловском жил почти что в “царских” условиях, — как тут и стихов-то не писать!..
Современный читатель, взявший в руки энциклопедию “Михайловское”, тоже не прочтет в ней чего-то подобного приведенному выше. Статей, посвященных интерьеру “приюта свободного поэта”, в энциклопедии нет — за исключением небольшой статьи “Печь (печка)” (автор М.А. Бессарабова), из которой неясно, какое же именно “приспособление для разведения огня” было в этом доме: то ли “голландские” “печи в пестрых изразцах”, то ли “европейское нововведение — камин” (который “остался приметой модной роскоши в российском климате”)…
В большой статье “Дом господский” автор (В.Ф. Бутрина) сетует на то, что сведения о доме поэта “крайне противоречивы”, и рассказывает грустную историю бытования этого строения до революции: сначала “разобран и продан на своз”; потом “сгорел 23 июля 1908 г.”; затем пережил “реставрацию 1909—1911 годов”, архитектурное решение которой “посетителей музея удовлетворить не могло”, однако было “повторено в проектах 1937 и 1949 годов”; в 1918 г. “сожжен в ходе революционных событий”. Что было дальше — автор умалчивает: по всей видимости, предполагается, что нынешние “паломники” (как и сообщают им экскурсоводы) осматривают, как водится, тот самый “опальный домик”…
Я понимаю трудности “музейщиков”, которым приходится экспонировать “то, чего не было”. Трудности эти — объективны: не сохранилось никакого “подлинного плана” усадьбы Пушкина в Михайловском, и даже самая ранняя опись имения датируется 1838 г. Но в энциклопедии неплохо бы прямо сказать об этом. Так прямо и сказать: мы не знаем, как выглядел этот “опальный домик”…
Все остальные “реальности жизни Пушкина”, в энциклопедии представленные, существовали за пределами этого “домика”. Читаю с самого начала. “Аллея еловая — см. Ель. Аллея липовая…” Стоп! В соответствующем месте тоже есть статья “Липа”, — но “Аллея липовая” почему-то выделена особо. Дело в том, что эта, липовая, аллея имела счастье быть упомянута в воспоминаниях А.П. Керн, к которой, согласно тем же воспоминаниям, считается обращенным стихотворение “Я помню чудное мгновенье…”. Поэтому эта аллея именуется “аллеей Керн” — и в качестве таковой присутствует в энциклопедии. Но ведь она отнюдь не называлась так при Пушкине. К чести составителей, это тут прямо указывается: “Название “аллея Керн” вошло в употребление в середине 30-х годов ХХ в. и закреплено в изданиях с 1963 г.” (с. 17).
И еще: “Домик няни”, “Три сосны”, “Холм лесистый”, “Аллея Татьяны”, “Ель-шатер”, “Скамья Онегина” и т.д. и т.п. Первое из упомянутых названий вошло в обиход “после 1911 г.” (с. 50), остальные — “в середине ХХ века”, в пору особенной популярности и “раскрученности” Пушкинского музея-заповедника. В “эпоху Гейченко”, как ее теперь называют.
С.С. Гейченко, знаменитый “хранитель” Михайловского и гениальный “музейщик”, нашел универсальный способ пропаганды пушкинского наследия: его “вещественную” мифологизацию. Еще памятна его книжка “У лукоморья”. Уже в заглавии ее сокрыт мифологизирующий “знак”: Михайловское и прилегающие к нему места — это и есть то самое “лукоморье”, что памятно русскому человеку из самого детства. Эта блестящая выдумка обросла специфическими “музейными” приемами, окружавшими человека, попавшего в сказочную страну. Еще сохранились поставленные в “эпоху Гейченко” валуны-указатели с показательными “сказочными” данностями: “Направо пойдешь — в Тригорское попадешь” и т.д. Еще памятна “златая цепь”, висевшая на дубе, который рос возле дома хранителя… Паломник, входя в знаковый “мир Пушкина”, оказывался в мире собственного детства — и этот условный мир (“детский вкус!”) мог приблизить его к осознанию Пушкина.
Точнее: не Пушкина, а “пушкинского мифа”, приобретавшего черты овеществленной реальности. Наивный биографизм заставлял, например, “заселять” Тригорское персонажами “Евгения Онегина” — явились “скамья Онегина” и “аллея Татьяны”. Они потому так прижились в массовом сознании посетителей музея-заповедника, что сами вышли из того же массового сознания.
Новый смысл получили и пушкинские цитаты, “опрокинутые” на конкретную топографию. “Дорога, изрытая дождями” — для Пушкина, автора стихотворения “Вновь я посетил…”, это не более как удачно найденный словесный образ, отражающий сиюминутное восприятие конкретной дороги — не круглый же год она “изрыта дождями”! В черновой и беловой редакциях стихотворения она именуется просто “дорога по горе”, “дорога меж полей”, “дорога между нив” (III, 1001, 1008). Только возникающее от осознания прикосновения к высокому искусству мифологизированное сознание способно осознать эту “изрытую дождями” дорогу как некий топологический универсум — и включить ее в энциклопедию отдельной статьей. То же самое — “три сосны”. Первоначально в стихотворении было: “две сосны” (III, 1001): ничего символического в их количество поэт не вкладывал. Но для мифологического сознания число три, согласитесь, как-то привычнее…
Кажется, что для современных авторов энциклопедии эта установка на выделение музейной “мифологии” — сознательная. Иначе чем объяснить, например, наличие в ней двух разных статей двух авторов: “Домик няни” (В.К. Иванова) и “Флигель № 1” (М.А. Бессарабова). Только после внимательного чтения осознаешь, что речь в этих статьях идет об одном и том же строении, что не принято в энциклопедиях. Но в первой статье представлена история “домика няни” как “единственной мемориальной постройки, существовавшей до середины ХХ в.”, — как именно в нем поначалу поместили музей поэта, как потом очень долго собирались его сохранить, как “по досочке” собирали его из немецких блиндажей и окопов во время войны. Этот “домик” провоцировал “особое отношение” (с. 49) именно потому, что более всего походил на “ветхую лачужку”, которая “и печальна, и темна”… Любая мифология — тоже часть истории. А во второй статье — делается попытка реконструировать целевое назначение “домика няни” в пушкинское время: он был просто баней, или “баенкой”, со всеми вытекающими отсюда деталями описания. Только вот — убей Бог — я почему-то уверен, что сам Пушкин никогда не называл это строение ни “домиком няни”, ни “флигелем № 1”! При чем тут “энциклопедия”?
Попытки подновления этой михайловской “мифологии” проводились уже в XXI в. Открыли, например, “памятник зайцу”. Почти всерьез провели этакий “постмодернистский” акт — и “прославили” того самого зайца, который некогда спас поэта от больших неприятностей. А в пробном выпуске рецензируемой нами энциклопедии (скромно озаглавленной “материалы”) в составе большой статьи “Фауна” (автор О.В. Лукашова) указали, что “количество зайцев на территории заповедника довольно велико” и потому “очень хочется верить, что среди ныне живущих зайцев обитают и потомки того зайца, который уберег великого русского поэта от участи попасть на Сенатскую площадь 14 декабря 1825 г.”[2]. В нынешнем варианте это анекдотическое высказывание убрали. Возможно, потому, что установка “памятника зайцу” не произвела особенного шума в обстановке общих “мифотворческих” данностей современной России — даже замечательный памятник работы Резо Габриадзе не помог… Былой музейный миф уже не работает…
“Музейный миф” определил не только “выделение” тех устойчивых “реальностей”, которые требуют специального описания со ссылкой на “музейное” функционирование экспоната (вроде упомянутой “аллеи Татьяны”, название которой “образовано в середине ХХ в. по аналогии со “скамьей Онегина””), но и структуру первого тома. В сущности, даже “разделение” единых “реальностей жизни” Пушкина на четыре различных словника обусловлено этой “музейной” мифологией.
В самом деле: что экспонируется в Михайловском? Оно должно представить “приют спокойствия, трудов и вдохновенья”, по возможности уединенный и устремленный на окружающую русскую природу, пробуждавшую поэтические вдохновения. В Тригорском музее тот же поэтический мир представлен на фоне “друзей души моей” и книг, сопутствующих творчеству, — такова же и “сверхзадача” представления Тригорского в энциклопедии. Святогорский монастырь прежде отвечал за “историческую часть” (“келья Пимена”) — теперь же, ставши действующим монастырем, призван отразить искомую пушкинскую “духовность”, понимаемую, в духе нынешнего времени, как верность православию… Отсюда и статьи, писанные, как указано во введении, “с богословских позиций” (с. 11): “Алексий, человек Божий”, “Алтарь”, “Архангел”, “Архимандрит”, “Библия”, “Богатый и Лазарь” — и так далее, до буквы я. Есть, правда, и статья “Ярмарка”, но и ярмарку автор сумел представить чисто православным деянием, интересным для Пушкина тем, что он записывал на ярмарке не иное что, а образчики духовного фольклора.
Именно с учетом “музейного мифа” определена и “рубежная” хронологическая дата энциклопедии — 1922 г., когда в “пушкинском уголке” был создан Заповедник и когда историю строений Михайловского и окрестностей стало возможным рассматривать “как историю их музеефикации”. Все персонажи, содействовавшие этой “музеефикации” до 1922 г., почему-то оказались распределены по основным словникам, хотя они никак не были связаны с Пушкиным и пушкинскими “реальностями жизни”.
Да и отбор “персоналий” тоже обусловлен этим же мифом. Все персонажи, присутствовавшие в Михайловском, но по тем или иным причинам не вошедшие в круг интересов тружеников Заповедника, — попросту не попали в энциклопедию, “будто их и не бывало”: “первые пушкинисты” и первые “паломники” в Михайловское, вроде М.И. Семевского, автора классической работы “Поездка в Тригорское”; художник Н.Н. Ге, который с натуры рисовал кабинет Пушкина и, кстати, заложил основы восприятия “михайловского” мифа в массовом сознании; архитектор Л.И. Рожнов, по проектам которого Заповедник восстанавливался после Великой Отечественной войны. Не попал, наконец, Сергей Довлатов, автор известной повести “Заповедник”. Зато попали не только люди, работавшие в Пушкинских Горах, но и именитые “друзья Заповедника” (вроде И.Л. Андронникова или М.А. Дудина). Попали и никому не известные экскурсоводы, прославившиеся тем, что создали некий “развернутый конспект исследования”, изданный “ограниченным тиражом” (С.Д. Яковлев).
Кажется, в суетах и заботах о “музейном мифе” из этой энциклопедии как-то незаметно “выпал” сам Пушкин. Что он, собственно, делал в своем Михайловском в “самый важный период в его жизни” (как указано во введении)? Естественно, бродил “над озером моим”, гулял по “аллее Керн”, сидел на “скамье Онегина”… Нет, как далее написано в том же введении, “им созданы классические произведения русской литературы” — “более 100”! Им-то, кажется, в этой энциклопедии самое место! Тут бы дать их хотя бы краеведческий аспект проблематики! Но почему-то они только перечислены в специальном приложении (с. 409—412) — в самой энциклопедии авторы постарались обойтись без Пушкина. Во всяком случае, без того главного, чем Пушкин в нашем сознании связан с “губернией Псковской”.
Образцы такого рода краеведческого подхода к стихам Пушкина в энциклопедии вообще-то есть: почему-то из “более 100” произведений составители выбрали два — и представили неплохие статьи о “Борисе Годунове” (И.Т. Будылин) и стихотворении “Домовому” (В.Ю. Козмин). Но — и всё… Почему предпочтение отдано им, а не “Зимнему вечеру”, “Графу Нулину” или “Евгению Онегину”, так и осталось непонятным.
Вообще оглавление этой энциклопедии отражает явный непрофессионализм ее составителей. Вот, к примеру, следующая отсылка: “Зуёво — см. Фауна, дворовые села Михайловского”. Прочитаешь такое и задумаешься: что же такое это таинственное “Зуёво”, которое имеет отношение и к животному миру (фауна), и к миру человеческому? На самом деле это только второе название того же Михайловского — что было отнюдь не редкостью в русских селениях: “Михайловское, Зуёво тож”. Но отчего же в оглавлении — такая “таинственность”?
“Дворовым”, кстати, посвящены целых три статьи, которые можно бы объединить в одну. В статье “Дворовые” рассказывается о том, что такое была “дворня” в русском усадебном быте вообще. Далее идет конкретная статья “Дворовые сельца Михайловского” (Н.С. Новиков), автор которой, используя большой материал архивных разысканий, приводит имена михайловских дворовых на пушкинское время — очень полезная информация. Затем почему-то из всех дворовых особо выделен “Дворовый мальчик” (М.А. Бессарабова) — и речь идет, в основном, о том, кто мог быть прототипом того мальчика-шалуна, который (в знаменитом отступлении в пятой главе “Онегина”) “отморозил пальчик”: выдвигаются несколько версий по этому поводу… Пока что “мальчиком” дело и ограничилось. Но, если быть последовательным, надобно бы выделить еще статью “Мать дворового мальчика” — ведь она тоже упомянута в этом отступлении (и тоже — несколько версий!). Я уж не говорю о крестьянине, который “на дровнях обновляет путь”. Мы как будто “на пороге” создания еще одного мифа.
Из дворовых особенно выделена Ольга Калашникова. “Крепостной любви” Пушкина посвящено две статьи: помимо “именной”, еще и статья “Белянка”, повествующая неизвестно о чем. Ни в той, ни в другой статье не упомянута классическая работа по этому поводу П.Е. Щеголева “Пушкин и мужики”, в которой, собственно, и были раскрыты имя и биография этой самой “белянки”.
Впрочем, нет смысла дальше перечислять конкретные промахи и неувязки. Их много. Но отрадно видеть и другое: в этой энциклопедии действительно оказалось представлено множество материалов краеведческого и историко-биографического характера, которые вновь найдены авторами и опубликованы впервые. Здесь привлекает то заинтересованное отношение к конкретному жизненному локусу, которое и создает то, что именуется краеведением.
“Краеведение” здесь как будто противостоит “музееведению”, поскольку последнее ориентировано исключительно на массовое сознание, не затрудненное поисками истины. При краеведческих изысканиях особенный интерес как раз представляет истина и особенное значение приобретают те документы, которые в энциклопедии не случайно вынесены в особые статьи: “Галерея видов города Пскова и его окрестностей”, “Дело о покупке сельца Михайловского”, “Опись Успенского Святогорского монастыря”… Это уже не “реальности жизни”, претендующие на то, чтобы сделаться мифами, а те несомненные данности, которые уже по бытованию своему не “мифологичны”. Если “музееведение” озабочено в общем-то тем, чтобы представить какую-нибудь “скамью Онегина” экспонатом, не особенно задумываясь над действительной историей этой скамьи (историю заменяет музейная “легенда”), то основной принцип краеведения обозначен еще с древности: “еже быша — быша”. Он не дает возможности уходить в сторону от того, что было в действительности, и в этом смысле не признает не закрепленных в сущностных фактах “реальностей жизни”.
Поэтому энциклопедия, как мне кажется, демонстрирует своеобразное противостояние “старого” и “нового”: с одной стороны, “мифологизация” свершений прошедшего, с другой — показательное тяготение к научному осмыслению того провинциального локуса, в котором находится Заповедник. Ибо он находится все-таки в “губернии Псковской”, а не в “Лукоморье”.
Слов нет, та “мифология”, которую в свое время создали С.С. Гейченко и его сподвижники, была замечательной находкой в музейном деле и принесла великие плоды. Она позволила, в частности, сохранить и “не загадить” тот замечательный природный комплекс, который представляет собою Заповедник. Она помогла сделать Заповедник действительно “заповедным”… Но ведь нельзя же всю жизнь ходить вокруг “дуба уединенного”, созерцая висящую на нем “златую цепь”?..
Помню, как лет двадцать назад на одной из Всесоюзных пушкинских конференций в Пушкинском доме покойный профессор Е.А. Маймин из Пскова выступал с докладом о состоянии и перспективах пушкинского краеведения. И с грустью констатировал, что пушкинского краеведения в академическом смысле в музее-заповеднике нет: сформировавшиеся там “мифы” попросту мешают проведению элементарных разысканий.
Если бы Евгений Александрович увидел эту энциклопедию, он, несомненно, изменил бы свой вывод, — даже невзирая на то, что эта энциклопедия не совсем профессиональна. Прошло всего двадцать лет — срок, откровенно говоря, небольшой для подобной перемены ориентиров. Но за эти годы возникла та основа, на которой совсем не стыдно проводить научную работу. Появились “доморощенные” дипломированные ученые, начались выпуски “Михайловской пушкинианы” — вышло уже более двух десятков сборников, и из вполне “самоделкового” изделия это издание больше начинает превращаться в действительно серьезное пособие для пушкинистов. Словом, дело пошло.
И пусть перед нами не совсем еще энциклопедия — появление ее, право же, стоит приветствовать.
1) А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1985. Т. 1. С. 449, 460—461, 467.
2) Михайловская пушкиниана: Вып. 13. Пушкинская михайловская энциклопедия (материалы). М., 2001. С. 105.