(Рец. на кн.: Кософски Ив Сэджвик. Эпистемология чулана. М., 2002)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2003
Кософски Ив Сэджвик. ЭПИСТЕМОЛОГИЯ ЧУЛАНА. — М.: Идея-пресс, 2002. — 272 с. — 1000 экз.
Гендерная проблематика — одна из ключевых областей постклассического мышления, без которой уже немыслима современная критическая теория. Феминизм как самодостаточное и весьма влиятельное направление критики, как особый способ мысли (или, скорее, легитимирующего себя, активного «инакомыслия») в ХХ в. обрел прочные основания в постструктурализме и деконструкции, в психоанализе, социологии, в правовой и политической науке. Работа Мишеля Фуко «История сексуальности» дала сильнейший толчок развитию гендерных исследований и до сих пор остается своего рода «библией феминизма».
Что касается Америки, где гендерная теория распространена наиболее широко и является действительно актуальной и «уместной» в контексте либерально-правовой идеологической доктрины, трудно не заметить вдохновляющее такого рода тексты «французское влияние». Прежде всего, конечно, со стороны Фуко и Деррида. Привнесенный в литературную критику фукианский метод анализа позволяет придать ей особую политическую остроту, пафос точечного сопротивления неперсонифицированной, вездесущей дискурсивной власти, которая вдруг (через последовательное рассмотрение «дискурса о сексе») обнаруживается в неприличной близости к нашему телу. Французское влияние сказывается в том, что книги, об одной из которых здесь идет речь, сохраняют многие черты, присущие теоретической мысли второй половины XX в. Это, прежде всего, понимание культуры как текста, признание исключительно дискурсивного характера общественных отношений, а также четко прослеживаемая установка (в частности, в случае литературоведения) на поиск в тексте не смысла, а неких симптомов угнетения.
Знаменитая книга Ив (Евы) Сэджвик Кософски «Эпистемология чулана» — яркий образец такого постфукианского исследования в области литературной критики. Вернее, не просто образец, а блестящий пересмотр литературного наследия с «гомосексуальных» и «антигомофобных» позиций. Ив Сэджвик Кософски, наряду с Джудит Батлер, Элизабет Гросс и др., — одна из самых влиятельных и сильных теоретиков современного феминизма, изучающих вопросы половой и гендерной идентичности. Ее имя связано с разработкой актуального понятия «квир»-идентичности. Оно обозначает инаковость, нечто странное, причудливое, уклоняющееся или являющееся альтернативным по отношению к господствующим в культуре бинарным оппозициям (женское/мужское, гомосексуальное/гетеросексуальное, естественное/искусственное, природа/культура и т.д.). Деконструкция этих оппозиций — одна из основных задач Кософски, подвергающей сомнению эпистемологическую раздвоенность классической западноевропейской культуры, раздвоенность, в которой распределение понятий оказывается неравным, и это неравенство, конечно же, становится основой угнетения по тому или иному признаку.
Во введении («Аксиоматика») автор проводит различие между феминистским (гендерным) и антигомофобным (гомосексуальным) анализом. В первом случае речь идет о подходе к материалу исследования с точки зрения гендера. Кософски стремится к точности в понятиях: вначале она объясняет, чем отличаются друг от друга пол (хромосомный, биологический, и т.д.), гендер как социальное и культурное воспроизводство мужских и женских форм поведения и сексуальность — понятие намного более сложное, чем два предыдущих, и связанное с разнообразием типов объектов предпочтения. Частое употребление слова «гендер», в том числе и прежде всего в значении «пол», связано с возможной путаницей в английском между «полом» («sex») и «сексом» («sex»). (Еще не стерлись из нашей памяти последствия этой путаницы, например, в русском переводе Фуко, где речь заходит о каком-то «сексе детей…».) Поэтому автор просто повсеместно заменяет «пол» на «гендер», делая необходимую оговорку.
Этот момент достаточно важен, поскольку автор ставит своей целью анализ другого рода, нежели феминистский, анализ с точки зрения не пола, но сексуальности. Основной персонаж данной книги на первый взгляд — не женщина, а мужчина, идентифицируемый в современном западном контексте как гомосексуал: автора интересуют специфика и источники этой идентичности, в поисках которых она обращается к литературной традиции.
В самом широком смысле «Эпистемология чулана» стремится к такому пониманию сексуальности, которое не увязывалось бы с гендером. Это, можно сказать, ее отдаленная перспектива, горизонт, к которому автору, на мой взгляд, приблизиться так и не удается, не только потому, что это довольно сложная задача, но и потому, что в основе своей книга остается абсолютно феминистской и в завуалированном виде содержит все тот же обличительный пафос по отношению к «мертвым белым мужчинам», с которого начинали ранние феминистки. Пафос, автором тщательно скрываемый, — он обнаруживается только в заключительных строках, в качестве вывода.
Поле исследования — литература конца XIX — начала XX в. Большая часть книги посвящена структурному анализу текстов, которые кажутся автору более всего причастными к процессу формирования гомосексуала как вида, происходившему как раз на рубеже веков, — текстов Оскара Уайльда, Марселя Пруста, Фридриха Ницше, Генри Джеймса, Германа Мелвилла. Кософски оставляет за скобками, но постоянно держит в уме процессы выделения и классификации сексуальных перверсий, «воплощение извращений и новую спецификацию индивидов», описываемые Фуко: «Гомосексуалист XX века стал особым персонажем <…> Ничто из того, чем он является в целом, не ускользает от его сексуальности. <…> Она — тайна, которая все время себя выдает. Гомосексуальность появилась как одна из фигур сексуальности, когда ее отделили от содомии и связали с некой внутренней андрогинией, неким гермафродитизмом души. Содомит был отступником от закона, гомосексуалист является теперь видом» [1].
Определение мужской гомосексуальности — основная тема исследования Кософски и вообще, по ее мнению, ключевая проблема XX в. Современная культура, которую она называет не иначе как «гомофобной» или «гетеросексистской», является таковой именно потому, что всецело зависит от понятия гомосексуального. «Гомосексуальное» — это подложка и условие существования «гетеросексуального». Основным объектом критики Кософски становится именно эта дихотомия в определении мужской идентичности, когда «гомосексуалы» оказываются жестоко подавляемым меньшинством. Ядро всей человеческой истории она видит в отчаянном страхе перед гомосексуальным (прежде всего в себе, что выражается в феномене так называемой «мужской гомосексуальной паники»), а также в самоубийственной утопии «жизни после гомосексуального», после «Содома» — названия, связывающего определенную сексуальную ориентацию и место массовой гибели. Геноцид геев означает в перспективе геноцид всех, так как…
…Так как, с одной стороны, Кософски — из числа тех, кто противится жестким дихотомиям и активно допускает, что в каждом мужчине предположительно прячется, как в чулане, «женское сердце» и что это не характеристика определенного «вида» или «меньшинства», а некая внутренняя возможность, одна из многих…
…Так как, с другой, после Фуко и постструктурализма гомосексуальность вообще не может быть ни видовой характеристикой, ни медицинской; не может рассматриваться ни как врожденная, ни как приобретенная — иначе речь всегда будет идти об узурпации и властных отношениях, направленных на подавление и уничтожение гомосексуала как объекта. Гомосексуальное является фигурой речи, продуктом дискурса, причем дискурса несправедливого, изначально неверного, исторически обусловленного, но содержащего в своей основе некую фундаментальную уловку.
Слово «чулан», обозначающее небольшое хозяйственное помещение, в котором, как правило, хранятся старые вещи, — гораздо уже по значению, чем стоящее в оригинале слово «closet», обозначающее и замкнутое пространство, и келью для молитв и уединенного размышления, и шкаф, и отхожее место, и кабинет, и королевскую палату, и будуар… Книга Кософски раскрывает перед нами этот «closet» практически во всех его значениях, поэтому трудно остановиться на каком-то из конкретных вариантов его перевода. В узком смысле автор подразумевает под «чуланом» некоторую тайну гомосексуального, тайну приватной жизни, которая, как выясняется в ходе повествования, является в высшей степени публичным делом. Основной заключительный тезис Кософски, что чулан — это спектакль и что основная его функция в обществе — перформативная, опирается на диалектику знания и незнания, когда незнание понимается не как отсутствие знания, а как самодостаточное и заполненное эпистемологическое пространство, обладающее властными преимуществами над знанием — последнему всегда приходится с ним считаться. Спектакль, о котором говорит Кософски, — это «драма публичной приватности», приватности, которая сама созерцает себя в публичном пространстве, через пелену соблазна, складывающихся в игре знания-незнания, посвящения — раскрытия — аннигиляции тайны.
Деконструкция оппозиции приватного/публичного в итоге приводит Кософски не к торжественному «выходу гомосексуала из подполья» («coming out of the closet»), а к обнаружению «прозрачного», а затем и «пустого чулана». Гомосексуалы оказываются всего лишь «наскоро сформированной группой мужчин» — сформированной в перформативных целях. Однако основной заслугой Кософски является открытие женщины как основного потребителя спектакля мужской гомосексуальности. К этому ее подталкивает размышление об эпопее Пруста, на самом деле предназначенной для матери рассказчика (как читательницы).
Мужчина-гомосексуал, как было сказано выше, является главным персонажем текста Кософски только на первый взгляд. С самого начала она вводит фигуру «читательницы», вступающей во взаимоотношение со всеми анализируемыми текстами. Читательницы, от которой скрываются — и перед которой открываются — мужчины, любящие подобных себе. Любопытно, что ни о каком «читателе» речь не идет вообще. Читательница — свидетельница века, наблюдающая драму мужской идентичности. Кажется, мужчине нет места в том настоящем, из которого производится археологический поиск Кософски. Мужчина проецирует «на женщин собственное закоренелое невежество тем же жестом, которым вся совокупность лицемерия мужчин и угрозы с их стороны проецируются на наскоро сформированную группу мужчин <…>» (с. 264).
Похоже, следуя логике данного исследования, читатель может сделать не до конца артикулированный автором вывод: спектакль мужской гомосексуальности разыгрывается перед женщиной: не для того ли, чтобы, через собственную игру соблазна и тайны, противиться феминизации общества, об угрозе которой уже начинают говорить в XIX в.? Иными словами, для того, чтобы сохранить свое господство, мужчинам приходится искать «козлов отпущения» среди своих? Не является ли этот вывод, несмотря ни на что, достаточно агрессивным в своем феминизме, для которого «гомосексуальное» оказывается, даже при сложной интеллектуальной работе, лишь поводом еще раз обличить мужское «лицемерие»? По крайней мере, к этому подводит внимательное чтение текста.
Впрочем, внимательное чтение текста, вернее, данного перевода — занятие из ряда невозможных. Это главное, о чем хотелось бы предупредить его предполагаемого русскоязычного читателя. Теоретическое введение, довольно большое по объему и содержащее принципиальные положения, на которые опирается автор, лучше не читать вообще: благодаря стараниям О. Липовской оно превратилось в какое-то бессмысленное и бесформенное чудовище. По своей фундаментальной непроходимости с ним может соперничать, пожалуй, только издание «Почтовой открытки» «французского философа Жака Дерриды», вышедшее в 1999 г. и насмешившее всю гуманитарную публику.
Ни О. Липовскую, ни З. Баблояна, взявших на себя довольно сложный переводческий труд (и плохо справившихся с ним), нельзя, впрочем, обвинить в наличии откровенных ошибок. Перевод выполнен достаточно точно, тщательно сверены термины и имена собственные. Книге предпослана благодарность переводчиков «автору за помощь в работе над русским изданием книги». В свою очередь, и автор «полна благодарности к переводчикам, работавшим над тем, чтобы сделать эту книгу доступной русским читателям». Однако последнее, пожалуй, более чем преждевременно. Дело в том, что Ив Сэджвик Кософски — не только профессор, теоретик-феминистка, но и изощренный поэт. Непосредственное влияние Фуко и Деррида сказывается в том числе и в стиле, сложном и замысловатом, где перемежаются остроты, волнующие откровения и эвристические научные высказывания. Русским переводчикам удается свести на нет стилистические особенности текста, довольно неуклюже, особенно во введении, сконструировав из них подобие русских фраз. Особенно это заметно, когда Кософски, очевидно, поддавшись очарованию Пруста, творчество которого она анализирует, выражает свои мысли длинными, витиеватыми предложениями, справиться с которыми переводчики оказываются просто не в силах.
Вот лишь несколько примеров, выбранных в случайном порядке и подтверждающих, что данный перевод читать не следует:
«В процессе работы над книгой не проходило ощущение, что насыщенность социальным смыслом придает любому речевому действию на эту тему (на какую именно тему — не поясняется ни до, ни после. — О.Т.) — и диапазон этой темы, как оказалось, весьма широк — ненужное ускорение пловца в бассейне, обутого в ласты: сила некоторых риторических воздействий не поддавалась калибровке» (с. 11). На каком основании здесь появляется пловец в ластах — совершенно непонятно. Только случайно, медитируя над этим странным сочетанием, читатель может набрести на какую-нибудь ассоциативную цепочку. Например, на то, что, возможно, бассейн слишком мал для пловца в ластах и при отталкивании тому предстоит буквально удариться головой об стену. Ассоциация далеко не очевидна. Красивая авторская метафора вырождается в стилистическую ошибку.
«…Я имела в виду достичь нескольких целей» (с. 64).
«Я думала, в каком-то смысле, отдать в жертву заложников, хотя мне страшно думать о том, как кто-то из них стукнется об асфальт возможных будущих конфликтов» (с. 64). Заложники появляются совершенно неожиданно, без предупреждения, и кажутся вырванным из чужого контекста, неуместным фрагментом внеположной реальности, наподобие обрывка газетного текста, найденного в клозете (closet…). Вероятно, автор все же что-то имела в виду (кроме того, чтобы «достичь нескольких целей…»).
«С одной стороны, всегда существовала и продолжает существовать (в гомофобном фольклоре и науке вокруг “маменькиных сынков” и их мужеподобных сестер, но также и в сердце и в кишках большинства представителей голубого и лесбийского сообщества) метафора инверсии…» (с. 93). Метафора в кишках…
«Знание X, данное в образе, чья ужасность вряд ли смягчается его маскировкой под общее место, представлено как тестикулярное насилие против него, а оказаться не в состоянии разбить его орех — значит себя феминизировать и оснастить нужными аксессуарами» (с. 107).
Переводя небольшой фрагмент о Шекспире и Прусте, О. Липовская изобретает некий причудливый «инверсивный или ограничительный троп к хореографии задыхающегося фарса» (с. 94), а З. Баблоян пишет о «склоняемом по Ницше и тематически ориентированном наборе прочтений “Дориана Грея” и того, что его окружает» (с. 100).
Впрочем, без соотнесения с каким бы то ни было смыслом такого рода фразы сами по себе довольно забавны. Они как бы лишают текст почвы, того, с чем он мог бы соотнестись. По отношению к «постмодернистскому» тексту подобный перевод становится своеобразной пародией на деконструкцию. Оставленный в состоянии, близком к подстрочнику, текст кажется свидетельством аутичного, фрагментарного сознания современного, образованного, страдающего от неразрешимых противоречий человека. Книга Кософски — свидетельство глубокого противоречия внутри либеральной идеологии, на которое указывал еще Фуко: загоняя субъекта в рамки определенной (гендерной, сексуальной, расовой и пр.) идентичности, она одновременно делает из этой идентичности объект угнетения. Автор наслаждается веером идентичностей, связанных с привилегированной и гипертрофированной позицией угнетаемого меньшинства, говоря о своем опыте «как женщины, как толстой женщины, как бездетного взрослого человека, как человека, который в нескольких различных дискурсивных режимах оказывается сексуальной извращенкой, и в других — еврейкой» (с. 66). Возможно, непереводимость книги здесь и сейчас служит знаком того, что подобные тексты эпохи 90-х уже неактуальны. Особенно в нашей стране, где правовой риторики не существует как таковой и не только женщинам и геям, но и взрослым, белым, гетеросексуальным мужчинам приходится нелегко.
1) Фуко М. Воля к истине: По ту сторону знания, власти и сексуальности. М., 1996. С. 142.