(Подг. текста, вступ. статья и примеч. Н.А. Богомолова)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2004
Когда П.Е. Щеголев печатал дневники А.Н. Вульфа, он дал книге выразительный подзаголовок: “Любовный быт пушкинской эпохи”. Точно так же и дневник Валерия Брюсова, который он вел с 1890 по 1903 год, время от времени делая записи и позже, в какой-то своей части вполне мог бы быть назван “Любовный быт 1890-х годов”. На протяжении довольно долгого времени (точнее, пока Брюсов оставался холостым) очень существенную часть записей составляли повествования о любовных увлечениях автора, и откровенность этих записей превосходила большинство известных нам дневников.
Сами дневники были впервые напечатаны в 1927 году [1], причем основной надзор над публикацией осуществляла вдова покойного поэта, Иоанна Матвеевна. Естественно, она делала определенного рода купюры, касавшиеся многих, как ранних, так и более поздних эпизодов биографии Брюсова.
Иногда эти купюры могут казаться оправданными, — прежде всего, когда речь идет о повседневной жизни Брюсова-гимназиста, мало чем выделявшегося из ряда своих сверстников. Школьные заботы, душная жизнь в родительском доме, одни и те же увлечения (игра в карты, довольно рано начавшиеся выпивки, бега, визиты всеми давно забытых родственников и приятелей) вряд ли могут представить серьезный интерес для читателей, и воспроизводиться они будут, если дневник когда-нибудь будет напечатан [2], лишь для академической полноты. И ухаживания Брюсова за разного рода знакомыми девицами, основанные не только на действительной приязни, но и на расчете, входят в этот круг повседневности, из которого, однако, исключено то, о чем сам автор дневника вспоминал в автобиографической повести: “С раннего детства соблазняли меня сладострастные мечтания. <…> Я стал мечтать об одном — о близости с женщиной. Это стало моей idОe fixe. Это стало моим единственным желанием” [3], — и дальше идет описание попыток близости и, наконец, удачи в общении с проституткой. До какого-то времени ничего подобного в дневнике мы не находим.
Можно предположить, что для того исключительного человека, которым Брюсов хотел казаться окружающим, посещение публичных домов и дешевых гостиниц выглядело слишком обыкновенным и даже низким, чтобы о нем писать хотя бы и в автокоммуникативном тексте [4]. В жизни юноши должно было случиться нечто из ряда вон выходящее, чтобы попасть на страницы исповеди. И такой случай представился в конце 1892 года.
Предшествующие события представлены в той же автобиографической повести следующим образом: “Женское общество нашел я у Кариных. Это была довольно простая русская семья. Отец всегда занятый службой, мать бесконечно добрая женщина, собиравшая у себя в дому сирот, просто несчастных людей и беглых собак и кошек. Всем был приют в их доме. <…> У Кариных было две дочери: старшей, Нине, было лет 25, младшей, Жене, всего 15. Ради них, а впрочем, скорей по гостеприимству, собирались у них несколько раз на неделе всевозможные гости. <…> Так как почти все барышни были “разобраны”, то я удовольствовался Соней Хлындовой. <…> Впрочем, это было мимолетно. Слишком очевидно было, что вся душа Сони может быть понята в два-три вечера. Я перенес свое внимание на Женю, младшую дочь Кариных, стал писать стихи к ней. Но здесь роману не суждено было развиться так легко. Женя, несмотря на свои 15 лет, в атмосфере Каринского салона успела привыкнуть к поклонению, я нисколько ей не нравился…” [5]
В реальной жизни Брюсов стал регулярным гостем семейства Красковых, где младшую дочь звали Варей, а старшую (носившую фамилию Маслова — она была дочерью М.И. Красковой от первого брака) — Еленой, Еленой Андреевной.
“Ей было лет 25, а может быть, и больше. Она не была красива. У нее были странные, несколько безумные глаза. Она была лунатик. Цвет лица ее начинал блекнуть, и она, кажется, прибегала к пудре, а то и к румянам” [6]. Именно ею и увлекся Брюсов, именно она стала его первой настоящей любовницей и в этом качестве (под разными именами) попала в разные “дон-жуанские списки”, охотно составлявшиеся Брюсовым [7], в стихи [8], в неопубликованную повесть “Декадент” (1895) [9], в уже цитированную повесть…
Характерно, однако, что именно на описании первого настоящего романа повесть эта, писавшаяся в 1900 году, и была прервана. Мы склонны думать, что причины этого состояли в том, что Брюсов даже в те годы еще не знал того языка, каким любовная история могла бы быть достойным образом описана. Для него, столько сил положившего на различные пробы пера, многое в этой теме оставалось все-таки загадочным.
Прежде всего это относится к тем обстоятельствам, которые сопровождали роман. Нам уже доводилось писать, что в этой истории столкнулись сразу несколько устремлений, которые далеко не полностью были реализованы в повести “Моя юность”. Прежде всего, лишь по малозаметному намеку: “Она была лунатик”, — можно догадаться о фоне, сопровождавшем большинство встреч и так ярко отразившемся в дневниковых записях. Мы имеем в виду спиритические сеансы, которые не были лишь простой забавой их участников. Эти действа были представлены в виде научных экспериментов. В архиве Брюсова сохранились дневники этих сеансов, где с наивной дотошностью описана обстановка каждого из них, инициалами обозначено присутствие и участие тех или иных людей, все “явления” тщательно зафиксированы, вклеена даже запись А.А. Ланга “Мой первый транс”, где рассказывается об этих загадочных переживаниях [10]. В повести спиритические переживания не нашли отражения, хотя Брюсов продолжал увлекаться спиритизмом и даже печатался в самом начале века в журнале “Ребус”.
В качестве второй причины стоит упомянуть о том, что в позднейшем описании очень мало осталось от собственно “декадентских” переживаний еще начинающего поэта. Надо иметь в виду, что на его счету в конце 1892 года было всего-навсего давнее письмо в редакцию “Задушевного слова” да три статьи в спортивных газетах о тотализаторе на бегах. Но в публикуемых нами фрагментах намеренно полностью воспроизведены его переживания, связанные с новой поэзией, как французской, так и русской [11]. В записи от 4 марта 1893 года с наибольшей ясностью видно, насколько решительно Брюсов объединяет “декадентство”, спиритизм и переживаемую любовь.
И наконец, в повести вовсе нет тех языковых поисков, которые с такой отчетливостью прослеживаются в дневнике. Любовные переживания передаются здесь то языком бульварного романа (“Могучим усилием воли я сдавил свои чувства и овладел своей душой”), то заимствованными из классики условными формами (“Вот три тени предо мною: Верочка, Варя, Елена” и т.п.; этот слой, кажется, особенно значим), то намеренно “декадентской” лексикой (“…я лепетал какое-то бессвязное декадентское объяснение, говорил о луне, выплывающей из мрака, о пагоде, улыбающейся в струях, об алмазе фантазии, которая сгорела в образе юной мечты”), то предельно откровенным и предельно сниженным, до “непристойности” языком мужских бесед. И все это делается явно нарочно, Брюсов сам подчеркивает грубость или “декадентскость”, даже “переводит” слова из одного речевого пласта в другой (см. запись от 1 февраля 1893 года).
Сама закрытость дневника, его полная интимность позволяют проводить те эксперименты, которые было безнадежно даже пытаться осуществлять на страницах печатных изданий. Отчасти нечто похожее Брюсов проделывал в стихах, так и не покинувших пределов рабочих тетрадей. Вот хотя бы два образца из них. Один относится ко времени чуть более позднему:
* * *
К твоему животу, полон сладостной дрожи,
Я упрямою грудью припал,
Ощущал я атлас бледно-розовой кожи
И под пальцами груди коралл.
И в лицо непонятный, но понятый ныне
Мне пахнул аромат,
И язык мой к знакомой заветной святыне
Прикоснуться был рад.
Опрокинувшись навзничь, раздвинувши ноги,
Трепетала и ты в забытьи,
И ждала наслажденья в безумной тревоге
За восторги мои.
<Осень 1894> [12]
Другое стихотворение написано практически в то же время, что и публикуемые нами фрагменты дневника:
Вчерашний день
1
О высокой любви я мечтал,
Позабывшись с заветной тетрадкой,
И в стихах рисовался украдкой,
Как в тумане, любви идеал.
2
И, усталый от грез вдохновенья,
Я желал освежить свою грудь
И пошел на бульвар отдохнуть
Посреди городского движенья.
3
Встретил я, как ведется, друзей,
В ресторане мы выпили водки
И потом были рады находке,
Повстречавши пятерку б-ей.
4
Я проснулся наутро не пьяный.
Рядом — женщина голая спит,
Пол — остатками пива залит,
А в душе прежний образ туманный.
10 с<ентября> <18>93 [13]
Из даты под стихами отчетливо видно, что любовь к Елене довольно быстро осталась в прошлом. Уже та тетрадь, в которой описаны болезнь и смерть Е. Масловой, носит название (присвоенное по завершении) “Книга Та-ли”. Талей Брюсов звал Наталью Александровну Дарузес, роман с которой завязался уже в начале июля 1893 года, а в конце октября началась близость. Попутно на страницах дневника возникает некая замужняя дама, на некоторое время приковавшая к себе внимание проститутка и прочие персонажи. Но никакого нового языка в этих фрагментах отыскать не удается: эксперименты окончились со смертью Елены.
Как кажется, публикуемые фрагменты брюсовского дневника отчетливо демонстрируют, что эротические переживания первой серьезной любви открывали обширное поле для эстетических поисков его автора. И невозможность прижизненной публикации нисколько не снижает истинного значения этого уникального источника. Именно здесь постепенно формировалось то, о чем в памятных строках “Конца Ренаты” с таким отчетливым осознанием неизбежности писал Ходасевич [14]. Из этих остававшихся в рукописях фрагментов, где автобиографическое соседствовало с фикциональным, постепенно выковывался тот Брюсов, который оказывал сильнейшее воздействие не только на “простые души” своих читателей, но и на сознание русских поэтов, ныне кажущихся нам стоящими куда выше Брюсова.
* * *
Для настоящей публикации отобраны фрагменты дневника Брюсова с октября 1892 года по июнь 1893-го, посвященные трем темам: любви к Е.А. Масловой, восприятию поэзии французского и русского символизма (относящиеся к этим двум темам записи представлены максимально полно) и тесно связанным с этими темами спиритическим сеансам в семействе Красковых (отобраны лишь те записи, где явно пересечение спиритизма с двумя другими сторонами жизни Брюсова того времени). Тексты печатаются по автографам: РГБ. Ф. 386. Карт. 1. Ед. хр. 11 (2), 12 (1—2).
В примечаниях даны лишь самые необходимые пояснения, далекие от претензий на академичность.
1892. Октябрь
МЫСЛИ И ИДЕИ
<…>
XLII
Поэты-символисты. Основатели школы (во Франции) — Поль Верлен (1 сбор<ник> вышел <в 18>65 г. — реформировал и размер. Перелом в деят<ельности> — по напр<авлению> к символизму в <18>71 г. С <18>81 года увлекся католичеством) и Маллармэ — (пишет непонятно, понимают лишь посвященные).
Артур Римбо (наименее понятный) *
Жюль Лафорг (музыкальность).
Роденбах, Тальяд, Г. Кан, Маргерит, Ренье, Мерсо.
Жан Мореас (стоит несколько особо).
Из статьи Зин. Венгеровой “В<естник> Е<вропы>”,
<18>92, № 9 [15].
* Пис<ал> <18>69-<18>71 (лет 18), а в нач<але> 80<-х> год<ов> исчез, не напечатав ни одного стих<отворения>. Верл<ен> тщат<ельно> сохра<нил> уцелевшие и превозн<осил> его гениальн<ость>.
МОЯ ЖИЗНЬ
Тетрадь шестая
Л е л я
Матерьялы для моей биографии
Моя жизнь
Мысли и идеи
с 21 октября 1892 по 12 мая 93
Валерий Брюсов [16]
23.10.92
Мы клялись в любви, не веря,
Целовались, не любя;
Мне — разлука не потеря,
Мне — свиданье для тебя.
Не зови его ошибкой,
Встанет прошлого туман,
И припомним мы с улыбкой
Обаятельный обман.
Поводом этого стихотв<орения> послужил пустой случай. Вчера был у Краск<о>в<ы>х <…>. У них сеанс. Мрак и темнота. Я сидел рядом с Ел<еной> Андр<еевной>, а Вари не было (уехала в театр). Сначала я позвол<ил> себе немногое. Вижу, что при<нимаюсь> благопол<учно>. Становлюсь смелее. Наконец <?>, перехожу границы. И поцелуи и явления. Стол подымается, звонки звенят, вещи летят через всю комнату, а я покрываю чуть слышными, даже вовсе неслышными поцелуями и шею, и лице <так!> и, нак<онец>, губы Ел. Андр. Она мне помогает и в том, и в другом. Все в изумлении (понятно, насчет явлений). Потом пришел Мих<аил> Евд<окимович> [17], но и это не помешало. Наконец зажгли огонь, сеанс кончился. Я и она, оба держали себя прекрасно. Варя пришла поздно, была некрасива. Сказал с ней два-три слова и очень угрюмо. Весь вечер изводил меня Сер<гей> Мих<айлович> [18]. Как умел, защищался.
Сегодня в гимназии нет-нет да и вспом<ин>аются поцелуи. Гм… Как мало надо человеку.
25.10.92
3 часа 32
Идти или не идти к Красковым? Идти страшно хочется… но рассудок твердит иное. Неужели я не владею собой?
4 часа
Кажется, я легко бы мог порвать навсегда знакомство с Краск<о>выми.
4 ч. 15 м.
Жизнь есть медленное разрушение. Живешь и чувствуешь, что умираешь.
4.20
Ко<г>да нервы натянуты, довольно затронуть один, чтобы задрожали все остальные.
5
Написал <?> стихотворение (“Тяжело…”), вылил в нем все и воспрял душой.
Струны души расстроены, поэтому и сти<хот>ворение расстроенное.
5.15
Не вечно же я буду себя чувствовать плохо. Значит, скоро будет нечто приятное. Вот утешение. <…>
30 <октября>
Пишу “Каракаллу”, но, по обыкновению, вместо того, чтобы писать, больше воображаю себе общее восхищение, когда это будет написано. Продаю шкуру неубитого медведя. <…>
2 ноября
<…> Сегодня написал послед<нюю> сцену “Каракаллы”, стихи к нему; купил Полежаева, 1 т. Карамзина и “Нов<ое> Время” ради содержания “Сев<ерного> Вест<ника>”. <…>
16 <ноября> веч<ером>
Набросал стих<отворение>:
Муза, погибаю! Сознаю бессилье…
18 <ноября>
Как и всегда, стихотворная исповедь облегчила душу. Впрочем, я увидал, что довольно любоваться собственными страданиями: пора взяться, и серьезно, за себя. Могучим усилием воли я сдавил свои чувства и овладел своей душой. Теперь я спокоен, так спокоен, как труп… и только. В сердце заглянуть боюсь. К Варе злоба и полупрезрение. Образ Ел. Андр. выплывает как утешающий и смягчающий. Хорошо бы иметь в ней друга. <…>
23 <ноября>
Зашел вчера к Краск<о>в<ым>, а они собираются к Прянишникову, в оперу. Поехал с ними. Потерял 2 руб. бесцельно. Сидел и бродил с Варей, по внешности был совсем влюблен<ны>й человек, а в душе не было ничего. Увы! Любовь нельзя создать! Я пытался выдумать ее, писал ей стихи, делал сам себе признания в дневнике, и все напрасно.
Я не люблю ее!
И мир теряет все краски, и все покрывается <?> тьмою. Впереди ничего. Жизнь, пока прощай!
21-го умер Фет.
28.11.92
Важнейшее событие этой недели то, что был на Сара Бернар. Впечатление получилось полное (играли “Клеопатру”). Что касается до меня, то мне Дармонт (Антоний) понравился больше С. Бер<нар>. Конечно, у него нет этой утонченной отделки роли, но это придет с годами, зато у него масса чувства, а Сара холодна, как лягушка [19].
Затем в четверг вечером был у меня Станюкович [20] (у них праздн<ик> Георгия). Читал я ему своего “Каракаллу” и пришел в ужас сам от своих ошибок. Придется и на этот год отказаться от мечтаний выступить на литературное поприще, так как начать что-нибудь большое в этом году у меня не будет времени.
Относительно Вари неделю прожил мертво. Но сердце все молчало.
Разве только вспомянулось однажды, когда я утром на постели воображ<ал> себе сцену, как мы с нею как супруги пользовались бы одним ночным горшком. Черт знает что такое! <…>
16 <декабря> утро
Холод ниже 25╟. Флаг на каланчах. В гимназию не пошел, а все утро переводил из Верлена (поэта-символиста).
17 <декабря> день
В гим<назию> не пошел, а все перевожу из Верлена. Перевел до 8 стихотвор<ений>. <…>
Девятнадцатое декабря
20.12.92
Выпили лишнее… Да…
Когда сегодня проснулся и припомнил все совершенное, то ужаснулся… Но потом оказалось, что половину я видел во сне и смешал грезы с действительностью. <…>
За чаем сперва говорил поверхностно, но удачно, с Мар. Ив. [21] даже очень красиво о символистах <…> Потом пришли Тумановы. Я заговорил о музыке, строил фразу на фразе, говор<ил>, говор<ил>, гов<орил>.
— Вот, ну, “Лоенгрин”… Хотя он и стоит особняком среди гениальных строений своего автора (тихо И. Ал-у [22]) — Кто его написал?
И.А. (тихо) — Вагнер.
Я… Но тем не менее сила таланта Вагнера и здесь волнует <?> во всей красоте. Вагнер не создал школы. Подражать ему невозможно — можно только удивляться, и т.д., и т.д.
Наградою мне был улыбающийся взор Е.А. <…>
22.12.92
Веч<ером>, как уже говорил я, кажется поехал на именины Насти.
Сначала к Красков<ым>, там узна<л>, что Варя по болезни пальца не едет, оттуда втроем (Я, Е.А. и Юлия). <…>
На возвратном пути у Ел. Андр. болела голова. Однако я целовал ее. По правде сказать, в своей шубке она выглядит такой старой, что мне нисколько не хотелось целовать ее; у нее болела голова: очевидно, поцелуи ей удовольствия не доставляли. Значит, я целова<лся> для того, чтобы она вообразила, что мне они доставляют удовольствие.
На лестнице многозначительно пожал ей руку.
Отвратительная “комедия чувства”! <…>
24 Дек<абря>
Оправдывая свое поведение относит<ельно> Вари, я твержу, что моей ошибкой было стремление подчинить рассудку чувство.
Но это — для других, а, понятно, не для меня. Поэтому определил отношения к Ел. Андр.
Идеал таков. Она замужем за Мих. Евд., а я ее любовник.
Пока не должно возбуждать ревности в Мих. Евд., а для этого ухаживать за Верочкой [23].
Но… но это отчасти подлость…
Нет! Уж если я буду совершать ее, то ради чего-нибудь! Нет, Ел. Андр., если Вы не будете давать мне ясного, определенного доказательства Вашего расположения ко мне, то черт с вами; мне дороже то, что люди зовут совестью!
Так-то-с.
XLVI
Если можешь, иди впереди века; если не можешь, иди с веком. Но никогда не будь позади века, хотя бы даже он шел назад.
<…>
26.12
Я разучился напиваться!
Вчера выпито мною:
1) У дедуш<ки> портвейн
2) Дома наливка
3) специально, чтобы напиться, рюмок 8 <1 нрзб.>
4) На пути к Краск<овым> рюмка водки и рюмка рябин<овой>
5) У них 2 рюмки англ<ийской> горькой и 2 рюм<ки> вина.
В результате сегодня утром даже голова не болит! Скверно.
День потерял, хотя удачно набросал начало гимназ<ического> сочинения (“Гораций”), <2 нрзб.> Литератур<ного> вечера (Гончарова — это за глупый концерт <?>!) и плоховато перевел стихи из Верлена.
Сколько я их напереводил. Даже удивительно. <…>
28 <декабря>
Благодарю тебя, судьба!
Вчера все сошло удачно <…>, а главное — всем было весело.
Достиг я этого тем, что начал вечер приглашением:
— Н<и>к<олай> Ал<ксеевич>, на два слова. — Выпили. Потом:
— Сер<гей> Мих<айлович>, на два слова.
Повел его. Выпили.
Вообще старался, чтобы побольше выпивали. Варя не пила ничего и мило отнимала рюмку у С. Мих. Верочка выпила рюмку. Е. Андр. две и, конечно, развеселилась. Говорили мы с ней много, танцевали дважды кадриль (вообще танцевал я много, даже польку и вальс). Польку и с Варей, так как вновь начал и говорить, и посмеиваться с нею. Между прочим, шаля, бросил Е.А. за корсаж драже. Она ничего, рассмеялась…
Гм.
Мой друг, конечно, ей приятно, когда за ней ухаживает юноша.
Оно ей напомнило вновь о былом,
О счастье, любви, обо всем, обо всем,
Что можно терять, что вернуть невозможно.
Верь себе и иди вперед!
VI часов
Странно! Неужели прав Мих. Евд., который говорит, что я влюбляюсь во всех от юности, так сказать?
Неужели мне достаточно благосклонного взора, и я уже влюблен, люблю?
Верочка, Варя, Ел. Андреевна.
Перебрал всех по очереди!
Ха Ха Ха.
Или это я блуждаю
В поисках любви?
Где я найду ее, кто даст мне хоть минуту счастья, той я отдам все грезы юности, все силы души.
Елена Андреевна, вы?.. нет, Леля, — ты? <…>
После <?> XII час.
Играем в винт. Выходя, я занимаюсь переводами из Верлена (см. “Мои стихи” будущ<ие>). Первый очень близко к подл<иннику>:
La lune est rouge… <…>
Т ы с я ч а в о с е м ь с о т
д е в я н о с т о т р е т и й
г о д
2 Янв<аря> <18>92 <так!>.
Привет тебе, Новый год!
Последний год второго десятка моей жизни, последний год гимназии…
Пора!
За дело, друг!
Вот программа этого года.
1) Выступи на литер<атурное> поприще.
2) Так или иначе покончи с Красков<ыми>, т.е. или заведи посерьезнее интрижку, или распростись с ними.
3) Бли<с>тательно кончи гимназию.
4) Займи отдельное положение в универс<итете>.
5) Приведи в порядок все свои убеждения.
6)
7)
8)
Между прочим, сделаю пробу. Пошлю переводы из Верлена в “Нов<ости> Иностр<анной> Лит<ературы>”, “Тени” — в “Артист”, и “Николая” — в “Ребус” [24].
4.I.93
Впечатления сменяются быстро. Не успеваю записывать.
2-го вечером ехал с Е. Андр. к Верочке, дабы пот<ом> вместе ехать к Ек. Ник. Но этого не пришлось, так что посидели у Верочки, погадали да и поехали назад.
Целовались, конечно. Мне это наконец надоело. Я стал изобретать что-нибудь новое. Додумался до того, чтобы щупать, и засунул руку за пазуху Е. Андр. (грубые выражения почти <?> нарочно). Кажется, она одобрила это.
Приглашает на завтра (3).
— Может быть, если…
— ……………..
Едем.
— А как я мало вижу М. Евд…
Хочу возражать, но меня толкают (не забывайте, что мы едем втроем: я, она, Юлия).
— …Мало вижу Мих. Евд. Вот и завтра он будет в театре.
Понимаю.
Возвращаясь домой, тщетно старался написать стих<отворение> к Елене: в душе пусто (Первая попытка была в ночь с 1 на 2-ое янв<аря>. Получилось глупенькое стих<отворение> “Мысль я заставил молчать…”. Теперь набросал получше, но все же плохо “Разбитый бурями челнок…”). <…>
10.I.93
Вчера возвращался домой и шатался. Были с Е.А. (и Юлией, очевидно) у Александровых. — Я держал себя не блестяще, но хорошо, только за ужином напился и конец провел безалаберно. Вообще если я чему научился на Рожд<ество>, то это пьянствовать или, вернее, пить хладн<окро>в<но> водку. Черт знает что такое.
Третьего дни был сеанс (я теперь всюду твержу о спиритизме).
Почти то же, что и 23.10.92. Только поцелуи мне уж очень приелись. Надо изобрести свидание, но это в будущем. <…>
13 <января>
Вчера на сеансе у меня сердце опять задрожало.
Еще бы.
Ел. Андр. перегибалась совершенно и ложилась мне на грудь или на шею, а я, обняв, давил ей груди. Гм.
Надо, однако, изобрести новые способы ласки. <…>
26.I.93
Проклятие тебе, рассудок!
Ты губишь меня; ты не даешь мне наслаждаться счастьем.
Вот три тени предо мною: Верочка, Варя, Елена.
Одна меня любит, другая не любит, третья смеется надо мной.
Понимаю ли я, что ни у Вари, ни у Елены нет сердца, что они могут играть в любовь, но не любить, что я для них могу быть интересен как победитель, а не как человек. Понимаю ли я, что у Верочки и душа, и сердце, что она любит меня, что я люблю ее!
Да, я люблю ее и не хочу в этом сознаться. Варя для меня безразлична, поцелуй Елены противен, а Верочка заставляет дрожать мое сердце.
Вот истина.
Я высказал ее сегодня, но не поверю ей никогда! <…>
30 янв. 93
Писать есть много о чем.
В среду был сеанс. Целовались. Была Попова. Писали по-английски. <…>
Другое событие — именины отца.
Были Е.А. и Верочка. Двое. И Саблин, конечно.
Пили, пили, пили… Я и Саблин, конечно.
Сабл<ин> стал болтать с Е.А., мне осталась Верочка. Под влиянием вина объяснялся ей и едва ли не предлагал ей руку… хотя намеками, конечно.
Под конец вечера поговорил с Е.А. и ей признался.
Среди вечера ухаживал за Пол. Вас… то есть это и верно, но… но смотри в памяти.
Поехал провожать Верочку и поставил ей (правда, раньше) вопрос:
— Нравлюсь я вам или нет?
Без этого, говорю, разбирать дальнейшее нам бесполезно. Лица вашего мне не надо, за 10 целков<ых> найду лучше на бульваре (так и сказал), характер… черт с ним… Мне нужна — любовь. Ну и отвечайте. Да или нет.
Долго <1 нрзб.> и наконец решилась:
— Да!
— Да? Да? Да!! Да! Да?
Поцелуи, поцелуи.
Веду ее двором, целую, целую, целую…
— Верочка! Дорогая, милая!
— Когда же мы с тобой увидимся?
Это она сказала… Впрочем, может быть, было сказано “с Вами”.
— В Ср<е>ду, конечно. На сеансе. Прощай, Верочка! Ну, еще раз… Один поцелуй.
— Это один?
— Один! Один! Только долгий.
Она домой, а я назад.
Подлец! Подлец! Подлец! <…>
1.2.93
Был вчера в 1 г<и>м<на>з<ии> на вечере, даже перчатки купил ради этого (увы, следовало белые, а я купил желтые).
Конечно, скучал.
Лучшее время — когда сидел внизу с Ел. Андр. на окне и целовались там (Даже была эрекция. На яз<ыке> Тургенева “почув<ствовал> себя наедине с”. По-русс<ки> — “хуй встал”).
Целовались и на возвратном пути, но это лизание что-то уже очень приелось. <…>
6.2
Вчера был на сеансе.
С Ел. Андр. стал нагло дерзок. Это хорошо. Щупал ее за ноги, чуть не за пизду. Хватать ее за груди для меня уже шутки.
Сели за столом я с ней, а она отталкивает руки. Я еще, она опять. Тогда я хладнокровно отодвигаюсь к Верочке и начинаю ее щупать. Она рада; впрочем, я больше делал вид, что щупаю. Потом поворачиваюсь к Ел. Андр. Она смирилась, и я повел <1 нрзб.> нее. Безобразничал до беспредельности.
А правду сказать, насколько мне было приятней с Верочкой, хотя она и костлявее. Я даже не пошел ее провожать, а как жалел об этом, как жалел. <…>
1 марта 93 гимн<а>з<ия>
Жду №№ “<Вестника> Иностр<анной> Литерат<уры>” и “Жив<описного> Обозр<ения>”. Перевожу Маллармэ и собираюсь нести переводы в редакцию. <…>
4 М<а>р<та>. <18>93
Талант, даже гений, честно дадут только медленный успех, если дадут его. Это мало! Мне мало. Надо выбрать иное. Без догматов можно плыть всюду <?>. Найти путеводную звезду в тумане. И я вижу их: это декадентство и спиритизм. Да! Что ни говорить, ложны ли они, смешны ли, но они идут вперед, развиваются, и будущее будет принадлежать им, особенно если они найдут достойного вождя. А этим вождем буду я!
Да, Я! И если у меня будет помощником Елена Андреевна. Если! Мы покорим мир.
Кстати. Вчера был сеанс. Мне пришлось выдержать трудную борьбу, и эта победа — одна из лучших моих побед. Е.А. не хотела говорить со мной, да, прямо не отвечала. Шаг за шагом боролся я, поступал верно, не обращал внимания на Верочку (Е.А. воображала, что я буду мечтать <об> ухаживаниях за этой), не терял бодрости и… и в конце сеанса мы обнимались. Вперед [*] <…>
10 <марта>
Вчера мои именины и у нас Красковы. Сначала все было что-то очень тягуче, но после ужина, т.е. когда выпили, нам удалось с Е.А. остаться вдвоем. Сначала мы прикрывались планом Москвы и целовались за ним, потом хладнокровно ушли в другую комнату. Помню, что мы лежали в объятьях друг друга, а я лепетал какое-то бессвязное декадентское объяснение, говорил о луне, выплывающей из мрака, о пагоде, улыбающейся в струях, об алмазе фантазии, которая сгорела в образе юной мечты.
Однако она назначила мне свидание в пятницу и воскресенье.
Сегодня под влиянием всего это<го> в безумно радостном настроении духа, и даже лично отнес в редакцию “Русс<кого> Обозр<ения>” свои переводы из Маллармэ [25].
14 <марта> воскр<есенье>
Однако я тону, тону!
В пятницу были маленькое свидание, считка, так сказать. Встретились на Патриарших прудах, походили (заход<или> в церковь) и разошлись. Сегодня назначено большое свидание, в ресторане, репетиция… Гибну. Ей — …, она хватается за последнего поклонника, ей я нужен, может быть — я нравлюсь ей… Тону. <…>
3 1/2 час.
Ведь это безумие! Я иду на свидание. Люблю ли я ее? Да! Да! Да! Я в первый раз встретил если не равный ум, то равную мысль, и если не равную волю, то равное сердце. Да! Да! Да!
Но осторожнее. Будь благоразумен. Не позволяй себе лишнего. Поцелуи — вот твой предел. Иди.
15 <марта>
Ну-с, было свидание…
Поместились мы у Саврасенкова. Для девицы это смело. Целовались бесконечно и мяли друг друга в объятиях. Я дошел до того, что расстегнул ее кофту и целовал грудь.
Один раз скользнула скорбная нота.
Я “честно” говорил о том, что ей следует выйти замуж за Мих. Евд. ………. значит, моя рука при мне… говорил и намекал, что тогда мы можем продолжить…
— Да! Конеч<н>о в <2 нрзб.> виду…
О! это было сказано слишком печально.
— Глупости! я могла 20 раз выйти за другого. — Это был полуупрек. Я покраснел и начал ее целовать.
Веч<ером> был у них. Сразил Саблина. Сегодня был у них, читал “Илиаду”. Целовались чуть-чуть. Философию этого надо разобрать. <…>
18 <марта>
Вчера зашел за границы. Щупал на сеансе Е.А. за ноги до колен и выше из-под юбок. Нет! это слишком. Беседовал и с Верочкой. <…>
19 <марта>
Я в моих поступках с Е.А. совсем не показываю знакомства с учением Овидия. Я — мальчишка, делающий промах за промахом. Я запутался в ее сетях бесконечно и тону, гибну…
Лев вклеил мне пару за сочинение [26]. Вот так штука. По-гречески 3- и 3-… Дараган обругал меня. Все поколебалось. Дрогнули сферы моего влияния.
20 <марта>, утро 8 час
Уходя со свид<ания> (№ 2), Е.А. попросила у меня двугривен<ный> на извощика, и так просто, — а, наоборот, как прежде не соглашалась мне позволить платить за извощика.
Имейте в виду, что теперь она ехала одна. О! Эта простота мне нравится. <…>
22 <марта>
Наслаждаюсь в волнах символизма.
Вчера, блуждая по Вербе, встретил В<еру> Петр<овну> и Кат<ерину> Ник<олаевну>. Специально для нее блистал декадентск<ими> выражениями. Потом бродил с Верой, отдаваясь простоте ее души. Был с нею в церкви.
Завтра свидание с Е.А. <…>
LXVIII
Что если бы я вздумал на гомеровском языке писать трактат по спектральному анализу? У меня не хватило бы слов и выражений. То же, если я вздумаю на языке Пушкина выразить ощущения Fin de siПcle’я. Нет, нужен символизм!
23 <марта>
1. Корнелий Агриппа; 2. Парацельс; 3. Magia Adamica — Евг. Филалета; 4. L.E. Mirville. Des Оsprits et de leurs manifestations diverses.
Собираюсь на свидание и в редакцию. Неужели выйдет такой скандал, что наткнусь на Льва? Ведь это вероятность 1/100… а и она возможна.
Судьба?
24 <марта>
Вчера вернулся домой с трещащей головой.
Вышел из дому в 2 (Кстати, комнату уберут к Пасхе, а то я этого переживать <?> не в состоянии).
Дома выпил я пива и водки, но ничего. В “Италии” выпил 2 рюмки водки, потом стакан вина, в “Bier-Halle” — кружку пива. В ред<акцию> пришел навеселе. Попросили зайти завтра. Пошел на свидание.
Пьяному все хорошо. Чув<ст>вую: что люблю Е.А. и верю в себя. Пришли к Саврас<енк>ову. Что делали, и описать трудно. Только ради моего благоразумия не еблись. Лежали друг на друге, рядом, снимал ее <нрзб.>, задирал юбку выше колен. Черт знает что такое! Расстались в 6 1/2. <…>
26 <марта>
В редакции все хорошо. Соглашаются… (на словах) принять, если напишу вступительную статью. Не вежливый ли это отказ?
Целые дни пишу. Вчера весь день у меня Ланг [27]. Присутствие постороннего только мешало, так что ничего не написал. С ним у Зунделовича [28]. Вернувшись, набросал (и плохо) одно стихотв<орение>. Сегодня писал много и полуудачно. Купил “PoПtes maudits”.
Припоминая, вижу, что я пользовался в гимназии большим влиянием. Весною я увлекался Спинозою. Везде появилась “Этика”, а Яковлев сам стал пантеистом. Осенью я взялся за Мережковского. Все начали читать “Символы”. Теперь я — декадент. И вот Сатин, Камен<ский>, Ясюнинский и др., и др. восхваляют символизм. Браво!
27 <марта>
Сегодня во сне я умер и подумал, что это вовсе не так страшно, как это обыкновенно полагают. Впрочем, то же я думаю и наяву.
30 <марта>
Нового мало. Хватаю за пизду Е.А., но это уж не ново. <…>
30 <марта>
Сегодня свидание, но мне его вовсе не хочется.
Memor. Новый перевод “Энеиды” — Квашнина-Самарина.
Сижу и специально для свидания напиваюсь пьян.
3 часа
Выпил рюмок 10 и уже наполовину опять влюблен в Е.А. Зайду еще в “Италию” и буду совсем влюблен.
Черт возьми. Жаль, что ночью (веч<ером>) была поллюция. <…>
16 П<ят>т<ница>. Дома. В ред<акции>. Свидание. Лежали в № на кровати и щупали друг друга, однако не еблись. Почему? Не знаю. Это счастливый случай, а должен сознаться, что я уже потерял благоразумие и добивался этого. Что мы вообще делали — это страшно подумать.
20 <апреля>
За последнее время я стал лгать даже в дневнике. Не знаю, что сказать. Я в смущении, рассудок вновь говорит перестать, а чув<ст>во…
Скользим мы бездны на краю,
В которую стремглав свалимся.
22 <апреля>
В отношениях я запутался донельзя. Еще вчера я думал, что все кончено. На свидании я напился пьян как стелька, так что меня рвало. Наутро и даже ночью. Конечно, меня охватил стыд и ужас. Я не знал, идти ли мне к Красков<ым>. Пошел. Меня встречают мягко, мало того — слишком мягко, чересчур хорошо! Читаю “Илиаду” и встречаю влюбленные взоры. Изумлен. Вдруг Е.А. пользуется случаем и просит еще свидание: нам надо поговорить. Вспоминаю, что я говорил ей о женитьбе. Я запутываюсь. Да. Долго был в глубоких размышлениях, взвешивая за и против. Ласки и слова Е.А. меня приводят в ужас. Ведь я вижу фальшь и лицемерье. Сегодня я был у Ланга и поговорил с ним. Зачем? Совета искал… Да, но это ложь — я хотел похвастаться.
Завтра новое свидание, и все будет решено. Как? * Подло. <…>
23 <апреля>
La comedia e finito!
С сегодняшнего дня — Леля — моя.
Неужели мне и теперь нельзя называть ее Лелей?
= О! Леля!
Сперва вышло дело дрянь. Я так устал, в борьбе с ней спустил раз 5 в штаны, так что еле-еле кончил потом, но это ничего.
Мы оба разыграли комедию хорошо. Делали вид, что оба очарованы.
В общем, я просил ее быть моей женой.
В частности, она согласилась.
На горизонте будущего тучи.
Как все это в действительности не похоже на то, что я рисовал себе в мечтах.
24 <апреля>
Ну еще раз! — сказал я вчера.
И она не протестовала, но я сам-то до того устал, что не мог.
О! Все, что намеревался, — все исполнилось. О, крылатая богиня счастья!
26 <апреля>
IdОe fixe о слабости. Как бы она не помешала. Но вино и счастье! О, все будет.
Ничего не пишу. Ничем не занимаюсь. <…>
30 <апреля>
Никому не пожелаю провести такого месяца, как этот. Одно то, что он записан всего на 3 страницах (январь — 6 стр<аниц>, декабрь — 9), показывает, каков он. Много <?> лживого. Теперь Леля моя любовница. Я обещал ей жениться на ней. Ланг поверенный многих моих тайн etc. etc. Каково было мне среди всех этих волнений еще заниматься в гимназии. Неудивительно, что там плохо. <…>
5 <мая>
Наконец я могу писать, владея собой. Мечты моей юности сбываются. То, что рисовалось мне как далекое desideratum, стало действительностью. Девушка шепчет мне “люблю” и отдается мне; стихи мои будут напечатаны. Чего еще? Сейчас я счастлив, но… (Кстати, я боюсь за это счастье, еще не зная результата 1-го экзамена.) Но… но что дальше?
Отношения мои к Леле (могу же наконец я назвать ее так в дневнике, после того как тысячу раз называл на самом деле!) — в душе <?> определены, но будущее темно и угрюмо. Играю страшную игру, лгу всем, лгу себе, и совсем не то на деле, что есмь в жизни. Трудно. <…>
7 <мая>
Идут экзамены.
Сколько мне стоили (денежно, да и нравственно) все эти свидания — страшно подумать!
9 <мая>
Вернулся из Голицына [29]. Леля больна (простудилась, может быть, на последнем свидании). С Саблин<ым> переругался. Не выдержал: все действовал хорошо (кроме маленькой руготни перед чтением По), но вдруг прорвался. Назвал его подлецом. Чего доброго на дуэль вызовет. Роль влюбленного с Лелей удается плохо. Никак не могу вести себя с нею так, чтобы не впасть в цинизм, и тем не менее говорить с ней уже не как с барышней. Остальным всем играю, как <1 нрзб.>, зная, что <1 нрзб.>. Ах! собственно говоря, все, что совершается у Крас<ковых>, совершается по моей воле. Я управляю судьбой. Ради меня влюбился Л. в Варю и ради меня (благодаря) она прогнала <?> его. Благ<одаря> мне etc…. Некогда писать. <…>
12 <мая>
Леля больна… если она умрет… как сказать? Жаль, очень жаль будет. Я все же отчасти люблю ее, наконец, мы так мало времени были с ней. 5 свиданий! Сколько еще неизведанных наслаждений и сколько нетронутых струн сердца!
Но если она умрет, разрубится запутывающийся узел наших отношений, распутается красиво, театрально и с честью для меня. О! Каково будет мое отчаяние. Я буду плакать, я буду искать случая самоубийства, буду сидеть неподвижно целые дни!.. А сколько элегий! Дивных элегий! Вопли проклятий и гибели, стоны истерзанной души… О! Как это красиво, как это эффектно.
Май 93 12 (продолжение)
Нет сведений о Елене. Их нет. Мих. Евд. уже два дня не был в Москве. В отчаянии решился было ехать в Голицыно, но Ланг получил письмо от М. Ив. С Лелей сыпной тиф.
Вот когда б я желал взнуздать крылатых драконов,
Вот когда б я желал мчаться на крыльях туда!
К ней стремятся заботы, сердце не знает покоя,
Но рассудок меня холодно держит вдали. <…>
15 мая
Разлука делает свое дело, и любовь просыпается в сердце. Уже является вопрос, не лучше ли будет, если она останется в живых и перед нами вновь раскроется счастье. Но рассудок еще тверд и говорит “нет”. <…>
20 <мая>
Умерла! Умерла! Умерла!
И кто виноват?
Ты! Два раза. Три раза — ты!
Ради тебя она простудилась, из-за тебя заразилась корью и… и разве твои фразы “пусть умрет” — не имели силы? Ты — ее убийца! Ты!
23 <мая>
О прошедшем не хочется думать, потому что там везде она, о будущем слишком тяжело: потому что оно имело значение только с нею, а подумать о настоящем просто страшно. <…>
28-го <мая>
Вот когда я собрался с силами описать все. Прежде всего факты.
18-го, во втор<ник>, я сидел у Ланга, когда вдруг подали телеграмму:
Елена сегодня скончалась.
Мы бросились в Голицыно.
Я не был поражен и, правду сказать, плохо сознавал свою потерю, хотя имел вид совсем убитый. И дорогой, и по приезде я почти ничего не говорил, ходил с опущенной головой etc. Еще на станции встретил нас Чечигор <?>:
— Вы зачем? Куда?
И объяснил, что она умерла оспой.
К ней нас не пустили. Вечер мы провели с Варей, поселенной отдельно, а ночь бесцельно блуждали по лесу и по полям. Повторяю: власть над собой я сохранял; тем более заслуги в моих поступках.
Другие действовали под влиянием аффекта — я сознательно. Кроме того, я не забывал возможности заразиться и, несмотря на то, присутс<т>в<о>в<а>л на панихиде и нес гроб (правда, залитый известкой). Только во время пути к церкви я потерял самообладание и впал в какое-то оцепенение. Ланг водил меня, клал моею рукой цветы и ставил меня на колени. Той же потерею ясности мысли объясняется то, что на возвратном пути вместо ответа Бабурину о сеансах я грубо вынул из кармана свисток и начал свистать. Вечером мы уехали.
Нервное расстройство скоро обнаружилось, хотя я не позвол<ял> себе думать о “ней”. Экз<амен> лат<инского> языка сошел очень плохо. У меня начались головные боли, всякие недомогания. Лице <так!> было бледно, язык обложен. При обычной моей мнительности не трудно было приписать это тому, что я заразился. Я взял у Н. Ник. 15 гран каломеля и, кроме того, решил при первых определен<ных> симптомах оспы застрелиться, оставив записку с просьбой похоронить меня рядом с ней. Мысль о том, что я заразился, владела мною несколько дней и не дала мне задуматься над моей потерей, так что первая острая боль миновала.
Несмотря на то, пробудившееся сознание было тяжело. Особенно <1 нрзб.> это <1 нрзб.> 24. В этот день я, во-первых, пропустил экз<амен> З<акона> Б<ожьего> и принужден был разъяснить Поливанову причину, а во-вторых — вечер<ом> попал к Красковым. Там я встретил самое неприязненное настроение. Все были против меня и обвиняли в подделке явлений на сеансах. Мне пришлось выдержать серьезный разговор с М. Ив., где мы оба расплакались, и я сказал ей много такого, чего говорить не следовало. В результате мне пришлось навсегда покинуть семейство Красковых. Кроме того, на мою мысль повлияло то, что Ланг предложил мне совместное самоубийство. Его слабые нервы не выдержали всего, он разрыдался однажды и изобрел это. Я согласился, зная, что он откажется, и он действительно отказался. Между прочим, и ему придется прекратить свои посещения Красковых.
Теперь я дал полную волю своим мыслям и скоро дошел до того, что буквально не мог оставаться один. Ночью 26 я уех<ал> в Ховрино [30], чтобы только повидать людей, хотя на следующий день мне предстоял экзамен. Понятно, что образ Лели у меня идеализирован. Теперь передо мною она — прекрасная, странная, любящая и, мало того — единственно равная мне в мире. Теперь я люблю ее, люблю, люблю и теперь отдал <бы> все за то, чтобы она еще жила.
Вооружась скальпелем рассудка, я продолжал понимать, что женись я на ней, моя жизнь была бы печальна в конце концов. Но такое уверение не успокоит чувства. Разбирая эту грусть, я нахожу в ней главным элементом то, что
Не допил я любовных снов
Благоуханную отраву.
Да!
Много
Нетронутых я в ней оставил струн,
И много темных сердца таинств
Я не познаю. Но теперь уж поздно.
Поздно!
Она унесла с собою все. Она была одна, которая знала меня, которая знала мои тайны. А каково перед всеми только играть роль. Вс<ег>да быть одному.
Я вновь один…
Мне больше некого любить,
Мне больше некому молиться.
Знаю, что в сердце еще найдется сил для новой любви, но сейчас-то, сейчас-то я один.
Все это терзает меня. А потом… Страшно подумать! Умирая, она была убеждена, что простудилась, прибежав ко мне на свидание или зайдя потом ради alibi к Наст<а>с<ье> Ник<олаевне>. Умирая, она была убеждена, что умирает из-за меня.
Боже! <…>
7-го <июня>
Десять дней не заглядывал в эту тетрадь.
Что писать? О ком? О чем?
Вот когда мне понятна моя утрата! Живу в прошлом, ею. Она! она! она! Добиваюсь ее карточки, говорю с ней. Всегда и всюду она.
Стараюсь себя убедить, что это идеализация, припоминаю, что писал раньше. Но к чему! Еще тяжелей становится.
Даже окончание гимназии не могло привести меня в хорошее расположение. Как-то сонно встретил я его и опять подумал: —
“Как бы она была рада!” <…>
14 <июня>
Жить еще не живу, хотя собираюсь. Занимаюсь много и начинаю входить в колею. Перевожу довольно удачно Верлена и очень старательно Овидия. С Лангом окончательно стал на точку превосходства; теперь он мне покорен. О себе и своем одиночестве думаю мало и потому спокоен.
Жду выхода “Русс<кого> Обозрения”.
Завтра приедет на 2 недели Н. Ал. и, странно, я — было любитель одиночества — рад этому, рад жить с ним!
Все то же! все то же! (т.е. она).
P.S. У Зунделовича не был. Жду выхода “Русс<кого> Обозр<ения>”, чтобы явиться под бронею истинного поэта. Думаю (среди тысяч планов) описать свою любовь к Леле, в виде повести [31]. Поэма на ее смерть подвигается что-то очень плохо [32]. <…>
17 <июня>
Старательно пишу роман из моей жизни с Лелей. Начинает он сбиваться на “Героя нашего времени”, но это только хорошо. Сегодня сон (умирающая Леля) и этот роман опять разбудили боль на сердце. <…>
22 <июня>
Живу таким способом. Гуляю, купаюсь, играю в крокет с Надей [33], пью молоко и пишу, пишу, пишу. Написал весь роман до конца. Написал несколько удачных лирич<еских> стихотв<орений>, но о чем? все о том же. Леля царит везде — во сне, в листах, в разговорах. Беру По и вспоминаю, что читал его ей. Говорю об идеале и вспоминаю, что это был наш последний спор. Ложусь спать и помню, как ложился на кровать с нею. <…>
24 <июня>
Кроме всего иное — у меня сильное раздражение в …, а когда я спрашиваю себя, кого я хочу, — ответ невозможный — Лелю! Все остальные мне кажутся пошлыми. <…>
25 <июня> пятница
Увы, Леля была моим счастливым ангелом. С ее смертью все рушится. Жить? Для чего? Зачем? Ни сил, ни надежды. <…>
За что! За что!
Я виноват, во многом виноват, но есть предел, есть пощада! А, если бы я мог у кого-нибудь молить о ней. Слишком тяжело, а всюду, а вокруг мрак и какие-то лики, искаженные злобной насмешкой.
Примечания
1 Брюсов Валерий. Дневники 1891—1910 / Подг. к печати И.М. Брюсовой; примеч. Н.С. Ашукина. [М.,] 1927.
2 Недавняя перепечатка (Брюсов Валерий. Дневники. Письма. Автобиографическая проза / Сост., вступ. ст. Е.В. Ивановой. М., 2002) воспроизводит текст издания 1927 года.
3 Брюсов Валерий. Из моей жизни. [М.], 1927. С. 39.
4 Отметим, однако, что с середины 1893 г. записи о посещении публичных домов в дневнике появляются вполне регулярно.
5 Там же. С. 77—79.
6 Там же. С. 82.
7 Один из них опубликован В.Э. Молодяковым: Брюсов Валерий. Из моей жизни. М., 1994. С. 222—223.
8 Особенно выразителен в этом отношении сонет из венка “Роковой ряд” (1916), который, видимо, стоит привести здесь:
Четырнадцать имен назвать мне надо…
Какие выбрать меж святых имен,
Томивших сердце мукой и отрадой?
Все прошлое встает, как жуткий сон.
Я помню юность; синий сумрак сада;
Сирени льнут, пьяня, со всех сторон;
Я — мальчик, я — поэт, и я — влюблен,
И ты со мной, державная Дриада!
Ты страсть мою с улыбкой приняла,
Ласкала, в отроке поэта холя,
Дала восторг и, скромная, ушла…
Предвестье жизни, мой учитель, Леля!
Тебя я назвал первой, меж других
Имен любимых, памятных, живых.
(Брюсов Валерий. Собр. соч.: В 7 т. М., 1973. Т. 2. С. 303)
9 В настоящее время приготовлена нами к печати.
10 Подробнее см.: Богомолов Н.А. Русская литература начала ХХ века и оккультизм. М., 1999. С. 284—285.
11 В значительной своей части они были воспроизведены в издании дневников 1927 года, однако чаще всего — вырванными из контекста.
12 РГБ. Ф. 386. Карт. 2. Ед. хр. 16. Л. 68 об. Черновой автограф. Первоначальный вариант строки 5: “И в лицо женской тайне, развернутой ныне”.
13 РГБ. Ф. 386. Карт. 2. Ед. хр. 9. Л. 4. Черновой автограф.
14 См.: Ходасевич Владислав. Собр. соч.: В 4 т. М., 1997. Т. 4. С. 11—13 и далее.
15 Статья называлась “Поэты-символисты во Франции” и была первым источником сведений Брюсова об этом течении. Раздел “Мысли и замечания” не является собственно дневниковым текстом, хотя велся на страницах дневника.
16 Воспроизводим заголовок тетради, поскольку он явственно говорит о важности отношений с Е.А. Масловой для Брюсова.
17 М.Е. Бабурин, жених Е.А. Масловой.
18 С.М. Саблин, ухаживавший за В.А. Красковой (в повести “Моя юность” выведен под именем Зардина).
19 С. Бернар (1844—1922) — прославленная французская актриса. “Клеопатра” — пьеса В. Сарду. Оценка Сары Бернар характерна в контексте представлений Брюсова о театре, с которым он связывал много надежд на создание нового искусства.
20 Владимир Константинович Станюкович (1873—1939) — приятель Брюсова по гимназии Креймана (до 1887), дружили они и после. Воспоминания Станюковича см. в: Литературное наследство. Т. 85. М., 1976. С. 713—758, там упоминается и драматический этюд “Каракалла”.
21 М.И. Краскова.
22 И.А. Нюнин, который был репетитором у юного Брюсова. См. о нем в повести “Моя юность”: “Попал я в этот салон <Кариных-Красковых> с бывшим своим учителем И.А., который был из числа тех его посетителей, бывавших редко, но упорно в течение многих лет” (Цит. соч. С. 78).
23 Вера Петровна Биндасова. Подробнее о ней см. в коммент. С.И. Гиндина (Литературное наследство. Т. 98, кн. 1. М., 1991. С. 618).
24 Ни одно из упоминаемых Брюсовым произведений напечатано не было.
25 Напечатаны не были.
26 Речь идет о Льве Ивановиче Поливанове (1838—1899), основателе Поливановской гимназии, где Брюсов учился с 1890 г. Л.И. Поливанов преподавал литературу.
27 Александр Александрович Ланг (псевдонимы А.Л. Миропольский, А. Березин; 1873—1917) — поэт, близкий друг Брюсова.
28 Соученик Брюсова по гимназии Креймана. Не путать с известным литературоведом Я.О. Зунделовичем!
29 Дачное место под Москвой.
30 На даче в Ховрине жила семья Брюсовых.
31 В итоге этот роман (в первом неоконченном черновике он назывался “Поэт наших дней” — РГБ. Ф. 386. Карт. 2. Ед. хр. 7. Л. 14—16, 50 об. — 73) вылился в “лирическую повесть в XII главах” под названием “Декадент”.
32 Среди черновых автографов Брюсова сохранилось четверостишие без заглавия, написанное в Голицыне 19 мая с эпиграфом: “19 мая Елена скончалась Красков. Телеграмма”:
“Елена сегодня скончалась”.
Три слова, три слова всего!
Но с ними навеки порвалась
Нить чудного сна моего (Там же. Л. 17),
стихотворение “Умерла!”, написанное во время экзамена по латыни 20 мая (Там же. Л. 17), а также наброски поэмы (Там же. Л. 22—44). Начало этой поэмы, датированное “Ховрино 1893”, в более отделанном виде см.: РГБ. Ф. 386. Карт. 14. Ед. хр. 4. Л. 81 и об).
33 Младшая сестра Брюсова, впоследствии известный музыковед.