(Рец. на кн.: Цимбаева Е.Н. Грибоедов. М., 2003)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2003
Цимбаева Е.Н. ГРИБОЕДОВ. — М.: Мол. гвардия, 2003. — 545 с. — 7000 экз. (Жизнь замечательных людей).
В первых строках своей книги автор приводит высказывание конан-дойлевского профессора Челленджера о том, что популяризаторы науки — «по сути своей паразиты, использующие достижения ученых в целях наживы или саморекламы». И, естественно, с гневом отвергает сие нелепое суждение, ибо есть и такие «популяризаторы», коих «фантазия заставляет идти не позади, а впереди науки: тогда они раньше всех видят ее отдаленные горизонты». К последним автор книги о Грибоедове, вышедшей в популярной серии, видимо, причисляет и себя. Только предупреждает, что эти «быстрые на ногу и умом первопроходцы» иногда «вполне могут завязнуть вместе с читателями в трясине бессмыслицы, в то время как ученые никогда не сойдут с твердой почвы фактов» (с. 5).
Далее следует замечательное утверждение: «До сих пор нет ни научной, ни даже художественной биографии Александра Сергеевича Грибоедова, охватывающей всю его жизнь, труды и многообразную деятельность». Наивный читатель готов удивиться: как же это так, какое — только сейчас, через двести лет, восполненное «упущение»! Читатель, не столь наивный, берется проверить — и уже в первом библиографическом указателе находит, что биографию Грибоедова отнюдь не оставляли без внимания и что существуют изданные отдельными книгами его популярные биографии, написанные Е.Н. Серчевским (1854), А.М. Скабичевским (1893), В.И. Покровским (1904), Н.К. Пиксановым (1911), А.Н. Веселовским (1918), Д.И. Киреевым (1929), П.С. Коганом (1929), С.М. Петровым (1950), В.Н. Орловым (1952), Н.А. Поповым (1957), А.А. Лебедевым (1980), В.П. Мещеряковым (1989), — и еще несколько других изданий. И отнюдь не все из них были какими-нибудь незначащими брошюрами «для первоначального образования». Последняя из названных — книга В.П. Мещерякова «Жизнь и деяния Александра Грибоедова», вышедшая в издательстве «Современник», по объему своему (478 с.) вполне сопоставима с новой книгой Е. Цимбаевой. Не говорю сейчас о художественном и научном качестве биографий предшественников, — но зачем же ломиться в открытую дверь и, как ребенок в игре, заявлять: «Я — первый!»?
Впрочем, претензия на приоритет и уникальность идет, как кажется, не столько от автора, сколько от издателей. Так, Е. Цимбаева указывает в предисловии, что «даже в серии “ЖЗЛ”, выпустившей с 1933 года более восьмисот книг о великих людях всех стран и эпох, не было издано биографии Грибоедова. Настала пора восполнить этот пробел!» (с. 7). В издательской аннотации подчеркнуто еще более основательно: «Это первая в России научно-художественная биография гениального автора “Горя от ума”…» Каково! — первая в «ЖЗЛ» автоматически оказывается «первой в России»! Спешу разочаровать издателей, «родства не помнящих»: не только не «первая в России», но даже не первая в серии «ЖЗЛ». Обновленная ныне «серия биографий» ведет свою родословную не с 1933-го, а с 1890 года. Так и написано на титульном листе: «Основана в 1890 году Ф. Павленковым и продолжена в 1933 году М. Горьким», — это про серию «ЖЗЛ». Так вот, упомянутая выше книга А.М. Скабичевского вышла как раз в «павленковской» «ЖЗЛ». И это, смею уверить, далеко не худшее сочинение Скабичевского и далеко не худший труд о Грибоедове, весьма известный в свое время.
Вообще странным и не очень понятным выглядит убеждение издателей из «Молодой гвардии», что появление некоей биографической книжки о том или ином замечательном человеке не где-нибудь, а в серии «ЖЗЛ» — автоматически восполняет некую «брешь» в истории культуры. Лучшие популярные биографии писателей, изданные в недавно прошедшую эпоху, — каковыми я считаю, например, книгу Ю.М. Лотмана о Пушкине или книгу В.Я. Лакшина об Островском — вышли отнюдь не в «ЖЗЛ». Слов нет, в этой серии явились-таки многие неплохие книги, которые в свое время сформировали некие «традиции»… Когда-то, может быть, и существовало у властительных издателей право определять «замечательность» того или иного героя — но доколе же? И тиражи у серии «ЖЗЛ» далеко не те, что раньше, и являются в ней, в основном, переводы да повествования об иных «героях», ставших «замечательными» в связи с изменением политической ситуации («Князь Владимир» или «Адмирал Колчак»). Так зачем же «стулья ломать» и почитать себя главными носителями ореола «замечательности»? Впрочем, это к слову.
Книга Е. Цимбаевой принадлежит к числу далеко не худших популярных биографических книг о Грибоедове. Ей не откажешь ни в знании материала, ни в широте мышления, ни в свободе изложения. Это книга оригинальная, ибо содержит много важных и нетривиальных мыслей. Она написана на широком историческом и историко-бытовом фоне, опять-таки нетрадиционно представленном. Стиль автора — точный, деловой и в то же время броский и афористичный. Словом, книга эта — в замысле — могла бы стать новым словом в изучении Грибоедова вообще.
«Могла бы стать» — но не станет. Виной тому — один прием, слишком уж назойливо, броско и открыто употребленный в этой книге. Этот прием нынче частенько стал применяться в такого рода книгах — не только применительно к Грибоедову. И наличие его дает возможность поразмышлять о принципах создания литературной «биографии» вообще — тем более, что и сама автор об этом постоянно и глубоко размышляет.
Вот, например, совершенно справедливое замечание: «Существует огромная литература о “Горе от ума”; великолепные исследования о Грибоедове-дипломате, музыканте, его связях с декабристами, писателями его эпохи; о грибоедовских Москве и Петербурге; о его предках, сослуживцах, друзьях, знакомых, матери, жене… Но по таинственным причинам никто не пытался свести накопленные знания воедино» (с. 5—6). А на самом деле: почему исследователи грибоедовского творчества и данностей его биографии — а среди них были блистательные ученые: И.А. Шляпкин, П.Е. Щёголев, Н.К. Пиксанов, Ю.Н. Тынянов, О.Н. Попова, М.В. Нечкина, П.С. Краснов, В.Э. Вацуро; да и ныне живущие А.Л. Гришунин, С.А. Фомичев, Л.А. Степанов, Ю.Н. Борисов, Ю.П. Фесенко и т.п. — чего они-то «проморгали»? Ведь так, кажется, нетрудно догадаться: взять да все накопленное и «свести» в одно место…
Е. Цимбаева, однако, предупреждает, что это непросто, ибо те «сферы жизни», в которых существовал Грибоедов, очень разнообразны — и главы ее книги как будто перечисляют эти несоотносимые «сферы»: «Гусар», «Драматург», «Дипломат», «Декабрист», «Министр»… «Авторы книг о Грибоедове-дипломате или литераторе не интересуются его военной карьерой или музыкальными способностями, а между тем его дипломатический талант невозможно вполне понять, не зная характер его службы в Отечественную войну, а процесс творчества недостаточно проясняется без данных о его абсолютном музыкальном слухе. В этом удивительном человеке все было цельно, все взаимосвязано. Вполне осознавая это обстоятельство, ученые на практике мало обращают на него внимания…» (с. 6).
Если бы трудность заключалась только в этом! Допустим, гениальный современник Грибоедова А.С. Пушкин был в отношении «сфер жизни» более целен и всю жизнь ощущал себя прежде всего поэтом — и именно этим был интересен самому себе и окружающим. Однако редко на какой научной конференции пушкинистов не услышишь вслух выраженного сожаления о том, что «научной биографии поэта еще не создано».
А возможно ли вообще создать то, что именуется «научной биографией»? И что, собственно, такое — «научная биография»? Допустим, о том же Пушкине к последнему юбилею издана наконец «Летопись жизни и творчества», в которой жизнь поэта расписана практически «по дням», с указанием источников для каждого приведенного сведения. «Летопись», в целом, вышла удачной — но «научной биографии» все-таки «еще не создано». А вот о Салтыкове-Щедрине подобной «Летописи» нет, зато есть то, что на обложке поименовано «научной биографией», — четырехтомный труд С.А. Макашина, писавшийся в течение полувека. В этом труде много ценного, вскрыто и описано множество фактов и документов, предложено немало версий. Но, сдается мне, исследователи Щедрина все-таки реже обращаются к этому труду, чем пушкинисты — к помянутой «Летописи». Этот труд, писавшийся «на века», устарел уже при издании последних томов. И не только потому, что о Щедрине нашлись какие-то новые, ранее неизвестные, материалы. Ничего кардинально нового не нашлось; просто изменились идеологические ориентиры времени — и, соответственно им, представления о том, что, собственно, должна включать в себя щедринская «научная биография». Так что мне все-таки думается, что универсальной научной биографии какого бы то ни было великого деятеля, пригодной, что называется, «на все времена», попросту не может быть создано.
П.В. Анненков, готовивший в середине XIX столетия первый биографический труд о Пушкине, не решился назвать его «биографией». Он назвал его осторожнее: «Материалы к биографии…», то есть предлагал будущему исследователю творчества великого поэта создать, используя собранные им сведения, какую-то «настоящую» биографию. С тех пор прошло полторы сотни лет, и сама книга Анненкова приобрела статус ценнейшего памятника — но вожделенной универсальной биографии Пушкина так и не вышло.
Зато появилось несколько сотен таких биографий Пушкина, что принято называть популярными. Если не касаться «качественной» стороны дела — чем они отличаются от того идеала «научной биографии», который держал в голове еще Анненков? Легкостью написания, облегченностью (или совершенным отсутствием, как в серии «ЖЗЛ») научного аппарата, смелостью авторских интерпретаций. А главное — той «фантазией», согласно которой, если верить Е. Цимбаевой, популяризаторы следуют «впереди науки».
Вот маленький, взятый почти «наугад», пример из ее книги о Грибоедове. Недавно была издана-таки «Летопись жизни и творчества Грибоедова», давно подготовленная Н.К. Пиксановым и П.С. Красновым: маленькая брошюра, в которой собраны документированные факты грибоедовской жизни. Обратившись к этой «Летописи», мы можем узнать, например, что в декабре 1803 г. юный Грибоедов участвовал в публичных экзаменах в Московском университетском благородном пансионе и получил «один приз» — сведения, известные из объявлений и отчетов в «Московских ведомостях». Больше никаких сведений за этот год составители «Летописи» не нашли. И, соответственно, не упомянули.
В книге Е. Цимбаевой повествованием о событиях 1803 г. открывается глава «Студент». Она начинается так: «В 1803 году Настасья Федоровна (мать будущего драматурга. — В.К.) с детьми покинула Хмелиты (точнее: Хмелита, родовая усадьба Грибоедовых недалеко от Вязьмы. — В.К.) необычно рано — в конце августа. Она решила записать Сашу в Благородный пансион при Московском университете, а его инспектор требовал платы заранее…» Потом мы узнаем, что «Москва еще пустовала» в августе месяце, но мать тем не менее повезла сына в пансион «уже на следующий день», а сыну «предстояли испытания по различным предметам». «Сдержанный, опрятный сын Настасьи Федоровны понравился инспектору, а его знания и способности удивили учителей. По французскому и немецкому языкам и по музыке Сашу зачислили сразу в “средние” классы и только по математике и естественной истории оставили в “нижних”». Инспектор А.А. Прокопович-Антонский расчувствовался и даже подарил мальчику книжку собственного сочинения… Потом Грибоедов начал посещать Пансион, «всегда в сопровождении Петрозилиуса (гувернера. — В.К.)»; в хорошую погоду — «шли пешком», а «в дождь или особый холод Александр оставался дома». С пансионерами мальчик не сближался по причине «болезненности». Но в декабре он таки получил приз: по музыке, за исполнение «пьесы на скрипке» (с. 81—85).
Откуда известны все эти детали? Может быть, автор отыскала какие-то новые документы, свидетельствующие о первых учебных шагах Грибоедова, — ведь указано же в аннотации, что «первая в России» его биография написана «на основе архивных документов»? Тогда почему они не указаны и даже в библиографии никак не упомянуты? Ведь указал же, к примеру, в изданной в той же «ЖЗЛ» книге о Лунине Н.Я. Эйдельман те архивные материалы, которые для этой книги отыскал.
В данном случае у автора, кажется, нет данных из каких-либо неизвестных архивов. Просто Е. Цимбаева не случайно рекомендует себя «профессиональным историком»: в этой биографии действительно чувствуется знаток быта описываемой эпохи. Иные бытовые «мелочи», представленные в книге, свежи и интересны даже специалисту — будь то рассуждения о моде и ее переменах («корсеты», «красные каблуки» и проч.), о танцах и карточных играх, обычаях московских «гостеваний» или гуляний, о московских вельможах и чудаках и т.п. На этой бытовой «типологии» строятся и те сведения о первоначальном обучении Грибоедова, которые приведены выше. Естественно, что летом московская дама не жила в душном городе, а уезжала в имение — в данном случае, скорее всего, в усадьбу, принадлежавшую брату. Если она надумала отдать сына в пансион, то должна была вернуться в Москву в наиболее удобное время. Естественно, Грибоедов, который всегда тяготел к иностранным языкам и к музыке, должен был показать свои знания по ним лучше, чем в математике… И так далее. Принимается, что так оно и было, — и достоинство книги тут же оборачивается существенным недостатком.
Ведь отталкивается-то автор все равно только от одного известного факта: что в декабре 1803 г. Грибоедов упомянут в качестве ученика университетского пансиона! От следующего, 1804 г. таких упоминаний не сохранилось, — и в биографии появляется новое предположение (которое, впрочем, вовсе не становится в повествовании «предположением»): мать «нашла, что сыну вредно пребывание в переполненном детьми тесном помещении», и забрала его из пансиона, решив приглашать домашних учителей, как было тогда заведено…
Обратим внимание: в современных популярных биографиях, как правило, отсутствует слово «вероятно». Авторы научной статьи, посвященной обстоятельствам детских лет Грибоедова, проведя множество разысканий, высказывают наконец нечто в роде гипотезы: «Можно предположить, что Грибоедовы какое-то время с лета 1795 г. по 1800 г. жили в сельце Тимиреве (имение С.И. Грибоедова на Владимирщине. — В.К.)» [1]. Автор популярной биографии, не допуская никаких «предположений», просто пишет, использовав гипотезу, высказанную в этой статье: «Весной 1795 года Грибоедовы вынужденно выехали из дома <…>. На лето они поселились в Тимиреве, да так и остались там до 1800 года» (с. 58). Все остальное биографическое повествование строится с учетом начального «предположения», принятого как безусловная данность. А в предисловии автор и вообще снимает эту «вероятность»: «Многих специалистов останавливает то, что о Грибоедове слишком мало известно, особенно о его детстве и юности. Однако в наше время это старое, еще пушкинское, представление почти не соответствует действительности» (с. 6).
«Пушкинское представление» в данном случае — это, вероятно, фраза Пушкина: «Жизнь Грибоедова была затемнена некоторыми облаками…» В биографии Грибоедова действительно много «темных мест». Е. Цимбаевой кажется, что эти неувязки будут объяснены, стоит ввести бытовые, «типологические» мотивы: мать драматурга должна была в неизвестных нам случаях поступать так, как «обыкновенно» поступали дворянки ее времени и ее круга. И поступала именно так, а не иначе.
Но в подобных толкованиях не учитывается один важнейший фактор, который для простоты можно было бы назвать фактором зайца.
В пушкинском музее-усадьбе в Михайловском недавно Резо Габриадзе и Андрей Битов поставили памятник зайцу. Заяц, как известно, спас поэта от участи его друзей-декабристов. В декабре 1825 г. Пушкин, измученный тоской михайловского заточения, решился самовольно бежать из деревни в Петербург. Все было готово, все — просчитано, все — решено. Но — заяц перебежал дорогу, и Пушкин вернулся…
Таких «зайцев» в жизни любого человека встречается множество. Вот — самый известный, трагический «заяц» у Грибоедова. Непосредственным поводом для возбуждения толпы, разгромившей русское посольство в Тегеране, явился, как известно, тот факт, что посланник распорядился укрыть на своей территории евнуха шахского гарема Мирзу-Якуба. Грибоедов не хотел этого делать, но был вынужден по условиям Туркменчайского мира: шахский евнух был армянином по происхождению. Не было бы его — не было бы, скорее всего, и разгрома посольства, и гибели посланника… А почему у Мирзы-Якуба появилась мысль обратиться в посольство России? По этому поводу Е. Цимбаева устраивает целое «судебное заседание» (приглашая читателей выступить в качестве «присяжных»). Она выдвигает четырех «подозреваемых», строго взвешивая «мотивы», вычленяя главные «выгоды» и т.д., — и, наконец, призывает вынести «вердикт» (с. 529—535). И тут же сама как будто сознает бессмысленность этого «вердикта»: слишком уж нелогичным выглядит поведение шахского евнуха, в любом случае обреченного на гибель в числе первых жертв… Не сыграл ли он роль пресловутого «зайца», действия которого невозможно ни предугадать, ни просчитать?
Словом, лишь только мы элиминируем в биографии фактор вероятности (допускающий, в качестве возможности, альтернативную «вероятность»), начинается некий авторский «произвол», именуемый художественной биографией.
Классический пример художественной биографии Грибоедова, роман Ю.Н. Тынянова «Смерть Вазир-Мухтара», Е. Цимбаева, естественно, не приемлет как исторически недостоверный: «И не просто недостоверен, а откровенно враждебен подлинному Грибоедову, каким он предстает в своих сочинениях, дневниках, письмах, в воспоминаниях о нем друзей и недругов! Большинство этих источников Тынянов читал или мог читать, но сознательно пренебрег ими. <…> Он был напитан идеалами Серебряного века с его воспеванием раздвоения личности, бесплодных сомнений, неверия в будущее и гибели всего достойного. Он просто не мог понять людей Золотого века…» (с. 6).
Между тем люди, не чуждые, как и Тынянов, «идеалам Серебряного века», тоже удивились его Грибоедову. «Грибоедов замечателен, — заметил М. Горький, — хотя я и не ожидал встретить его таким. Но Вы показали его так убедительно, что, должно быть, он таков и был». И далее следует фраза, объясняющая, как кажется, цель такой вот «художественной биографии»: «А если и не был — теперь таким будет».
Горький в данном случае утверждал право художника на «мифологизацию». Реальный Наполеон был, наверное, не похож на того, который явился под пером Льва Толстого. И действительный Сталин как будто отличался от того, какой нарисован в романе П.А. Павленко «Счастье», удостоенном в свое время Сталинской премии. Все дело в том, с какой целью создается тот или иной биографический миф. Цель тыняновского философского романа понятна: ее еще сорок лет назад объяснил Арк. Белинков.
Но — с другой стороны — ведь Ю. Тынянов в своем романе, собственно, не искажал (или уж, во всяком случае, не очень искажал!) действительных исторических фактов внешнего бытия последнего года грибоедовской жизни. Все, что происходит в романе с Грибоедовым, происходило на самом деле. А то, что на фоне этих невыдуманных исторических обстоятельств явился «образ человека, пожертвовавшего убеждениями ради карьеры, подавленного угрызениями совести», — это уже, извините, издержки интерпретации.
В небольшом предисловии автор предельно точно и откровенно формулирует свою творческую позицию при создании того сочинения, в котором она «опирается на всю полноту имеющихся данных (ох, если бы они «имелись» хотя бы в относительной «полноте»! — В.К.), однако широко пользуется своими правами сочинителя научно-художественного произведения». Основное такое «право», по мнению Е. Цимбаевой, следующее: «Там, где историк мог бы только высказать гипотезу и привести другие возможные интерпретации фактов или их отсутствия, автор выбирает версию, кажущуюся ему наиболее правильной, и выдает за непреложную истину» (с. 9). Но почему тогда, в принципе, более предпочтительна ее «непреложная истина» — чем «истина» Юрия Тынянова? И почему Тынянов был не прав, когда провозгласил свою «истину»? Подобная установка, вообще свойственная «популяризаторам», поможет ли установить действительную истину?..
Вообще в этом предисловии много авторских «установок», тут же нарушаемых в ходе основного повествования. Вот, например: «Все эпиграфы принадлежат современникам Грибоедова, которых он знал лично или мог читать…» А на с. 98 — эпиграф из поэмы Лермонтова (которого Грибоедов никак не мог «знать лично») «Сашка» (написанной спустя 10 лет после гибели Грибоедова). Вот еще: «Повествование в книге ведется как бы изнутри эпохи. Рассказчик не только не подозревает о существовании XX или XXI века, но и в 1817 году, например, не знает, что произойдет в 1821-м». Что за детские игры? Как можно «не знать», если «знаешь» — да к тому же еще являешься профессиональным историком? Естественно, эти «установления» тут же нарушаются, — и рассказчик постоянно забегает «вперед» (с. 76, 79, 82 и т.д.).
«За спиной Рассказчика незримо присутствует Историк» (с. 8). На самом деле это важнейшее достоинство рецензируемой книги, ибо кому, как не «историку», предостеречь «рассказчика» от излишних увлечений! Но любой историк силен тем, что весьма ценит фактор «вероятности» — в отличие от популярного биографа. Вот показательный пример.
В последнем биографическом словаре «Русские писатели» дата рождения Грибоедова обозначена следующим образом: «4 (15).I.1795, по другим сведениям (в том числе все послужные списки с 1818) — 1790».
Е. Цимбаева безусловно поддерживает первую дату: в противном случае выходит, что драматург родился еще до брака отца и матери — следовательно, был незаконнорожденным. «Настасья Федоровна всеми была уважаема, и ни малейших сомнений в законности происхождения ее сына ни у кого не возникало: а будь здесь что-нибудь не так — от Москвы бы это не укрылось» (с. 57).
В. Мещеряков, автор книги о Грибоедове 1989 г., столь же безусловно поддерживал вторую дату и даже воспроизвел «беседу» московских «старушек-богомолок» по поводу «греха» Грибоедовой-матери. По его разумению, «от Москвы» это и не укрылось — просто забылось за двести лет.
Кто из двух «биографов» в данном случае прав?
День рождения Грибоедова никогда сомнению не подвергался: в письме самого драматурга к С.Н. Бегичеву от 4 января 1825 г. читаем: «Нынче день моего рождения, и что же я? На полпути моей жизни, скоро буду стар и глуп, как все мои благородные современники». Итак, день рождения — 4 января. Ну а «полпути жизни» — это сколько? Согласно первой версии Грибоедову исполнилось тогда 30 лет; согласно второй — 35.
Аргументы в пользу той или иной версии достаточно весомы. 1795 г. указан на надгробном памятнике Грибоедова, который ставила жена (Н.А. Грибоедова была значительно моложе мужа: она родилась 4 ноября 1812 г.). Эту же дату указывал ближайший друг драматурга С.Н. Бегичев; эта же дата «вычисляется» из исповедных ведомостей московской церкви Девяти мучеников, которую Грибоедов посещал мальчиком; близкая к ней дата — 1794 г. — указана в армейских аттестатах 1814—1816 гг. Но и 1790 г. тоже возник не случайно: «выросший» Грибоедов именно его всегда указывал в послужных списках, в показаниях на следствии по делу декабристов и т.д. Почему?
Наконец, самое интересное — то, что популяризаторы обыкновенно «пропускают». Самым «безусловным» свидетельством той или иной даты рождения обыкновенно считается запись в метрической книге той церкви, в которой крестили младенца. Метрические книги церкви Успения в Москве, где крестили Грибоедова, сохранились. Соответствующая запись за 1795 г. гласит: «Генваря 13 в доме девицы Прасковьи Ивановны Шушириной у живущего в ее доме секунд-майора Сергея Ивановича Грибоедова родился сын Павел, крещен сего месяца 18 дня. Восприемником был генерал-маиор Николай Яковлевич Тиньков» [2].
В этом свидетельстве все вроде бы неправильно: и дата рождения другая, и имя младенца — не Александр. Е. Цимбаева в своей книге, без каких-либо комментариев, сразу пишет «правильно»: указав и название церкви, и имя восприемника, но тут же изменив дату (не 13, а 4 января) и имя младенца с «Павла» — на «Александр». То есть считает эту запись — записью о рождении самого драматурга. В самом деле: может быть, дьячок в церкви с похмелья перепутал имя и дату: дело-то происходило почти на святках! Но почему-то он в точности передал и имя отца, и имя домовладелицы, и восприемника…
Ведь и тут речь непременно должна идти о вероятности. Можно предположить, что дьячок, регистрировавший рождение, ошибся. Но с равной вероятностью можно предположить, что Настасья Федоровна (мать) еще до брака все-таки «согрешила» (совсем не обязательно — в Москве; младенец мог бы оставаться и в деревне — в той же Хмелите). А потом, с помощью брака со своим дальним и небогатым родственником (с которым, в общем-то, почти и не жила потом вместе) «загладила» этот грех. А последующее рождение таинственного сына «Павла» (умершего во младенчестве?) в январе 1795 г. позволило ей «легализовать» и незаконного Александра… Все это, повторяю, вероятность. И вероятность такого развития событий (особенно если иметь в виду «фактор зайца»), говоря математическим языком, «не равна нулю». Поэтому даже когда биограф высказывает версию, в которой соглашается с традиционной датировкой [3], — он все-таки не позволяет себе выдавать собственную интерпретацию «за непреложную истину» и оставляет возможность альтернативной версии…
Уверенность в «непреложной истине» собственных откровений мешает в этой книге и Рассказчику, и Историку. Выше уже указывалось на ряд страниц в этой книге, в которых данности биографии связаны с деталями исторического быта — отсюда тонкое рассуждение о вальсе, сформировавшем новое поколение (с. 111—112), или о различных способах завязывания галстука, выражавших характер того или другого человека (с. 119—120). Но вот, к примеру, наблюдение о том, как Грибоедов в 1823 г. вновь появился в Москве: «Пока он сидел в Персии, в моде свершилась революция: мужчины начали носить не короткие брюки до колен, а белые обтягивающие панталоны до щиколоток. Старухи были глубоко шокированы — прежде подобная одежда предназначалась только для спальни» (с. 280). Все-таки, кажется, эта «революция в моде» совершилась пораньше: Пушкин в первой главе «Онегина» упоминает «панталоны» применительно к «зиме 1819 года», И.И. Дмитриев в «Путешествии NN в Париж и Лондон…» — к 1803 г. («Какие фраки, панталоны! / Всему новейшие фасоны!»), а в книге Е. Цимбаевой помещен портрет Грибоедова-отрока во весь рост, относящийся не позднее, как к 1805—1808 гг. Там он — в панталонах (правда, не в белых), но отнюдь не в спальне, а в кабинете… Показательный пример того, как иллюстративный ряд заставляет усомниться в однозначной «жесткости» утверждений ряда словесного.
К числу лучших страниц рецензируемой книги принадлежат те, которые посвящены историческому комментарию к «Горю от ума». Здесь автор прямо идет за своим предшественником — М.В. Нечкиной, значительно уточняя и расширяя ее давние наблюдения этого же рода в книге «Грибоедов и декабристы». Этот взгляд заинтересованного историка, надо сказать, оказывается очень свежим — и многое приоткрывает в гениальной комедии. Е. Цимбаева, например, восстанавливает «репутацию» полковника Скалозуба, которого традиционно привыкли рисовать тупым и трусливым, будто бы получившим награду не военными заслугами, а штабными интригами — на фактах доказывается, что это не так. На фактах же даются исторические объяснения вполне «школьных» вопросов. Почему Фамусов, «управляющий в казенном месте», так увивается за Скалозубом, «малограмотным полковником малоизвестного полка»? Что за этим стоит? Почему Молчалин не собирается жениться на Софье, а ищет что-то более завидное? Методика подобных наблюдений автора понятна, например, из восстановленной ею «биографии» Чацкого:
«Чацкий покинул Москву за три года до начала действия, а оно разворачивается после июня 1818 года, когда “его величество король был прусский здесь”, после ноября 1821 года, когда профессоров петербургского Педагогического института обвинили “в расколах и безверьи”, и даже после 1823 года, поскольку Фамусов грозится сослать слуг “на поселенье”, что было запрещено с 1802 по 1823 год. Значит, Чацкий уехал из Москвы в 1819—1820 годах, а до этого жил в доме Фамусова. Чем он мог заниматься всю юность? — ясно, что только учиться в Московском университете: в древней столице приличных дворянину учебных заведений не было» (с. 332). Потом, «насмотревшись на гвардейцев в 1818 году» — вступил в кавалерию. Побывши «гусаром», вступил в статскую службу — пригодился университетский диплом. Служил, вероятно, в Польше, что доказывается не только «польской» огласовкой фамилии героя, но и намеками Фамусова на его связь «с министрами» (в Польше связаться с «министрами» неизмеримо проще, чем в Петербурге). Потом — «охота странствовать напала на него»…
«Где же он побывал? — вопрошает автор книги. — “На кислых водах” и в краях, “где с гор верхов ком снега ветер скатит”. Это могут быть Альпы, а может быть Кавказ. Грибоедов описывал знакомый ему Кавказ, но потом совсем убрал упоминание о горах, кроме предположения Загорецкого, что Чацкий там “ранен в лоб”: если ему поверить, то речь идет о Кавказской войне (в Альпах не стреляли), если отмахнуться от его слов, то Чацкий мог быть где угодно. Однако он ни словом не упоминает Европу, поскольку Грибоедов ее не видел…» (с. 333—334).
Методика «воспроизведения» биографии литературного персонажа напоминает в данном случае методику «восстановления» «темных фактов» биографии самого Грибоедова, предпринятого в этой книге. Но и литературный персонаж как будто бы «протестует» против такой вот «линейности». Чацкий (а уж от его собственных слов никак не «отмахнуться») спрашивает Платона Михайловича при встрече: «Не в прошлом ли году, в конце, в полку тебя я знал?..» Следовательно, еще «в прошлом году» он служил «в полку» — когда же «странствовал»?
На эту «неувязку» обратил внимание еще П.А. Каратыгин. Н.К. Пиксанов в классическом исследовании «Творческая история “Горя от ума”» отнес ее к «мелким недостаткам сценария». М.В. Нечкина предложила маловразумительное объяснение. Е. Цимбаева предпочла вовсе ее «не заметить»… Лишнее доказательство тезиса, выдвинутого ранее: художественный текст не любит ни «линейной», ни «плоскостной» интерпретации. Он, по определению, много сложнее.
Много сложнее оказываются и те собственно историко-литературные проблемы, которых по необходимости (поскольку книга-то — про писателя!) приходится касаться автору. Историки, как я заметил, вообще относятся к собственно литературным (а уж тем более к литературоведческим) проблемам с какой-то особенной «лихостью». Эта «лихость» проявляется в безапелляционности оценок и странной установке на поиски чего-то особенно «яркого»… И на этом пути всякие неточности историка, как правило, не пугают.
Вот один эпизод грибоедовского творчества, часто привлекавший внимание исследователей, — участие будущего автора «Горя от ума» в так называемой «полемике о балладе». С точки зрения истории русской критики — это маленький частный эпизод, интересный разве что тем, что статья Грибоедова «О разборе вольного перевода Бюргеровой баллады “Ленора”» (1816) — это, по сути дела, единственное сохранившееся критическое выступление драматурга, так или иначе позволяющее уточнить его эстетические и литературные позиции. Внешне же он в своей статье лишь, как заметил Пушкин, «обличил несправедливость» Н.И. Гнедича (вероятного автора рецензии на балладу П.А. Катенина «Ольга»), противопоставившего «грубую» балладу Катенина знаменитой «Людмиле» Жуковского, написанной на тот же сюжет.
Е. Цимбаева рассматривает этот частный эпизод как «великую веху» в развитии русской поэзии и русской критики. И — начинает: Катенин «опубликовал новую балладу “Ольга”, нарочно (?) избрав для перевода популярнейшую немецкую балладу Г.А. Бюргера “Ленора”, уже дважды переведенную Жуковским: один раз — дословно (?), другой раз — на русский лад под названием “Людмила”. До войны “Людмила” почиталась великим произведением» (с. 174—175).
Хочется комментировать буквально «пословно» — ибо здесь что ни слово, то неточность. Во-первых, «дословный» (то есть, вероятно, приближенный к подлиннику) перевод Бюргеровой «Леноры» Жуковский написал аж через 15 лет после этой полемики, в 1831 г., — и никакого отношения к полемике он не имел. Во-вторых, помимо баллады «Людмила» (1808) на этот сюжет Жуковский написал еще и знаменитую «Светлану» (1812) — которая действительно «почиталась великим произведением» (и до сих пор, если верить школьной программе, почитается); «Людмила» же просто была первой балладой Жуковского и, по праву первенства, декларировала «новый дух творчества» (Белинский). В-третьих, Катенин тоже не впервые эксплуатировал этот сюжет Бюргера: до «Ольги» он напечатал еще «Наташу» — сюжет очень соответствовал балладному жанру.
«Грибоедов написал антикритику в один присест, перо его летало по бумаге…»
Должно быть, это был все-таки большой «присест»: статья Грибоедова занимала 12 страниц плотного журнального текста, в ней есть и цитаты (из Бюргера, Жуковского), и прямые научные отсылки. И тут же автор книги уточняет, что за этот «присест» ее герой создал нечто выдающееся: «Литературная критика родилась на день позже литературы. (Тоже сомнительный тезис: в древнерусской литературе, например, критики не существовало; критика вообще возникает вместе с появлением развитого индивидуального авторства. — В.К.) Но, может быть, ни один критик за все века не проявил столько искрометной веселости, столько разящей меткости, сколько Грибоедов» (с. 175—176).
Вот так: явился Грибоедов и «в один присест» написал так, как «ни один критик за все века» не написал… Остается только посоветовать автору поближе познакомиться с образчиками литературной критики — ну не «всех веков», так хотя бы пушкинского времени: там, право же, этой самой «веселости» не меньше. Кроме того, сама «искрометная» тональность статьи Грибоедова была «задана» той статьей, на которую он отвечал. Не могу удержаться от совета ознакомиться с собственной работой по этому поводу[4].
Далее Е. Цимбаева приводит ряд понравившихся ей мест из грибоедовской статьи — и переходит к выводам:
«Гнедич, незадачливый (?) автор рецензии на “Ольгу”, был убит и навек заклялся выступать в роли критика, погрузившись в своего Гомера». Не говоря уже о том, что это неверно по существу (Гнедич напечатал-таки несколько статей и рецензий и после этого эпизода), можно ли вообще сопоставлять какую-то «проходную» рецензию (кстати, совсем не факт, что ее автором был Гнедич!) — и перевод «Илиады», работа над которым заняла у Гнедича 20 лет.
«Но более того. Баллада умерла! Все попытки приспособить немецкую романтическую мистику к русской жизни были оставлены. Одна Каролина Павлова в Москве продолжала писать в прежнем духе, но чего ожидать от женщины (?), к тому же немки по происхождению?! Жуковский перешел на элегии и послания, а после по стопам Гнедича, но без его эрудиции (?) взялся за Гомера и перевел “Одиссею”, найдя выход творческой энергии. Грибоедов захотел уничтожить русскую подражательную балладу — он ее уничтожил. Последнее слово осталось за ним» (с. 178).
После такого — поистине поражаешься «исторической» отваге, с которой автор преподносит свои «непреложные истины», попросту не замечая очевидных несообразностей. Почему-то «баллада умерла», а «Жуковский перешел на элегии и послания». Но это излишне смелое наблюдение. Конечно, Жуковский продолжал, как и раньше, писать и элегии, и послания, — но и баллады отнюдь не забросил: после этой полемики он написал бo╢льшую половину своих баллад, а его сборник «Баллады и повести В. Жуковского», объединивший их, пользовался такой популярностью, что трижды был переиздан. К переводу «Одиссеи» он приступил через четверть века после этой полемики — и вовсе не оттого, что «баллада умерла»… Каролина Павлова упомянута здесь явно некстати: она поэт совсем другой эпохи, и баллада — отнюдь не основной жанр ее творчества. Зато балладе, в том числе и переводной, отдали должное и Пушкин, и Лермонтов, и Фет, и Аполлон Майков, и Алексей Толстой, и… да много кто еще и в более отдаленные от Грибоедова времена.
Тяготение к «непреложным истинам», которое становится принципом поэтики биографической книги, портит саму эту, в целом все-таки неплохую, книгу. Судя по введенному в обиход обширнейшему материалу, по глубине проработки основных эпизодов грибоедовской биографии, эта книга могла бы стать новым словом, сказанным о гениальном драматурге. Могла бы стать — но не стала: опять-таки из-за «непреложных истин». Между прочим, конан-дойлевский профессор Челленджер об этой опасности тоже, помнится, говорил.
1) Николаев Б.П., Овчинников Г.Д., Цимбал Е.В. Из истории семьи Грибоедовых (По архивным материалам) // А.С. Грибоедов: Материалы к биографии. Л., 1989. С. 80.
2) Ревякин А.И. Новое о Грибоедове (по архивным материалам) // Уч. зап. МГПИ им. В.П. Потемкина. Т. XLIII. Вып. 4. М., 1954. С. 113.
3) См. последнюю статью этого рода: Гришунин А.Л. О годе рождения Грибоедова // А.С. Грибоедов: Хмелитский сборник. Смоленск, 1998. С. 238—248.
4) Кошелев В.А. «Откуда взялся рыцарь Грибоедов?» // Грибоедов и Пушкин. Хмелитский сборник. Вып. 2. Смоленск, 2000. С. 3—19.