(Рец. на кн.: Грiценко О. Культура i влада. КиХв, 2000)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2002
Грiценко Олександр. КУЛЬТУРА ╡ ВЛАДА: ТЕОР╡Я ╡ ПРАКТИКА КУЛЬТУРНО╞ ПОЛ╡ТИКИ В СУЧАСНОМУ СВ╡Т╡. — КИ╞В: УЦКД, 2000. — 228 с.
Предмет этой книги четко ограничен заглавной оппозицией: культура и власть, которые пребывают в некоторых, отнюдь не метафизических, а вполне институциональных отношениях. Соответственно, здесь не стоит искать того, чего здесь нет: отдельно взятой культуры как модели в различных теоретических практиках от Лотмана и Пригожина до Фуко, Бурдье и “новых истористов”, и отдельно взятой власти или политики — опять же как идеологической модели.
Собственно, в первой главе мы имеем обзор различных концепций культуры как таковой, и если, скажем, придерживаться так называемого “антропологического” определения — “культура как образ жизни общества” (по Вильямсу), то самая политика и ее институты, власть как некий исторический организм, сложившийся в некоторой стране в некоторый промежуток времени, есть не что иное как часть культуры, и таким образом заглавная оппозиция превращается в привативную, а проблема “культурной политики” как инструмента власти предстает своего рода логическим оксюмороном (вроде “хвост вертит собакой”).
С другой стороны, если пойти по пути американских “новых истористов” и понимать всякий текст культуры (“культурный конструкт”) как идеологическую репрезентацию “властных отношений”, структур господства и подчинения, характерных для каждой конкретной эпохи, то мы снова окажемся перед необходимостью определиться с предметом, т.е. наш предмет окажется в ином пространстве — пространстве теоретической проблемы.
Предмет же этой книги — не теория и не история, а в чистом виде прагматика: отдельные опыты культурной политики в различных исторических контекстах — старых европейских демократиях (Англии и Франции), американском федерализме, постсоциалистических странах Восточной Европы, наконец, в России и Украине. Главная проблема — возможность, необходимость, способ и степень вмешательства власти (государства) в культурные организмы.
Если попытаться обозначить адресата этой книги, то им окажется, надо думать, культурный чиновник, более или менее просвещенный (все же скорее второе). В этой книге больше конкретики и статистики — отчетов, цифр, таблиц, нежели концептуального теоретизирования или актуальной публицистики, и этим она отличается от статей того же автора и на ту же тему в киевской “Критике”, от легендарных уже “Нарисiв популярной культури” и “Своей мудрости”. Короче говоря, эта книга являет собою в немалой степени материал для будущего историка украинской культуры и в какой-то мере обозначает начала будущей культурной социологии, хотя цель ее, скорее всего, быть руководством для некоего абстрактного культурного чиновника.
“Культура i влада” выстроена логически четко. В первом разделе вводятся основные категории и определения: “культура” в ее “антропологическом” и “специфическом” понимании, “культурная политика” и ее механизмы (юридические и экономические), актуальные концепты (“глобализм”, “мультикультурализм”) и порожденные ими проблемы национальной культурной идентичности, наконец, культура как коммуникация и вытекающие отсюда темы масс-медиа и массовой культуры.
Следом, во втором разделе рассматривается общемировой опыт культурной политики, и в третьем, наиболее содержательном и конструктивном, — “Состояние и проблемы украинской культуры и культурной политики”.
Если пересказать суть в двух словах, то, опять же, получим формулу для большинства украинских читателей очевидную: Александр Гриценко — убежденный либерал, его программа сводится к тому, что чем меньше здесь вертикальных связей, популизма и патернализма (каковые всегда между собою связаны), тем лучше. И тем не менее, сводя два противоположных образца: либеральную американскую стратегию laissez-faire и националистически-авторитаристскую “туджмановскую” (на которой настаивают национал-демократы-“просвитянцы”), он выбирает… третью — так называемую “французскую модель” цивилизованного протекционизма: создание налоговых и инвестиционных стимулов, систему конкурсных грантов, активную работу международных институтов в роде “Альянс Франсез”, “Гете-Института” и т.д.
Аргументация такова: при равноудаленной либеральной модели побеждает сильнейший, и украиноязычные культурные практики ожидает судьба каталонских, т.е. своего рода пассивная консервация. При обратном — авторитарном “насаждении” — получим тот же результат, но уже в негативной огласовке. Всякое агрессивное действие родит противодействие, а в случае культурных практик неуклюжие казенные запреты приводят к вещам прямо противоположным. Советский опыт тому пример. Однако, проблема в том, что агрессивно-тоталитарная риторика национал-демократов — прямое порождение того самого советского опыта. И здесь имеет смысл вернуться к началу и обратиться к истории, поскольку культурная политика, как мы уже пытались показать в начале рецензии, ни что иное как часть культурной истории, и украинская культурная политика не столько “выбирается”, сколько “складывается” из разного рода объективных и субъективных составляющих. Объективных — т.е. истории и географии — все же больше. Поэтому кроме образцов, скажем так, абстрактных — американской, хорватской и французской моделей — имеем исторический опыт — российский и советский, и имеем украинскую культурную историю: от “малороссиян” Квитки и Гребенки, “украинофилов” Костомарова и Максимовича вплоть до “народовцев” и “Просвиты” в ее прошлом и настоящем воплощениях. И то, и другое (российский и советский опыт и украинская культурная идеология) задают известные точки отсчета. Поэтому было бы небесполезно кроме проанализированной триады (американская, хорватская и французская модели) выделить разного порядка “пары”, где, например, американской модели соответствовала бы российская (по принципу “гетерогенности” культурного пространства).
Категорическая разница между американской и российской культурными моделями состоит в максимальном разделении культуры и власти в одном случае и максимальном их сращении — в другом. Для России в равной степени справедливо и то положение, когда власть вплотную занимается культурой, и обратное — когда культура занимается властью. Избитая формула “поэт в России больше чем поэт”, иначе говоря, “властитель дум” — лишнее тому свидетельство. Формула, кстати говоря, для той же Америки дикая и неприемлемая, и в этом смысле нобелевская речь Бродского — речь американского профессора, а не русского поэта: Бродский, как мы помним, пытался объяснить, почему быть просто поэтом в демократии значит гораздо больше, нежели быть “больше чем поэтом” в России. В момент исхода тоталитаризма казалось, что ситуация изменилась: стало меньше пафоса и больше прагматики; характерно, что российскими интеллектуалами это переживалось как кризис, причем болезненный. Но сегодня уже понятно, что все возвращается на круги своя. Культура и власть в России играют на одном поле, и трудно сказать, когда они более связаны и взаимозависимы: когда находятся в ситуации согласия или когда находятся в ситуации противостояния. Характерный пример — сборник “Неофициальная Москва”, изданный предвыборным штабом патентованного либерала Сергея Кириенко во время “мэрской кампании” 1999-го. Навязчивый мотив издателей-носителей этой “неофициальной культуры” — почему “государство поддерживает” одну культуру — Шилова и Клыкова, и не “поддерживает” другую — Кулика и Бреннера?
Большинство иллюзий украинской культурной политики происходит из сложившейся внутрироссийской исторической привычки. Отсюда непомерные амбиции и непомерные же разочарования — в тиражах и средствах, в так называемой “нужности-ненужности” и т.д. (скандальная акция поэта Константина Москальця — сжигание перед телекамерами нераспроданного тиража, кажется, все же “из этой оперы”. Прообразом, видимо, был один российский культурный деятель, в свое время сжигавший перед телекамерой собственный… партбилет). И непропорциональное для любой нормальной страны количество “поэтов-во-власти”, мыслящих себя “властью” и “культурой” одновременно. При том, что их собственная культурная идеология равно основана на просвитянском “популизме” (если оставаться в терминологии Александра Гриценко) и российско-советском “элитизме”.
И в то же время в российской и американской культурных моделях гораздо больше сходства, чем, скажем, в американской и французской.
Американское общество, как и российское, не мыслит себя мононациональным (моноязычным, монокультурным и т.д.), и американцам — в большей степени, нежели россиянам, однако и в этом они схожи, — свойственно скорее навязывать свою культурную модель, нежели обороняться от “внешней агрессии”. В свое время один из рецензентов “Нарисiв”* упрекал Александра Гриценко в “цiлковитому iгноруваннi” так называемого “колониального” дискурса (заметим здесь, что упрек проходил по касательной: проблема там была сформулирована по принципу “что есть популизм”, а не каковы его причины). В данном случае противостояние российской и украинской (или американской и французской) моделей предстает в категориях прагматических: объем “культурного рынка” — у бывших империй он заведомо больше, чем у бывших колоний. Франция здесь не самый корректный пример, но занятно было бы сравнить в этом смысле французскую культурную политику, скажем, с испанской. Та же Каталония (Барселона) — центр книгоиздания и книготорговли, при том что объем внутреннего рынка сравнительно невелик, но испанская книга (и шире — испанская литература и культура!) активно занимает латиноамериканскую нишу и наоборот: т.е. имеем своего рода культурный диалог, необычайно плодотворный. С французской культурой все, кажется, обстоит иначе, хотя признаем: здесь не хватает той же самой конкретики: статистики и социологии. А “неконкретное” (“обывательское”) впечатление таково, что застой и консервация имеют место быть (кажется, французское кино — лучший тому пример, однако, оговорюсь еще раз, — это “обывательское” впечатление, его можно не принимать во внимание). Как бы то ни было, в применении к украинскому опыту даже эти французские и испанские примеры непоказательны: оборонительная французская политика исходит все же из наличия французского кино, французского книжного рынка, французской кухни, наконец. В украинском случае имеем лишь последнее, и трудно защищать то, чего нет.
Речь опять же о прагматике, т.е. не об украинском кино или украинской литературе вообще, а о тех двух фильмах в год или мизерных объемах тиражей украинской книги, которые Украина способна противопоставить “внешней агрессии”. И здесь, наверное, уместно обратиться к принципиальным для этого автора понятиям — к “популизму” в культурной идеологии и “поп-культуре” как таковой. Проблемы связаны, и не только по корневому сходству. Противоречие в популистской по определению культурной интенции (т.е. таком положении вещей, когда во главу угла ставится некая абстракция, как то “народ”) и элитарном в сути своей культурном габитусе. Проблема украинской поп-культуры в этом свете выглядит как исходный разрыв между реальными объемами капитализации рынка и т.н. “символическим капиталом” (по Бурдье). Наконец, стоит иметь в виду, что поп-культура развивается как рынок и подчиняется соответствующим экономическим законам и механизмам, тогда как культура без приставки “поп-” развивается по законам иного порядка, и они, к сожалению, не столь очевидны.
Если же вернуться к противостоянию культурных моделей — американской и российской, украинской и французской, то вопрос в самоидентификации: украинское общество, не будучи объективно моноязычным и монокультурным, выбирая гомогенную модель, таковым себя заявляет. Здесь суть не в правомерности и необходимости подобного выбора, а в неизбежном противоречии, которое порождает еще большие противоречия, как юридические (которые рациональны), так и культурные, которые непредсказуемы.
Попробуем взглянуть на проблему иначе: подбирать примеры не в синхронии, но в диахронии, исходя из подобного исторического опыта. Украинская культурная ситуация неотделима от государственного строительства и того, что с ним связано, Наверное, полезно было бы рассмотреть не столько культурные практики современных сложившихся государств, но вернуться на пару веков назад и проанализировать идеологические концепты европейских государств, переживавших подобный украинскому период становления. Здесь возможны несколько путей. Самый очевидный из тех, что напрашиваются — немецкий. Политическое бытие разделенной Германии во многом породило “языковые” проекты немецких националистов, полагавших “идеальное немецкое отечество” всюду, где звучит немецкая речь. Но уже для многоязычной Швейцарии или для моноязычной Польши такой “языковой” национальный проект был неактуален. В свое время Руссо, видевший образцом Женевскую республику, “законодательствовал” для Польши (“Соображения об образе правления в Польше”) и основанием для сохранения “политической нации” заявлял “национальное воспитание” — приобщение к традиционным формам народной жизни. Язык он таковой формой, кстати говоря, не считал (он относил его не к сфере культурных традиций, но к сфере естественных явлений). Все это из области просветительских абстракций, однако сегодня имеем моноязычную Германию, стоящую в основании “открытой Европы”, и многоязычную Швейцарию, создавшую самодостаточный универсум внутри себя и не желающую “открываться” и “присоединяться” ко всему прочему “открытому обществу”.
Самый близкий пример — новейшая история Чехии (этот пример приводил в свое время Юрий Андрухович): за очень короткий в исторической перспективе срок Чехия из колонии немецкого языка превратилась в то, что она есть сегодня. Наверное, этот опыт имело бы смысл проанализировать подробно и обстоятельно, хотя опять же, с точки зрения этнолингвистики пример не вполне корректен: “развести” чешский и немецкий и “развести” украинский и русский — “две большие разницы”.
Мораль в том, что морали нет (то есть нет единого пути, единственно верного образца и примера), и в том, что пути культуры неисповедимы. Культура, будучи самодовлеющим организмом, предполагает собственные механизмы, и, кажется, они в конечном счете берут верх над механизмами юридическими и экономическими, которыми руководствуются творцы культурной политики. Главная, и боюсь, риторическая претензия (не к автору этой книги, он ставил перед собой другие задачи, но скорее к адресату, ко всей институции культурного чиновничества) — абсолютное целомудрие и незамутненность по части знания собственно культурных механизмов, и, наверное, в подобного рода пропедевтических изданиях кроме чистой прагматики не помешала бы и чистая теория. А претензия непосредственно к этой книге — техническая, и она уже звучала неоднократно по отношению к изданиям УЦКД: книга одноразовая и по прочтении в руках остается стопка бумаги. И последнее замечание, скорее из разряда терминологических: не так давно утихли всевозможные сетевые дискуссии на предмет того, как писать слово “интернет” — с прописной или со строчной, как имя собственное или как имя нарицательное. Сошлись на том, что интернет — культурная среда, одна из ряда таковых, и пишется со строчной. В настоящей книге интернет, похоже, понимается не просто как имя собственное, но как своего рода бренд. Иначе трудно объяснить такое написание: “Интернет” — с прописной и в кавычках.
* Гамалiй Г. Порцеляновi пастушки i українська iдея // Критика. 1998. № 9.