(Государственный музей «Выборгский замок», Выборг, 1—3 сентября 2003 года)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2003
В междисциплинарной научной конференции «Война и мир: взаимодействие культурных контекстов», организованной Санкт-Петербургским отделением Российского общества интеллектуальной истории совместно с Государственным музеем «Выборгский замок», приняли участие около тридцати ученых — историков, филологов, искусствоведов и социологов из вузов, академических институтов и музеев Санкт-Петербурга, Москвы, Выборга, Екатеринбурга, Казани, Саратова и Рима.
В начале XXI века излишне доказывать актуальность комплексного изучения культурных измерений войны. В последние годы они стали предметом многих заметных научных мероприятий и объектом дискуссии среди отечественных специалистов по поводу формирования военно-исторической антропологии как самостоятельной дисциплины. Не претендуя на «методологическую революцию» в этой области и не принадлежа к цеху военных историков, но опираясь на свой существенный опыт междисциплинарного, прежде всего историко-филологического, сотрудничества, участники выборгской конференции в основном оставались в рамках собственных методик, апробированных на достаточно многообразном и разнородном материале. Тем не менее тематическая общность позволила, на наш взгляд, достигнуть интересных результатов и прояснить долгосрочные исследовательские перспективы.
Избрание Выборга местом проведения форума было, конечно, не случайным. Едва ли не единственный (помимо кёнигсбергского) замок на территории современной России, сохранивший средневековый колорит и вписанный в замечательный исторический ландшафт шведско-финско-русского города, является не только динамично развивающимся музеем, открытым для культурных и научных контактов, но и многолетним центром военно-реконструкторского движения. О проблемах взаимодействия с ним, в том числе организационных, рассказала директор музея С.А. Абдуллина, открывшая пленарное заседание, которое включало в себя работу секции «“Человек воюющий” в мирную эпоху — “мирный человек” на войне». 2 и 3 сентября состоялись заседания секций «Средневековье: война как образ жизни», «Оппозиция “война и мир” как историко-культурный объект (Новое и Новейшее время)» и заключительное пленарное заседание «Война и современное общественное сознание».
Продолжая выборгскую тематику, сотрудник музея Ю.И. Мошник ознакомила аудиторию с характерными страницами городской истории, представив доклад «Выборг в 1710 году: жизнь мирного населения в условиях военного времени». Эта маргинальная для историографов проблематика, осады шведского Выборга русскими войсками (М. Бородкин, М. Васильев и др.), отражена в обширном круге источников — письмах Петра I и его «Рассуждении о добывании Выборха», материалах канцелярий Ф.М. Апраксина и А.Д. Меншикова, включая «распросные речи шведских полоняников». Взятие Выборга, оказавшееся по разным причинам «мучительным и для местного населения, и для осаждавших», интересно как с точки зрения распоряжений русской военной администрации, пытавшейся регламентировать взаимоотношения с разными группами мирных жителей, шведскими военнопленными и вернувшимися из шведского плена русскими (для которых были созданы специальные «карантинные зоны»), так и в контексте исторических реалий, которые не всегда соответствовали планам. Проявленное российской властью понимание выборгской специфики отразилось в стремлении устроить управление городом «против иных взятых городов».
Тот же аспект проблем, поставленных реалиями войны перед упорядочивающими интенциями государственной власти, но на ином географически и хронологически материале раннего Нового времени, был затронут и в докладе В.Р. Новоселова «Катастрофа мира. Окончание войны как проблема социализации французского военного в XVI—XVII веках». Основанное на мемуарной литературе (Монлюк, Таван, Лану и т. д.) и других источниках исследование выявило многообразные сложности общественной адаптации военных простонародного и дворянского происхождения после завершения вооруженных конфликтов эпохи религиозных войн. Используя также количественный материал, автор убедительно показал, что проблема поведенческих стереотипов их участников приобретала на протяжении второй половины XVI века все более глобальные масштабы, превращаясь в проблему государственную. Военное ремесло, которое нуждалось в систематическом регулировании, означало резкую поляризацию войны и мира как социальных состояний, в отличие от периода классического Средневековья, что оказалось чревато серьезными социально-психологическими кризисами в среде «воюющих».
Воздействие на динамику «мирного» дискурса (в том числе художественного) со стороны военных событий и установлений было в числе приоритетных сюжетов конференции. Так, выступление А.И. Филюшкина было посвящено процессу трансформации понятий «измены» и «верности» в русской общественной мысли с IX по XVI век, в том числе генезису терминов, относящихся к данными категориям («преступление», «предательство», «перевет»). Автор, в частности, показал, что термин «измена» в соответствующей коннотации имеет довольно позднее происхождение (не ранее XV века). В докладе анализировалось формирование дискурсов измены и верности в связи как с военно-политической обстановкой средневековой эпохи (в особенности с влиянием монголо-татарского нашествия), так и с ее дискурсивной практикой (эсхатологическими концептами, идеологемами власти, системой ценностей феодального общества и т.д.).
Н.И. Макарова рассмотрела войну «как факт и фактор развития славяноведения в XIX веке». Специфичная комплексная наука о славянском мире с самого начала своего существования оказывается вовлеченной в ряд политических процессов, связанных с борьбой, в том числе вооруженной, за независимость славянских народов. На материале, раскрывающем степень и качество приобщенности отечественных и зарубежных славяноведов к военно-политическим катаклизмам (научно-биографические очерки, историографические исследования «третьего поколения» славяноведов, публицистика (речи на Славянском съезде 1848 года), мемуары, переписка ученых), была сделана попытка проанализировать сложившийся в современной историографии нарратив (и, в частности, недооценку специфики научного пространства славяноведения, не имевшего политических границ и «жившего» в процессе научного общения славяноведов).
Тему продолжили доклады, посвященные истории отечественной культуры XX века. П.А. Клубков («Герои Ф. Купера в советской повседневности») рассмотрел «американскую экзотику», связанную по преимуществу с литературными текстами Ф. Купера (равно как и Майн Рида, Г. Эмара и др.), в качестве одного из средств концептуализации реальности и источника номинаций, обнаруживающего преемственность дореволюционной и советской эпох (ср. названия скаутских отрядов и детской коммунистической организации, детские игры в индейцев). Оппозиция краснокожие—бледнолицые, которая естественным образом наложилась на реалии Гражданской войны (см. повесть П. Бляхина «Красные дьяволята» и ее экранизацию режиссером И. Перестиани и т. д.), впоследствии была постепенно оттеснена на периферию культурного сознания не без влияния эволюции советско-американских отношений. М.А. Литовская («Наследники Гайдара: тема военной тайны в современной отечественной художественной литературе») проанализировала одно из центральных в художественном мире А. Гайдара понятий, введение которого позволило писателю не только последовательно и внутренне непротиворечиво объяснить читателю-подростку непонятные с точки зрения здравого смысла события истории 1930-х годов, но и облегчить ему процесс социализации, попытавшись снять тревогу, вызванную латентной воинственностью окружающего мира. В отличие от Гайдара, который принципиально отказывается от идеи раскрытия Военной Тайны как некоего прямо не выраженного знания, доступного только посвященным, и сосредоточивает внимание на проблеме подготовки подростка к служению ей, авторы современных романов («Оправдание» Д. Быкова, «Господин Гексоген» А. Проханова, «Лед» В. Сорокина) при всей разнице в исходных идеологических и эстетических установках развивают тему через предложение разгадки Военной Тайны. Доклад Д.Н. Ахапкина был посвящен метафорам И. Бродского, использующим войну в качестве образа сравнения (метафорические уподобления «любовь — война», «жизнь — война» и др.), включая отражение в них биографических деталей (послевоенное детство, описанное в ряде эссе), реалий военных конфликтов («Война в убежище Киприды», «Стихи о зимней кампании 1980 года»). В рамках когнитивного анализа метафорической системы поэта, с учетом других ее доминант («мир — текст» и т. д.), устанавливалась связь таких уподоблений с определенными философскими течениями от Гераклита до наших дней, бывших объектом внимания Бродского.
Перспективным направлением исследований представляется анализ латентного присутствия «военной парадигмы» в культуре, когда «человек воюющий» избирает своим поприщем «войну слов», метафору боя, агрессивные риторические стратегии. С.А. Савицким («Мирная война: историческая аналогия в описаниях революций 1848 года») рассматривалось место риторик историзма в становлении культуры модернизма (середина XIX века). В свидетельствах о событиях 1848 года фигурирует историческая аналогия между современностью и прототипом из культуры Нового времени. Об этом в «18 брюмера Луи Бонапарта» пишет К. Маркс, таким образом характеризует эпоху Второй империи Сент-Бёв, этот риторический прием лежит в основе исторической живописи государственного художника эпохи кайзера Вильгельма А. Менцеля. Сто лет спустя та же риторика и тот же сюжет становятся актуальны в постформалистской критике советской утопии. В докладе И.О. Ермаченко «Пейзаж с врагом: “милитаризация” маньчжурской природы в русской прессе 1904—1905 годов» были рассмотрены механизмы и результаты проникновения военной метафорики и риторики в, казалось бы, сугубо «мирный» жанр ландшафтных описаний, представленный включениями и отступлениями в рамках военных репортажей, опубликованных писем с театра русско-японской войны, журнальной поэзии и прозы. «Нейтральные» сюжеты оказываются подвержены динамике общественных настроений наряду с экспрессивными военными корреспонденциями. Е.Н. Геккина и Е.В. Маркасова («Информационная война олигархов с “молодыми реформаторами”: речевые тактики “правды”») представили многоуровневое лингвистическое описание феномена информационной войны (понятие используется в российской прессе с 1991 года), продуктивное как с точки зрения репрезентативности его данных для характеристики референта, так и в аспекте ценности военных материалов для исследования языковых явлений. В докладе продемонстрировано, что приемы демонстрации правдивости текста (прямая номинация, эксплуатация пресуппозиции, коммуникативные импликатуры, риторические процедуры поиска истины), используемые полемистами, представляют собой сигналы конфликта в коммуникативной деятельности.
В некоторые периоды и в связи с отдельными феноменами культурной истории оппозиция война и мир может приобретать особо акцентированное значение или, напротив, становиться усложненно имплицитной, что подчеркивалось в ряде выступлений. Ю.В. Кагарлицкий рассмотрел эту проблему на материале русской церковной проповеди XVIII века. Будучи инновацией, практикуемой в основном клириками-интеллектуалами — выходцами из Украины, духовная риторика становится важной сферой интеллектуальной культуры, в которой отрабатываются ключевые позиции имперской идеологии, включая новую военную доктрину Петра I. Автор представил взгляд духовного оратора на такие исторические события, как измена Мазепы, Полтавская битва, Северная война в целом. Феофаном Прокоповичем или Гавриилом Бужинским военные победы мыслятся не как восстановление некоторого естественного равновесного состояния — мира, — но как доказательство провиденциальной санкции, как бы осеняющей действия монарха-преобразователя. С завершением петровской эпохи и сменой идеологии большую роль начинает играть тема мира — как символа военной победы, с одной стороны, и как преодоления эпической деструктивности, с другой. Предметом анализа В.С. Парсамова («Священный союз Александра I: на перекрестке войны и мира») стала мистическая составляющая выдвинутого императором масштабного проекта, который, ассоциируясь с идеей крестовых походов, актуализировал в европейском общественном сознании как страх перед имперскими интенциями России, так и эсхатологические ожидания вечного мира. В отличие от прочих мирных проектов, основанных на принципах договорного решения спорных межгосударственных вопросов, замысел Александра I питался мыслями о христианской любви, соединяющей членов одной семьи, и идеей просвещения Европы лучами истинной веры. В таком контексте, не вполне воспринятом и современниками, и позднейшими исследователями, идея мирного существования не только не исключала войну, но и предполагала ее в качестве очищения почвы: вечный мир мыслился в апокалиптических тонах. Однако недостаточный фанатизм и непоследовательность царя в конечном итоге обеспечили Европе несколько лет относительного затишья. Н.А. Гуськов («Оппозиция “война — творчество” в русском горацианстве»), рассмотрев первоначально «военные» и «мирные» топосы в поэзии Горация, выступающие обычно как насыщенные сложным философским содержанием метафоры, пришел к выводу, что многочисленные последователи упростили диалектическую горацианскую модель, ряд положений которой не вполне согласовывался с традиционными для русской культуры принципами. В результате для русских писателей существенным становится поставленный Горацием вопрос о совместимости войны (понимаемой им как универсальная метафора борьбы, активности) и творчества (ср. оду к Помпею Вару — кн. 2, ода 7). Как постановка проблемы выделены соответствующие основные позиции авторов классической русской литературы (прогорацианская — несовместимость борьбы и творчества (Г.Р. Державин, К.Н. Батюшков); антигорацианская — их тождественность и органическая слитность (Д.В. Давыдов, неоромантическая авангардная поэзия XX века); и две особенно продуктивные, оригинально преломившие горацианскую модель: условно говоря — пушкинская — взаимное «безразличие» войны и творчества, нуждающегося в сугубо внутреннем гармоническом покое; условно говоря — некрасовская — неизбежность причастности к двум несовместимым началам для современной развитой личности, что предопределяет мучительную раздвоенность художника).
Совершенно особое место занимает тематика культурного контекста войны в эпоху Средневековья: посвященная ей секция не случайно определила свой предмет в качестве «войны как образа жизни». Замковый антураж, дополненный декорациями снимавшегося здесь фильма А. Германа «Трудно быть богом», как нельзя лучше гармонировал с этой проблематикой. Доклады и секционная дискуссия позволили поставить принципиально важный вопрос о том, с какого времени и благодаря каким факторам европейская цивилизация разделила войну и мир как социальные и внесословно-этические понятия. Выступавшие констатировали, что по крайней мере до XVI—XVII веков (начала Нового времени), видимо, не приходится говорить о «войне» как отдельной общественно осознанной парадигме. В Средние века война выступала лишь функцией сравнительно узких социальных групп и сословий — рыцарства, дворянства, общественной элиты. Соответственно, формулировка «цель войны есть мир» «не работала» в средневековом обществе, где «воевать» и означало «поддерживать мир». В свою очередь, «мир» в теологической системе координат рассматривался прежде всего как мир человека с Богом, как сформированное актом креации обустройство земной жизни.
Эта концептуальная основа так или иначе прослеживалась во всех прозвучавших на секции докладах. А.Ю. Карачинский («Король — миротворец и воитель во Франкском государстве IX—X веков») посвятил свое выступление сложной динамике смены образа «воинствующего монарха» образом «кроткого монарха» — идеального христианнейшего правителя-миролюбца, воюющего исключительно в защиту справедливости и предостерегаемого от проявлений жестокости. В этом процессе несомненна инициатива позднекаролингского епископата, прослеживающаяся по многочисленным источникам (послания Агобарта Лионского и Лупа Ферьерского, трактаты Гинкмара Рейнского, постановления Парижского собора 829 года). Однако реальные потребности заставляли его же понуждать правителя к эффективным мерам против нарушителей спокойствия, в предупреждение анархии, что способствовало фактическому сосуществованию «старого» и «нового» образов. М.А. Морозов уделил внимание малоизученному вопросу военной организации северного византийского пограничья — Придунайского лимеса X—XI веков. Тяжелые войны с Первым Болгарским царством и его последующее завоевание наложили отпечаток как на военно-административную систему, так и на социокультурную специфику территории, сохранявшуюся и в период активного приспособления этих областей к общеимперской военной организации при Василии II. А.А. Касатов рассмотрел символику и ритуал акта ввода во владение в Англии XI—XII веков, акцентировав их военную природу, прежде всего символа «нож» (cultellum), и высказав небесспорную гипотезу о причинах редкости использования в подобном качестве меча.
Игровой и зрелищный аспекты войны в Средние века также отличались выраженной спецификой, придавая своеобразие и ее художественному воплощению. П.В. Крылов («Изображение войны в средневековом театре: “Мистерия об осаде Орлеана”») уделил внимание одному из редких произведений средневекового театра, сюжет которого целиком посвящен военным событиям (28 собственно «батальных» эпизодов, из них 19 сражений и 9 зарисовок явлений, сопутствующих войне: грабеж, вынос мертвых тел с поля боя, уничтожение осажденными городских предместий и т.п.). Уникальность «Мистерии» заключается в том, что она появилась меньше чем через десять лет после победы французов над англичанами под Орлеаном, когда были живы многие свидетели тех событий. Однако, несмотря на современный сюжет и естественные декорации, она вполне соответствовала законам жанра, для которого свойственны частые вторжения сверхъестественных сил в земное действие. Привычная для мистерий оппозиция «рай — ад» заменяется здесь оппозицией «французы — англичане».
«Уплотнение» социальных процессов в Европе XVI—XVII веков способствовало переменам во взглядах на войну и мир. Рубежному хронологически и социокультурно состоянию были посвящены доклады М.Г. Муравьевой («Рыцарство и насилие: к вопросу о базовой концепции идентичности английской военной элиты позднего Средневековья и раннего Нового времени») и А.Ю. Прокопьева («Война и мир в зеркале придворной жизни: Дрезден в Тридцатилетней войне»). Как отмечал первый докладчик, английское рыцарство в этот период приобрело свои особые, отличающие его от других подобных социальных групп черты — прежде всего оно постепенно становится гражданским, практически полностью отказавшись от своей военной функции. Однако в данную эпоху особенно четко формируется идеальное представление о силе, напрямую связанной с мужественностью. Производным компонентом становится насилие как форма их демонстрации, причем часто сексуальное насилие (ср. дело сэра Томаса Мэлори). Соответственно, в XV—XVI веках формируется новая, откорректированная концепция рыцарственности (оправдывавшая насилие на войне), которая стала своеобразным мостом к джентльменству, включив в себя и моменты, оправдывающие сексуальное насилие. Теоретически оно остается капитальным преступлением, но фактические способы его расследования в принципе освобождают рыцарей даже от самой возможности интерпретации их поступков как насилия. Для их действий все чаще используется слово «соблазнение» — необходимый спутник галантности, объективный показатель мужественности. По мнению А.Ю. Прокопьева, длительное участие Дрездена в первом общеевропейском конфликте неизбежно и с годами все более явственно деформировало жизненные циклы ближайшего окружения курфюрста, его двора и надворных институтов. Это воздействие прослеживается как в сфере собственно княжеской повседневности (перемены в пространственной локации и в сфере развлечений в резиденции и за ее пределами), так и в кругу придворного общества (рост материальной нужды, невозможность эффективной княжеской протекции). Оказавшись в тисках военного лихолетья, придворный мир Дрездена рисковал утратить прежний стандарт сословной репутации, что и побудило в конце концов курфюрста сесть за стол переговоров со шведами в 1645 году. Масштабность и разрушительное воздействие событий 1618—1648 годов определили в Германии возможность смотреть на войну и мир как на различные социальные константы, преодолевая тем самым сословно-теологическую точку зрения.
Проблемы поствоенной исторической памяти, в той или иной степени затронутые в каждом из прозвучавших на конференции докладов, некоторые авторы сделали центральным объектом изысканий. Выступление О.Р. Демидовой переводило вопрос в плоскость гендерных исследований («История изнутри: женские мемуары о Гражданской войне в России»). В докладе, основанном на богатом архивном материале, рассматривались женские исповедальные тексты (мемуары, дневники, автобиографии, эпистолярий), посвященные событиям 1917—1920-х годов. Избранный автором ракурс — специфика женского восприятия, поведенческая и вербальная реакция на ситуацию, обыкновенно полагаемую нетипичной для «слабого пола» и выходящей за рамки женского опыта; смена (расширение) парадигмы гендерных ролей, осознанное или неосознанное стремление сделаться из объекта субъектом истории. Некоторые гендерные аспекты содержало и выступление В.В. Календаровой, обобщившее результаты двухлетней работы Центра устной истории Европейского университета в Санкт-Петербурге по проекту «Блокада Ленинграда в индивидуальной и коллективной памяти жителей города». В соответствии с концепцией проекта автор обосновывал преимущества нарративных интервью или полуструктурированных биографических интервью перед интервью по вопроснику. Собранный материал (около 100 единиц хранения, продолжительность каждого интервью 1,5—7 часов) позволил рассмотреть способы конструирования исторической памяти, которые можно выделить в описаниях травматического опыта респондентами-блокадниками (использование отсылающих к «каноническому» образу блокады символов и клише для передачи собственных воспоминаний или прямая замена их чужими). Были определены блокадные символы разного уровня (символы-предметы, символические блокадные практики, событийные и географические символы). Доклад А.Ю. Веселовой «Война и мир глазами политработника» был посвящен анализу специфики мемуаров советского офицера и политработника М.А. Червочкина (1914—1994) как особого типа военных воспоминаний, принципиально отличающихся и от «парадных» (преимущественно советского времени), и от постперестроечных «разоблачительных» текстов. «Наивные» мемуары Червочкина уделяют внимание прежде всего частным и бытовым проблемам существования человека в условиях военного времени. Была отмечена необходимость междисциплинарного подхода к такого рода текстам, с учетом как личных особенностей автора (психологический аспект), так и специфики занимаемой им должности (исторический аспект) и самого способа организации текста (литературоведческий аспект); определены дискурсивные границы текста, приведены примеры чередования фрагментов, написанных в духе официальной риторики, и бытового повествования; выдвинута гипотеза об отражении в мемуарах Червочкина «плутовского» сознания, типичного для традиции плутовского романа.
Живой интерес вызвало выступление коллеги из Рима С.М. Капилупи («Один биографический сюжет времен Второй мировой войны. Италия и Германия 1943—1945 годов»), которое заставляло в контексте индивидуальной исторической памяти вспомнить о традициях итальянской школы микроистории. Автор поделился ярким эпизодом собственной семейной хроники, рассказав о драматическом переосмыслении жизненных установок своим отцом. Юным убежденным фашистом Энцо Капилупи добровольно пошел на фронт, но столкновение естественных человеческих устремлений с антигуманной военной машиной обернулось конфликтом с армейскими властями, в итоге приведшим его в Дахау. К моменту освобождения узника бойцами Красной Армии от прежних фашистских взглядов не осталось и следа.
Выступлением, которое тематически соединило доклады, посвященные исторической памяти, и те, что прозвучали на завершающем пленарном заседании «Война и современное общественное сознание» (с выраженным социологическим акцентом), стал доклад «Чеченская война в исторической памяти чеченцев и русских» Э.А. Паина. Автор доклада представил проблематику возглавляемых им Центра по изучению ксенофобии и экстремизма Института социологии РАН и Центра этнополитических и региональных исследований. Его лейтмотив — опасность закрепления ненависти в исторической памяти чеченцев, что, судя по опросам общественного мнения, адекватно осознается большинством россиян (почти три четверти опрошенных уверены, что отношение следующих поколений чеченцев к России может быть «враждебным и мстительным»). В основе таких представлений лежит понимание того, что историческая память чеченского народа перегружена историческими травмами, связанными с кровавой колонизацией Чечни и сопротивлением ей. Чеченскую тему в сугубо социологическом аспекте продолжил А.Г. Левинсон, предложивший аудитории сводный анализ данных всероссийских опросов ВЦИОМ об отношении общества к двум военным кампаниям конца XX — начала XXI века. Материалы опросов убедительно фиксируют экстраординарное значение взрывов в Москве (кто бы за ними ни стоял) для кардинального поворота общественного мнения в сторону одобрения второй чеченской кампании после предыдущего долговременного «провала» доверия к армии. Поддержка бомбардировки военных баз и промышленных объектов на территории Чечни (65% населения) и отказа от мирных соглашений, подписанных А. Лебедем и А. Масхадовым (более 50%), в октябре 1999 года означала карт-бланш, выданный военным со стороны общества. Но к апрелю 2003 года доля выступающих за продолжение военных действий упала до рекордно низкой отметки в 16%, а доля выступающих за их прекращение и переход к переговорам достигла 72%. В предвыборную пору общественное мнение начинает становиться фактором, влияющим на динамику войны и ход мирного процесса. Можно ожидать, что силы, которые заинтересованы в укреплении существующего в России строя и режима, накануне думских и президентских выборов осуществят действия, которые можно будет представить как прекращение войны в Чечне. Высокую актуальность сохраняют и материалы Н.Ю. Даниловой («Конструирование военного синдрома (ПТСР): сравнительный анализ “вьетнамского” и “афганского” синдрома»), позволяющие рассмотреть социальную историю легитимизации посттравматического стрессового расстройства (ПТСР) как особого психического заболевания, вызванного участием в боевых действиях. Конструирование военного синдрома рассматривалось в контексте сравнения двух исторических ситуаций: после войны во Вьетнаме (1965—1974 годов) в США и войны в Афганистане (1979—1989 годов) в России. Учитывались работы историков, социологов, психологов, культурологов, литературоведов, которые обращались к теме «военного синдрома». (Ветераны-«афганцы» стали первыми участниками войны в советской и российской истории, которые успели побывать и героями, и носителями патологических качеств одновременно.) Ныне «афганский синдром» вытеснен из общественного сознания «чеченским синдромом» — столь же неопределенным термином, который до сих пор не преобразовался в социально значимую политику государства и не изменил отношение общества к участникам современных войн.
В.В. Головин и М.Л. Лурье («Бой на мосту, или Как и зачем дерутся уличные подростки?») быстро рассеяли возможные сомнения в косвенном отношении предмета их исследований к теме конференции. В населенных пунктах разного типа — от мегаполисов (Москва, Санкт-Петербург) до райцентров (Тихвин, Подпорожье, Сланцы, Лодейное Поле) и поселков (Винницы, Боровенка Новгородской обл.) — авторами собран интереснейший материал — интервью с представителями различных подростковых субкультур (панки, футбольные хулиганы, «гопники», скинхеды и др.). Он анализировался вместе с материалом «субкультурных» текстов, размещенных в неофициальной периодике (например, хулиганских «фэнзинах») и на интернет-сайтах. По утверждению докладчиков, современные подростковые субкультуры включены в единое коммуникативное поле, в рамках которого между ними устанавливаются связи, где доминируют отношения враждебного противостояния (драка — основная форма их проявления). Характерно, что практически все сообщества склонны концептуализировать это противостояние в терминах войны/мира («бой», «побоище», «схватка», «перемирие» и т.д.), что получило отражение как в лексике, так и в жанрово-стилистических особенностях соответствующих текстов («отчет о проведенной операции» и т.п.). Описывались как субкультуры, базирующиеся на определенной идеологии, так и сообщества, сформированные по территориальному принципу, причем первые, особенно в провинциальных городах, используют опыт «территориальных разборок» (в частности, назначение запланированных масштабных «схваток» на мосту через реку, что корреспондирует с эпическими текстами русского фольклора).
На итоговом «круглом столе» «Культурология войны: актуальные проблемы исследования» представители различных научных дисциплин оказались солидарны во мнении, что несхожие принципы генерализации и методологические предпочтения, порой приводившие к резким моментам полемики (например, по линии «история — социология»), или традиционные для части научного сообщества сомнения в методологической самодостаточности гендерных исследований не могут быть препятствием для развития начатого плодотворного и многостороннего научного дискурса. В ходе обсуждения были намечены его общее направление («Мир и война: культурные контексты социальной агрессии») и перспективные темы для более узко проблематизированных междисциплинарных семинаров, участвовать в организации которых приглашаются все желающие. Гостеприимство сотрудников музея, неповторимая атмосфера Выборга, парка Монрепо и, прежде всего, Выборгского замка всемерно располагают к такому продолжению.
Игорь Ермаченко
(Санкт-Петербург)