(Рец. на кн.: Асар Эппель. Дробленый сатана. СПб.: Симпозиум, 2002)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2003
Третий сборник рассказов Асара Эппеля включает в себя все десять произведений, написанных и опубликованных автором в толстожурнальной периодике за три последних года. За рамками подборки остался лишь один рассказ — “Где пляшут и поют”, — представленный в 2001 году на конкурс “Чудесные истории о деньгах” и вошедший в итоговый сборник этого конкурса — “Талан” (М.: Подкова, 2002).
Характеризуя новую книгу, следует в первую очередь отметить “плотность прилегания” ее к предыдущим “симпозиумовским” сборникам Асара Эппеля — “Травяная улица” и “Шампиньон моей жизни”. Действительно, материалом новых рассказов послужил прежний пространственно-временной континуум: действие происходит главным образом на северо-западном краю Москвы (где-то в треугольнике между сегодняшним метро “Алексеевская”, платформой “Яуза” и Шереметевским дворцом в Останкине) 1940—1950-х годов, в одноэтажных частных домиках и наскоро сколоченных бараках. По отношению к “старым” рассказам — а также и друг к другу — “новые” достаточно густо испещрены перекрестными ссылками, упоминаниями одних и тех же героев и событий (центральных в одних и как бы вскользь задетых в других вещах). Иначе говоря, налицо сознательное стремление автора побудить читателя к восприятию своей “старомосковской саги” как единого целого. И таковые заботы отнюдь не напрасны, ибо сам по себе материал тяготеет к растеканию по всем направлениям разом: новые рассказы Эппеля в среднем длиннее прежних примерно на треть, а события, в них упомянутые, теперь гораздо чаще происходят вне границ упомянутой московской окраины или простираются за пределы 50-х годов ХХ века. Впрочем, это, похоже, добрый показатель: живой творческий метод обречен на экспансию подобного рода — неспешную, с тщательной организацией тылового обеспечения…
Тем не менее не следует ожидать скорого появления героев Эппеля в районе Выхина, Северного Чертанова или Бирюлева: девятнадцать рассказов для первых своих сборников писатель создавал в течение четырех лет, с 1979 по 1982 год, новые десять также писались сравнительно быстро — но после восемнадцатилетнего перерыва! Стало быть, по ритму своей работы Асар Исаевич — спринтер, а нам остается лишь с этим смириться и ждать: дай Бог ему здоровья!
Пожалуй, можно также говорить и о некотором сдвиге авторской стилистики от старых рассказов к рассказам “Дробленого сатаны”. Уже набили оскомину дежурные констатации присутствия в текстах Эппеля бабелевских мотивов и интонаций — без них не обходится ни один пишущий об Эппеле (и я, стало быть, тоже). Так вот, в рассказах нового сборника подобных интонаций ощутимо меньше — взамен существенно усиливаются интонации несколько иные: как бы — зощенковские или, говоря точнее, интонации нарочито-наивных, словно бы детских описаний совсем не детских по сути своей материй. Тем самым порождается необходимое для эмоционального читательского отклика психологическое напряжение — мы пытаемся разрешить указанное противоречие, однако сделать этого не можем, ибо в книге хозяин — автор! Последнему остается лишь следить за тем, чтобы данный прием поэтики не перерастал в прием литературного маркетинга, как у Достоевского и других подобных писателей, всегда выигрывающих в переводах на языки с бедными синонимическими рядами.
Иной вид читательского напряжения возникает благодаря виртуозной авторской игре “перфектностью нарратива”. В самом деле, перед нами описание некоторой, прошедшей безвозвратно исторической действительности. Это с одной стороны. С другой же — перед нами как бы мемуары: в тексте присутствует и сам автор в качестве одного из персонажей. Так. Однако присутствие автора довольно своеобразно — автор описывает себя в детстве как абсолютно чужого человека, впечатления которого сегодня доступны лишь памяти обстоятельств, но не памяти чувств! Первый рассказ цикла — “Чернила неслучившегося детства” — целиком построен на подобной игре: в нем автор присутствует в обоих лицах — тот и теперешний — и эти лица даже ведут между собой диалог! Но и это еще не все. Сюжет большинства рассказов Эппеля традиционно лишен событийной завершенности. Некая коллизия создается на наших глазах, затем развивается и, как правило, замирает в высшей точке своего развития. Концовка рассказа чаще всего знаменуется “открытием прикупа”: читателю становятся наконец понятны все нюансы обстоятельств — но будущее героев тонет в безграничной неопределенности. Как будут выкручиваться герои, не знает никто: ни читатель, ни автор, ни они сами. Тем самым “давно прошедшее” оказывается открытым в самое что ни на есть “настоящее”, а новелла становится едва ли не легендой.
Зачем все это делается? А вот зачем: дабы расшатать читательское чувство временной несопричастности, словно молочный зуб. В итоге читатель исподволь помещает себя во взятую писателем реальность и испытывает некий особый катарсис, отдаленно напоминающий переживания победителя пресловутых гонок на выживание. В самом деле — из теперешнего далека мир героев Эппеля весьма экстремален. Его населяют люди не то чтобы природно жестокие, но исключительно нечуткие и равнодушные к себе подобным. В этой жизни нет никаких персональных гарантий — человека бережет лишь статистика: беда всегда случается с меньшинством, и вероятность попадания в это меньшинство в целом невелика. Жизнь таких людей наполнена густым и довольно мучительным, на сегодняшний взгляд, бытом — и вдруг оказывается, что переживания этого быта порождают всю ту же в точности гамму эмоций, что и переживания наши с вами, при нашем историческом опыте и наших технологических прибамбасах. Здесь, пожалуй, стоит остановиться, ибо автор тем самым незаметно подвел нас к зеркалу, а стало быть, “сделал партию”.
Однако же, все вышеизложенное ничуть не говорит о главном — о том, что Асар Эппель действительно первоклассный русский писатель без каких-либо скидок на текущее, не слишком величавое состояние отечественной прозы. Как об этом сказать? Разве что приводя примеры. Но для того, чтобы оценить стилистическое мастерство Эппеля, отрывок понадобится длинный — допустим, такой:
“…Растерявшись, туда-сюда дернувшись, он сразу потерял направление и, то и дело на что-то натыкаясь, слава Богу, это что-то быстро узнавал на ощупь. Больше всего чувствовался на ощупь сырой туман, и хотя туман этот внутри себя слоился влажными клоками, однако ничего, кроме сплошной мглы, глазам ни наверху, ни по сторонам не виднелось, и беглец наш был точь-в-точь муха в сыворотке, но видеть, как сам чернеется, не мог, а значит, про муху не подумал, зато сразу сообразил, что его тоже никому не видно, и быстро обрадовался этому. <…>
Но он был не в лугах и не в городе и пошел руками по соседской изгороди, а потом, когда изгородь кончилась, во что-то больно уткнулся. Оказалось, в помпу, из которой брали воду. За помпой сразу пошла полынь пустыря и стала шуршать, но сухой свой запах издавать не издавала, отчего туман вовсе сгустился и дышать сделалось почти нечем.
Внезапно пространство сбоку засветилось и стало перламутровым — к влажному веществу мглы добавилось вещество света. Наверно, взошло солнце. От неожиданного сияния ему показалось, что сам он теперь белый, как паяц из балагана, и ощущение пути исчезло вовсе, так что повернуть не туда стало совсем просто, но он быстро сообразил идти на ближние гудки…
Сияние переменило место — очевидно, оно производилось напрасным корабельным прожектором. Он опять во что-то уткнулся, и э т о заблеяло. От страха он снова чуть не умер, хотя это была заплутавшая овца, которую, пока она вертелась в ногах и страшно кричала, пришлось обходить. Но что такое о б х о д и т ь, если путь не виднеется? И хотя дорога к причалам была короткая и наизусть известная, стало понятно, что он с нее сбился.
Туман между тем начал вонять пароходной гарью, отчего запершило в горле, словно он пересек стелившуюся понизу, точно дым неугодной Господу Каиновой жертвы, полосу пароходных дымов. И тут, ступив на бетон, он снова чуть не умер, однако теперь уже от радости, хотя теперь никак нельзя было ошибиться, а то сорвешься в воду — в щель между кормой и причалом, — откуда в таком молоке ни за что не выбраться.
Он глянул под ноги и не увидел собственных штанов…”
Это всего лишь проходной эпизод рассказа “Пыня и Юбиря”, описание пути героя через туман — пути, который приводит его от порога родительского дома в Советский Союз вместо чаемой Америки. Пути через туман, который не рассеется для него теперь уже никогда, позволяя видеть лишь то, до чего можно дотянуться рукой. Туман — это осязание, запахи, звуки и световые пятна: материи, напрочь неподвластные абсолютному большинству нынешних перьев…
…Однако подобные бездоказательные суждения если и имеют хоть какой-то смысл, то лишь для тех только, кто действительно любит литературу!..
Лев Усыскин