(Рец. на издание переписки Н.Д. Хвощинской)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2003
«Я ЖИВУ ОТ ПОЧТЫ И ДО ПОЧТЫ…»: ИЗ ПЕРЕПИСКИ НАДЕЖДЫ ДМИТРИЕВНЫ ХВОЩИНСКОЙ / Сост. Арья Розенхольм и Хильде Хогенбом. — Fichtenwalde: Gopfert, 2001. — 272 с. — (Frauen Literatur Geschichte; Band 14)
Издание писем одной из самых известных русских писательниц XIX в. Н.Д. Хвощинской могло бы стать событием для отечественных историков культуры, но этого, к сожалению, не произошло по причинам вполне понятным. Книга вышла в Германии, в замечательном своим интересом к русской женской литературе издательстве Франка Гёпферта [1]. Поэтому в России обладателями ее стали лишь отдельные библиотеки и немногие счастливцы.
Появление этой книги стало возможным благодаря общему интересу западной гуманитарной науки к автодокументальным жанрам, особенно к текстам, принадлежащим женщинам. Составительницы (они же авторы предисловия) — известные феминистские критики А. Розенхольм (Финляндия) и Х. Хогенбом (США) — рассматривают «личные» жанры не как аутентичный биографический документ, но как «часть художественного творчества». Соответственно, эпистолярий писательницы понимается как способ построения «исторического женского “я”», то есть мы имеем дело с формированием и формулированием женской идентичности средствами эпистолярного нарратива. Это самоконструирование становится доступным читателю посредством своеобразной интерпретации, какой является отбор писем, осуществленный сторонними людьми.
Можно согласиться с публикаторами в том, что чтение писем Хвощинской «требует к себе такого же серьезного отношения, как и восприятие микроскопической ткани художественных образов». В результате этого чтения у каждого сложится свой образ писательницы [2]. Сами составители склонны думать, что «в письмах звучат разные голоса»: «с одной стороны, писательница смиряется, хлопоча о своей семье, иногда ощущая отчаянность своего финансового положения <…>, с другой стороны, — в ее эпистолярном наследии есть такие места, где автор раскрывается перед нами как сильный, последовательный, непоколебимый, независимый человек» (с. 6). Я бы сказала, что автор всегда выступает перед нами во второй означенной ипостаси, и этому не противоречит то смирение, с которым она принимала всевозможные удары судьбы. Так их принимать и так смиряться мог именно сильный и независимый человек.
В книге личность Хвощинской открывается во многом по-другому, начинаешь видеть ее такой, какой она хотела остаться для своих читателей, — не «печатным листом», а «живым человеком», чье внутреннее бытие не укладывается в параметры, предписываемые гендерными условностями. Характерна ее реакция на повесть Кохановской (псевдоним Н. Соханской) «Кирилла Петров и Настасья Дмитрова», которой Хвощинская посвятила одну из своих статей. Одновременно она пишет О.А. Новиковой, формулируя основную идею статьи: «Больше унизить женщину, внутренне благородную, любящую, кроткую, больше быть на стороне сильного, больше признавать за мужчиной право казнить женщину за вину, может быть, невольную, или еще извинительнее — вследствие влечения сердца, — больше этого нельзя, как сделала Кохановская». И в заключение запальчиво резюмирует: «Видно тотчас — самолюбивая старая дева, безгрешная, потому что никто не вводил ее в грех ради ее безобразия. Я бы ее отдала замуж, за кого покрепче, с кулаками — пожалуй, нравственными, как у ее интересного Кирилы — да послушал[а] бы, что бы она запела» (03.02.1862). Для того чтобы в полной мере прочувствовать восхитительность этой реплики, надо знать, что принадлежит она женщине, формально также попадающей в разряд старых дев: сама она почти ровесница Соханской и мужа у нее тоже нет. Процитированный эпистолярный выпад выражает самостоятельность и независимость, неподсудные общественным условностям.
Письма Хвощинской, прежде разрозненно встречавшиеся в отдельных изданиях (в переписке М.М. Стасюлевича, например), теперь впервые представлены как единый корпус. Публикаторами была проделана большая работа по выявлению и собиранию этих писем, которые хранятся в ИРЛИ, РНБ, РГАЛИ. Расположение писем по корреспондентам позволило составителям обрисовать контакты Хвощинской с каждым из них. С поэтом Н.Ф. Щербиной, «дорогим, добрым другом», взаимоотношения с которым сама она характеризовала поговоркой «одно сердце страдает, другое не знает» (О. Новиковой, 25.02.1861). С издателями М.М. Стасюлевичем и А.А. Краевским (историческая точность требовала бы обратной последовательности имен). С близкой подругой (и дальней родственницей) О.А. Новиковой. Таковы четыре основных блока писем. Есть здесь и несколько писем к Краевскому ее сестры Софьи Хвощинской, талантливой писательницы, печатавшейся под псевдонимом И. Весеньев. Заключают книгу наиболее ранние письма (на французском языке), адресованные сестрами княжне А.В. Щетининой (институтской подруге Софьи), вскоре ставшей второй женой П.А. Плетнева.
Особое место в эпистолярии занимают обращенные к разным адресатам письма Надежды и ее младшей сестры Прасковьи, объединенные проблемой публичных откликов на смерть Софьи Дмитриевны. Сестры-писательницы строго соблюдали принцип анонимности, и предсмертная воля С.Д. Хвощинской состояла в том, чтобы имя Весеньева не отождествилось в сознании непосвященных современников с ее именем. Завещание и соответствующий запрет старшей сестры, с которым она обратилась к литературной общественности, оказались нарушены: В.Р. Зотов в «Иллюстрированной газете» не только напечатал некролог, но и намеревался поместить портрет писательницы. Безмерны были обида и негодование Надежды Дмитриевны, которые всякий раз оживали вновь, когда кто-нибудь из издателей просил разрешения напечатать ее собственный портрет или биографию. И много лет спустя после смерти Софьи Дмитриевны в одном из писем она сочувственно цитирует Н.К. Михайловского: «Неприкосновенность псевдонима есть едва ли не элементарнейшее понятие добропорядочного литературного общества» (П.В. Быкову, 29.05.1875).
В связи с этим неизбежно встает вопрос, уже не раз возникавший при публикации писательского эпистолярия: этично ли делать интимные письма достоянием широкой читательской аудитории. Один из памятных эпизодов — публикация писем Пушкина к жене и реакция части научной общественности, усмотревшей в этом своего рода нравственную девиацию. Но в случае с Пушкиным вопрос решался достаточно просто: он сам признавал публичную роль писателя со всеми вытекающими из этого последствиями. Иное дело Н. Хвощинская, упорно избегавшая публичности. Но неизбежность ее она все-таки сознавала и, видимо, не случайно не уничтожила перед смертью адресованные ей письма и не возвратила их своим корреспондентам, как это сделал, например, И.А. Гончаров. Волю Софьи Дмитриевны она свято выполнила: не оставила воспоминаний о ней и не написала ее биографию (эту позицию С.С. Дудышкин назвал «жестокой» [3]). Но сведения о самой Надежде Дмитриевне, проникавшие в печать без ее ведома и согласия, видимо, убедили в необходимости сохранить достоверные материалы для посмертной биографии. В одном из писем она определенно проговорила: «О псевдониме можно писать только после его смерти, и то, если он позволит это заранее», биографии «могут писать только друзья, семья, а посторонние <…> дополнять их в подробностях» (П.В. Быкову, 29.05.1875).
Составители предлагают читателям лишь небольшую, но наиболее значимую часть эпистолярного наследия Хвощинской — письма, которые так или иначе затрагивают проблемы литературного творчества. И если в письмах к издателям в основном обсуждаются вопросы практического порядка, то переписка с О. Новиковой (больше половины общего числа представленных в книге писем) очень часто касается необычайно важной для женщины-писательницы проблемы самооценки и выявляет глубокую и постоянную авторскую рефлексию.
Эпистолярное общение с Новиковой, длившееся почти семнадцать лет, имеет свою логику сближения корреспонденток — от сдержанно-официальных контактов весьма далеких по своему социальному уровню женщин (Новикова принадлежала к столичной аристократической среде, и жизнь ее протекала внешне несравненно более разнообразно и насыщенно) до ошеломляющего в своей интимности самораскрытия. Мы довольно много узнаем о провинциальной Рязани, где в основном прошла жизнь писательницы, но главное тут — внутреннее содержание жизни довольно уединенного дома, обитательницам которого, как позже чеховским трем сестрам, землей обетованной кажется столичный город — но только не Москва, а Петербург, куда сестры Хвощинские время от времени выбирались. Неизбежной в переписке двух женщин, не умеющих замыкаться исключительно в домашнем пространстве, оказывается проблема социальной идентичности и адаптации незаурядной женщины в обществе, столичном и — особенно — провинциальном. В этих письмах рассказано и о непоправимой утрате — смерти Софьи, определившей новое измерение жизни старшей сестры, из них мы узнаем историю последовавшего вскоре ее «оригинального» замужества и неправдоподобные в своей правдивости, «фантастические» (по Достоевскому) перипетии этой брачной жизни.
Но все-таки: «…о чем ни заговоришь о своем, все кончишь литературой» (О. Новиковой, 06.09.1863). Нервом переписки является творчество, «ремесло», которое как будто занимает второстепенное место в жизни автора, однако без него невозможно представить существования, в трагические же минуты оно мыслится как единственное спасение. В прямых формулировках и декларациях Хвощинская оценивает свои литературные достижения весьма критически, она именует себя «полуталантом», «рабом действительности», сетует на отсутствие воображения и на то, что «не умеет создать идеала». Не раз она использует гендерно уничижительные автооценки, определяя свой творческий процесс как «стряпню» и «нечто вроде вязания чулок». Она искренне не считала себя «сильным талантом» (П.В. Быкову, 29.05.1875), но в современной литературной ситуации, общий уровень которой оценивала не слишком высоко (см. разгромные отзывы о «Войне и мире» в письмах к Новиковой от 10 и 29.12.1868), писательница осознавала — а в переписке с интимной корреспонденткой и утверждала — свое далеко не последнее место.
Публикация архивных материалов всегда связана с подготовкой текстов и их комментированием. И здесь, естественно, много сложностей, в том числе и объективного порядка: письма Хвощинской написаны мелким неразборчивым почерком. В некоторых случаях ошибки прочтения очевидны. Одна из наиболее принципиальных — датировка первого письма, обращенного к Новиковой после смерти Софьи Дмитриевны, — оно помечено 18 сентября 1865 г. Но буквально в следующем письме — от 30 сентября — Надежда Дмитриевна называет дату предыдущего — 8 сентября, и это подтверждается дальнейшим рассказом о ее болезни: 16 сентября она «довела себя до воспаления» и на ноги встала только через пять дней. Немало и других публикаторских неточностей, которых вполне можно было бы избежать (так, в письме к Н.А. Анвио от 19.01.1851 «благотворительный» спектакль прочтен как «благородный»). Иногда текст писем не скоординирован с комментарием: упоминаемая в примечаниях книга И. Белюстина о сельском духовенстве в тексте фигурирует как «Описание Святого духовенства» (О. Новиковой, 25.09.1859) и т.д. и т.д.
Не слишком удачной представляется структура комментария, в котором отсутствует система взаимоотсылок, хотя тексты писем дают материалы для их взаимного комментирования. Это порой приводит к ненужным повторам (см., напр., примеч. 40 и 145, варьирующие информацию об одном и том же лице), иногда же остается непонятным, что речь идет об уже охарактеризованном лице (см.: «кузина» Наталья Павловна Хвощинская в примеч. 146 и «наша Наташа» в прим. 149).
Надо сказать и о неполноте комментария, преимущественно в тех случаях, когда требуется конкретная информация: при упоминании литературного имени, названия произведения или периодического издания дается лишь общая справка об упомянутом лице, тексте или издании, а текст письма остается фактически не прокомментированным. Приведу лишь один, но весьма характерный пример: упоминание о некрологе С.Д. Хвощинской в «Иллюстрированной газете» сопровождается краткой информацией о газете, но в каком номере помещен некролог, не сообщается. В ряде случаев сведения в комментариях неверны: упомянутый в письме к Н.Ф. Щербине Старов (по-видимому, известный педагог, преподаватель словесности в Смольном институте в 1851—1860 гг. Николай Дмитриевич Старов), хотя и назван в комментариях Старовым, но представлен биографической справкой об известном критике и публицисте Н.Н. Страхове (примеч. 20); писательница А.Я. Марченко, по мужу Кирьякова, названа Кирьяновой (примеч. 166) и др. Наконец, некоторые тексты недостаточно выверены, в результате чего Авраам Сергеевич Норов дважды поименован Наровым, а об отце героини можно прочитать буквально следующее: «…отец сестер Хвощинских и из старинной дворянской семьи, служил в Рязанской губернии конозаводством, после уполномоченным от казны по размежеванию земель» (примеч. 140).
В целом же, отметим, вышла очень нужная книга. Письма Хвощинской, представляющие ценность для характеристики жизни и творчества писательницы, могут, кроме того, послужить материалом для многих и многих книг: о жизни русского общества второй половины XIХ века и о русской провинции, о литературной ситуации эпохи и судьбах современников, об истории русской женщины и истории русской женской литературы и т.д.
1) Назову лишь некоторые вышедшие в той же серии книги: Русские писательницы и литературный процесс в конце XVIII — первой трети ХХ вв.: Сб. научных статей / Сост. М.Ш. Файнштейн. Wilhelmshorst, 1995; Савкина И. Провинциалки русской литературы: Женская проза 30—40-х годов ХIХ века. Wilhelmshorst, 1998; Предстательницы муз: Русские поэтессы XVIII века / Сост. Ф. Гёпферт и М. Файнштейн. Wilhelmshorst, 1998; Мы благодарны любезной сочинительнице…: Проза и переводы русских писательниц конца XVIII века / Сост. Ф. Гёпферт и М. Файнштейн. Fichtenwalde, 1999; Rosslyn Wendy. Feats of Agreeable Usefulness: Traslations by Russian Women 1763—1825. Fichtenwalde, 2000.
2) В последнее время растет интерес и к ее творчеству. Правда, хотя переиздания отдельных текстов Н. Хвощинской появились еще в 1980-е гг. (см.: Хвощинская Н.Д. Повести и рассказы / Сост. М.С. Горячкина; Свидание: Проза русских писательниц 60–80-х годов ХIХ века / Сост. В.В. Ученова, 1987), однако и до настоящего времени исследовательский интерес к писательнице на Западе выше, чем в России (см.: Gopfert Frank.Dichterinnen und Schriftstellerinnen in Russland von der Mitte des 18 bis zum Beginn des 20 Jahrhuderts: Eine Problemskizze. MЯnchen: Sagner, 1992; Zirin Mary F. Women▒s Prose Fiction in the Age of Realism // Women Writers in Russian literature / Ed. By Toby W. Climan and Diana Green. Westport: Greenwood Press, 1994, и др.; но особенным вниманием к творчеству Н. Хвощинской отмечены работы А. Розенхольм: Розенхольм А. «Свое» и «чужое» в концепции «образованная женщина» и «Пансионерка» Н.Д. Хвощинской // «Свое» и «чужое» в литературе и культуре: Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia 4 / Ред. Р. Лейбов. Тарту, 1995; Розенхольм А. Рассказчица-писательница в противоречиях, или Взгляд Кассандры // Русские писательницы и литературный процесс в конце ХVIII — первой трети ХХ вв. / Сост. М.Ш. Файнштейн. Wilhelmhorst, 1995; Rosenholm Arja. Gendering Awakening: Femininity and the Russian Woman Qestion on the 1860s. Helsinki: Kikimora publications, 1999, идр.).
3) См.: Семевский В. Н.Д. Хвощинская-Зайончковская (В. Крестовский-псевдоним) // Русская мысль. 1890. Кн. 10. С. 89.