(Рец. на кн.: Тош Д. Стремление к истине. М., 2000; Про А. Двенадцать уроков по истории. М., 2000)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2002
Тош Джон. СТРЕМЛЕНИЕ К ИСТИНЕ. КАК ОВЛАДЕТЬ РЕМЕСЛОМ ИСТОРИКА / Пер. с англ. — М.: Весь мир, 2000. — 296 с.
Про Антуан. ДВЕНАДЦАТЬ УРОКОВ ПО ИСТОРИИ / Пер. с фр. Ю.В. Ткаченко. — М.: РГГУ, 2000. — 336 с.
До недавнего времени в распоряжении читателя было всего две книги пропедевтического характера по истории: “Апология истории” М. Блока [1] и “Идея истории” Р.Дж. Коллингвуда [2]. Оба труда, давно получившие статус классических, относятся к 1940-м годам. Тем любопытнее факт перевода на русский язык сразу двух вполне актуальных работ: “Стремление к истине. Как овладеть мастерством историка” британского историка Джона Тоша и “Двенадцать уроков по истории” французского историка Антуана Про. В результате в одном языковом пространстве оказались книги, до этого работавшие в разных национальных историографических сообществах. Они близки по жанру, адресату и цели написания (вводный курс для студентов-историков). Оба автора являются специалистами по национальной истории XIX—XX вв., соответственно Великобритании и Франции [3]. Так что мы, как читатели, оказались в довольно выгодном положении. Студенты и преподаватели получают два качественных учебника, представляющих ведущие национальные историографические традиции, историк историографии — два свидетельства современной профессиональной культуры.
Что такое историческая профессия в конце 90-х, дисциплина, пережившая бурное двадцатилетие “новой исторической науки” 1960—1980-х гг., ожесточенные теоретические споры 1980-х и “культурный поворот” 1990-х годов? Как она представляет себя? Каким языком описывает?
Когда мы говорим об истории, мы попадаем в поле со множеством значений. Здесь важно даже не самое первое различение, с которого начинает свою книгу Дж. Тош [4], впрочем, не столь уж самоочевидное в русскоязычной традиции [5]. История как дисциплина, история как культурная практика описываются по-разному в контексте различных дисциплин. Как ни парадоксально, историки — мы имеем в виду не отдельных историков и не историков отдельных специализаций [6], а историков как цех — достаточно долго сохраняли образ своей профессии, сформировавшийся в период становления дисциплины в XIX веке. Внимательное прочтение рецензируемых работ приводит к выводу, что способы представления истории как дисциплины внутри исторического сообщества изменились.
И Тош, и Про отталкиваются от весьма расхожего среди историков представления о нетеоретичности исторического знания, согласно которому занятия философией и методологией истории не только не полезны, но вредны для историка-практика. Вслед за П. Рикером А. Про цитирует наставление П. Шоню (1960): “Эпистемология — это поползновение, которое надо уметь решительно пресекать <…>. В крайнем случае этому еще могли бы посвятить себя некоторые из лидеров научных школ (которыми мы ни в коем случае не являемся и на звание которых ни в коей мере не претендуем) для того, чтобы лучше предохранять неутомимых тружеников постоянно развивающегося познания (единственное звание, на которое мы претендуем) от опасных искушений этой разлагающей моральный дух Капуи” (с. 7). Отныне это не так. Оба автора подчеркивают, полемически заостряя свою позицию, важность теоретических курсов для студентов-историков.
И тем не менее взаимоотношение истории и теории, в представлении обоих авторов, не лишено драматизма. Возможно, именно эта напряженность наиболее полно характеризует современную специфику профессионального исторического сознания.
Следы традиционного образа исторической дисциплины гораздо заметнее в книге Тоша. История как исследовательская практика — вот позиция, с которой Тош рассматривает дисциплину. В главах книги последовательно рассматриваются проблемы, с которыми сталкивается историк в ходе исследования: дается краткий обзор видов исторических источников и излагаются базовые принципы источниковедческой критики, раскрываются основные стратегии постановки вопросов к источнику, даются рекомендации по написанию текста. Значительное внимание уделяется также историографическим сюжетам. Тош дает развернутую характеристику политической, экономической, социальной, интеллектуальной и культурной истории. Отдельные главы посвящены социальной теории [7], количественным методам в историческом исследовании и устной истории. Автор рассматривает влияние на историю “лингвистического поворота”, гендерных исследований, психоанализа, литературоведения и культурной антропологии, уделяет внимание соотношению профессионального исторического знания и других форм знания о прошлом [8].
Тош исходит из традиционной логики исторической дисциплины. Главный герой Тоша — историк. Он персонифицирован и, я бы даже сказала, психологизирован. Он испытывает широкую гамму чувств: волнение, разочарование, душевный подъем. Историк властвует над источником, патерналистски опекая его, и над умами современников. Представление Тоша об истории нормативно: “Лишь в XIX в. историческое сознание в этом, более строгом виде стало определяющей чертой профессиональных историков. У приверженцев этого подхода были именитые предшественники в античном и исламском мире, в династическом Китае, да и на Западе, начиная с эпохи Возрождения. Но только в первой половине XIX в. все элементы исторического сознания были собраны воедино и воплощены в научной практике, которая стала общепринятым “правильным” методом изучения прошлого” (с. 16). На протяжении всей книги выдержана единая авторская позиция. Тош пишет как фигура авторитетная: присутствует четкая дистанция между автором и читателем, текст полон императивов.
Настойчивое желание зафиксировать норму может быть рассмотрено и как осознанно выбранная авторская стратегия, и как реакция на угрозу целостности исторической профессии. Если присмотреться к структуре книги, обнаруживается, что в ней заключена интрига. Тош чутко улавливает разницу между устойчивыми, конвенциональными представлениями (определение исторического метода, работа с источником, основные направления специализации историков и др.) и вопросами, вызывающими полемику (социальное значение истории, проблемы эпистемологии, статус теории, новейшие направления в рамках исторического знания).
Профессиональная история, в представлении Тоша, испытывает натиск как со стороны популярного исторического знания, запросов политиков и общества, так и со стороны других дисциплин. В первой же главе вводится проблематика социальной памяти. Примечательно, что именно с социальной памятью он связывает некоторые направления в рамках исторического знания: историю рабочего класса, “женскую” историю, “черную” историю, историю сексуальных меньшинств. Здесь находят себе место и другие исторические жанры: школьные учебники, популярные книги по истории, кино, телевидение. Тош готов признать, что и другие формы знания о прошлом имеют право на существование как “источник вдохновения и понимания” для угнетенных. Однако все они явно уступают профессиональному историческому знанию.
Напряженность присутствует и внутри истории, по-разному реагирующей на влияния со стороны других дисциплин. Именно в этом контексте ставится вопрос о статусе теории в историческом знании. С одной стороны, Тош противостоит традиционалистам, настаивающим на уникальности событий прошлого и не признающим теории, с другой — “постмодернистам”, слишком последовательно воспринявшим “лингвистический поворот” и отрицающим разницу между фактом и вымыслом. Тош достаточно точно воспроизводит аргументацию представителей разных лагерей. Однако его собственные рассуждения, как правило, не содержат реального рассмотрения вопроса, его задача — смягчить противоречия, отсекая наиболее крайние позиции, и выявить точки соприкосновения, представив современное историческое знание как богатое и разнообразное поле. “На деле неприятие теории во многом связано с предрассудками. Негативные тенденции, выявленные традиционалистами, несомненно, имеют место и, стоит предоставить им свободу, могут привести к тем вредным последствиям, которые так беспокоят консерваторов; но, как покажет мой анализ лучших образцов теоретических исследований, эти тенденции вполне можно пресечь, и тогда результатом будет обогащение, а не обеднение нашего понимания истории” (с. 192). Наиболее радикальные взгляды Тош подвергает “рутинизации”, представляя их как уже неоднократно встречавшиеся в истории и, следовательно, не составляющие реального когнитивного вызова [9].
Тош совершенно точно формулирует конфликт последних десятилетий: в современном историческом знании текстуальная теория претендует на место социальной и тем самым радикально по-иному ставит вопрос о теории (в истории) как таковой (с. 258—260). Однако никаких выводов из этого он не делает.
Собственно рефлексия дисциплины в книге Тоша практически отсутствует. Теоретические основания его представлений об истории крайне зыбки. В основном, он использует две стратегии: конкретные рекомендации и утверждения общего характера. Именно последние принимают на себя роль теории в тексте Тоша: “Чтобы оценить весь спектр возможностей использования конкретного источника, требуются изобретательность и интуиция. <…> Важна не столько методика, сколько склад ума — почти инстинкт, — выработать которые можно лишь методом проб и ошибок” (с. 101). Или: “Сформулированная таким путем методика исторического исследования на первый взгляд мало чем отличается от простого здравого смысла. Однако в данном случае здравый смысл используется более систематически и с большей долей скептицизма, нежели это происходит в повседневной жизни, дополняется четким пониманием исторического контекста и, во многих случаях, высоким уровнем специальных знаний” (с. 102) [10]. Нельзя сказать, что подобная риторика бесполезна, особенно в студенческой аудитории. И тем не менее она явно недостаточна.
Представление о теории неизменно связывается с объектом исследования, а не с языком историка. Несмотря на то что проблемам написания текста Тош посвящает отдельную главу, для него всерьез не существует представления об истории как письме. Эту проблематику он практически перемещает в область исследовательской практики. Написание работы для него — стадия работы историка, следующая за сбором и анализом материала. Даже достаточно подробно разбирая конкретные текстуальные стратегии историка (описание, повествование и анализ), вводя проблематику исторического объяснения, масштаба исторического исследования, исторического воображения, он не ставит вопрос о “содержании” формы. Понятия “текст историка”, “нарратив”, “воображение”, “интерпретация”, “объяснение” употребляются им зачастую вполне наивно, наряду с “литературным мастерством” и “даром слова”. Не случайно целый ряд вопросов, относящихся к истории-письму, находят себе место в 7-й (полемической), а не 6-й (констатирующей) главе. И если в отношении текста источника Тош готов признать значимость анализа языка (с. 176—177, 248—251), то в отношении текста самого историка — нет. Проблематика дискурсивного измерения текста историка всецело вписывается в критику “постмодернистов” (с. 172—173).
В целом, книга Тоша — добротно написанное введение в историческое исследование. Он дает четкие определения, вводит понятные и привлекательные с дидактической точки зрения схемы. Что немаловажно, Тош — хороший историк и увлекательный рассказчик. Особо следует отметить богатый историографический материал (в основном, работы британских историков), использованный в книге в качестве примеров. Он рассматривает довольно сложные проблемы выбора специализации, определения собственного исследовательского поля, поисков источников и т.п. начинающим историком.
И тем не менее его рассуждения об истории зачастую выглядят архаично с точки зрения современного знания. В издании 2000 г. нет имен П. Вейна, М. де Серто, Р. Козеллека и др. И дело не в том, что они неизвестны Тошу. Они известны, но для традиционного образа дисциплины они маргинальны. Эти авторы могли бы появиться в качестве представителей определенного направления в историографии, но не они определяют для Тоша способ представления дисциплины. Проблема теории, безусловно, ставится. Само присутствие новой проблематики очень важно. При этом, однако, создается достаточно эклектичная картина. Тош пытается вписать “инновационные тенденции”, не нарушая целостности традиционного образа дисциплины.
В этом отношении книга Тоша является идеальным объектом для анализа с точки зрения подхода, избранного Антуаном Про. “То, что историки такой-то эпохи или такой-то школы говорят о своей дисциплине, требует двойного анализа — первичный должен быть направлен на выявление концепции истории, заключенной в их текстах; более глубокий анализ, с привлечением контекста, позволит расшифровать их методологический дискурс и вскрыть вытекающие из него последствия” (с. 12).
В центре внимания Про находится не столько “ремесло” историка, сколько рефлексия исторической дисциплины. Про начинает с того, что его авторский голос обусловлен, сконструирован. Сама позиция историка, пишущего об истории, подвергается им рефлексии.
Про отдает себе отчет в необходимости не только соизмерять свой голос с предшественниками или представителями других подходов и направлений в рамках собственной дисциплины, но и определить свое место в отношении других дисциплин — “соседних научных корпораций, с которыми история постоянно и неизбежно соревнуется за господство на научном и социальном поле…” (с. 12).
Именно в этом и состоит особая привлекательность этой книги. Про как автор сочетает множественность позиций. С одной стороны, он остается историком и развертывает внутреннее видение дисциплины, с другой — со всей серьезностью принимает логику других дисциплин (социологии науки, философии, литературоведения) и помещает историю в самые разные контексты. Существующие конфликты не сглаживаются, они эксплицируются.
Текст Про отличают открытость, подвижность структуры, отсутствие жесткой дистанции между автором и читателем. Многочисленные цитаты, включенные в текст, обладают известной самостоятельностью. “Мне доставило истинное наслаждение чтение Лакомба, Сеньобоса, Симиана, Блока, Февра, Марру или, из иностранцев, Коллингвуда, Козеллека, Хейдена Уайта, Вебера — всех не перечислишь. Желая разделить это удовольствие с читателем, я даю длинные выдержки из работ этих авторов…” Обращает на себя внимание персонифицированность его цитатных включений. В тексте действуют скорее люди, чем взгляды.
Про использует множество разных тактик (исторические экскурсы, реферативные изложения, полемические и аналитические фрагменты и др.), меняя их от главы к главе. “12 уроков по истории” можно не читать от начала до конца. Подробное оглавление (внутри каждой главы еще два уровня подзаголовков; каждый раздел не превышает обычно 5—6 страниц) и указатель текстов и документов по главам позволяют читателю ориентироваться в обилии предлагаемых им сюжетов и проблем [11].
Книга Про опирается не на обобщенный образ профессионального исторического знания, а на конкретный опыт становления исторической дисциплины во Франции. Он одновременно и дистанцируется от “позы мастерового, объясняющего ученикам премудрости своего ремесла”, и принимает ее (с. 8—9).
Про, конечно же, причисляет себя к историкам. Он по-настоящему увлечен своей дисциплиной [12] и с восхищением относится к предшественникам. Любопытно, что при этом он не акцентирует внимания на изменениях во взглядах историков с течением времени. Как и для Тоша, для него существует внутреннее единство дисциплины на протяжении почти что 200 лет. Ж. Мишле, Ш. Сеньобос, М. Блок, Ф. Бродель, Р. Козеллек, П. Нора и др. высказываются в тексте на равных [13]. Вообще, в книгах Про и Тоша достаточно легко можно выявить общее ядро представлений и проследить общий круг необходимых отсылок и тем (неизбежная цитата из Л. фон Ранке [14], скандально известная статья Карла Беккера (Becker C. Everyman His Own Historian (1932). См.: Про, с. 316—318; Тош, с. 11) и др.). Про не чужд и традиционной риторики. В той или иной форме он проговаривает весь набор положенных историку добродетелей: любовь к истине, интерес к прошлому, забота о точности и достоверности, противостояние ложным истолкованиям прошлого и др.
Однако представления эти присутствуют в тексте скорее как фоновое знание. Структура книги подчинена иной логике. Про последовательно демонстрирует различные контексты проблематизации истории. Он рассматривает дисциплину с точки зрения социологии науки (формы исторического образования, профессиональные ассоциации и журналы, способы самоописания, критерии оценки исторической продукции), историографии (историчность исторического сознания, историк как объект исторического изучения), философии (представление о времени, исторические понятия, процедуры “понимания” и “объяснения”, роль причинно-следственных связей в истории), социологии (соотношение метода социологии и метода социальной истории), нарратологии (построение интриги, текстуальное измерение истории). Круг авторов, определяющих постановку проблем в книге Про, не просто шире, он качественно иной: М. Вебер, П. Бурдье, Р. Арон, В. Дильтей, П. Рикер, М. де Серто, Х. Уайт, П. Вейн, Р. Козеллек.
С нашей точки зрения, блистательно написаны главы 11-я и 12-я, посвященные истории-письму. Они значимы не только потому, что в них развернуто и качественно представлена проблематика, еще недостаточно известная в России [15]. По сравнению с другими обзорами они важны еще и потому, что лишены полемического запала, пафоса опровержения. Как равноправные представлены способы рассматривать историю как “восхождение от части к целому” (история как исследовательская практика) и как “движение от целого к части” (история как письмо).
В “Заключении” Про можно обнаружить много параллелей с позицией Тоша. Это тоже своего рода апология истории, но написана она более остро и полемично. Про беспокоит современная ситуация в историческом знании (измельчание тем, раздробление идентичностей, отказ истории от притязаний на построение большого коллективного проекта, сложные взаимоотношения с памятью). Про — на стороне истории. Но лигитимируется его позиция личным выбором (“Это правда, я неисправимый рационалист — но разве университетский преподаватель может им не быть?”, с. 319), а не ссылкой на анонимный авторитет дисциплины.
Для Про, в отличие от Тоша, не существует нормативного представления об истории. “История — это то, что делают историки. Дисциплина, называемая историей, не является некоей вечной сущностью, платоновской идеей. Она тоже реальность историческая, т.е. реальность, помещенная в пространство и время, представленная людьми, которые называют себя историками и таковыми признаются, и воспринимаемая как история самой разнообразной публикой” (с. 11) Он предъявляет историку более строгие требования в отношении рефлексии. Он не только указывает на теоретические новации в конкретно-исторических исследованиях, но и задействует различные теоретические перспективы для представления истории как дисциплины. Про не претендует на позицию новатора. Его послание заключается не в том, что надо по-другому писать историю (“Все истории хороши при условии, что они хорошо сделаны”, с. 296). Однако его книга свидетельствует о необходимости по-другому писать об истории.
Чтобы вполне оценить изменения в образе исторической дисциплины, на которые указывают рецензируемые книги, необходимо еще раз подчеркнуть, что теории истории, принятые в истории и других дисциплинах, различаются существенно.
Для чего историку нужна теория? Должен ли историк обращаться к теориям, сформулированным в рамках других дисциплин, для описания своей собственной профессии? На эти вопросы достаточно отчетливо отвечает Про. История как дисциплина стоит перед когнитивным и социальным вызовом, и Про не склонен сглаживать остроту конфликта. Это не означает отказа истории от своей идентичности. Важно не смешивать историю как исследовательскую практику, историю как письмо и теоретический дискурс историков [16].
Занятия теорией (истории) не освобождают историка от необходимости владеть приемами источниковедческой критики, ориентироваться в историографии вопроса, владеть методологией и т.д. Более того, занятия теорией далеко не обязательно приведут к радикальному изменению самих текстов историков. Что они действительно могут изменить — так это способ описывать свою дисциплину, отношение к собственному тексту, взаимоотношения с коллегами внутри профессии, взаимоотношения с другими дисциплинами, взаимодействие с другими формами исторического сознания.
В этом отношении две рецензируемые книги удачно дополняют друг друга. В книге Тоша собраны вместе сведения, разбросанные по разным изданиям, приведен богатый историографический материал. Книга Про задает другие параметры дисциплины, параметры, в некоторых отношениях превышающие актуальное состояние рефлексии внутри исторического сообщества в России.
1) Блок М. Апология истории, или Ремесло историка / Пер. Е.М. Лысенко. 2-е изд., доп. М., 1986. С. 5—121.
2) Коллингвуд Р.Дж. Идея истории. Автобиография / Пер. Ю.А. Асеева. М., 1980. С. 5—320.
3) Наряду с другими темами, Джон Тош занимается проблемами гендерной истории Великобритании (см.: Tosh J. A Man’s Place: Masculinity and the Middle-class Home in Victorian England. New Haven, 1999); Антуан Про — крупный французский историк, преподаватель Сорбонны, первоначально занимался проблемами истории образования, специалист по широкому кругу проблем истории Франции XIX—XX вв., руководитель ряда коллективных исследовательских проектов, соредактор 5-го тома “Истории частной жизни” (Histoire de la vie privОe. Paris, 1987). Первое издание книги Тоша вышло на десятилетие раньше книги Про — в 1986 году. Хотя в третье издание (2000), с которого сделан перевод, внесены изменения, книга несет на себе отпечаток времени создания. Чего стоят хотя бы яростный выпады в адрес консерваторов (с. 21—27, 91 и др.), которые позволяет себе Тош, в целом автор весьма спокойный и рассудительный.
4) “Слово история в обиходной речи имеет два значения: это и сами события прошлого, и их отображение в работах историков” (с. 7). Обоих рецензируемых авторов интересует история во втором значении.
5) В русском языке “история” в самых разных контекстах означает чаще всего именно прошлое как таковое, а не дисциплину, его изучающую, или же корпус текстов историков. Так, под “философией истории” чаще всего понимается “спекулятивная философия истории”, занимающаяся построением моделей исторического процесса, а не “аналитическая философия истории”, изучающая способы аргументации и формы построения текста историка.
6) Историки историографии и интеллектуальные историки обладали, конечно, более сложным и дифференцированным взглядом на природу исторического знания. Однако до недавнего времени они занимали достаточно скромное положение в структуре профессии.
7) Особое внимание он уделяет марксистской историографии в британском контексте, что совершенно оправданно, учитывая степень влиятельности марксизма среди британских историков в 1960—1880-е годы. Однако отсылка к этому очерку в предваряющем книгу обращении “От издательства” выглядит не вполне корректно.
8) Укажем на ошибку переводчика, весьма симптоматичную для современной ситуации в российском гуманитарном сообществе. Название действительно парадигмальной для постколониальных исследований работы американского литературоведа Эдварда Саида (Said E. Orientalism) следует переводить “Ориентализм”, а не “Востоковедение” (с. 177—178).
9) Например: “Сомнения относительно статуса “реальности” и нашей способности ее познать, будь то в прошлом или настоящем, являются неотъемлемой частью западной философской традиции со времен античной Греции. Сами историки также принимали участие в этих спорах. Постмодернизм — далеко не столь новаторская теория, как порой утверждают его сторонники” (с. 175—176).
10) С этим можно было бы почти согласиться, если понимать “здравый смысл” в терминах понимающей социологии, не противопоставляющей теорию, используемую в обыденном языке, научной теории. Однако Тош имеет в виду не это.
11) В книге есть также библиографический указатель с четко написанным аналитическим вступлением. Однако им недостает сведений о переводах рекомендуемой литературы на русский язык.
12) Что не мешает ему сохранять критичное отношение. Несколько раз он высказывает довольно жесткую критику в адрес историков: “Между тем на фоне существования различных властных стратегий, развертывающихся под прикрытием разговоров о прогрессе науки, общепризнанная инстанция научного арбитража была бы весьма полезна. Но где ее взять? Защиты диссертаций и конференции, которые как раз и должны были бы представлять собой такие моменты научной истины, являются в то же время, если не сказать — в первую очередь, демонстрацией умения общаться, где правила этикета одерживают верх над научной строгостью и поиском истины. Защиты диссертаций все больше превращаются в простое прославление заслуг соискателя, а критические замечания — безусловно оправданные — оказываются порой просто неуместными” (с. 53—54). См. также с. 207.
13) См. “Указатель текстов и документов” (с. 330—331).
14) Самое известное, многократно перетолковываемое и воспроизводимое в самых разных, в том числе полемических, контекстах изречение Ранке из предисловия к первой его книге (1824): “История возложила на себя задачу судить о прошлом, давать уроки настоящему на благо грядущих веков. На эти высокие цели данная работа не претендует. Ее задача — лишь показать, как все происходило на самом деле (wie es eigentlich gewesen)”. См.: Тош, с. 16; Про, с. 302. Показательно, что в обоих случаях Ранке цитируется как “патриарх”, сформулировавший основания профессии.
15) Немногие публикации относятся к самому последнему времени. Из базовых по этой проблематике книг, на которые опирается Про, на русский язык переведены два из трех томов фундаментального исследования П. Рикера “Время и рассказ” (1983—1985) (Т. 1. Интрига и рассказ. М.; СПб., 2000; Т. 2. Конфигурация в вымышленном рассказе. М.; СПб., 2000. См. рец. Е. Петровской: НЛО. № 46. С. 356—372; № 51. С. 341—345). Только что вышел из печати перевод книги А. Данто “Аналитическая философия истории” (1965) (М., 2001). Книга М. де Серто “История как письмо” (1975) представлена только отдельными фрагментами. См.: Серто М. де. Искаженный голос: Речь бесноватой // НЛО. 1997. № 28. С. 10—28; Он же. Разновидности письма, разновидности истории // Логос. 2001. № 4. С. 7—18, а также вводные статьи Б. Дубина к обеим публикациям. В ближайшее время должен быть опубликован перевод “Метаистории” Х. Уайта (1973).
16) Само это различение является результатом нового представления о статусе теории в истории.