Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2002
1
В 1933 г. Г.А. Гуковский писал о необходимости нового полного собрания сочинений Державина, издатели которого переработали бы, дополнили и уточнили девятитомное собрание “Сочинения Г.Р. Державина” (1864—1883), подготовленное академиком Я. Гротом, — издание, “в свое время, без сомнения, ультранаучное и в течение ряда десятилетий пользовавшееся репутацией образцового”[1]. Признавая выдающиеся заслуги Грота, систематизировавшего огромные массивы материала державинского наследия и опубликовавшего множество до того времени не изданных текстов поэта, Гуковский указывал на устарелость “гротовского левиафана” с точки зрения текстологии, принципов комментария, подбора и датировки текстов [2].
Сегодня, спустя почти 70 лет, нас отделяет от Гуковского уже такой же временной отрезок, который отделял Гуковского от Грота, но ситуация с поэтическим наследием Державина остается по-прежнему неизменной. В распоряжении современного исследователя в настоящее время находятся однотомники стихотворений Державина, вышедшие в 1933—1963 гг. в Большой и Малой сериях Библиотеки поэта, опубликованное В.А. Западовым в сборнике “XVIII век” “Рассуждение о лирической поэзии” [3], считавшееся ранее незаконченным, сборник “Избранная проза” (М., 1984) и издание “Анакреонтических песен”, выполненное в 1986 г. в серии “Литературные памятники”. Таким образом, издание Грота остается единственным собранием сочинений, наиболее полно представляющим творчество поэта, который в учебниках по русской литературе уже давно сопровождается характеристикой “великий”.
Между тем не подлежит сомнению тот факт, что обработка архивного фонда в рамках подготовки нового собрания сочинений Державина могла бы выявить новые источники, важные для изучения творчества поэта и русской культуры XVIII — начала XIX в. в целом.
Как известно, Грот счел неуместной публикацию ряда державинских текстов в рамках собрания сочинений: так, в соответствии с академической традицией своего времени он, как упоминал Гуковский, “свысока” отнесся к переводам поэта. В предисловии к IV тому Грот писал: “Что касается до переведенных или заимствованных им пьес, то мы не сочли нужным печатать их целиком. Драматические переводы прежнего писателя могли бы только в таком случае иметь право на внимание наше, если б отличались, по крайней мере, отделкою в языке и стихе; но Державин ни по образованию, ни по роду своего таланта не в состоянии был придать переводам своим этого достоинства <…>”[4]. Печатание прозаических переводов Державина даже в отрывках было признано “излишним” и “бесполезным” [5]. Исключение в этом смысле было сделано лишь для Читалагайских од (четыре из которых являются прозаическими переводами стихотворений Фридриха Великого), опубликованных в I томе, и для произведения, “имевшего в свое время политическое значение” и поэтому “любопытного в историческом отношении”, — речь идет о воззвании “К жителям остзейских провинций России”, переведенном Державиным с немецкого подлинника Гарлиба Меркеля (Garlieb Helwig Merkel) [6].
Среди текстов, сочтенных Гротом недостойными публикации, в отделе рукописей Российской национальной библиотеки имеется тетрадь, переписанная рукой Астафия Михайловича Абрамова, домашнего секретаря Державина. В ней — десять небольших произведений, “мелких статей”, как указано в “Отчете Императорской публичной библиотеки за 1892 г.”: “Утренняя заря”, “Выбор Флоры”, “Сотворение Горлиц”, “Роза”, “Аврора”, “Миртилл”, “Зефиры”, “Плаванье”, “Дафна и Хлоя” и “Пучок цветов”. Здесь же помещен выполненный Е.Я. Державиной перевод с французского “Оды, Ея императорскому величеству, по случаю торжества князя Потемкина Таврического в Таврическом дворце, сочинения барона Дестата” [7].
Несомненно, Грот знал о том, что в данной тетради помещены переводные, а не оригинальные произведения Державина: бумаги 4-го тома архива, со 176-го листа по 211-й, т.е. “Ода на честь”, перевод немецкой речи директора Казанской гимназии Ю.И. Каница, к которой приложены оригинал и упомянутые выше “мелкие статьи”, объединены в томе общим заголовком “Из переводов Державина”. Как многие другие заголовки и пометки о происхождении текстов в 4-м томе архива, она сделана карандашом рукой Грота.
По неизвестным причинам Грот не стал выяснять названия оригиналов, хотя в этом же томе располагаются черновые автографы последних пяти произведений. На 107-м листе рукой Державина указано: “Геснерова идиллия, Миртил”. Весь текст перечеркнут, — видимо, это довариант черновика, находящегося в томе на 99-м листе, где текст озаглавлен просто “Миртилл” (sic!). Таким образом, Державин сам указал автора одного из произведений, которые он переводил. Четыре текста, непосредственно следующих за “Миртилом” [8], также являются переводами идиллий Геснера: “Зефиры” — “Die Zephyre”, “Плаванье” — “Die Schiffahrt”, “Дафна и Хлоя” — “Daphne. Chloe” и “Пучок цветов” — “Der Blumenstrau╡”. Что же касается первых пяти текстов, то они, вне всякого сомнения, представляют собой переводы произведений Гердера, написанных в жанре парамифий: “Утренняя заря” — “Die MorgenrЪte”, “Выбор Флоры” — “Die Wahl der Flora”, “Сотворение Горлиц” — “Die SchЪpfung der Turteltaube”, “Роза” — “Die Rose” и “Аврора” — “Aurora” [9].
На наш взгляд, данные переводы представляют значительный интерес как для понимания державинского творчества, так и для изучения русской рецепции Геснера и Гердера, поэтому необходима их полная публикация [10] и специальное рассмотрение.
Попробуем вначале реконструировать обстоятельства возникновения державинских переводов.
Известно, что в последние годы жизни Державин готовил к публикации шестую и седьмую части собрания своих сочинений. Эти части, вслед за пятой, успевшей выйти в свет в 1816 г., были задуманы как продолжение четырехтомника 1808 г. За несколько дней до смерти Державин еще переписывался с издателем П.И. Соколовым относительно выхода шестой части: последнее письмо П.И. Соколова датировано 30 июня 1816 г.; с ним поэту были присланы корректурные листы [11], а 8 июля Державин “приказал отписать издателю VI-й части его сочинений (Соколову) о перемене одного стиха”[12]. 9 июля Державина не стало.
В шестую и седьмую части должны были войти не изданные до тех пор произведения Державина: новейшие драматические сочинения, поэтические мелочи (надписи, надгробия, эпиграммы, мадригалы и пр.) и, вероятно, проза. По-видимому, именно эти материалы, предназначенные Державиным для собрания, оказались впоследствии во 2, 3 и 4-м томах большого 40-томного собрания бумаг Державина, переданного Гротом в 1892 г. в Императорскую публичную библиотеку.
Вышеуказанные тома в большинстве своем представляют собой тетради, которые, как и тетрадь с переводами из Геснера и Гердера, аккуратно переписаны рукой Абрамова. К тетрадям приложены также некоторые черновые автографы Державина и копии, изготовленные в свое время для Грота: так, в 4-м томе, листы с 212-го по 259-й и 272-й представляют собой копии державинских произведений, сделанные на другой бумаге и другим почерком (в “Отчете Императорской публичной библиотеки за 1892 г.”, где помещено описание архива Державина, они упомянуты как “новейшие” [13]). В целом же расположение материалов в указанных томах крайне хаотично, списки и черновые автографы одних и тех же произведений часто помещены без всякой системы в разных томах или в разных частях одного тома, так что сейчас можно лишь предполагать, как именно Державин представлял себе шестую и седьмую части своего собрания. Очевидно, шестая часть должна была быть представлена драматическими произведениями (том должен был начинаться трагедией “Ирод и Мариамна”) [14], а в седьмую должны были войти материалы, расположенные сейчас в 3-м томе архива, а именно — черновая тетрадь, озаглавленная “Часть VII Сочинений Державина”, и сделанные с нее Абрамовым списки [15].
Проза Державина первоначально планировалась для пятой части, о чем свидетельствует сохранившаяся в 4-м томе архива тетрадь “Сочинения и переводы в прозе Державина. Часть V” [16]. Впоследствии расположение произведений было изменено, и в 1815 г. цензором Иваном Тимковским была подписана к печати рукопись “Сочинения Державина. Часть V”, содержавшая стихотворения, написанные поэтом после 1808 г. [17]. Остается неизвестным, в какой части собрания Державин планировал после 1815 г. публикацию своих прозаических сочинений и не оставил ли он вообще намерения публиковать прозу.
В VII томе академического собрания сочинений Державина Грот обратился к державинской прозе, указав, однако, что данный том “по содержанию и объему мало похож на ту тетрадь сочинений и переводов в прозе, которую сам автор, в последние годы жизни, приготовил к печати” [18]. Речь шла все о той же тетради “Сочинения и переводы в прозе Державина. Часть V” из 4-го тома архива Державина. В ней располагаются следующие тексты: “Ироида, или Письмо Вивлиды к Кавну”, “Излияние благородного сердца императрице Екатерине II”, “Оды и письма короля Прусского Фридерика II”, “Изъяснение аллегорических барельефов, бывших в зале общего собрания правительствующего Сената”, “Идиллия, сочиненная в А. на случай маскерада, бывшего в 1778 году июля 18 дня. Подражание г. Геснеру”, “Рассуждение о посте”, “Речь об открытии народных училищ…”, “Речь, говоренная в Петрозаводске, при открытии больниц…”, “Речь на сочинение дворянской грамоты”, “Проект речи Сената на Шведский мир”, “Анекдот”, “Поздравительное письмо на взятие Варшавы”, “Ответ на предыдущее письмо от фельдмаршала [Суворова]”, “О поэзии и надежде”, “О стихотворцах”, “О государях философах”, “О дружбе”, “Благодарность”, “Шутка”, “Разговор короля с философом”, “Не должно докучать” [19].
Не исключено, однако, что в собрание сочинений Державина должны были войти и обнаруженные нами переводы из Геснера и Гердера: как и тетрадь “Сочинения и переводы в прозе Державина. Часть V”, они представляют собой переписанные Абрамовым набело тексты с небольшими карандашными поправками Державина. Грот датировал вышеупомянутую тетрадь 1810 годом [20]. Подобной датировки (1809—1810 гг.) придерживался и В.А. Западов [21], справедливо основываясь на времени изготовления бумаги — 1809 г.: часть списка Абрамова изготовлена на бумаге, имеющей среди водяных знаков филигрань “1809”, следовательно, здесь датировка может быть ограничена самое раннее 1809 годом. Однако для тетради была употреблена бумага разного качества: так, с 167-го листа, на котором продолжается текст, начатый (!) на 162-м, использована бумага с водяными знаками, не содержащими филиграни с годом. В исследовании З.В. Участкиной по русским филиграням этого времени для бумаги с водяными знаками “FАО” (“фабрика Александра Ольхина”) указываются самые разные даты отлива начиная с 1796 г., в том числе и 1805-й, и 1810-й [22]. С.А. Клепиков указывает 1812 год в качестве распространенной даты отлива данного водяного знака [23]. Трудность датировки бумаги объясняется тем, что мы имеем дело с одним из самых распространенных типов русской бумаги конца XVIII — первой половины XIX в. Бумага отливалась в Александровской, а с 1817 г. и в Елизаветинской мануфактуре (под Петербургом), и, по замечанию З.В. Участкиной, ее “обычно можно обнаружить во всех российских архивах, она отличалась превосходным качеством и изысканностью водяных знаков — в такой мере, что эксперты действительно затрудняются отличить данную бумагу от английской” [24].
Бумага Александровской мануфактуры с филигранью “FAO” использована и в абрамовском списке переводов Державина из Геснера и Гердера, а именно — для “внешних” листов 198-го и 207-го. В данные листы вложены листы бумаги еще одного, не поддающегося идентификации по доступным справочным изданиям образца. Таким образом, однозначная датировка беловой державинской тетради с переводами из Геснера и Гердера представляется затруднительной. В связи с этим мы можем исходить только из датировки черновых автографов пяти идиллий Геснера, помещенных на листах 99—102 об. 4-го архивного тома: они сделаны на бумаге с водяными знаками, содержащими филигрань “1810”, — в это же время возникла тетрадь “Сочинения и переводы в прозе Державина. Часть V”.
Черновики Державина с переводами из Гердера в архиве не сохранились (соображения о вероятном времени создания этих переводов будут высказаны нами ниже).
Итак, мы полагаем, что державинские переводы из Геснера и Гердера должны были войти в собрание сочинений, над изданием которого поэт работал в последние годы жизни.
Безусловно, данные переводы нужно рассматривать на фоне общей переводческой деятельности Державина, особенно интенсивной в последний период его творчества. Так, Державин перевел “Федру” Расина [25], “Зельмиру” Де Беллуа и две оперы Метастазио — “Тит” и “Фемистокл”. В начале 1806 г. Державин напечатал в “Вестнике Европы” два перевода: один из них был переводом известной оды “Цирцея” Жан-Батиста Руссо, другой — пьесы Шиллера “Дева за клавесином” [26]. Ряд переводов и переложений из Сафо, анакреонтей и Гердера вошли в “Анакреонтические песни”. В конце 1800-х гг. поэт создает “точные, отражающие дух и отчасти форму оригинала переводы Горация” [27]. Ненапечатанными остались переводы Державина из Галлера (черновик оды “Вечность” выполнен на бумаге с филигранью “1809” [28]) и Клопштока (список перевода оды “Присутствие Божие” с поправками, сделанными рукой Державина, выполнен на бумаге с филигранью “1815” [29]).
Любопытен один печатный отклик на переводческую деятельность Державина: в феврале 1803 г. [30] “Вестник Европы” напечатал “Первую песнь Пиндара пифическую” в державинском переводе. Но, предваряя перевод, уже в сентябре 1802 г. в “Вестнике Европы” появились стихи Дмитрия Баранова, в которых автор в крайне комплиментарной форме пишет о том, что такому таланту, как Державин, не пристало заниматься переводами:
Державину ль искать в чужих странах примера?
Тому ли подражать, кто сам примером стал?
Марон в отечестве не перевел Гомера,
С Вандиковых картин Корреджий не писал.
Пусть славит Греция эллидски колесницы!
Кто дух Горация с Пиндаром съединил,
К лирическим красам путь новый нам открыл,
Кто подвиги гремел бессмертные Фелицы,
Кто гласом Аонид героев росских пел, —
Того померкнут ли в отечестве картины?
И если бы теперь родился друг Коринны (т.е. Пиндар [31]),
Не он ли бы тебя, Державин, перевел? [32]
Комментируя эти строки, нужно, правда, отметить, что Д.М. Баранов (1773—1834) был знаком с Державиным по деятельности в Еврейском комитете в 1803 г. Поэтому не исключено, что характер стихов в “Вестнике Европы” определила не столько литературная, сколько служебная позиция их автора.
Обратимся теперь непосредственно к державинским переводам из Геснера и Гердера. Соблюдая хронологическое расположение авторов в истории немецкой литературы, обратимся вначале к переводам идиллий Геснера.
2
Знакомство Державина с Геснером состоялось, по всей видимости, в пору общего увлечения в России сочинениями швейцарского поэта [33]. Так, в сентябре 1779 г. Державин опубликовал в “Санкт-Петербургском вестнике” “Идиллию, сочиненную в Александровском на случай маскерада, бывшего в 1778 году июля 18 дня”. Идиллия имела подзаголовок “Подражание г. Геснеру” [34]. В ней Державин изобразил явление Любви во время празднования 10-летия бракосочетания князя Вяземского с его супругой, урожденной княжной Трубецкой [35].
По замечанию Р.Ю. Данилевского, “поэт заимствовал прозаическую форму и картину вечерней природы из геснеровского стилистического арсенала (назвав имя писателя, которому подражал), однако придал своей идиллии парадную манерность, чуждую стилю Геснера” [36]. Действительно, в тексте Державина пастушки и пастухи Геснера уступили место князю и княгине, а композиционным центром идиллии оказался сам поэт, поскольку он единственный мог наблюдать явление Любви в колеснице на розовом облаке. Дальнейший пространный монолог богини обращен лишь к одному поэту (“мне только слышащему вещала…”), и идиллия заканчивается словами: “Сие-то, Вяземская, чтЧ видел я во время нынешнего брачного твоего воспоминания. Никто не видал, кроме пиитов…” [37].
Во время сотрудничества Державина в “Санкт-Петербургском вестнике” (1778—1781 гг.), продолжавшегося фактически столько же, сколько существовал сам журнал, в издании публиковались многочисленные переводы сочинений Геснера: Р.Ю. Данилевский указал на переводы десяти идиллий швейцарского поэта, к которым примыкали произведения других жанров [38]. Переводы первых двух идиллий (“Палемон” и “Весна”) в “Санкт-Петербургском вестнике” атрибутируются Я.Б. Княжнину [39], авторы остальных переводов не установлены [40].
Несомненно, Державин был знаком с вышеупомянутыми переводами из Геснера, однако нам представляется маловероятным, что какая-то их часть могла принадлежать его перу. В этом случае, готовя не ранее 1810 г. (согласно водяным знакам на черновиках) новую подборку переводов из Геснера, поэт наверняка счел бы необходимой и републикацию — может быть, в новой редакции — своих ранних переводов, ведь в “Санкт-Петербургском вестнике” были помещены не те идиллии [41] (за исключением одной — “Миртил” [42]), которые не ранее 1810 г. переводил Державин. Ни материалами, ни упоминаниями о таких материалах, которые могли бы подтвердить планировавшуюся републикацию, мы не располагаем. Между тем речь шла и в том, и в другом случае о переводах из популярных в России сборников “Idyllen” и “Neue Idyllen” (“Идиллии”, 1756, и “Новые идиллии”, 1772).
Трудно сказать, как часто и в какой связи Державин обращался к творчеству Геснера. Отрывочные сведения дают нам несколько упоминаний в письмах и в одном стихотворении. Так, в письме к А.М. Бакунину от 2 февраля 1805 г. Державин желает адресату “препроводить” время “в Сократовом спокойствии и анакреонтическом удовольствии, разделясь с Феокритом, Геснером и прочая <…>” [43]. В стихотворении 1804 г. “Послание Волхова к Кубре”, представляющем собой часть поэтической переписки Державина с графом Хвостовым, где “лирика представляет Волхов, а собеседник его (т.е. граф Хвостов. — А.К.) является под именем речки Кубры, омывавшей имение его во Владимирской губернии” [44], Державин обращается со следующим наставлением к своему адресату:
С Бионом, Геснером, Мароном,
Потомства позднего в уме
Твердясь, пастушьим, сельским тоном,
С кузнечиком светись во тьме [45].
Известно также письмо Державина от 20 ноября 1814 г., адресованное В.И. Панаеву, впоследствии приобретшему славу “русского Геснера”. Письмо представляет собой краткий отзыв Державина на идиллии Панаева:
Мне не остается ничего другого, как одобрить прекрасный талант ваш; но советую по-дружески не торопиться, вычищать хорошенько слог, так паче, когда он в свободных стихах заключается. В сем роде у нас мало писано. Возьмите образцы с древних, ежели вы знаете греческий и латинский языки; а ежели в них не искусны, то немецкие Геснера [46] могут вам послужить достаточным примером в описании природы и невинности нравов. Хотя климат наш суров, но и в нем можно найти красоты и в физике и в морали, которые могут тронуть сердце; без них же все будет сухо и пусторечие… [47].
К письму прилагался и “русский образчик, который заслуживал внимания наилучших знатоков”, — стихотворение А.М. Бакунина “Жатва” [48].
Владимир Панаев, уже с начала 1810-х годов писавший идиллии, в августе 1815 г. приехал из Казани в Петербург, где был представлен Державину (мать Панаева, Надежда Васильевна Страхова, была двоюродной племянницей Державина). Позже Панаев подробно описал как первую, так и свои дальнейшие встречи с Державиным, ставшим, благодаря семейным преданиям, для своего далекого казанского родственника с самого детства “кумиром, которому…” он в душе своей “поклонялся”[49]. Зимой 1815/1816 г. Панаев часто бывал в доме Державина, а в Великий пост участвовал и в заседаниях “Беседы”. Любопытно описание отъезда Державина на Званку весной 1816 г.: по свидетельству Панаева, однажды он застал Державина в кабинете, где последний приводил в порядок свои бумаги, и, помогая поэту, был поражен тем, что среди бумаг оказалось множество таких, о существовании которых он и не подозревал: “проекты” по разнообразным (государственным) предметам, трагедии, оперы [50]. К сожалению, Панаев ничего не пишет о других виденных им в эту последнюю встречу с Державиным “кипах бумаги”, а речь шла, по всей вероятности, в том числе и о материалах, готовившихся Державиным для шестой и седьмой части собрания сочинений. Этот визит Панаева к Державину оказался последним.
Панаев же довольно успешно продолжал свою петербургскую карьеру: некоторое время спустя он уже печатается в “Сыне Отечества” и в “Благонамеренном”, а с вручением ему золотой медали от Российской Академии за сборник “Идиллии Владимира Панаева”, вышедший в 1820 г. в Петербурге, становится заметной фигурой в возобновленном “Вольном обществе любителей словесности, наук и художеств” и в кружке С.Д. Пономаревой [51].
Первая идиллия Панаева, “Дафнис и Милон”, была написана в 1810 г. [52] — к этому же времени относятся черновики Державина с его переводами идиллий швейцарского писателя. Позднее, советуя начинающему поэту “вычищать хорошенько слог”, Державин наверняка думал и о собственных переводах из Геснера, предназначавшихся, как мы полагаем, для собрания сочинений, изданием которого поэт подводил итог своему творчеству.
Идиллии Владимира Панаева так же, как и переводы Державина из Геснера, представляют собой заключительный этап рецепции Геснера в России, когда стиль швейцарского поэта уже многим русским литераторам начинал казаться искусственным, а преромантическую идиллию, за которой стоял руссоистский идеал “естественного человека”, постепенно вытесняла идиллия, изображавшая не абстрактных пастухов Аркадии, а конкретные национальные (народные) характеры. Так, популярными в России становятся “наивные” идиллии Фосса, которого Шиллер противопоставлял Геснеру, а также идиллии Гебеля, поддержанные авторитетом Гете (к идиллиям Гебеля обращается в 1816 г. Жуковский) [53].
Говоря о Державине и Геснере, нельзя не упомянуть диссертацию Гизелы Розендаль “Немецкое влияние на Г.Р. Державина” (1953), в которой исследовательница, не имея возможности использовать материалы архива Державина и располагая лишь несколькими упоминаниями имени Геснера в державинских письмах и стихах, напечанных Гротом, проводит типологическое сравнение творчества обоих поэтов. По мнению Розендаль, “склонность Державина, проявленная им к творчеству Геснера, вызвана среди прочего и тем, что предпосылки поэтического выражения у обоих поэтов в некотором отношении были сходными. Оба обладали творческими способностями в двух сферах: обоим был присущ как талант живописца, так и поэтический талант. <…> В стихотворениях Державина проступает некая изначально свойственная ему способность зрительно фиксировать впечатления, наглядно передавая их затем в слове. “Какое зрелище очам!” — одно из любимых его выражений, которым он часто обозначает в своих стихах живописный способ видения. Ср. у Геснера: “Himmel, welche Aussicht breitet sich vor meinem Aug’ aus!” (“О небеса, какой вид отрывается здесь моему взору!”)” [54]. Далее исследовательница пишет о том, что “Державин, по всей видимости, был воодушевлен Геснером и испытал влияние последнего в изображении природы” [55], и находит многочисленные параллели в произведениях обоих поэтов.
Типологический анализ всегда основан на некоторой гипотезе, которая так или иначе влияет на выбор предназначенных для анализа текстов и характер их рассмотрения. По этой причине исследователю часто сложно объективировать инструментарий своего анализа и полученные им результаты. Так, в случае типологического сопоставления текстов Державина и Геснера за рамками исследования остается вопрос о том, что для самого Державина было важным в произведениях швейцарского идиллика. Принимая во внимание фактически полное отсутствие прямых высказываний Державина о творчестве Геснера, ответить на этот вопрос довольно сложно. Что же касается причин, побудивших Державина обратиться к идиллиям Геснера в тот период, когда имя швейцарского поэта в русской литературе уже давно потеряло свое актуальность, то можно предположить, что Державин, планируя поместить переводы из Геснера (наряду с другими переводами) в собрание своих сочинений, стремился таким образом подвести итог своему творчеству, “собственноручно” вписывая свою поэзию в определивший ее историко-культурный контекст.
Отметим теперь основные особенности державинских переводов.
При сравнении последних с немецким оригиналом видно, что Державин был очень внимательным читателем Геснера. Так, он обращает внимание на ритмизацию прозы, к которой Геснер обыкновенно прибегает в наиболее “ответственные” моменты [56], и воспроизводит ее в переводе. Обратимся, например, к идиллии “Дафна и Хлоя” (“Daphne. Chloe”):
|
Живя еще цветет моя надежда <…> [57] Noch blЯhet meine Hoffnung <…> [58] Играл я очень дурно, но все она стояла и слушала всю песню<…> Л. 207. Und blies ich gleich so schlecht, doch blieb sie stehn und horchte <…> S. 11. |
U-U-U-U-U-U U-U-U-U U-U-U-U U-U-U-U U-UUU-U
U-U-U- U-U-U-U |
Используемые здесь Державиным ямбы находят соответствие и в оригинале. В этом фрагменте идиллии звучит песня пастушка Алексея, поэтому проза в начале песни и в некоторых других местах ритмизуется, передавая впечатление от исполняемого (лирического) текста. В другом месте Державин в целом верно передает ритмизованную Геснером реплику Хлои, вводя, кроме того, и фонетическое созвучие слов, которые в стихе были бы клаузулами:
|
Aх! Да вот никак он самой. Скажи мне на ушко: не прекраснее ли всех других он пастушков? <…> Л. 206. Ha! Sieh, er ist es selbst. Still, sage mir ins Ohr, er ist doch wohl auch schÚner, als jeder andre Hirt? <…> S. 11. |
-//U-U-U-U U-UUU- UU-UUU- U-UUU-
—U-U- —U-U- U-U-U-U U-U-U- |
В целом, в переводе Державина ритмизацию текста можно встретить чаще, чем в немецком оригинале Геснера: так, в упомянутой песне пастушка Алексея Державин явно ритмизует строки, остающиеся у Геснера более или менее нейтральными:
|
Так, дружески она мне улыбалась, как проходил ее я мимо, нарочно тихо, и на холму недавно играл как на свирелке <…> Л. 207. LÊchelt sie doch freundlich, wenn ich zЪgernd neben ihr vorЯbergehe. JЯngst blies ich am HЯgel auf meinem Rohr<…> S. 10
|
U –UU U-UUU-U UUU- U-U-U U- U- U//UUU-U-U U- UUU-U
-UUU- U UU-UUU-U(-)U-U —U U-UU-U- |
|
О! если б я невестой когда привел ее сюды: красивей бы цветки, ярчее вы блистали <…> Л. 207—207 об. O wenn ich einst sie als Braut In eure Schatten fЯhre, dann sollen eure Farben hЪher blЯhen, ihr Blumen <…> S. 11. |
U-U-U-U U-U-U-U- U-UUU- U-UUU-U
U-U – UU –U U-U-(U)-U U-U – U – U — U- UU –U |
Очень интересен, на наш взгляд, державинский прозаический перевод стихотворения Геснера “Die Schiffahrt”. Оригинал написан чередующимися трехстопными и четырехстопными ямбами, частично без рифм. Державин переводит идиллию “Плаванье” прозой, ритмизуя ее начало также четырехстопными и трехстопными ямбами:
|
Лети, корабль, везущий Дафну на отдаленный брег <…> Л. 204 об. Es flieht, das Schiff, das Daphnen weg Zu fernem Ufer fЯhrt! <…> S. 22. |
U-U- U-U-U UUU-U-
U-U-U-U- U-U-U- |
Еще одним средством поэтизации прозы можно считать используемую Державиным синтаксическую инверсию [59], которая встречается и у Геснера, но употребляется намного реже, так как немецкое предложение обладает гораздо более ограниченной способностью к инверсивности. Приведем несколько примеров:
“Миртил” [“Mirtil”]:
“Тишина места, месячное сияние и пение соловья в безмолвном восторге его удерживали” (Л. 202 об.). У Геснера в этом месте дан обычный для немецкой грамматики порядок слов (согласно ему смысловой глагол во времени Plusquamperfekt ставится в самый конец предложения): “<…> die stille Gegend im Mondschein und das Lied der Nachtigal hatten ihn in stillem EntzЯken aufgehalten” [60].
“Дафна и Хлоя” [“Daphne. Chloe”]:
“…роса, сверкающая на листьях, любви слезам подобная…” (Л. 206 об.). Текст Геснера здесь также инверсирован: “Thau blickt auf euern BlКttern, wie der Liebe ThrКne…” (S. 8).
“Нашел ее намедня стоящу у потока с наполненным воды кувшином, весьма для ней тяжелым” (Л. 206 об.) У Геснера явная инверсия использована только во второй части предложения: “JЯngst fand ich am Brunnen sie; einen schweren Krug hatte sie mit Wasser gefЯllt” (S. 9).
“Увы! тогда цветы различные, мои душистые разные травки, мне бывшие доныне и радостью всечасной и сладкою заботой, без моего о вас присмотра поблекните засохши” (Л. 206 об.). “…dann werdet ihr, ihr Blumen, ihr mannigfaltigen Pflanzen, bisher meine Freude, meine sЯsseste Sorge, dann werdet ihr ungepflegt alle verwelken…” (S. 10). На этом последнем примере особенно хорошо видно, что Державин чаще применяет инверсию, в то время как у Геснера чаще встречаются повторы. Нам представляется это отнюдь не случайным: речь идет, вероятно, о замене одного приема поэтизации прозы другим:
“…ничья так вода не чиста, не холодна, как его” (Л. 205 об.) У Геснера: “kein Wasser ist so kЯhl; kein Wasser ist so sЯ╡” (S. 7).
Разумеется, не каждый повтор Геснера превращается Державиным в инверсию, сопоставление оригинала и перевода показывает, что Державин часто просто снимает повторы, вводя инверсию в других местах.
3
На интерес Державина к творчеству Гердера обратил внимание уже Грот, готовя к публикации академическое собрание сочинений поэта. В примечаниях к оде “Бог“ и стихотворениям “Пришествие Феба”, “Венец бессмертия”, “Геркулес” и “Оковы” ученый высказал предположение о том, что источником этих произведений могли быть произведения Гердера и что в руках Державина была, вероятно, изданная Гердером книга “Blumen, aus der griechischen Anthologie gesammelt”, поскольку “в ней встречаются многие из тех стихотворений Антологии, которые перелагал Державин” [61]. В своей статье “И.Г. Гердер и Г.Р. Державин” Конрад Биттнер подтвердил это предположение Грота и указал 26 стихотворений Державина, “в которых с большей или меньшей очевидностью можно проследить связь с Гердером” [62]. Как указывает Биттнер, Державин располагал, видимо, одним из двух изданий “Цветов, собранных из греческой антологии”[63], опубликованных в 1785—1786 гг. и в 1791 г. в собрании “Zerstreute BlКtter”. Исследователь анализирует характер параллелей в произведениях Державина и Гердера и приходит к выводу о том, что очевидные отсылки к текстам из антологии Гердера появляются у Державина лишь после 1795 г. [64]. Многие из этих стихотворений Державина вошли в сборник “Анакреонтические песни” (1804 г.).
В тексте “Рассуждения о лирической поэзии”, над которым поэт работал с осени 1809 г. до своей кончины в июле 1816 г. [65], Державин также неоднократно упоминает работу Гердера “О подкреплении просвещения” 66 (“Briefe zur BefЪrderung der HumanitКt”, 1793—1797). Вероятно, во время работы над трактатом Державин уже мог пользоваться соответствующими томами собрания сочинений Гердера, которое начало выходить в 1805 г. [67]. Примечательно, что именно в 1809—1810 гг., т.е. в момент начала работы над “Рассуждением”, в свет вышли тома с 9-го по 11-й, содержавшие “Briefe zur BefЪrderung der HumanitКt”.
Что же касается времени возникновения державинских переводов “Парамифий”, то однозначно определить его, видимо, не удастся. Очевидно лишь, что с “Парамифиями” Державин познакомился по уже упомянутым нами изданиям сборника “Zerstreute BlКtter”: как и “Цветы, собранные из греческой антологии”, “Парамифии” входили в его состав. Принимая во внимание то, что черновики с переводами из Гердера не сохранились, а беловая тетрадь с переводами из Геснера и Гердера может быть датирована самое раннее 1810-м годом (на основании водяных знаков в черновиках переводов геснеровских идиллий) и самое позднее 1816-м, приходится сильно расширить временные рамки создания переводов из Гердера — с 1785 г. (выход первого издания “Zerstreute BlКtter”) по 1816 г. (год кончины поэта).
Маловероятным представляется нам, однако, что переводы “Парамифий” могли быть задуманы Державиным как иллюстрации к тексту “Рассуждения”: реконструированный В.А. Западовым полный текст трактата и составленный исследователем на основе тщательной сверки рукописей список “недоработок” в “Рассуждении” исключают такую возможность. Кроме того, сомнительно, чтобы Державин мог считать идиллии и парамифии родами лирической поэзии, т.е., собственно, предметом своего историко-литературного труда.
Видимо, переводы “Парамифий”, как и идиллий Геснера, предназначались для собрания сочинений Державина. Логичным представляется и расположение текстов обоих немецких авторов в одной тетради, поскольку в жанровом отношении произведения Геснера и Гердера могут быть рассмотрены как поэтическая проза — несомненно, именно так рассматривал их Карамзин, поместивший в 1791 г. на страницах “Московского журнала” переводы двух парамифий Гердера — “Лилия и роза” (“Die Lilie und die Rose”) и “Ночь и день” (“Nacht und Tag”). Как пишет Р.Ю. Данилевский, “поэтическая проза “славного немецкого теолога, философа и поэта”, как его рекомендовал издатель, представляла своего рода реконструкцию первобытного творчества, но в контексте карамзинского журнала она приближалась к сентиментальной зарисовке типа идиллий С. Геснера…” [68]. Энтони Кросс считает, что “Парамифии” Гердера послужили Карамзину моделью для его мифологической прозы [69].
Разумеется, жанр парамифий не получил столь широкого распространения, как идиллия. “Изобретенные” Гердером, парамифии были задуманы прежде всего как иллюстрация эстетических и историко-культурных воззрений философа. В парамифиях как жанре дидактической поэзии этически истолковывался миф, а одна из функций последнего связывалась с религиозно-моральным поучением [70]. Первоисточником такой поэзии было, по Гердеру, творчество Гомера, который умел “все творение какой-нибудь вещи [Sache] одеть в мифологическую сказку: в ней можно так приятно и восхитительно мечтать о философии первого времени, как в храме поэтического Аполлона, ниспосылавшего божественные сны”. Среди немецких поэтов, которые представляли для Гердера данную традицию мифологических повествований, начавшуюся с Гомера и способную подняться до “божественно инспирированного видения” [gЪttlich inspirierter Wahrtraum], названы Саломон Геснер, Генрих Вильгельм фон Герстенберг (Heinrich Wilhelm von Gerstenberg), а также Лессинг и Рамлер (Karl Wilhelm Ramler) [71].
Возникновение “Парамифий” связано не в последнюю очередь и с дискуссией о сущности античной мифологии, начатой в 1764 г. Кристианом Клотцем (Christian Adolph Klotz), автором произведения “Epistolae Homericae”. В нем Клотц оспаривал эвристическую ценность мифологии, видя в последней лишь устаревшую религиозную систему. Ответом Гердера на эти утверждения были первые три из “Критических лесов”, вышедшие в 1769 г. Утверждая поэтическую ценность античной мифологии, впоследствии он создаст “Парамифии”, демонстрирующие, как “старая мифология может стать поэтическим образцом” [72].
Ряд парамифий был опубликован Гердером еще в 1781 г. в “Тифуртском журнале”, где они анонсировались как “Fabelwerk” (басенное произведение), “из которого состоит наш мир вообще” [73].
Таким образом, парамифии были задуманы как жанр поэзии, представляющей собой, наряду с философией и историей, один из видов познания. В связи с тем, что Гердер проводил через парамифическую поэзию прямую линию от Гомера в современную ему литературу, можно предполагать, что именно такие формы “транслировали” для него античный дух в современность [74].
Это гердеровское понимание античности нашло отклик не только у Державина, но и в кругу “арзамасцев” — литераторов, жестко полемизировавших в 1810-е гг. с собиравшимся в доме Державина обществом “Беседа любителей русского слова”. На заседаниях 18 ноября и 16 декабря 1815 г. Д.В. Дашков читает свои переводы “Парамифий”, а сам Гердер получает почетное прозвище “германского арзамасца” [75]. Позже Дашков занимается переводами из греческой антологии, заимствуя название сборника у Гердера — “Цветы, выбранные из греческой антологии” [76]. По замечанию Петера Древса, две эпиграммы Дашкова прямо указывают на гердеровские — “Аякс во гробу” (“Ajax im Grabe”) и “Союз дружбы” (“Bund der Freundschaft”) [77]. Почти одновременно с Дашковым к греческой антологии обращаются С.С. Уваров и К.Н. Батюшков [78]. Известно глубокое и продолжительное увлечение Жуковского творчеством Гердера. В 1817 г. Жуковский писал Дашкову о намерении включить “Парамифии” в сборник переводов из “образцовых немецких писателей”, — к сожалению, этот проект не был реализован [79].
Среди литераторов, обращавшихся после Державина к “Парамифиям”, был, между прочим, Владимир Карлович Бриммер (Carl Woldemar von BrЯmmer), пользовавшийся поддержкой Державина в 1814—1816 гг. и переложивший на немецкий язык державинский “Глас Санкт-Петербургского общества…” [80]. В 1818 г. в “Соревнователе просвещения” (Т. 1. С. 104—106) был опубликован его перевод гердеровской парамифии “Выбор Флоры” (“Die Wahl der Flora”) [81].
Таков в общих чертах историко-литературный контекст державинских переводов “Парамифий” Гердера. Характеризуя особенности рецепции Гердера на русской почве, Петер Древс подчеркивал, что в первые десятилетия XIX в. в русской литературе “рецепция развивалась в направлении, заданном Карамзиным” [82], т.е. была связана с актуализацией античного наследия в рамках становящейся национальной культуры.
Бегло характеризуя особенности державинских переводов “Парамифий”, отметим, что Державин, как и при переводе идиллий Геснера, довольно точно следует оригиналу. Так, досконально вопроизводятся детали, использованные у Гердера для введения в повествование дополнительного фактического (“естественно-научного”) плана. Например, идиллия “Выбор Флоры” имеет ботанический подтекст, в ней, среди прочего, повествуется о том, как каждую весну происходит опыление растений [83]. Державин воспроизводит соответствующие ботанические реалии: “Blumenstaub” — “цветочный прах”, “цветочная пыль” и “Blumenkeime” [84] — “цветочная персть семян” (Л. 199—199 об.). В идиллии “Утренняя заря” обыгрываются природные феномены восхода и заката, а также утренней и вечерней росы, поэтому Аврора является у Гердера со слезами на глазах и удаляется в плаче, залитая краской стыда (аллюзия на закат). То же передает и Державин в своем переводе:
|
TrКnen waren in ihren Augen <…> S. 699 <…> bis ich von ihm, so bald er mich wieder erblickt, mit TrКnen und SchamrЪte in sein graues Bette hinuntergezogen werde. S. 699. |
Слезы были на глазах ее <…> Л. 198.
<…> пока он меня не увидит и со стыдливостию и со слезами не увлечет в старое свое ложе. Л. 198 об.
|
В целом заметно, что Державин тонко чувствовал гердеровский стиль, поскольку он не ритмизовал прозу, как при переводе идиллий Геснера, а достигал поэтизации путем организации текста в небольшие, равновеликие синтаксические единицы, объединяемые в периоды при минимальном использовании союзов и союзных слов:
|
Die Schopfung der Turteltaude “Verzein, o gutige Mutter, sprachen die Liebenden mit einem Munde, verzeihe uns die zu gefahrvolle, zu glanzende Belohnung. Im Chor der Scherze und Glanz deines Siegreichen Hofes, wer ist uns Burge fur unsre Treue, fur unsre Liebe? Sollen wir Tauben sein, so sende uns in die Einsamkeit, damit wir in unserm armen Nest einander alles werden, alles bleiben.” Die Gottin sprach das Wort der Verwandlung; siehe, da flog das erste Paar girrender Turteltauben. Sie girreten Dank der Gottin, und flogen ihren Grabe zu, wo sie mit ihrer Treue, mit ihrer ruhrenden Klage die alte Parze bewegen wollen, dab sie ihnen ihr undenossenes Menschenleben wiedergebe. Aber auch ihre gemeinschaftliche Klage ist ihnen Trost; die zarte, treue Liebe, die sie in ihrer Wuste genieben, ist ihnen mehr ais alle Scherze und Freuden an Venus Throne. S. 704 |
Сотворение Горлиц “Извини нас, благодетельная богиня! — отвечали они едиными устами. – Мы не можем принять толь блистательного и опасного для нас награждения. В кругу утех и угождений, во всегдашнем шуме и сиянии победоносного двора твоего, кто нам будет порукою за нашу верность, за нашу любовь? Но ежели тебе угодно, чтобы мы были голубями, то отошли нас в уединение, дабыв бедном нашем гнезде остались мы навсегда друг к другу всем тем, — всем, что теперь”. Богиня рекла преобразительное слово, и вспорхнуло первое гнездо нежнейших горлиц. Они, ей проворковав свою благодарность, полетели на их могилу, где верною любовию, трогающими жалобами своими хотели подвигнуть седую Парку к сожалению, чтобы возвратила им паки человеческую жизнь, которою они еще не наслаждались. Но обыкновенные их стенания есть им утешение. Нежная, верная любовь, ощущаемая ими в пустыне, приятнее для них, нежели все веселости и смехи вокруг престола Венеры. Л. 200 – 201. |
ПРИНЦИПЫ ПУБЛИКАЦИИ
При публикации переводов Державина из Геснера и Гердера мы придерживались принципов издания текстов поэта, разработанных Г.А. Гуковским. В отличие от Я.К. Грота, исправлявшего в своем издании “неправильный” язык Державина, Гуковский полагал, что у поэта были свои выработанные орфография и пунктуация, поэтому в издании 1933 г. ученый взял за основу текст “Сочинений Державина” 1808—1816 гг. — единственного авторитетного прижизненного издания. Позднее этот издательский принцип был учтен Г.Н. Иониным, Г.П. Макогоненко и Е.Н. Петровой при подготовке издания “Анакреонтические песни” в серии “Литературные памятники” (1986 г.). Одним из основных принципов данного издания стал “отказ от механического осовременивания орфографии, строгий учет смыслового и стилистического контекста в каждом отдельном случае”. Поэтому все авторские написания, “представляющие интерес для изучения стиля Державина”, были сохранены [85]. К ним относится в первую очередь дифференцированное употребление форм высокого и среднего стиля (например, “ея” — “ее”, “лицем” — “лицом”, “душей” — “душой”), а также все “написания, которые характеризуют лексические, орфоэпические и синтаксические особенности литературного языка державинской эпохи” [86].
Во всем тексте переводов нами последовательно введено написание слов “бог”, “боги” “богиня” со строчной буквы — на основании рукописи, легшей в основу третьей части прижизненного издания “Сочинений”, где встречаются многочисленные упоминания античных богов и богинь [87]. Также и в отношении идиллии “Миртил”, где Державин изменил множественное число оригинала Геснера “nКchst den GЪttern” (“по богам”) на единственное — “по боге”, мы исходим из предположения, что Державин вряд ли хотел ввести в эту единственную идиллию христианскую тематику, поэтому сохраняем здесь написание “бог” со строчной буквы.
В основу публикации положен список Абрамова [88]. Этот список был сверен с сохранившимися черновиками переводов идиллий Геснера [89].
ПРИЛОЖЕНИЕ
Утренняя заря [J.G. Herder. “Die MorgenrЕte”]
Хор нимф празднество Авроры начинал плясками и пением ей гимна: “Благолепная, вечно румяно-зрачная, юная, блаженная богиня, ты всякой день вновь пробуждаешься, купаяся в источнике наслаждений и красоты цветущей”. Но как скоро начинало восходить солнце и Аврора, управляя своею колесницею, остановлялась пред ними прекраснейшею из всех, но несчастнейшею богинею. Слезы были на глазах ея и благовонное покрывало, совлеченное ею с земли, как тонкое, влажное облако, лежало пред розовым лицем ея.
“Дети! меня славословящие, — вещала она, — невинность ваша привлекла меня сюды, дабы показаться вам, какова я подлинно есть. Хотя прекрасна, вижу сама, но счастлива ли? Слезы мои, вседневно проливаемые на лоно сестры моей Флоры, то вам доказывают. Не подумав в моей молодости, вышла я замуж за старого Тифона, из объятиев которого видите меня всякой день толь рано восходящую. Ему и мне седое его бессмертие без младости стало в наказание, которое, как только я нахожусь при нем, все мое блистание и красоту похищает. Для того я по утру так рано в краткое мое упражнение спешу прогонять все тени и чрез целой день потом скрываюсь в лучах Солнца, пока он меня не увидит и со стыдливостию и со слезами не увлечет в старое свое ложе.
Смотрите, о Девы! на мой пример и не думайте, чтоб прекраснейшая из вас была купно и счастливейшая, ежели вы не будете столько же умны, сколь хороши, и не выберете себе супруга равного, могущего составить ваше счастие”.
Аврора исчезла, но образ ее непрестанно блистал пред девицами в каплях росы. Оне не воспевали ее уже с тех пор как счастливейшую из богинь потому только, что она прекраснейшая, а примером ея стали благоразумнее.
Выбор Флоры [J.G. Herder. “Die Wahl der Flora”]
Юпитер в помышлениях своих предприяв создать вселенную, призвал пред себя все творения в мечтательных их видах. По манию его выступила из всех цветистая Флора. Кто мог описать ея прелести? Кто мог изобразить живо красоты ея? Все, что только земля произвела из юнодевственного своего лона, собрано было в лице, росте, стане и в цвете ея одежды. Все боги, взглянув на нее, изумилися, а богини красотам ея позавидовали.
“Выбери себе любовника, — сказал Юпитер, — из многочисленного сего собрания богов и гениев, только смотри, суетное дитя, не ошибись в твоем выборе”.
Взглянула вокруг себя легкомысленная Флора. О! если бы выбрала она прекрасного Феба, любовию к ней сгорающего. Но красоты его непостижны были для девы, а любовь слишком скромна. Быстро она облетела всех взором своим — и избрала. Кто бы подумал, кого? Последнего из богов, — ветреного Зефира.
“Безумная! — сказал Родитель. — Ты еще в духовном твоем образовании толь влюбчива и любострастна, что ветреную прелесть предпочла скромной, высочайшей любви. Но когда бы ты сего выбрала (указав на Феба), то бы тебя и все твое потомство сделал он участником своего бессмертия. Теперь же наслаждайся своим супругом”.
Зефир обнял Флору, и она вмиг исчезла, возлетев цветочным прахом в область воздушного бога.
Но когда Юпитер предобразовательной свой мир сотворил существующим и земное чрево разверзлося к возрождению цветочной персти семян, то оный бог воззвал Зефира, на прахе своей возлюбленной дремлющего. “Восстань, — сказал он, — юноша, принеси скорей твою любезную и зри ея земное привидение”. Зефир принес поспешно цветочную пыль. Разлетелась она по всей земле. Феб из прежней любви своей согрел ее; реки и источники из сестриной благосклонности увлажили, Зефир облелеял и Флора явилася в тысячах различных распустившихся цветах.
О как они обрадовались, нашедши своих небесных любовников! Бросились друг к другу и в резвых лобызаниях тихо обнимались движущимися своими руками. — Краткая радость! Как скоро прекрасная отверзла свои груди и брачное ложе во всех прелестях благовения и цветов изготовилось, насыщенный Зефир улетел. Феб из милосердия только из обманутой любви снедающим своим пламенем тоске ея доставил скорую кончину.
Всякую весну, о девы! обновляется сие событие. Вы цветете, как Флора. Выбирайте же себе жениха, не похожего на Зефира.
Сотворение Горлиц
[J.G. Herder. “Die SchÅpfung der Turteltaube”]
В первобытном блаженном усыплении желаний своих пребывала совокупною чета любящихся. Но ах! те их желания должны были остаться непробудным сном. Ненавидящая, неумолимая Парка разорвала их, и души в одном поцелуе, в одном вздохе отделились с собою неразлучно.
Первое, что по отлучении от тела их увидели они, это была вокруг их летающая богиня любви. С печальными жалобами бросились они в ея недро. “Ты не заступила нас, добрая богиня. Видела наши желания и не позволила насладиться нам ими в человеческой жизни, но мы и в тенях наших хотим быть неразлучны”.
Сжалившаяся на них богиня сказала им: “Любовь теней есть печальная любовь. Хотя не в моей теперь власти отдать вам паки человеческую жизнь, но судьба позволила мне преобратить вас в некоторой образ моего царства. Хотите ли вы быть голубями, торжественно возить мою колесницу и в лике любовных забав и смехов жить пищею амброзии? Любовь ваша и верность заслуживают сию награду”.
“Извини нас, благодетельная богиня! — отвечали они едиными устами. — Мы не можем принять толь блистательного и опасного для нас награждения. В кругу утех и угождений, во всегдашнем шуме и сиянии победоносного двора твоего, кто нам будет порукою за нашу верность, за нашу любовь? Но ежели тебе угодно, чтобы мы были голубями, то отошли нас в уединение, дабы в бедном нашем гнезде остались мы навсегда друг к другу всем тем, — всем, что теперь”.
Богиня рекла преобразительное слово и вспорхнуло первое гнездо нежнейших горлиц. Они, ей проворковав свою благодарность, полетели на их могилу, где верною любовию, трогающими жалобами своими хотели подвигнуть седую Парку к сожалению, чтобы возвратила им паки человеческую жизнь, которою они еще не наслаждались. Но обыкновенные их стенания есть им утешение. Нежная, верная любовь, ощущаемая ими в пустыне, приятнее для них, нежели все веселости и смехи вокруг престола Венеры.
Ненависть то или доброта, что Парка навсегда оставила их горлицами, сохраня от опасной участи непостоянного человеческого Сердца.
Роза [J.G. Herder. “Die Rose”]
“Все вокруг цветы вянут и умирают, а одна я только называюся увядающею, скоро проходящею розою. Неблагодарные человеки! не творю ли я краткого моего бытия вам приятным? Так, даже и по смерти изготовляю гробницам сладкое благоухание, лекарствы и мази толь укрепительные и толь приятные. Но при всем том в разговорах и песнях слышу: Ах! увядающая, скоро проходящая роза”.
Так царица цветов жаловалась на своем престоле, может быть, в первых ощущениях начинающей упадать ея красоты. Девица, стоящая пред ней, услышав то, сказала: “Не гневайся на нас, милая красавица, не называй того неблагодарностию, что может почесться высочайшею любовию, вожделением нежнейшей склонности. Все цветы мы видим вкруг себя умирающими, но тебя, их монархиню, единую желаем и почитаем достойною бессмертия. Ежели мы видим себя обманутыми в желаниях наших, то оставь нам хотя те жалобы, которыми мы в тебе о себе сожалеем. Все наши красоты, молодость и радости нашей жизни мы сравниваем с тобою. Когда процветаем, как ты, поем и говорим: ах! увядающая, скоро проходящая роза”.
Аврора [J.G. Herder. “Aurora”]
Аврора жаловалась богам, что хотя она много восхваляется людьми, но мало ими любима и посещаема, а особливо теми, которые ее более поют и величают. “Не огорчайся твоею судьбою, — сказала богиня премудрости. — Не то же ли со мною?”
“Посмотри, — продолжала она, — на тех, которые тебя мало видят, и на каких соперниц они тебя променивают. Взгляни на них, когда ты их проезжаешь, — как они в сонных объятиях телом и душой истлевают.
Но ты имеешь у себя довольно друзей и приятелей. Целое мироздание тебя торжествует. Все цветы пробуждаются и надевают на себя пурпуровой блеск новобрачной твоей красоты. Хоры птиц тебя приветствуют. Всяк по-своему желает насладиться твоим присутствием. Прилежный земледелец и мудрец трудолюбивый никогда тебя не пропускают. Из чаши твоей, тобою им подносимой, пьют они здоровье, крепость, спокойствие и жизнь, — вдвое тем довольны, что безмятежно тобою наслаждаются, не быв воспрепятствованы шумливою толпою, во сне погруженною. Ужели ты не считаешь того счастием, чтобы быть любимой и без осквернения наслаждаться? Знай: сие есть высочайшее блажество богов и человеков”.
Аврора закраснелась от неблагоразумных своих жалоб. Всякая красавица, подобная ей в невинности и чистоте, желай себе подобного счастия.
Миртил [S. GeSSner. “Mirtil”]
В тихий вечер при блеске луны Миртил зашел в болото. Тишина места, месячное сияние и пение cоловья в безмолвном восторге его удерживали. Но возвратившися в зеленую сень, из виноградных ветвей, пред уединенной хижиной его сплетенную, нашел он престарелого отца своего, склонившегося седою главою на руку, под лунным светом тихо дремлющего. Остановился пред ним и, прижав к персям своим руки, долго стоял, не совращая с него внимательного взора, лишь взглядывал иногда сквозь блестящих виноградных листьев на небо. Слезы сыновние из очей его лилися.
“О ты! — говорил он. — Ты! которого по боге больше всех почитаю, дражайший мой родитель, как сладко почиваешь! — Как покоен сон праведника! Конечно, дрожащими стопами вышел ты из хижины провести здесь в молитве вечер и утомясь заснул. Ах, отче мой, ты и за меня молился! О сколько я счастлив! Бог слышит твою молитву. Оттого-то хижина наша стоит безопасна, под надгбенными от плодов ветвями. Оттого благословение почиет на стаде нашем. Оттого-то поля волнуются классами. Так, при слабом моем попечении, о успокоении твоей старости, взводишь ты часто взор свой на небо, от радостного удовольствия плачешь и меня благословляешь. Отче мой, что я чувствую тогда: грудь поднимается, обильных слез струятся потоки. Сего дня поддерживаемый мною, выходя из хижины, да насладишься теплых лучей солнечных, окруженный резвящимся стадом и наполненными плодов деревьями, говорил ты: “Власы мои поседели в радости, будьте и впредь благословенны, поля мои. Недолго помрачающиеся мои очи уж будут пробегать по вас. Скоро променяетесь вы на поля блаженнейшие”. “Ах Отче! Лучший мой друг! Скоро я тебя лишусь. Печальное размышление! Ах! — тогда — близ могилы твоей поставлю алтарь. Тогда, буде случится блаженный день, в которой сделаю добро, помогу страждущему, осыплю твой гроб росою и цветами”. Так вещав, умолк, смотря заплаканными очами на старца. “Какою умильною улыбкою и во сне осклабляется, — примолвил он сквозь слез. — Знать, добрые дела пролетают в мечтах пред ним. Как блистательно безвласую главу и белую браду луна освещает! О! да хладный ветр и влажная роса не повредят его”. Тут поцеловав в чело, чтобы тихонько разбудить, отвел в хижину, да сладостнее там на мягкой полсти усыпится.
Зефиры [S. GeSSner. “Die Zephyre”]
1. Зефир
Что праздно перепорхиваешь здесь по розовым кустам? Полетим лучше со мною в эту тенистую долину, там нимфы в озерке купаются.
2. Зефир
Нет, не хочу. Лети один и прохлаждай нимф. Я здесь приятнейшим упражнением намерен заняться. Для того вот и расширяю мои крылья на розовых кустах, что набираюсь благовония.
1. Зефир
Что это за упражнение? Почему они приятнее игры между веселых нимф?
2. Зефир
Скоро по этой тропинке пойдет девушка, прекраснейшая, чем юная Грация. Всякое утро с полною корзинкою ходит она в эту хижину, которая видна на горке, — в ту самую, которой, видишь, мглистую крышу озаряет утреннее солнце. Туды приносит она утешение бедности и дневное пропитание. Живет там благочестивая, неимущая больная женщина. Двое малых с ней детей давно померли бы с голоду, ежели бы Дафна им не помогала. Скоро она возвратится с прекрасными, разгоревшимися от слез щеками, наполненным взором невинности. Струи милосердия и детская на челе радость любезны в утешающих бедность. — Ее-то я здесь ожидаю в сих розовых кустах, покудова не увижу. С запахом роз и с прохладою полечу к ней навстречу. Обвею лице, осушу лобзанием слезы. Вот что я буду делать.
1. Зефир
Ты меня растрогал. Как сладостно твое занятие! Дай же и я прохлажду мои крылья и, набравшись благоухания, полечу с тобою вместе, когда придет. Но посмотри сквозь ивняк, это, кажется, она. Прекрасна, как заря! Невинность улыбается на устах. Всякая черта наполнена приятности. Лети, расширяя свои крылья, это она. Никогда я не прохлаждал еще лица столь прекрасного.
Плаванье [S. GeSSner. “Die Schiffahrt”]
Лети, корабль, везущий Дафну на отдаленной брег. Опархивайте ей ветерки тихо и вы, крылатые божки любви. Волны, плещите вкруг кормы без шума, и знайте, что как внимательно на вас взглянет она, то думает обо мне. На брегах тенистых рощ пойте, птички, только ей, и вы, камыши, тихо ветерками движась, пред ней наклоняйтесь. Будь, море, и ты беспрестанно гладко. Поверена тебе такая красота, которую каждая струя твоя, как солнце, изображает. Смотри, чтоб она в твоем зеркале подобно так сияла, как Венера, когда она, родясь из твоей белой пены, на раковину воссела. Боги, видевшие ее тогда, забыли игривые в водах плесканья, а нимфы камышевые ветки свои. Как богиню приятностей не приветствовали они ревнивыми взорами, а смотрели только, как на брег вышла.
Дафна и Хлоя [S. GeSSner. “Daphne. Chloe”]
Дафна: Посмотри, позади черных гор всходит уж месяц. Светится меж высочайших дерев. Здесь мне очень приятно. Помешкаем, покуда брат мой пойдет за стадом и проводит его домой.
Хлоя: Правда, что это местечко очень приятно и вечерняя прохлада. Помедлим.
Дафна: Посмотри, по сторону камня огород юного Алексея. Заглянем в него чрез забор. — Это в целой здешней округе лучший сад. Ни которой так опрятно не устроен, так хорошо не ухожен.
Хлоя: Пойдем.
Дафна: Никто из пастухов не умеет так разводить растений, как он. Не так ли?
Хлоя: Точно так.
Дафна: Посмотри, как все здорово, свежо, расцветает, что только стелется по земле и возвышается на стеблях. Посмотри, как там вода пробивается сквозь камня, извивается под древесными тенями и с холма упадает. Посмотри, как из козелистника сплетена беседка, что — видна из нее вся отдаленность здешней прекрасной стороны.
Хлоя: Ты, девушка, очень хвалишь, все тебе здесь мило. Всех садов приятнее сад чернобрового Алексея и всех цветов его цветы прекраснее; ничей так источник сладко не журчит, ничья так вода не чиста, не холодна, как его.
Дафна: Ты издеваешься.
Хлоя: Ничуть. — Посмотри, я сорву эту розу. Скажи мне: не благовоннее ли запах ея всех других роз? Любезна, как будто сама любовь ее возращала.
Дафна: Ах! ты лукавишь.
Хлоя: Не утаивай же и ты предо мною твоих вздохов, которые грудь так вздымают.
Дафна: Ты очень зла. Пойдем отселе.
Хлоя: Не спеши. Мне очень здесь нравится. Но слушай, там шорох. Или из бузинного кустарника нас кто подсматривает. — Ах! да вот никак он самой. Скажи мне на ушко: не прекраснее ли всех других он пастушков?
Дафна: Я уйду.
Хлоя: Не пущу. Взгляни, он удивляется, вздыхает. Конечно, девушка, ты у него лежишь глубоко на сердце. Ах, миленькая! у тебя руки дрожат. — Не бойся. — Ведь там не волк.
Дафна: Пусти меня, пусти.
Хлоя: Тише, слушай, кто-то поет.
Между тем как в бузинном кустарнике так пастушки скрытно стояли, Алексей не знал, что его они подслушивают, пел умильным голосом:
“Тихий светлый месяц, свидетель моих вздохов, и вы, древ скромные тени, что часто здесь со мною Дафну, Дафну повторяли; цветы вкруг благовонные, роса сверкающая на листьях, любви слезам подобная, что на моих щеках блещут, — вам здесь открыться смею, что, ах! я ее люблю. Нашел ее намедня стоящу у потока с наполненным воды кувшином, весьма для ней тяжелым. Позволь, — сказал я ей дрожащим голосом, — отнесть мне это бремя в твой шалаш отсель. — Как добр ты, — она отвечала. — Трепеща взял я ношу. Бледнел и задыхался потупя глаза в землю, шел обруку я Дафны, не смея ей промолвить, что я ее люблю больше, чем пчела весну. Так, главу повеся, вблизи меня в полдни цвел маленькой мой нарцис, — цвел полной красотою и во цвету увял. Ах! скоро так же, скоро младой пастух увянет, когда жестокая Дафна любовь мою к ней презрит. Увы! тогда цветы различные, мои душистые разные травки, мне бывшие доныне и радостью всечасной и сладкою заботой, без моего о вас присмотра поблекнете засохши. Не будет без меня никто уж вас лелеять, — дикое былье вас задушит, и взросший вкруг репейник вас скроет вредным листом. И вы, древа прекрасные, носящие сладкие грозды, моими насажденные, возрощенные руками, лишенные плодов и листьев, умершими став пнями, показывать пустыню лишь дику и печальну век будете собою: в ней жизнь мою оставшу прохлажду. — Простите. Ах, можешь ли и ты, как прах мой тлеть здесь будет, в объятиях любви достойного супруга, вкушать блаженство любви, вкушать то, о Дафна! в полной мере сладкое счастье. Но что, к чему мучусь? — воображаю себе сам отчаяние толь мрачное? Живя еще, цветет моя надежда. Так, дружески она мне улыбалась, как проходил ее я мимо, нарочно тихо, и на холму недавно играл как на свирелке, она шла и на лужку вблизи остановилась; а я лишь ее завидел, сомкнулись губы, пальцы затряслись. Играл я очень дурно, но все она стояла и слушала всю песню. О! Если б я невестой когда привел ее сюды: красивей бы цветки, ярчее вы блистали, и всякий бы из вас сильней испустил свое благоухание, и вы, древа! когда она придет, уклоньте сеннолистные ветви, склонитесь к ней пониже, поближе поднесите к устам ее прекрасным плоды ваши сладчайши.
Так воспевал Алексей и руки Дафны дрожали в руках ея подруги. Хлоя вскрикнула: “Алексей, она тебя любит. Поди сюды, она здесь под кустом бузинным, поди и целуй слезы, от любви к тебе по щекам текущие”. Робко вышел он. Восхищения его я пересказать не могу, как Дафна, стыдливо наклонясь на грудь Хлои, призналась ему, что его любит.
Пучок цветов [S. GeSSner. “Der BlumenstrauSS”]
Я видел Дафну. Может быть, может быть, я был бы счастливее, ежели бы ее никогда не видал! Так прелестною нигде не являлась. — В знойной полдень лежал я в прохладной мрачной тени развесистой ивы, там при студенце, где он тихо камни пробившись ниспадает. Густой ветвей навес источник и меня как бы сводом накрывал. Сидел я покойно, но ах! с тех пор спокойствие от меня удалилось. Недалеко от меня зашумел кустарник. Пришла Дафна по березовой опушке и спустилась к источнику, опрятно приподняла голубую свою одежду с белых ног и вошла в прозрачные струи. Наклонилась, и правою рукою умывала свое прекрасное лице, а левою поддерживала платье, чтоб не замочить. Потом приподнялась и стояла до тех пор, пока ни одна капля с рук ее не шелохнула уже воды. Тихо было, и каждая из ее прелестей верно отражалась в струях. Улыбается сама своей красоте и оправляет перевязку на золотых своих власах, толь прелестными узлами соплетенных. Для кого, — вздохнул я, — ах! для кого такая забота! Кому, ах! кому она хочет понравиться! Кто тот счастливец, для которого она с удовольствием на себя смотрит, что она так прелестна! Между тем, как она так нагнувшись стояла над источником, упал у груди ее пук цветов и приплыл вниз по воде ко мне. Как она ушла, я поймал его, целовал и не отдал бы за целое стадо. Но, ах! пучок стал вянуть, вянет он, хотя не прошло еще и двух дней, как принес его ко мне ручей. Ах! как его я лелеял. Стоял он в налитой чаше водою, в той самой, которую я весною пением моим выиграл. Искусно был на ней вырезан Амур в лиственной куще, с усмешкою точащий стрелу и пробующий острие перстом, а пред ним два голубя целующиеся. Три раза в день поливал его я свежею водою, выставлял на ночь за решетку в окошке для окропления росою. Всякой раз становился пред ним, нюхал его приятный запах. Казались мне краски его ярчее, чем на всех цветах весенних, потому что процветали на груди ея! Часто изумленным бывал пред чашею. Так Амур, — вздыхал я, — остры твои стрелы, сколько я то чувствую! Благоволи, дав половину того ощущает Дафна, — и я тебе посвящу сию чашу. На маленьком алтаре твоем поставлю я ее и всякое утро увенчивать буду цветами, а зимою миртовыми ветвями. О, когда бы вы, маленькие голуби, были изображением моего будущего счастия! Но ах! несмотря на то, что столько суетился, пучок увядает. Уныло свесили цветки поблеклые свои головки чрез края чаши. Вот уже и запаху не испускают, и опадают листки. Ах, Амур! не допусти, чтоб увядание их было худым предвещанием для моей любви.
ПРИМЕЧАНИЯ
1) Гуковский Г.А. Литературное наследство Г.Р. Державина // Литературное наследство. Т. 9—10. М., 1933. С. 379.
2) Позже на необходимость переиздания Державина настоятельно указывал В.А. Западов: Западов В.А. Текстология и идеология (Борьба вокруг литературного наследия Г.Р. Державина) // Проблемы изучения русской литературы XVIII века. Межвузовский сборник научных трудов. Вып. 4. Л., 1980. С. 96—129.
3) Западов В.А. Работа Г.Р. Державина над “Рассуждением о лирической поэзии”. Приложение: Державин Г.Р. Продолжение о лирической поэзии // XVIII век. Сб. 15. Русская литература XVIII века в ее связях с искусством и наукой. Л., 1986. С. 229—282; Западов В.А. Последняя часть “Рассуждения о лирической поэзии” Г.Р. Державина. Приложение: Державин Г.Р. Продолжение о лирической поэзии. Часть 4-я // XVIII век. Сб. 16. Итоги и проблемы изучения русской литературы XVIII века. Л., 1989. С. 289—318.
4) Собрание сочинений Г.Р. Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота. Изд-е Имп. акад. наук. Т. I—IX. СПб., 1864—1883. Т. IV. C. IX. Далее ссылки на это издание даются сокращенно: Грот (с указанием тома и страницы).
5) Ср. замечания Грота: “Излишним признано также печатать его прозаические переводы <…>”, “Находя бесполезным перепечатывать как этот (“Ироида, или Письмо Вивлиды в Кавну”. — А.К.), так и другие, оставшиеся в рукописях переводы Державина с чисто литературным содержанием <…>” // Грот. Т. VII. С. III, 643.
6) Как указал Грот, державинский перевод был напечатан в “Вестнике Европы” за 1812 г. (Ч. LXIV, № 16. C. 306—309) // Грот. Т. VII. C. 643—644.
7) ОР РНБ. Ф. 247. Собрание бумаг Державина. Т. 4. Л. 198—209 об.
8) Черновик Державина на Л. 99 озаглавлен “Миртиллъ”, хотя в самом тексте, с которого, видимо, и переписывал Абрамов, имя везде последовательно пишется с одной “л” — “Миртилъ”. Абрамов же сохранил написание с двойным “л” и в тексте списка. Между тем написанию имени в немецком оригинале — “Mirtil” — более адекватно державинское “Миртилъ”, так что мы в дальнейшем будем придерживаться именно этого варианта имени, предположив, что Державин по недоразумению изменил в заглавии первоначальный способ написания.
9) Некоторые из этих текстов упомянуты в статье Западова как неизданная державинская беллетристика: Западов В.А. Текстология и идеология (Борьба вокруг литературного наследия Г.Р. Державина) // Проблемы изучения русской литературы XVIII века. Межвузовский сборник научных трудов. Вып. 4. Л., 1980. С. 124.
10) Десять переводов Державина из Геснера и Гердера, обнаруженные нами в рукописном отделе Российской национальной библиотеки, публикуются в Приложении к данной статье.
11) Грот. Т. VI. С. 341.
12) Грот. Т. VI. С. 351—352.
13) Отчет Императорской публичной библиотеки за 1892 г. СПб., 1895. С. 14.
14) Грот. Т. VI. С. 344—346. См. также указание Западова: Западов В.А. Текстология и идеология (Борьба вокруг литературного наследия Г.Р. Державина) // Проблемы изучения русской литературы XVIII века. Межвузовский сборник научных трудов. Вып. 4. Л., 1980. С. 100—101.
15) Западов датирует эти списки 1810—1811 гг. См.: Западов В.А. Текстология и идеология (Борьба вокруг литературного наследия Г.Р. Державина) // Проблемы изучения русской литературы XVIII века. Межвузовский сборник научных трудов. Вып. 4. Л., 1980. С. 100.
16) ОР РНБ. Ф. 247. Собрание бумаг Державина. Т. 4. Л. 111—175. См. также указание Западова: Западов В.А. Текстология и идеология (Борьба вокруг литературного наследия Г.Р. Державина) // Проблемы изучения русской литературы XVIII века. Межвузовский сборник научных трудов. Вып. 4. Л., 1980. С. 99.
17) ОР РНБ. Ф. 247. Собрание бумаг Державина. Т. 3. Л. 1—129.
18) Грот. Т. VII. С. IV.
19) ОР РНБ. Ф. 247. Собрание бумаг Державина. Т. 4. Л. 111—175 об. Содержание данной тетради приведено у Грота в другом порядке и, как указано в “Отчете Императорской публичной библиотеки за 1892 г.”, не полностью. Кроме того, черновой оригинал “Изъяснения аллегорических барельефов…” находится во 2-м томе архива, так же как и список “Речи об открытии народных училищ…”, и автографы текстов “О поэзии и надежде”, “О стихотворцах”, “О государях философах”, “О дружбе”, “Благодарность”, “Шутка”, “Разговор короля с философом” и “Не должно докучать”.
20) Грот. Т. VII. С. IV.
21) Западов В.А. Текстология и идеология (Борьба вокруг литературного наследия Г.Р. Державина) // Проблемы изучения русской литературы XVIII века. Межвузовский сборник научных трудов. Вып. 4. Л., 1980. С. 100.
22) Uchastkina Z.V. A History of Russian Hand Paper-Mills and their Watermarks. Hilversum, 1962 (Monumenta chartae papyraceae historiam illustrantia. IX). P. 269.
23) Клепиков С.А. Филиграни на бумаге русского производства XVIII — начала XX века. М., 1978. С. 13 (№ 58—64).
24) Uchastkina Z.V. A History of Russian Hand Paper-Mills and their Watermarks. Hilversum, 1962 (Monumenta chartae papyraceae historiam illustrantia. IX). P. 68.
25) В 1810 г. Гнедич читал державинский перевод “Федры” перед собранием гостей. См.: Грот Я.К. Жизнь Державина. М., 1997. С. 582.
26) Об обстоятельствах публикации этих двух переводов см.: Грот Я.К. Жизнь Державина. М., 1997. С. 567.
27) Ионин Г.Н. Творческая история “Анакреонтических песен” // Державин Г.Р. Анакреонтические песни. М., 1986. С. 351.
28) ОР РНБ. Ф. 247. Собрание бумаг Державина. Т. 4. Л. 261—266 об.
29) Там же. Л. 268—271 об. В 1778—1779 гг. Державин переводил и “Мессиаду” Клопштока. См.: Грот. Т. V. С. 313, 321, 324—325.
30) Вестник Европы. Ч. VII. № 4. С. 286. См. указание Грота во втором академическом издании: Сочинения Г.Р. Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота. Изд. 2-е, без рисунков. Т. I—VII. СПб., 1868—1878. Т. II. С. 216.
31) Примечание Грота: там же.
32) Цит. по: Грот. Изд. 2-е. Т. 2. С. 216. Это же стихотворение имеется в архиве Державина: ОР РНБ. Ф. 247. Собрание бумаг Г.Р. Державина. Т. 28. По поводу фигуры Д.М. Баранова Грот сделал следующее замечание: “Хороший стихотворец, поместивший между прочим в “Аонидах” Карамзина (кн. II) перевод волтеровой сатиры “Le mondain”, под заглавием: Любитель нынешнего света. Приводимые здесь стихи его к Державину перепечатаны Жуковским в Собрании Русских стихотворений (Т. V), с полною подписью автора” // Грот. 2-е изд. Т. II. С. 216. О Баранове см.: Русский биографический словарь. Т. II. СПб.; М., 1896—1918. С. 482.
33) Русская Геснериана — большая и уже не раз привлекавшая внимание отечественных и зарубежных исследователей тема. См., например: Кросс А.Г. Разновидности идиллии в творчестве Карамзина // XVIII век. Сб. 8. Державин и Карамзин в литературном движении XVIII — начала XIX века. Л., 1969. С. 343—345; Вацуро В.Э. Русская идиллия в эпоху романтизма // Русский романтизм. Л., 1978. С. 118—138 или в кн.: Вацуро В.Э. Пушкинская пора. СПб., 2000. С. 517—539; Данилевский Р.Ю. Россия и Швейцария. Литературные связи XVIII—XIX вв. Л., 1984. С. 59—84; История русской переводной художественной литературы (Древняя Русь. XVIII век). Т. 2. Драматургия, поэзия. СПб., 1996. / Под ред. Ю.Д. Левина. С. 134—135; Brang P. Studien zu Theorie und Praxis der russischen ErzКhlung 1770—1811. Wiesbaden, 1960; Klein J. Die SchКferdichtung des russischen Klassizismus. Berlin, 1988; Hammarberg G. From the idyll to the novel: Karamzin’s Sentimentalist prose. Cambridge, 1991.
34) Позднее “Идиллия” была опубликована Гротом в VII томе “Сочинений Державина”. См.: Грот. Т. VII. C. 499—500.
35) Как указал Грот, публикация содержала вместо подписи три звездочки, а имена собственные “Александровское” и “Вяземская” были обозначены только начальной буквой. См.: там же.
36) Данилевский Р.Ю. Россия и Швейцария. Литературные связи XVIII—XIX вв. Л., 1984. С. 66.
37) Грот. Т. VII. С. 499—500.
38) Данилевский Р.Ю. Россия и Швейцария. Литературные связи XVIII—XIX вв. Л., 1984. С. 65, 231.
39) Там же.
40) Данилевский указывает на возможность авторства издателя журнала Г.Л. Брайко. См.: Данилевский Р.Ю. Россия и Швейцария. Литературные связи XVIII—XIX вв. Л., 1984. С. 65.
41) См.: Данилевский Р.Ю. Россия и Швейцария. Литературные связи XVIII—XIX вв. Л., 1984. С. 231; История русской переводной художественной литературы (Древняя Русь. XVIII век). Т. 2. Драматургия, поэзия. СПб., 1996 (под ред. Ю.Д. Левина). С. 134—135; Drews P. Deutsch-slavische Literaturbeziehungen im 18. Jahrhundert. MЯnchen, 1996. S. 230—232 (библиография переводов произведений Геснера).
42) В “Санкт-Петербургском вестнике” эта идиллия переведена крайне архаичным языком (использованном, вероятно, в функции возвышенной речи), с употреблением форм аориста (“спяше”) и старых инфинитивных форм на “ти” (“обозревати”, “вещати”, “упокоити” и др.), в одном месте употреблена также старая перфектная форма “уснул еси”. См.: Санкт-Петербургский вестник. 1779. Январь. С. 18—20.
43) Грот. Т. IX. С. 323.
44) Грот Я.К. Жизнь Державина. М., 1997. С. 570.
45) Грот. Т. II. C. 486.
46) В диссертации Гизелы Розендаль после цитаты из данного письма сделано замечание о том, что “множественное число в выражении немецкие Геснера дает возможность объединить именем Геснера всех известных Державину немецких поэтов (предположительно, Э. фон Клейста, А. фон Галлера, возможно, также Брокеса), чей талант проявился в изображении природы и невинных нравов”. См.: Rosendahl G. Deutscher Einflu╡ auf Gavriil Romanovic╓ Derz╓avin. Bonn, 1953 (Diss. masch.). S. 124—125. Очевидно, однако, что выражение “немецкие Геснера” нужно понимать как коррелят предыдущей конструкции: “возьмите образцы с древних…, а ежели в них не искусны, то немецкие <образцы> Геснера могут вам послужить достаточным примером…”. Кроме того, множественное число от имени “Геснер” звучало бы скорее как “Геснеры”.
47) Грот. Т. IX. С. 326.
48) Панаев воспроизвел этот текст в своих “Воспоминаниях”, снабдив его примечанием: “Стихи действительно очень хороши, но не идиллия”. Свое мнение о характере стихов Бакунина Панаев поместил и в благодарственном ответном письме Державину: “…позвольте сказать, что прекрасное стихотворение г. Бакунина едва ли может называться идиллиею; оно, напротив, отзывается и увлекает любезною философиею Ваших горацианских од”. По свидетельству Панаева, впоследствии он узнал “от одного из ученых посетителей Державина, что он остался доволен письмом…, читал его гостям своим, собиравшимся у него по воскресеньям, и хвалил (его, Панаева. — А.К.) смелость”. См.: Панаев В.И. Воспоминания // Вестник Европы. 1867. № 9. С. 243—244.
49) Панаев В.И. Воспоминания // Вестник Европы. 1867. № 9. С. 241.
50) Там же. С. 252.
51) О В.И. Панаеве см. статьи В.Э. Вацуро: Русские писатели. 1800—1917. Т. 4. М., 1999. С. 514—516; Вацуро В.Э. Русская идиллия в эпоху романтизма // Вацуро В.Э. Пушкинская пора. СПб., 2000. С. 517—539; Русский романтизм. Л., 1978. С. 118—138.
52) Опубликована в журнале “Соревнователь” за 1820 г. (№ 2). См. указание В.Э. Вацуро: Русские писатели. 1800—1917. Т. 4. М., 1999. С. 514.
53) Cм.: Кукулевич А.М. Русская идиллия Н.И. Гнедича “Рыбаки” // Ученые записки Ленинградского ун-та. 1939. № 46. Вып. 3. С. 284—320; Вацуро В.Э. Пушкинская пора. СПб., 2000. С. 517—539; Русский романтизм. Л., 1978. С. 118—138; Данилевский Р.Ю. Россия и Швейцария. Литературные связи XVIII—XIX вв. Л., 1984. С. 59—84.
54) Rosendahl G. Deutscher Einflu² auf Gavriil Romanovic╓ Derz╓avin. Bonn, 1953 (Diss. masch.). S. 125.
55) Ibid. S. 127.
56) О передаче ритма прозы Геснера в русских переводах см. у Р.Ю. Данилевского: Данилевский Р.Ю. Россия и Швейцария. Литературные связи XVIII—XIX вв. Л., 1984. С. 63.
57) ОР РНБ. Ф. 247. Собрание бумаг Державина. Т. 4. Л. 207. Далее в цитатах из державинских переводов приводится номер листа. Графическое оформление текста идиллий как стихов в приводимых нами примерах используется, разумеется, только с целью продемонстрировать неслучайность ритмизации. Мы вполне отдаем себе отчет в том, что определяющей здесь является воля автора, создававшего свой текст как прозу.
58) Gessner S. SКmtliche Schriften in drei BКnden. Hrsg. von Martin Bircher. Reprint des FЯnften Teils von “Salomon Gessners Schriften, ZЯrich bey Orell, Ge╡ner, FЯ╡li u. Comp. 1772”. Bd. III. S. 10. В цитатах из этого издания нами сохранена орфография оригинала. Далее по тексту в цитатах из всех идиллий Геснера, кроме “Mirtil”, приводится номер страницы из данного издания.
59) По мнению В.М. Живова, “инверсии в языковом сознании XVIII в. (к носителям которого, несомненно, можно относить и Державина, хотя он творил и в начале XIX в. — А.К.) выступают как синтаксический славянизм <…>, необходимый, однако, для поэтической речи”. См.: Живов В.М. Язык и культура в России XVIII века. М., 1996. С. 439.
60) Gessner S. SКmtliche Schriften in drei BКnden. Hrsg. von Martin Bircher. Bd. II. Reprint des Dritten Teils von “Salomon Gessners Schriften. ZЯrich: Orell, Ge╡ner u. Comp. 1762”. S. 17.
61) Грот. Т. I. С. 194; Т. II . С. 60, 179, 232; Т. III. С. 6.
62) Bittner K. J.G. Herder und G.R. Derz╓avin // BeitrÊge zur Einheit von Bildung und Sprache im geistigen Sein. Festschrift zum 80. Geburtstag von Ernst Otto. Berlin, 1957. S. 188—215.
63) Zerstreute BlКtter. Sammlung 1. Gotha: Carl Wilhelm Ettinger, 1785; Zerstreute BlКtter. Sammlung 2. Gotha: Carl Wilhelm Ettinger, 1786. Zerstreute BlКtter. Sammlung 1. Gotha: Carl Wilhelm Ettinger, 1791. 2., neu durchgesehene Ausg.
64) Bittner K. J.G. Herder und G.R. Derz╓avin // BeitrКge zur Einheit von Bildung und Sprache im geistigen Sein. Festschrift zum 80. Geburtstag von Ernst Otto. Berlin, 1957. S. 205. Вполне возможно, что интерес Державина к Гердеру и к “греческим” опытам последнего возник на фоне работы Н.А. Львова по подготовке издания “Стихотворение Анакреона Тийского” (1794), поскольку в своей концепции греческой поэзии Львов явно опирался на историко-философские труды Гердера. См.: Макогоненко Г.П. Анакреонтика Державина и ее место в поэзии начала XIX в. // Державин Г.Р. Анакреонтические песни. М., 1986. С. 263.
65) Датировка В.А. Западова: Западов В.А. Работа Г.Р. Державина над “Рассуждением о лирической поэзии” // XVIII век. Сб. 15. Русская литература XVIII века в ее связях с искусством и наукой. Л., 1986. С. 229—282.
66) Перевод заглавия Державина. См.: Грот. Т. VII. С. 603—604.
67) Herder J.G. SКmtliche Werke. Hrsg. und bearb. von Maria Carolina von Herder u.a. TЯbingen, 1805—1820. 46 Bde.
68) Данилевский Р.Ю. И.Г. Гердер и сравнительное изучение литератур в России // Русская культура XVIII века и западноевропейские литературы. Л., 1980. С. 198.
69) Cross A.G. N.M. Karamzin: A Study of his Literary Career 1783—1803. Illinois, 1971. P. 120.
70) После Гердера и другие писатели обращались к данному жанру, например: Krummacher F.A. Apologien und Paramythien. 1808—1819; Gleich F. Paramythien. Romantische Sagen und ErzКhlungen, 1815.
71) Цит. по: Herder J.G. Werke. Hrsg. von Ulrich Gaier. Bd. 1—10. Frankfurt am Main, 1985—2000. Bd. 3. S. 1353—1354.
72) Gockel H. Herder und Mythologie // Johann Gottfried Herder. 1744—1803. Hrsg. von Gerhard Sauder [Studien zum achtzehnten Jahrhundert. Hrsg. von der Deutschen Gesellschaft fЯr die Erforschung des achtzehnten Jahrhunderts. Bd. 9]. Hamburg, 1987. S. 413.
73) Das Journal von Tiefurt, hg. v. Eduard v.d. Hellen, Weimar 1892 [Schriftenreihe der Goethe-Gesellschaft 7]. S. 31. Цит. по: Gaier U. Paramythische Dichtung // Herder J.G. Werke. Hrsg. von Ulrich Gaier. Bd. 1—10. Frankfurt am Main, 1985—2000. Bd. 3. S. 1355.
74) Именно в этой связи Гердер рекомендовал в качестве учебного материала для 2-го класса реальной гимназии мифологию — “как поэзию, искусство, национальное мировоззрение, как феномен человеческого духа…”. Указ. и нем. цит. в: Gockel H. Herder und Mythologie // Johann Gottfried Herder. 1744—1803. Hrsg. von Gerhard Sauder [Studien zum achtzehnten Jahrhundert. Hrsg. von der Deutschen Gesellschaft fЯr die Erforschung des achtzehnten Jahrhunderts. Bd. 9]. Hamburg, 1987. S. 413.
75) См.: “Арзамас”: Сборник: В 2 кн. Кн. 1. Мемуарные свидетельства. Накануне “Арзамаса”. Арзамасские документы. М., 1994. С. 299—300, 317.
76) Поэты 1820—1830-х годов: В 2 т. Л., 1972. Т. 1. С. 72—86.
77) Drews P. Herder und die Slaven. Materialien zur Wirkungsgeschichte bis zur Mitte des 19. Jahrhunderts. MЯnchen, 1990. S. 85. В этом же издании помещена подробная библиография переводов произведений Гердера на славянские языки.
78) “Арзамас”: Сборник: В 2 кн. Кн. 2. Из литературного наследия “Арзамаса”. М., 1994. С. 100—115; 475—476.
79) О Жуковском и Гердере см. статьи в издании: Библиотека В.А. Жуковского в Томске. Ч. 1. Томск, 1978.
80) “Глас Санктпетербургского общества по случаю благоволения, объявленного ему главнокомандующим ноября 29 дня: Stimme des Publikums von St. Petersburg bey Gelegenheit des AllerhЪchsten Gefallens, welches demselben durch den Oberbefehlshaber den 29. November bekannt gemacht worden”. СПб., б.г. Известны переводы Бриммера из Гёте, Шиллера и Лангбейна, опубликованные Г.А. Гуковским (Гуковский Г. Литературное наследство Г.Р. Державина // Литературное наследство. Т. 9—10. М., 1933. С. 388—389). Переводы из Гёте, а также критические статьи Бриммера, относящиеся к более позднему периоду, анализирует В.М. Жирмунский в своей книге “Гёте в русской литературе” (С. 94—97). В архиве Державина имеется сделанный Бриммером перевод державинской оды: “Жbergang des Kaukas. Bei der ZurЯckkunft des Grafen von Zoubow aus Persien” // ОР РНБ. Ф. 247. Собрание бумаг Г.Р. Державина. Т. 29.
81) Указание П. Древса: Drews P. Herder und die Slaven. Materialien zur Wirkungsgeschichte bis zur Mitte des 19. Jahrhunderts. MЯnchen, 1990. S. 216. О Бриммере см. статью В.Э. Вацуро: Русские писатели. 1800—1917. Биографический словарь. М., 1989. Т. 1. С. 327—328.
82) Drews P. Herder und die Slaven. Materialien zur Wirkungsgeschichte bis zur Mitte des 19. Jahrhunderts. MЯnchen, 1990. S. 77.
83) См. комментарии Ульриха Гайера: Herder J.G. Werke. Hrsg. von Ulrich Gaier. Bd. 1—10. Frankfurt am Main, 1985-2000. Bd. 3. S. 1369—1371.
84) Herder J.G. Werke. Hrsg. von Ulrich Gaier. Bd. 1—10. Frankfurt am Main, 1985—2000. Bd. 3. S. 703. Далее в цитатах из этого издания приводится номер страницы.
85) Ионин Г.Н. Принципы и состав издания // Державин Г.Р. Анакреонтические песни. М., 1986. С. 397. Проблематике аутентичного издания русских поэтов XVIII в. посвящена также статья П.Н. Беркова: Берков П.Н. Издания русских поэтов XVIII века // Издание классической литературы. Из опыта “Библиотеки поэта”. М., 1963. С. 59—136.
86) См.: Ионин Г.Н. Принципы и состав издания // Державин Г.Р. Анакреонтические песни. М., 1986. С. 398.
87) См.: Державин Г.Р. Анакреонтические песни. М., 1986.
88) ОР РНБ. Ф. 247. Собрание бумаг Г.Р. Державина. Т. 4. Л. 198—209 об.
89) Там же. Л. 98 об.—102 об., 107 об.