(Из неопубликованного дневника А.Н. Бенуа 1917 г.)
(Публ., вступ. заметка и прим. Юрия Левинга)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2002
Эйхенбаум говорит, что главное отличие революционной жизни от обычной то, что теперь все ощущается. Жизнь стала искусством.
В. Шкловский. Сентиментальное
путешествие
Дневник А.Н. Бенуа (1870—1960), который художник вел в течение шестнадцати месяцев, охвативший период с конца 1916 по начало 1918 г. [1], хранится сегодня в архиве Института современной русской культуры (Institute of Modern Russian Culture, Los Angeles) в Калифорнии, США. Рукопись была передана в институт в 1982 г. старшей дочерью художника, Анной Александровной Черкесовой-Бенуа (1895—1984), проживавшей тогда в Париже. Манускрипт имеет авторское заглавие “Мой Дневник 1916—1917—1918” и представляет собой подготовленную в 1955 г. с оригинала беловую копию, предназначенную для “переписки на машинке” [2]. В отсутствие черновика, по-видимому, утраченного, трудно оценить степень авторской ревизии в процессе переписывания спустя почти сорок лет (имеющийся текст написан в современной орфографии) — наличие купюр или, наоборот, экспликацию отдельных воспоминаний, — однако можно предположить, что редакция была минимальной и сводилась исключительно к стилистической правке [3].
Несколько десятилетий знакомый с А.Н. Бенуа-мемуаристом [4] читатель до сих пор был лишен возможности ознакомиться с интимными, предназначенными для близкого круга, дневниковыми записями крупнейшего представителя движения “Мир искусства”, отразившими драматическое настроение художника и его домочадцев в переломные для истории России месяцы [5]. Предлагаемая публикация является выдержкой из “Дневника” [6] Александра Николаевича, строго говоря, одного-единственного календарного дня, имевшего, впрочем, необратимые политические и культурные последствия для следующих поколений — речь идет о записи от 28 февраля 1917 г. — в день принятия на себя власти Временным правительством и за считанные часы до формального отречения от престола Николая Александровича.
Революция, увиденная глазами художника, разительно отличается от революции, какой она предстает в многочисленных свидетельствах современников — политиков, историков и писателей, — не в фактографической, а графической перспективе. Фон февральских событий в описании А.Н. Бенуа воспринимается как гигантская декорация, за которой автор настойчиво пытается увидеть руководящую руку режиссера, и люди кажутся ему статистами, выполняющими предписанную массовке роль. В эпицентре драмы Бенуа пользуется преимуществом стороннего наблюдателя, внимательно фиксирует действительность: то цветовыми пятнами, когда стены Литовской тюрьмы (“замка”), пишет он, “представляют самое печальное зрелище — белая штукатурка над каждым окном запачкана следами черного дыма и почему-то точно помазана пестрыми мазками — желтыми и рыжеватыми” [7], то графическими сегментами: проходя мимо разграбленной гостиницы “Астория”, он поражается искусно проделанным при стрельбе отверстиям в оконных стеклах, в то время как нормальный обыватель в аналогичной ситуации, скорее всего, позаботился бы о том, чтобы его не настигла шальная пуля: “На значительном расстоянии от “Астории” пахнет вином, и разбросана масса битых бутылок. Мебель свалена кучами… фасады испещрены пулями, и курьезно, что стекла в окнах не проломаны, а точно очень аккуратно продырявлены!” [8]
Благодаря точности формулировок и цепкому взгляду рисовальщика, в случае такого зрителя, как Бенуа, перед нами в результате оказался ценный документ очевидца, зачастую совпадающий в визуальном воплощении со знакомыми по революционной иконографии образами (например, из фильмов С. Эйзенштейна) — что не случайно, так как, очевидно, задействованы универсальные механизмы художественной рецепции, которые превращают, по ироническому замечанию Бенуа, мчащиеся автомобили с красными флагами в “революционные колесницы”, а молоденьких солдат, лежащих с ружьями на колесных крыльях грузовиков, в подобие застывших юношей с полотен эпохи классицизма (“Так более картинно, в этом более показной удали”). “Дневник” А.Н. Бенуа интересен именно россыпью замечаний прохожего, быть может, незначительных с точки зрения исследователя мировых катаклизмов, но живо воспроизводящих бытовую атмосферу Петрограда [9].
Необходимой коррекции следует подвергнуть некоторые устоявшиеся в советском искусствоведении высказывания в отношении гражданской позиции Бенуа, в частности категоричное утверждение критика о том, что художник “в году 1917-м свои надежды в искусстве связывает только с революцией [и] поэтому с таким восторгом… встречает свержение самодержавия” [10]. “Дневник” свидетельствует о мучительном поиске, о тягостном чувстве разрыва с прошлым и томительной неизвестности, но никакого восторга, конечно же, Бенуа по поводу государственного переворота не испытывает. Показателен в этой связи пассаж в “Дневнике” за 3 марта 1917 г., в котором Бенуа пишет, что приход “Грядущего Хама” обусловлен элементами, характерными для русской жизни, которые его “всегда коробили”, сгущение которых означает “сначала хаос, а там и возвращение в казармы, к Ивану Грозному, к Аракчееву…”. Не случайно, по мнению Бенуа, в февральские дни проводится
экзамен народу, этой тайне, которая вот тут под боком, точнее, которая окутывает нас со всех сторон, и частью которой мы сами состоим, однако, которую мы распознать не в силах; ни я, ни все мы, интеллигенты, вместе взятые. Да и никто никогда не знал, что это такое “народ”, а лишь ощущал, как некий символ, причем делались чудовищные ошибки и в ту, и в другую сторону… И вот эта-то тайна (даже осталась как бы инертной) явится теперь вершительницей не только наших русских дел, но и судеб всего мира! [11]
Желанием приблизиться к разгадке “тайны” объясняются и прислушивание к голосу улицы, и прилежное записывание устной речи домашней прислуги [12], до известной степени даже попытка осторожного слияния с новой действительностью. Встревоженный усиливающимися слухами о планируемой или стихийной ликвидации исторических памятников (анархисты пытались снести монумент Александру III работы П. Трубецкого [13]), Бенуа как личную миссию рассматривает спасение культурных ценностей в период хаоса и крушения. Бенуа откликается на просьбу наркомпроса А.В. Луначарского о консультационной помощи, сотрудничает с А.М. Горьким. Когда, по инициативе Горького, была избрана Комиссия по охране художественных ценностей, включившая двенадцать человек, кроме самого Горького, Шаляпина, Петрова-Водкина, И.А. Фомина, товарищем председателя, наряду с Н.К. Рерихом, стал в ней и Бенуа [14]. Совещание энергично принялось за решение текущих вопросов и незамедлительно образовало восемь комиссий для ведения практической работы [15], однако против “министериализации” Горького образовался антифронт художественных и театральных деятелей; в частности, Мейерхольд требовал “освободить искусство от всяких Бенуа, которые стараются примазаться к новому ведомству изящных искусств, мечтают о Владимире в петличку и с вожделением ждут освободившихся государственных квартир” [16].
В нашу задачу здесь не входит осмысление социально-политической эволюции художника, важно лишь указать на неоднозначность процессов, затронувших сердцевину русской художественной культуры. Немало в “Дневнике” и штрихов к портретам литераторов-современников. Так, Бенуа довольно ядовито описывает свои впечатления после визита к Гиппиусам: “Я не сразу получил В.В. Гиппиуса [17], когда к нему зашел, и меня приняла и “занимала” его жена. Елена В. вкратце рассказала про “Утро Поэзии”, которое состоялось в Воскресенье. Гротеск и что-то невыносимо-противное дошли до крайней точки, когда выступила Зиночка [18], которая металась, подбоченясь, по эстраде и выкрикивала: “Их надо барским хлыстом отстегать” (я всегда чуял, что под разными ликами нашей “белой Дьяволицы” прячется истеричка-крепостница)” [19]. Или с подлинным теплом в четверг 23 ноября 1917 г. записывает: “В “Веке” (новое название “Речи”) сообщается, что тяжело заболел М. Горький. Однако Лариса Рейснер утверждает, что это больше для отвода глаз. Я же целую вечность не видел Алексея Максимовича — и это без особых на то причин. “Речь” изменила название, однако ни шрифт, ни душу, ни разум. Все тот же тон, и та же злоба” [20].
Рожденный в правление короля Луи XV, предок А.Н. Бенуа, Луи Жюль Бенуа покинул Францию сразу после Революции и нашел свое призвание в кулинарном искусстве в России, где он заведовал кухней при дворе Павла I [21]. Парадоксальным образом, спустя 130 лет его потомок, спасаясь от революции русской, проделал обратный путь до Парижа, увозя с собой уникальную повесть о собственных злоключениях в стране “новоиспеченных жирондистов и якобинцев”.
В заключение — несколько слов по поводу оформления публикуемого ниже отрывка. В фигурных скобках даны слова, поддавшиеся частичной расшифровке, в угловые заключены предложения и фразы, которые на позднем этапе были вычеркнуты самим Бенуа из окончательной редакции и не предназначались для публикации, — наиболее важные из них мы восстанавливаем по тексту рукописи, воспроизводимой здесь в соответствии с современными правилами пунктуации.
Наконец, я считаю своим приятным долгом поблагодарить Джона Э. Боулта (John E. Bowlt), директора Института современной русской культуры, за предоставленную мне возможность работать с хранящейся в архиве Института рукописью дневника, Т.В. Есину (издательство “Русский путь”), а также М.Д. ЛеБо (Mary Delle LeBeau) за помощь в расшифровке некоторых иностранных терминов.
Лос-Анджелес — Иерусалим, февраль 2002 г.
Вторник. 28 февраля. А, пожалуй, это и РЕВОЛЮЦИЯ!
Теперь и во мне возникла тревога [здесь и далее выделено автором. — Ю.Л.], что выразилось в том, что я проснулся в 6 часов. <У меня все еще не вполне осознанное, но все же определенное “ощущение момента”!> Тревожность (скрываемая из всех сил) проявляется и в повсеместной разболтанности. Меня злят наши девочки, слишком беспечно, шумливо и весело воспринимающие события. Уже за кофием Дуня взбудораживает всех сообщением, что она только что, высунувшись в окошко, увидела, как со Среднего проспекта к Тучкову мосту сворачивали один за другим автомобили с красными флагами. Толпа (в столь ранний час наличие толпы уже многообещающий симптом) их провожает кликами. В тот момент это сообщение показалось нам чем-то чрезвычайным, ужасно грозным, но уже к середине дня такие же проезды “революционных колесниц” стали явлением до того “обычным”, что даже потеряли всякую остроту новизны и успели “надоесть”. Вот и сейчас в ясном морозном воздухе гулко гудит проезжающий грузовик и слышны крики: ура! Очевидно, опять мчится мимо нашего дома [22] одна из бесчисленных партий солдат и рабочих, вооруженных винтовками и саблями наголо. Катят они во весь опор, в большинстве случаев в направлении к Тучкову мосту. В некоторых из этих самокатов сидели вместе с пролетариями сестры милосердия, а то и просто какие-то дамочки, а также штатские с красным крестом на ручной повязке. Очень принято двум солдатам помоложе лежать с ружьем в позе прицела на колесных крыльях pare-boue [23] грузовиков. Так более картинно, в этом более показной удали. Публика приветствует каждую такую повозку сниманием шапок и криками “ура!”.
Продолжение записи того же дня. В 9 часов уже пришел Стип [24], который тоже поднялся против обыкновения рано. Он очень возбужден, но в сравнении со мной весел. Рядом с ними (dos И dos [25] с их жилищем) революционеры с вечера вели осаду казарм финляндского полка, которые наконец сдались в 2 часа ночи. Стип, пройдя на 18-ю линию, видел, как из ворот казармы вышли два совершенно молодых офицера. Они первые заявили караульным, что безоружны, и попросили себя пропустить. В ответ последовало: “Ладно, проходи!” Днем, около 4-х, Стип совершил с Эрнстом [26] большую прогулку от дома Общества Поощрения [27] на Б. Морской, по Гороховой, мимо дома Градоначальства, на площадь Зимнего дворца. Но дальше на Миллионную их не пустил отряд солдат (какого полка, какой политической ориентации, им не удалось выяснить), преграждавший вход на улицу. Пока они там толкались, из Миллионной вышла в полном порядке с музыкой (!) другая горстка солдат, и эти прошли к воротам Дворца — как будто для обычной смены караула; на обратном пути, в момент, когда они поравнялись с решеткой садика, раздалась со стороны Главного Штаба отрывистая пальба и толпа зевак в панике разбежалась во все стороны. Передавали, что это стреляла полиция, засевшая на крыше Штаба. Тут и наши друзья поспешили убраться.
В 10 ч. наша кухарка принесла прокламацию, напечатанную на лоскутке серой бумаги, очень тусклым шрифтом (очевидно, “приличные” типографии еще не в “их” руках). Ее ей сунул какой-то рабочий на углу Среднего. К сожалению, кроме обычных социалистических клише, начинающихся с призыва “Пролетарии всех стран, соединяйтесь” и кончающих<ся> ликованием по поводу того, что наступил “Конец к засилию капитализма” алчной буржуазии, в бумажке ничего не оказалось. Акица [28] увидела в этом призыве к соединению пролетариев предвещание скорого мира и пришла снова в восторг (в самих же совершенно для нее новых лозунгах она, разумеется, разбирается не лучше Коки [29]!). Спрашивается, для кого такие бумажки предназначаются? <Больше всего для таких же суетливых егозливых людишек, которые с ними носятся.> Мне вспомнились университетские времена и какие-то демагоги, которых я видел ораторствующими в знаменитом коридоре среди кучек студентов… Я чувствовал всегда к таким смутьянам полное отвращение!
Соблазненный главным образом божественно ясной, такой праздничной погодой [30], я наконец часов около одиннадцати решил пройтись в сопровождении всей семьи и Стипа, поглядеть поближе, что делается на свете. Осталась дома одна Леля [31]. Мы прошли по нашей 1-й линии до Невы и перешли по льду к Сенату — причем пришлось карабкаться по снежному завалу, засыпавшему ступени гранитной пристани. Оттуда — по Адмиралтейской набережной к Дворцовому мосту, и далее мимо Университета и по 1-й линии домой. Стип бросил нас у Адмиралтейства и отправился, мучимый любопытством, к Невскому. Акица, возбужденная и радостная, настаивала, чтоб и мы пошли с ним, но я успел уже устать и предложил вернуться. Чего-либо сенсационного мы не видели, но когда мы шли по зигзагами протоптанной между сугробов тропинке по льду через Неву, то слышали несколько и даже много выстрелов; казалось, что стреляют у Академии Художеств. На обратном пути по реке катилось эхо далекой тяжелой пушечной пальбы. На углу 1-й линии и Набережной мы присоединились к кучке, читавшей ходивший по рукам бюллетень, озаглавленный “Известия”. Это единственное, если не считать лоскутка, сунутого в руку нашей кухарке, виданное за всю прогулку печатное слово. В этих “Известиях” имеется сообщение с фронта, а за ним распоряжение Временного правительства: текст приказа о роспуске Государственной думы (уже показалось странным увидать подпись “Николай”) и текст двух телеграмм Родзянки [32] царю с предостережением об “опасности для династии” [33]. Так как листик был один и обладатель его вскоре скрылся, то мы его и не дочитали. На улицах и площадях, покрытых снегом и залитых солнцем, все кажется празднично прекрасным. Уж не предсмертная ли то красота Петербурга?
Всюду довольно много слоняющегося народу, но все же это не грозные толпы, а скорее обыкновенные прохожие, а то и группы человек в двадцать-тридать разговаривающих между собой обывателей довольно серого вида. Пока мы шли по льду, нам никто не повстречался. Массы погуще столпились только на углу нашей 1-й линии и Среднего пр. и на углу Большого проспекта. Впечатлению некоторого увеличения людности способствует, вероятно, полное отсутствие каких-либо средств передвижения; всякий, кто обыкновенно ехал, теперь идет пешком. Не мало военных и штатских чиновничьего типа, но большинство — пролетарии, не столько “форменные рабочие с фабрик”, сколько (если судить по виду) приказчики, конторщики, мастеровые; просто же мужичков что-то совсем не видно. Один раз мы видели, как рядовой солдат вытянулся перед генералом, но вообще это уже не полагается. [Примеч. Бенуа: “В этот же день (или на следующий?) я видел в руках одного обывателя лоскуточек бумаги с напечатанными на нем пунктами нового военного устава — то был пресловутый Приказ № 1. Никакого особенного значения в тот момент я этому Приказу не придал, да и видел я его только в этом одном экземпляре. Нигде на стенах он не был расклеен. Возможно, что на фронте это было иначе… Тогда говорили, что эти параграфы были выработаны в полках и лишь окончательно редактированы в Таврическом дворце. Роль автора их была приписана Николаю Дмитриевичу Соколову [34], но он всегда решительно отказывался от какой-либо инициативы в этом деле. Он-де не мог отказаться “в качестве специалиста по формулировкам” от редактирования того, что ему сунули в руки и что его просили посмотреть. Через день или два уже последовала отмена этого Приказа и замена его чем-то менее революционным и несуразным. Действие, однако, именно Приказа № 1 было, говорят, сокрушительным.] Солдаты и офицерство разгуливают по большей части не вооруженные, но попадаются и солдаты, очень демонстративно щеголяющие, кто с винтовкой, кто с шашкой. У Адмиралтейства и у Академии Наук нам повстречались группы юнкеров-артиллеристов.
Большинство прохожих имеют озабоченный, насупленный вид. Выражений радости во всяком случае мы нигде не встретили. Никаких кликов, если не считать жиденьких ура “для проформы”, вызванных проездом “революционных колесниц”. С деловитым видом, точно доктора, спешащие на тяжелую операцию, шла целая вереница курсисток из Университета — с огромной краюхой черного хлеба, которую они забрали где-то для “Питательного Пункта”. Но замечательно то, что нескончаемые хвосты продолжают с прежней <нрзб.> держать на морозе булочных и мелочных лавок. Издали их легко принять за митинги, но, приблизившись, видишь свою ошибку. Какого-либо сочувствия к низвергнутому правительству мы тоже нигде не встретили, если не считать двух свирепого вида унтеров Дворцовой полиции, которые дерзнули выйти на улицу в полной парадной форме и с грудью, увешанной значками отличия. В них чувствовалась какая-то готовность хотя бы и “умереть за батюшку царя”. Стоя на углу Адмиралтейства, они так и впивались глазами в прохожих, как бы тоже вызывая какое-либо изъявление чувств им противных. Я заметил, что у одного из этих служак в руках был какой-то медный прутик. В крепости, на мачте, что высится над восьмигранным угловым павильоном, развевается не царский штандарт, а флаг необычайного вида, и “как-будто” красный [35]. Кока вздумал уверять, что это английский флаг, и у меня даже возникла с ним на этот счет коротенькая ссора.
Дома мы узнали от прислуги, что разгромлен участок на Большом проспекте и как будто много городовых в разных местах убиты. Однако часть этих несчастных продолжает сидеть на чердаках и оттуда постреливает из пулеметов — это все обреченные жертвы идиотского плана Протопопова [36].
[Примеч. Бенуа: Средь дня и я сам получил наглядное подтверждение этому слуху и из окон столовой и детских комнат видел, как пули (из ружей или пулеметов) шлепали по запорошенному снегом брандмауэру соседнего дома, вызывая как бы вспышки отделяющегося снега. Стрельба (шум которой был едва слышен через двойные рамы) происходила с колокольни лютеранской церкви [Св. Михаила], что на 3-й Линии и Среднем проспекте. К счастью, эти пули не попадали в окна.]
Естественно, что нигде никаких охранителей общественного порядка не видно, и это “ужасно необычайно” для нашего “полицейского” Петербурга. Жена нашего швейцара уверяет, что решительный день будет завтра. Ожидается прибытие “государева брата” (В.К. Михаила Александровича [37]), и в то же время ходит слух, что будет произведена основательная реквизиция всех “запасов” у частных лиц. К сожалению, перестал действовать телефон, а то уже наверное мы б получили ценнейшие сообщения и от наших друзей, разбросанных по всему городу, а самые сенсационные и верные новости мы бы получили от Палеолога [38], — ведь он, наверное, мучается, что не может под стать всем тем “историческим”, чему он сейчас свидетель, и что он по-своему (и совсем не глупо) характеризует. Леля, выходившая отдельно от нас, читала (наклеенное на стене) воззвание (от кого?), в котором жителям гарантируется безопасность и сохранность имущества. Плохой знак, если считают нужным (кто это считает? какие власти?) об этом говорить!
В общем у меня впечатление как-то двоится. Многое из того, что видишь и слышишь, носит слишком случайный, бессвязный характер. Многие беспорядки, несомненно, не имеют какого-либо революционного смысла и вызваны паникой и негодованием при ощущении ныне уже, несомненно, наступившего голода! Но может быть, многим руководит и чья-то воля <или чьи-то направляющие, по известному плану, руки. Серость… и явная бессознательность толпы говорит за первое, отсутствие, хаотичность в самих беспорядках указывает на второе…>.
Электричество и водоснабжение все еще, слава богу, есть (и ни на минуту не переставали действовать), и это, во всяком случае, добрый знак. Но магазины все закрыты, и торгуют лишь мелочные лавки. <Воображаю, какие чудесные деньги они делают!>
Около 4-х часов я снова вышел и у нашего подъезда встретил Акицу и Атю [39], которые вышли раньше и уже возвращались, подцепив где-то чету Лебедевых [40]. С первых же слов я понял, что с последними сейчас не только противно, но и опасно говорить на улице. Анна Петровна несет что-то очень путаное [41], он же громко высказывает свое негодование на “товарищей”, яростно критикует лозунги социализма и восторгается: Родзянкой! Это полбеды — хуже, что тут же поется знакомая песенка про немецкую агитацию, причем особенно С.В. обвиняет русских немцев (этих лояльнейших и преданнейших русской монархии слуг!). Вывод — ясно — надо биться до конца! Долой немецкое засилье! Я не ожидал, что он до такой степени глуп. Этих людей, пробужденных в них войной алчностей (война превратила С.В. Лебедева из бедняка-интеллигента в зажиточного человека), — ничего не исправит и они доведут дело до окончательной катастрофы! Нагнал же Господь такую волну повального безумия! <Где тут спеться? Где тут найти спасательный примирительный компромисс? В воздухе, вообще, запахло анархией, которую все время пророчил наш мудрец Палеолог.>
Оставив Лебедевых, я отправился один на разведки. Мне очень хотелось найти второй выпуск “Известий”, но его уже весь расхватили. Не удалось даже толком прослушать чтение его вслух в одной из многочисленных небольших групп, обсуждающих события по панелям Николаевского моста и на Благовещенской площади. Вообще меня поражает неорганизованность такого важнейшего рычага революции, как пресса. Комическое и даже жалкое впечатление производят, например, такие сценки: барышня — вероятно, курсистка, булавкой силится приколоть к стене гектографический листок (меньше странички школьной тетради), призывающий товарищей к порядку; а на Конногвардейском бульваре листок каких-то неофициальных “известий” <состоящих, впрочем, из сплошного призыва к пролет[ариату]>, прикрепленных также булавкой, но “английской” <к коре дерева>. Я застал момент, как его по складам старался прочесть какой-то простолюдин, а кучка не то дворников, не то писарей с унылым видом его слушала. Всякий видит в соседе провокатора, сыщика или просто политического врага. В этих известиях же говорится об отобрании в казну земель духовенства, помещиков и “удельных” apanages [42], требуется введение восьмичасового трудового дня и т.п. Правительство считается окончательно рухнувшим.
С Благовещенской площади видно было, как вдалеке языки пламени {восстают} из зияющих окон Литовской тюрьмы, лижут ее стены. Я собрался было идти смотреть это зрелище поближе — но в эту минуту из-за церкви грянул резкий залп. Я предпочел повернуть в другую сторону. Поразило меня, что никакой сенсации эта стрельба в “беседовавших” на площади людях не вызвала, видно, все уже “привыкли” к такой острастке и не считаются с ней. Иным казалось, что стреляли сверху из одной из боковых глав Благовещения. Пройдя несколько шагов по бульвару, я издали поглядел, как пожарные тушат пылающий особняк министра двора гр. Фредерикса [43] (его-то за что?), и вышел через Замятин переулок (мимо бывшей квартиры Дягилева [44] — ах, как жаль, что его здесь нет!). К Неве и оттуда через лед домой.
Сначала намерился посетить Гессена [45], который меня звал по восстановленному телефону, [но] я не отважился поехать; пришлось бы в такую даль плестись пешком! Да и не безопасно (у Гессена собралось несколько человек…). К этому моменту (было около 5 часов вечера) солнце уже совсем померкло из-за дыма пожаров, и все приняло свет какой-то угрюмый, и даже угрожающий вид. Из наших окон видна почти вся панорама. Столб черного дыма третий день как возвышается над тем участком панорамы, где находится Окружной суд, другие и более близкие очаги — дом Фредерикса и Литовский замок. Кроме того, перед каждым полицейским участком горит костром бумаг его архив, вперемешку со всяким добром (якобы награбленным), что вытащили из казенной квартиры только что еще всемогущего пристава. Наш полицейский участок на Большом проспекте совсем опустошен, а сам пристав добит почти до смерти (у него репутация большого взяточника). В помещении участка, по словам прислуги, найдена масса муки, сахара, окороков, сапог и т.д. Возможно, однако, что часть этих запасов <сокровищ> предназначалась для наград нижних чинов. Костры перед участком питаются пачками “дел”, часто переплетенными в фолианты, и — в громадной массе ненавистными паспортными книжками [46]. Характерно, что наша деревенщина — Мотя сначала очень испугалась беспорядков и даже горевала, зачем не уехала к себе в Воронеж, а как поглядела вместе с другими прислугами, как расправляется народ с полицией, так вернулась домой вся сияющая. “Теперь я уже не боюсь! Это хорошо! Нет, теперь я не боюсь!..” <Это забавно, но и довольно страшно.>
Стип сегодня не появился — видно, не время бродить по улицам. Вечер прошел совершенно спокойно. Зарева больше нигде не видно. К 10 ч[асам] телефон совсем наладили, и я позвонил к Гессену. Ничего нового, сверх того, что уже стоит в разных листках, он мне не сообщил. Звонить же к знакомым, уже вошедшим в состав правительства, ему не хочется, так как им и без того тяжело приходится. Видимо, добрый Иосиф Владимирович не на шутку перепуган и сам никуда своей кандидатуры не выставляет. До смерти перепугана и бедняга княгиня Н.П. Горохова, позвонившая к нам после одиннадцати: “Что это будет? Скажите, А.Н., что это будет?” У мужа ее несравненно более бодрый тон. У них было реквизировали автомобиль, но они уже получили его обратно “moyennant une combinaison passionОe” [47] — через посредство своего шофера. Судя по всяким разговорам и слухам, уже начались какие-то разногласия среди наших новоиспеченных жирондистов и якобинцев. Юридическая же природа образования “Совета рабочих депутатов” мне еще совсем не ясна. В каком отношении оно находится к Государственной думе, все еще что-то как-будто представляющей, и к Временному правительству? Это нечто вроде государства в государстве или правительства в правительстве. <Они действительно один из органов общего тела.> С другой стороны, утешительно, что как раз в призывах этого Совета много благоразумия и умеренности. И еще трудно сказать, насколько заверения, что “мы будем биться до конца”, не политический bluff для успокоения союзников и для острастки Германии, а главное — для выигрыша времени. Или наш старик Милюков [48] всерьез собирается продолжать проигранную игру. С него все станет.
За чаем взывал к своим, чтобы они были более сдержанны и осторожны в изъявлениях своих симпатий и антипатий. К сожалению, менее всего этим призывам поддается сама моя Акица. Чувствуется, что нашу Кулечку обуревает некий неистовый энтузиазм. Причем она многое принимает вкривь и вкось — и так именно, как того бы хотелось ее золотому сердцу. С моим житейским опытом она совсем не желает считаться (ее старый и в своем роде милый грех!). Даже сердится на меня за мой холод, за “преступное равнодушие”.
1) Начинается дневник со среды 14 сентября (27 по новому стилю) 1916 г.; последняя запись датирована вторником 23 января (5 февраля) 1918 г. Далее: Дневник.
2) См. рабочие записи А.Н. Бенуа. Бенуа принялся за переписывание в октябре 1955 г. и закончил труд в январе 1956 г. На одном из листов имеется также другое рабочее заглавие карандашом, сделанное рукой А.Н. Бенуа: “Воспоминания Жизни”. Текст начинается с трехстраничного введения и насчитывает 515 страниц машинописного формата, исписанных с одной стороны синими чернилами с карандашной правкой.
3) Главной целью Бенуа было подготовить читабельную беловую копию, предназначенную для машинописи. В 1955 г. в “Издательстве имени Чехова” вышел не удовлетворявший А.Н. Бенуа двухтомник “Жизнь художника”, где воспоминания обрывались на 1909 годе.
4) История публикации воспоминаний изложена в примечаниях к: Бенуа А.Н. Мои воспоминания: В 2 т. М.: Наука, 1990. Т. 2. С. 623—625. При передаче отцовского архива в АН СССР в 1970-х гг. старшая дочь мемуариста изъяла из бумаг рукопись “Дневника 1916—1918”, опасаясь, что его содержание может повредить положительному образу эмигранта Бенуа, сложившемуся к тому времени на бывшей родине.
5) Ознакомительная публикация предпринята в журнале “Мир музея” (Выборные места из “Дневника 1916—1918 гг.” // Мир музея. 1996. № 3. Публ. и коммент. И. Золотинкиной) на основании дайджеста из дневника, собственноручно подготовленного Бенуа в 1955 г. для неосуществленной публикации. Машинопись с авторской правкой была передана в “Музей семьи Бенуа” (филиал Государственного музея-заповедника “Петергоф”) вместе с парижским архивом художника в 1988 г. внуками Бенуа, П.А. Браславским и Д.И. Вышнеградским. См. также письмо Dmitri Vicheney (Вышнеградского) Дж. Э. Боулту, 26.06.1998 (IMRC. II Benois. Folder 1, 3). Сверка показывает, что редакция этого текста отличается от рукописи, находящейся в США. Выдержки из “Дневника” также были опубликованы в переводе на английский в: Theater of Reason / Theater of Desire: The Art of Alexandre Benois and Leon Bakst. Catalogue by John Bowlt. Lugano: Thyssen-Bornemisza Foundation, 1998. Р. 145—160.
6) Полное издание “Дневника” готовится в настоящее время в серии “Всероссийская мемуарная библиотека” издательством “Русский путь” и Русским общественным фондом Александра Солженицына (Москва).
7) Дневник. Среда. 2/15 марта. Л. 116.
8) Дневник. Среда. 2/15 марта. Л. 116. Там же: “Дошли мы и до “Астории” (на углу Исаакиевской площади). Гостиница по нижнему этажу заколочена досками, — однако очень небрежно, и солдаты влазят в нее и вылезают, чуть отодвинув две доски. Местами видно внутренность ресторана; солдаты бродят в поисках не найти ли еще чего-то поживиться. Никакой охраны я здесь не заметил (вообще, милиция, о которой много разговоров — покамест скорее миф!)”. Решение о создании отрядов милиции было принято 28 февраля на чрезвычайном заседании Городской Думы и доверено депутату Д.А. Крыжановскому. (Burdzhalov E.N. Russia’s Second Revolution: The February 1917 Uprising in Petrograd. Bloomington: Indiana University Press, 1987. P. 232).
9) Ср.: “Дворник отказался на это время носить по квартирам дрова… Вообще же замечательно, что, несмотря на отсутствие полиции и “невидимость” новообразованной милиции кое-что по уборке в городе все же проводится. Я даже видел из окна, как “мужички” сгребали у нас на улице кучу снега на воз! Вообще же, из окон можно удостовериться, что улица совсем успокоилась, и телефонные сообщения из разных концов города подтверждают, что всюду наступила передышка” (Дневник. Среда. 1/14 марта).
10) Эткинд М.Г. Александр Бенуа. Л.: Искусство, 1965. С. 123.
11) Дневник. Л. 122—123. Ср.: “Сфинкс собирается заговорить, и слово его будет слышно всему миру” (Майер Н. Служба в комиссариате юстиции и народном суде // Архив русской революции. / Под ред. И.В. Гессена. Т. 8. Берлин: Слово, 1923. С. 108).
12) Ср.: “Неврастеничка Дуня со слов кухарки Аннушки сообщила, будто “Думу уже разогнали и теперь не будут драться между собой”. Интуитивная антиципация? Вчера из того же источника (я записываю, хоть и нельзя этому верить, — записываю, ибо это очень характерно для настроения в низах, широких массах): будто убита балерина Кшесинская, а на Петербург движется целая масса войск: 16.000 казаков и три полка. Для отпора им двинуты к вокзалам вооруженные рабочие…” Матильда Феликсовна Кшесинская (1872—1971) — артистка Императорских театров, любовница Николая II. В 1911—1912 гг. участвовала в спектаклях Русского балета С.П. Дягилева. С 1920 г. жила и работала в Париже. В особняке Кшесинской большевики устроили штаб-квартиру: “В бывших покоях балерины, в обитых цветными шелками, похожих на изысканные бонбоньерки комнатах, стояли простые деревянные столы и лавки, валялись груды газет, брошюр, воззваний” (Войтинский В.С. 1917-й: Год побед и поражений / Под ред. Ю. Г. Фельштинского. Benson: Chalidze publications, 1990. C. 32).
13) В “Дневнике” после описания ущерба, нанесенного Литовскому замку, Бенуа признается: “Сейчас во мне проснулась острая тревога за Царскосельский дворец. Вообще, особенно страшно за все памятники, которые так или иначе “причастны к царизму”” (см. запись за 2/15 марта).
14) На собрании у Горького 17 марта 1917 г. присутствовали художники, историки искусства, артисты — всего 54 человека. Бенуа выступил с докладом, где, в частности говорил: “Время не терпит… Это народное имущество, это наше добро, и нужно сделать все от нас зависящее, чтоб народ это осознал и чтоб он вошел во владение тем, что ему принадлежит по праву…” (Бенуа А.Н. Доклад на собании художников 4 марта 1917 г. (черновик) // Секция рукописей ГРМ. Ф. 137. Ед. хр. 2027). См.: Эткинд М.Г. Указ. соч. С. 124. Об итогах собрания у Горького см. также: Бенуа А. Революция в художественном мире // Новая жизнь. 1917. 14 мая.
15) Эткинд М.Г. Указ. соч. С. 124; Бенуа А.Н. Александр Бенуа размышляет: [статьи, письма, высказывания] / Подгот. изд., вступ. ст. и коммент. И.С. Зильберштейна и А.Н. Савинова. М.: Сов. художник, 1968. С. 135; Бенуа А.Н. Мои воспоминания. С. 620.
16) Русская воля. 1917. 16 марта. В.Э. Мейерхольд, разумеется, знал, что обеспеченный Бенуа проживал в просторной квартире, и даже бывал у него в гостях. Град ответных инсинуаций Бенуа обрушивает по адресу режиссера в “Воспоминаниях” (Бенуа А.Н. Мои воспоминания. Т. 2. С. 475—476). Опасаясь захвата власти “мирискусниками”, представители “левого” блока (В.В. Маяковский, Н.Н. Пунин, И.М. Зданевич) внесли резолюцию о созыве “учредительного собора” деятелей искусства, и “комиссия Горького” была распущена. См. подробнее: Эткинд М.Г. Указ. соч. С. 125.
17) Гиппиус Владимир Васильевич (1876—1941) — поэт, педагог.
18) Гиппиус Зинаида Николаевна (1869—1945) — поэтесса, литературный критик.
19) Дневник. Л. 510.
20) См.: Дневник. Л. 258. За несколько месяцев до этого Бенуа отклоняет приглашение З.И. Гржебина к участию в новой газете, несмотря на обещанный высокий гонорар, ссылаясь на давнюю связь с “Речью”, предоставившей ему возможность свободно высказываться и в необходимом объеме (Письмо А.Н. Бенуа З.И. Гржебину от 17 июня 1916 г. // ГРМ. Ф. 137. Ед. хр. 898. Л. 53). Но, возмущенный политикой редакции, поддерживающей Временное правительство, Бенуа раздраженным письмом к редактору порывает с “Речью” (Письмо А.Н. Бенуа И.В. Гессену от 1917 г. (черновик) // ГРМ. Ф. 137. Ед. хр. 898. Л. 385. Л. 18). Ср. в записи за 3 марта 1917 г.: “Больше всего я разволновался сегодня во время редакционного заседания в “Речи” Мне, вообще, свойственно принимать все как-то символически — вот и это сборище… далеко не самых умных и чудовищно близоруких людей, в то же время беспредельно самоуверенных, самодовольных и изворотливых, показалось на сей раз — страшным в каком-то грандиозном, мировом аспекте” (Дневник. Л. 123).
21) Theater of Reason // Theater of Desire: The Art of Alexandre Benois and Leon Bakst. Catalogue by John Bowlt. Lugano: Thyssen-Bornemisza Foundation, 1998. P. 53.
22) Семья Бенуа проживала в д. № 38, на 1-й линии Васильевского острова между Большим и Средним проспектами. Квартира находилась на 6-м этаже и состояла из десяти комнат.
23) букв. “щитки от грязи”, “крылья” (фр., тех.).
24) Яремич Степан Петрович (1869—1939) — художник, друг семьи Бенуа. См.: Бенуа А.Н. Мои воспоминания. Т. 2. С. 271, 431—432.
25) спина к спине (фр.).
26) Эрнст Сергей Ростиславович (1894—1980) — искусствовед, сотрудник журнала “Старые годы”, покинул Россию в 1920-е гг. Автор монографии об А.Н. Бенуа (Пг.: КПХИ, 1921).
27) Общество Поощрения Художеств — организовано в начале 1820-х гг. Дом, упомянутый Бенуа, перешел в ведение Общества с 1877 г. В числе стипендиатов Общества в свое время были Брюллов, Верещагин, А. Иванов, Клодт, учениками в школе при нем начинали Крамской и Репин. См.: Столпянский П.Н. Старый Петербург и Общество Поощрения Художеств Л.: КПХИ, 1928. С. 54.
28) Бенуа (урожд. Кинд) Анна Карловна (1869—1952) — жена А.Н. Бенуа (домашние имена периода “Дневника”: Акица и Кулечка).
29) Бенуа Николай Александрович (Кока) (1901—1988) — сын А.Н. Бенуа.
30) Погожая погода и праздничное настроение в эти дни отмечались многими; ср. в дневнике В.М. Зензинова: “26 февраля, воскресенье. Солнечный зимний день. Яркое солнце, приятный легкий мороз, голубое небо и недавно выпавший мягкий снег создают праздничное настроение. Город с утра походит на разворошенный муравейник” (см. его соч.: Февральские дни. Цит. по: Анин Д. Революция 1917 г. глазами ее руководителей. Roma: Edizione Aurora, 1971. С. 156); в записи З.Н. Гиппиус от 1 марта: “Мы вышли около часу на улицу, завернули за угол, к Думе. Увидели, что не только по нашей, но по всем прилегающим улицам течет эта лавина войск, мерцая алыми пятнами. День удивительный: легко-морозный, белый, весь зимний — и весь уже весенний. Широкое, веселое небо”. Цит. по: Петербургские дневники (1914—1919), N.Y.: Орфей, 1982. С. 166.
31) Бенуа Елена Александровна (1898—1976) — младшая дочь А.Н. Бенуа.
32) Родзянко Михаил Владимирович (1859—1924) — председатель III и IV Государственной думы, с 1920 г. в эмиграции.
33) Документы указанного периода см., например, в сборнике: The Russian Provisional Government, 1917: Documents. 3 vols. Eds. Browder Robert Paul, Alexander F. Kerensky. Stanford, CA, 1961.
34) Соколов Н.Д. (1870—1970) — адвокат, социал-демократ, один из авторов Приказа № 1. Содержание см.: Wade Rex A. The Russian Revolution, 1917. Cambridge: Cambridge University Press, 2000. P. 33.
35) Ср.: “Бесконечные красные флаги не веяли в воздухе стягами и знаменами революции, а никлыми, красными тряпками уныло повисали вдоль скучных серых стен. Толпы серых солдат, явно чуждых величию свершившегося дела, в распоясанных гимнастерках и шинелях внакидку, праздно шатались по грандиозным площадям и широким улицам великолепного города” (Степун Ф. Февраль // Сбывшееся и несбывшееся. СПб.: Алетейя, 1994. С. 324).
36) Протопопов Александр Дмитриевич (1866—1918), депутат III и IV Государственной думы, министр внутренних дел (сентябрь 1916 г. — февраль 1917 г.), расстрелян. Некоторыми опровергалось ходячее утверждение о “протопоповских пулеметах”, заранее поставленных по распоряжению министра на чердаках, крышах домов и церковных колокольнях: “Комиссия настолько интересовалась этим делом, что даже вызвала свидетелей через публикацию в газете. Следствием выяснена была история каждого найденного в городе пулемета, по их номерам, и оказалось, что все они были похищены из военных складов революционной толпой в первые дни революции” (Романов А.Ф. Император Николай II и Его правительство: (По данным Чрезвычайной следственной комиссии) // Русская летопись. Кн. 2. Париж: Русский очаг, 1922. С. 30).
37) Романов Михаил Александрович (1878—1918) — великий князь. После встречи с депутатами Думы и представителями Временного правительства утром 3 марта 1917 г. отказался принять корону брата Николая II (см. также: Wade Rex A. The Russian Revolution, 1917. Cambridge: Cambridge University Press, 2000. P. 52).
38) Палеолог Морис Жорж (1859—1944) — дипломат, посол Франции в России (1914—1917, май). Автор книги “Царская Россия накануне революции” (М., 1923). О его активности в дни Февральской революции см.: Ferro Marc. The Russian Revolution of February 1917. Englewood Cliffs: Prentice Hall, 1972. P. 213—214.
39) Атя Маленькая — ласкательное имя младшей дочери Бенуа, Елены. См. о ней во вступ. заметке.
40) Речь идет о Сергее Васильевиче Лебедеве (1874—1934) — химике, основоположнике промышленности синтетического каучука, впоследствии советском академике, и его супруге, художнице Анне Петровне Остроумовой-Лебедевой (1871—1955).
41) Опасения Бенуа относительно нелояльности его знакомой не оправдались. Остроумова-Лебедева вписалась в новую действительность, став позже народным художником РСФСР, действительным членом Академии художеств СССР. Среди ее послереволюционных работ см., например, акварель “Памятник В.И. Ленину у Смольного” (1943 г.) в альбоме, посвященном женщинам Шотландии.
42) Здесь каламбур: apanage — удел (фр., англ.), как в значении земля, так и участь, судьба.
43) Фредерикс Владимир Борисович (1838—1927) — барон, с 1905 г. государственный советник при царском дворе, с 1913 г. князь. Был среди ратифицировавших отречение Николая II от престола. Забывчивость, дряхлость и бюрократическое чванство сделали его объектом многих насмешек в народе и в прессе.
44) Дягилев Сергей Павлович (1872—1929) — один из инициаторов и вдохновителей объединения “Мир искусства”.
45) Гессен Иосиф Владимирович (1865/6—1943) — юрист, один из лидеров партии кадетов, редактор газеты “Речь” (1906—1917).
46) Примеч. А.Н. Бенуа: “Дня через два я проходил по набережной Екатерининского канала, и тут меня поразило нечто не лишенное грандиозности: перед красивым зеленым домом, служившим архивом Охранного Отделения, — лежала недогоревшая груда, заполнившая почти всю мостовую и достававшая до второго этажа, — одних только этих паспортных книжек. И никакой стражи — бери, кто хочешь, обзаводись какими угодно документами. Я из любопытства поднял несколько, и даже собирался взять на память, но почему-то появилось отвращение и бросил поднятое обратно”.
47) путем изощренной комбинации (фр.).
48) Милюков Павел Николаевич (1859—1943) — председатель ЦК партии кадетов (с 1907 г.), редактор газеты “Речь”, министр иностранных дел Временного правительства (до мая 1917 г.).