(По поводу книги Карло Гинзбурга «Мифы — эмблемы — приметы»)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2004
“Новое издательство” выпустило сборник статей известного итало-американского историка Карло Гинзбурга “Мифы — эмблемы — приметы. Морфология и история” в прекрасном переводе Сергея Козлова[1]. Первое итальянское издание книги появилось в 1986 году. Если бы русский перевод вышел тогда же или немногим позже, его уместность была бы бесспорной. А сегодня?
В России продолжается переводческий бум — хотя, возможно, сейчас он переживается не так остро, как в начале 90-х годов. В те годы в области социальных наук переводили прежде всего классику тридцати-, пятидесяти- и более -летней давности. Постепенно к просто классикам стали добавляться новые классики, то есть как раз авторы поколения Гинзбурга или чуть старше. Если переводы, как принято считать, должны помочь российским социальным наукам наверстать упущенное и освоить достижения западной мысли, то подобное сокращение разрыва во времени между публикацией оригинала и перевода надо, без сомнения, приветствовать. Но следует помнить, что, переводя классику 80-х годов, мы все равно рискуем остаться в логике догоняющего развития. Это не значит, что не надо переводить. Это означает, что, переводя, надо критически относиться к переводимому.
В статье 1966 года “От Варбурга до Гомбриха”, вошедшей в рецензируемый сборник, Гинзбург пишет: “Тот, кто сегодня с пафосом первооткрывателя возвещает о ценности работ Варбурга и варбургианцев, выглядит, честно говоря, несколько смешно” [2]. Сам Сергей Козлов, издавая Гинзбурга, ни в малой мере не поставил себя в такое положение. Его комментарии и послесловие — своего рода образец жанра презентации (presentation). В них содержатся минимально необходимые для понимания работ Гинзбурга биографические сведения (включая обзор основных интеллектуальных влияний, которые он испытал), но нет попытки навязать читателю какую-либо интерпретацию, включенную в собственную “академическую стратегию” издателя. Поэтому в ложном пафосе первооткрывателя упрекнуть С. Козлова невозможно. Российскому читателю Гинзбург предложен tel quel. Привнести в его восприятие тот или иной пафос, то есть использовать его для обоснования своих академических стратегий, предстоит читателям. Именно поэтому нижеследующая попытка дополнить комментарий С. Козлова некоторыми соображениями “с партийных позиций” по поводу места Гинзбурга в современной историографии, возможно, не покажется излишней.
Гинзбург как историк сложился в 60—70-е годы, когда он был еще совсем молодым человеком (он родился в 1939 г.). Книга “Сыр и черви” (1976) принесла ему мировую известность, когда ему не исполнилось и сорока лет. Некоторый перелом в его творчестве, пришедшийся на конец 70-х — начало 80-х годов и состоявший в более широком обращении к этнографии — следовательно, в более смелом введении логики морфологического анализа в историю (перелом, запечатленный в названии рецензируемой книги), — может быть оценен скорее как проявление внутренне последовательного развития мысли Гинзбурга, чем как неожиданный разрыв. В 60—70-х годах Гинзбург был одним из самых “современных” историков. К началу 80-х годов он стал хорошо известен в России, прежде всего благодаря усилиям московских “нетрадиционных медиевистов” — А.Я. Гуревича, Ю.Л. Бессмертного и Л.М. Баткина, методично знакомивших коллег с достижениями зарубежной историографии. В частности, написанные Л.М. Баткиным (!) рефераты книг Гинзбурга “Бенанданти” (1966) и “Сыр и черви” (1976) были опубликованы в изданном А.Я. Гуревичем и Ю.Л. Бессмертным реферативном сборнике “Культура и общество в Средние века” — вместе с рефератами работ Кейта Томаса, Жана Делюмо, Жоржа Дюби, Лоренса Стоуна и других известных ученых [3]. Реферативные сборники в 70—80-е годы играли роль, которую сегодня играют переводы, а инионовские сборники А.Я. Гуревича и Ю.Л. Бессмертного формировали своего рода канон “новой исторической науки” в России. Книги Гинзбурга уже тогда стали предметом живого обсуждения и обязательной частью историографического багажа в среде “нетрадиционных медиевистов” и близких к ним историков, то есть в наиболее “продвинутой” российской исторической среде. Поэтому Гинзбург, несомненно, повлиял на развитие отечественной историографии. Несколько позднее (1990) в “Одиссее” появилась опубликованная в “Анналах” в 1984 году статья Гинзбурга “Образ шабаша ведьм и его истоки”, являвшаяся наброском его вышедшей в 1989 году книги “Ночная история” [4]. Сегодняшнее “открытие” Гинзбурга (наряду с рецензируемым сборником недавно был опубликован перевод книги “Сыр и черви” [5]) является поэтому повторным открытием, которое, однако, происходит уже в совершенно новом идейном контексте.
Интерпретация Гинзбурга в 70—80-е годы определялась идейной программой “нетрадиционной медиевистики”. Эта последняя была частью того широкого движения мысли, которое в 60—70-е годы в разных дисциплинарных перспективах поставило проблему культуры как центральную проблему наук о человеке [6]. Наиболее известным проявлением этого движения была московско-тартуская школа семиотики. К нему же можно отнести постбахтинскую философию культуры (В.С. Библер). “Открытие культуры” в 60—70-е годы читалось предельно недвусмысленно: оно означало протест интеллигенции против коммунистического режима, который пытался навязать обществу идеал личности участника классовой борьбы и соответствующую систему ценностей. В противоположность этому идеалу историки и теоретики культуры выдвигали понимание личности как субъекта культуры. Объективируя этот идеал в своих исследованиях и показывая невозможность редуцировать культуру к социально-экономическим детерминизмам, они заявляли о своем (и всех нас) праве быть прежде всего “людьми культуры”.
Эта концепция личности как субъекта культуры оказалась одной из самых интеллектуально плодотворных идей ХХ века. Она в немалой мере способствовала дискредитации и падению коммунистического режима. Однако сегодня, как мне кажется, она оказалась в положении сделавшего свое дело мавра. Пафос утверждения ценности культуры и свободы человека в противовес несвободе вовлеченной в коммунистический активизм личности после падения коммунизма утратил релевантность. Поскольку этот пафос лежал в основе едва ли не всех наиболее значительных достижений социальных наук 60—80-х годов, неудивительно, что сегодня социальные науки переживают кризис. То идейное послание, которое определяло их проблематику и логику на протяжении нескольких десятилетий, едва ли может быть востребовано в современном мире, стремительно перестраивающемся вокруг новых (но еще не определившихся) линий напряжения. Сейчас у социальных наук нет ни сколько-нибудь ясного понимания новых размежеваний, ни нового идейного послания, ни существенно новой проблематики.
Насколько адекватным было прочтение Гинзбурга в рамках “идеи культуры”? Думаю, что в целом достаточно адекватным, поскольку эта идея отнюдь не исчерпывалась российской спецификой. “Культурный поворот” в социальных науках во всех странах был делом одного и того же поколения, среди младших членов которого был и Карло Гинзбург. Правда, на Западе идея культуры обычно имела еще и левый, социалистический привкус, который плохо ощущался в отечестве. Когда, например, А.Я. Гуревич ратовал за изучение народной культуры, “культурная” составляющая этого проекта была гораздо важнее его “народнической” составляющей. Призыв дать в истории право голоса “немотствующему большинству” у нас понимался прежде всего в антитоталитарном смысле, а на Западе — еще и в антикапиталистическом. Эта сторона Гинзбурга осталась недопонятой в России, тогда как на Западе именно она во многом определила его успех [7]. Однако это не было слишком грубой “ошибкой чтения”. В самом деле, изучение ведовских процессов (главная тема творчества Гинзбурга) как “места встречи” народной и “ученой” культуры и как формы репрессии второй по отношению к первой может читаться и как протест против угнетения народных масс, и как протест против угнетения человека как такового, и оба эти смысла присутствуют в работах Гинзбурга. Во всяком случае, работы Гинзбурга были с симпатией восприняты в России в 70—80-е годы не только благодаря исследовательскому мастерству и литературному таланту автора, но и как выражение гуманистической демократической идеологии, которую с ним разделяли его западные и российские читатели.
Повторю, что сегодня эта идеологическая составляющая работ Гинзбурга кажется, увы, несвоевременной. Центр идеологических интересов — в той мере, в какой применительно к историографии о нем сегодня вообще уместно говорить, — переместился с идеи культуры на идею индивида. Однако и к этому перемещению Гинзбург имеет отношение, и, возможно, значение его творчества для историков сегодня следует рассматривать прежде всего в этом контексте.
Если в 70—80-е годы наиболее заметной в России группой историков была уже упоминавшаяся “нетрадиционная медиевистика”, возглавлявшаяся А.Я. Гуревичем и в конце 80-х годов сплотившаяся вокруг альманаха “Одиссей”, то во второй половине 90-х годов, после раскола “группы Гуревича”, роль “новаторов” перешла к отделившейся от нее “группе Бессмертного”, которая сложилась вокруг альманаха “Казус” и “Истории частной жизни” [8]. На основе опыта микроистории “группа Бессмертного” пыталась разработать такой подход к истории, в центре которого находилась бы человеческая индивидуальность [9]. И хотя можно сомневаться, что такой подход удалось разработать, все же именно с “группой Бессмертного” связана наиболее последовательная из имевших место в последние годы в России попыток преодоления кризиса истории.
Если пытаться как-то классифицировать Карло Гинзбурга, то, скорее всего, его придется причислить в микроисторикам (хотя, как правильно отмечает Сергей Козлов, “фигуру Гинзбурга нельзя отождествить ни с какой школой, ни с каким ▒-измом’” [10]). Но имя Гинзбурга и в самом деле связано с микроисторией, поскольку он, вместе с Джованни Леви, был издателем знаменитой серии “microstorie” в издательстве “Эйнауди” и поскольку самая известная из его книг — “Сыр и черви”, — несомненно, является примером микроистории (хотя другие его книги, и прежде всего “Ночная история”, таковыми, столь же несомненно, не являются). Возможно, именно с интересом к микроистории связан предпринятый С. Козловым перевод “Мифов — эмблем — примет”: не случайно оригинальный состав сборника был дополнен помещенной “вместо заключения” статьей Гинзбурга “Микроистория: две-три вещи, которые я о ней знаю”. Поэтому следует сказать несколько слов о том, что такое микроистория и какое место она занимает в современной историографии.
Микроистория как программа исследований — итальянское изобретение второй половины 70-х годов (хотя само слово периодически использовалось и раньше [11]). У ее истоков, наряду с Гинзбургом и Джованни Леви, стояли такие историки, как Эдоардо Гренди, Карло Пони, Симона Черутти. Это была группа левых интеллектуалов, занимавшихся ранней новой историей (что важно, ибо для Средневековья относительная скудость источников обычно не позволяет с необходимой детальностью реконструировать события микроскопического масштаба). За исключением самого Гинзбурга они занимались прежде всего социальной историей (Гинзбург был историком народной культуры) и стремились отойти от упрощенных марксистских схем. Чтобы оправдать такой отход, они решили отказаться от всех макроисторических схем вообще и изменить фокус исследований, перенеся внимание с макроисторических трансформаций на индивидуальные формы восприятия социального мира и стратегии приспособления к нему. Такой подход, ярче всего проявившийся в главной микроисторической книге — “Нематериальном наследии” Дж. Леви [12], — позволял снять беспокойство по поводу неадекватности “глобальных моделей” истории, не впадая при этом в “эпистемологическую панику” на манер “лингвистического поворота”. Напротив, микроистория предложила позитивную программу исследований, на свой лад подхватив дорогой сердцу историков призыв изучать прошлое таким, “каким оно было на самом деле”, — историю “на уровне почвы”, как сформулировал это известный французский исследователь Жак Ревель (интересу и поддержке которого итальянские микроисторики не в последнюю очередь были обязаны своим успехом за пределами Италии) [13].
Итак, в эпоху разложения “больших нарративов” и “функционалистских парадигм” (марксизма, структурализма и психоанализа) микроистория оказалась одной из наиболее “позитивных” и оптимистических программ исследований. К тому же она дала замечательные результаты. Не случайно именно на основе микроистории была предпринята самая, наверное, значительная попытка создать “новую парадигму” в социальных науках — “прагматический поворот” [14]. Как известно, эта попытка закончилась неуспехом.
Трудности микроистории заключаются в том, что она невозможна как самостоятельная по отношению к распавшейся макроистории перспектива [15]. Ее проблематика и ее понятия заимствованы у макроистории и получают смысл только благодаря имплицитному соотнесению с “большими нарративами”. Именно поэтому микроистория гораздо естественнее вписывается в логику кризиса социальных наук, нежели в логику его преодоления, и оказывается по одну сторону баррикад с лингвистическим поворотом, против которого направлен ее реалистический пафос. Все это не значит, что микроистория чем-то плоха сама по себе. Просто в эпоху распада глобальной истории с ней оказались связаны совершенно нереалистические ожидания.
Как с этой картиной соотносится творчество Гинзбурга? Повторяю, он — не только микроисторик. Как и коллеги-микроисторики, он с большим вниманием относится к проблеме индивидуального в истории и часто пишет “историю на уровне почвы”. Однако ему присуще и стремление к созданию своих собственных “больших нарративов”. К их числу относятся, например, история “уликовой парадигмы”, набросанная в одной из статей рецензируемого сборника (“Приметы”), или история шабаша ведьм, описанная в “Ночной истории”.
Присмотримся к статье “Приметы” [16]. В ней показано, как в конце XIX века под влиянием медицинской семейотики (то есть практики диагностики заболеваний на основе второстепенных деталей) возник стиль научного мышления (“уликовая парадигма” — от слова “улика”), особенностью которого была интерпретация “непрозрачных” историко-культурных явлений на основании их внешних “примет”. Такая интерпретация, по Гинзбургу, является основой гуманитарного знания, но она коренится в “низшей интуиции”, доступной уже первобытным народам (если не животным). Историк работает не более “научно”, чем древние охотники, которые по приметам выслеживали зверя. “Уликовый” стиль мышления фиксируется в самые разные эпохи и у самых разных народов и не может быть формализован в качестве научного метода. Возможно, такое сопоставление полезно как напоминание коллегам, сколь недалеко мы ушли от животного мира, но едва ли оно способно пролить новый свет на интеллектуальную историю ХХ века.
Именно сопоставление структурно близких феноменов, разнесенных во времени и пространстве и по видимости никак не связанных между собой, Гинзбург называет морфологическим анализом. “Морфология сказки” В.Я. Проппа, по собственному признанию Гинзбурга, была одним из тех текстов, которые оказали на него наибольшее влияние. Конечно, подобное сопоставление может быть рассмотрено как способ упорядочить локальный материал, чтобы на его основе создать новый большой нарратив. Но автор такого нарратива (как и сам Гинзбург в “Ночной истории”) неизбежно окажется перед старым выбором между диффузионизмом, функционализмом и структурализмом. Иными словами, та форма сопряжения микро- и макроисторического исследования, которая заложена в морфологическом анализе, оказывается повторением уже давно пройденного антропологией пути — пути, приведшего к отказу от глобальных моделей, к символическому интеракционизму и этнометодологии.
В 1986 году, когда “Мифы — эмблемы — приметы” впервые увидели свет, этот путь антропологии был, конечно же, прекрасно известен. Однако ни глубина кризиса исторической науки в результате распада глобальной истории, ни бесперспективность создания “новой парадигмы” не были тогда столь же очевидны, как сейчас. Книга Франсуа Досса “Измельченная история”, зафиксировавшая в сознании исторической профессии печальный факт распада истории, вышла в 1987 году, а редакционные статьи “Анналов”, в которых объявлялся курс на поиск новой парадигмы, — в 1988 и 1989 годы [17]. Понятна беззаботность, с которой Гинзбург предлагает лечение истории морфологией, — он еще не осознает серьезности проблемы. Поэтому вряд ли сегодня он поможет нам ее решить — или хотя бы ясно сформулировать.
Кризис истории в 80—90-е годы привел к стремительному устареванию значительного большинства новых классиков дисциплины. Это не значит, однако, что в современной историографии нет таких направлений, которые предлагали бы более продуманные способы если не реконструкции глобальной истории, то по крайней мере переосмысления роли истории в обществе. Можно указать, например, на историю памяти Пьера Нора или историю понятий Райнхарта Козеллека [18]. Сложившиеся раньше микроистории или одновременно с ней, эти историографические направления в результате распада глобальной истории оказались не менее, а скорее более актуальными. Они сосредоточены не столько на том, что на самом деле происходило в прошлом, сколько на том, как прошлое конструируется и функционирует в настоящем. Изучение конструирования истории дает точку отсчета, отправляясь от которой можно заново организовать исторический опыт. Иными словами, состояние историографии сегодня — тяжелое, но не беспросветное. Однако Карло Гинзбург едва ли имеет отношение к просветам в истории.
“Бог в деталях”, — говорил цитируемый Гинзбургом Аби Варбург. У этой пословицы есть и другая версия – “Дьявол в деталях”. Истолковать обе формулы можно как угодно.
1) Гинзбург К. Мифы — эмблемы — приметы. Морфология и история / Пер. с итал. и послесл. Сергея Козлова. М.: Новое издательство, 2003.
2) Там же. С. 52.
3) Культура и общество в Средние века: Методология и методика зарубежных исследований. М.: ИНИОН. 1982. С. 62—79, 112—125.
4) Гинзбург К. Образ шабаша ведьм и его истоки // Одиссей. 1990. М.: Наука. 1990. С. 132—146.
5) Гинзбург К. Сыр и черви. Картина мира одного мельника, жившего в XVI веке. М., 2000.
6) О “нетрадиционной медиевистике” см.: Гуревич А.Я. “Путь прямой, как Невский проспект”, или Исповедь историка // Одиссей 1992. М., 1994. С. 7—34; Он же. Историк среди руин: Попытка критического прочтения мемуаров Е.В. Гутновой // Средние века. Вып. 63. М.: Наука, 2002. С. 362—393; Bessmertny Yu. August 1991 as Seen by a Moscow Historian, or The Fate of Medieval Studies in the Soviet Era // The American Historical Review. 1992. № 6; Бессмертная О.Ю., Копосов Н.Е. Ю.Л. Бессмертный и “новая история” в России // Homo historicus. К 80-летию со дня рождения Ю.Л. Бессмертного. М., 2003. Т. 1.
7) LaCapra D. History and Criticism. Ithaca; London: Cornell U.P., 1985.
8) Казус. Индивидуальное и уникальное в истории / Под ред. Ю.Л. Бессмертного и М.А. Бойцова. М., 1998—2000. Т. 1—3 (четвертый выпуск вышел в 2002 г., уже после кончины Ю.Л. Бессмертного); Человек в кругу семьи. Очерки по истории частной жизни в Европе до начала Нового времени / Под ред. Ю.Л. Бессмертного. М., 1996. Человек в мире чувств. Очерки по истории частной жизни в Европе и некоторых странах Азии до начала Нового времени / Под ред. Ю.Л. Бессмертного. М., 2000.
9) Бессмертная О.Ю., Копосов Н.Е. Ю.Л. Бессмертный и “новая история” в России.
10) Козлов С.Л. “Определенный способ заниматься наукой”: Карло Гинзбург и традиция // Гинзбург К. Мифы — эмблемы — приметы. С. 324.
11) К приводимым Гинзбургом примерам (Гинзбург К. Мифы — эмблемы — приметы. С. 287—291) можно добавить еще пример К. Леви-Строса (Леви-Строс К. Структурная антропология. М.: Наука. 1985. С. 15—16).
12) Levi G. L’eredita immateriale: Carriera di un esorcista nel Piemonte del Seicento. Torino: Einaudi, 1985.
13) Revel J. L’histoire au ras du sol // Levi G. Le pouvoir au village: la carriОre d’un exorciste dans le Piemont du XVIIe siПcle. Paris: Gallimard, 1989 (предисловие к французскому переводу книги Дж. Леви, указанной в примеч. 12).
14) Копосов Н.Е. О невозможности микроистории // Историк в поиске. Микро- и макроподходы к изучению прошлого. М., 1999. С. 166—183 (переиздание: Казус. 1999. Индивидуальное и уникальное в истории. М., 1999).
15) Там же. С. 179—181.
16) Гинзбург К. Мифы — эмблемы — приметы. С. 189—241.
17) Dosse F. L’Hisoire en miettes. Paris: La DОcouverte. 1987; Histoire et sciences sociales: un tournant critique? // Annales: Economies, SociОtОs, Civilisations. Vol. 43. № 2. 1988. P. 291—294; Tentons l’expОrience // Ibid. Vol. 44. № 6. 1988. P. 1317—1323.
18) Les Lieux de mОmoire / Sous la dir. de P. Nora. Paris: Gallimard, 1984—1993. Vol. 1—7. Сокращенный русский перевод: Нора П. и др. Франция-память / Пер. Д.Р. Хапаевой. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1999; Koselleck R. Vergangene Zukunft. Zur Semantik geschichtlicher Zeiten. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1979.