Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2000
Плоды человеческого ума и трудолюбия, которые украшают и облегчают нашу жизнь, становятся все привычнее и доступнее. Но за последние лет пятьдесят ни одно изобретение, кроме разве что атомной бомбы, не изменило быт человечества радикально, не стало революцией — все эти телефоны, граммофоны, утюги и самолеты эволюционировали нам на радость вот уже много десятилетий подряд.
Похоже, что такой революцией — причем не столько технической, сколько именно бытовой и сущностной — стал Интернет. Он, и только он придал компьютеру человеческое измерение, без которого тот оставался лишь усовершенствованной пишущей машинкой, кульманом, калькулятором и многим другим, удобным, но хорошо знакомым. Компьютеры, кстати, тоже существуют не первый десяток лет, это персональными (то есть маленькими) они стали сравнительно недавно. Персональный компьютер, сколько бы человек его ни использовал, остается в своей идеологической сущности персональным. Он лишь очередное порождение протестантской культуры. Другое дело — «соборный» Интернет. Такого действительно раньше не было. Значит, пришла пора делиться на отцов и детей.
Нет никаких сомнений в том, что Интернет — это нечто важное, это знак перемен в укладе человеческой жизни. Каких перемен и насколько серьезных — еще не пришло время судить. Но, как ни суди, печатный станок был более значительным шагом в истории человечества. А изобретение письменности — еще более значительным. Только Интернет нагрянул быстро и везде (на то он и интер), а главное — мы живем здесь и сейчас, а не во времена финикийцев или Гутенберга.
Поколенческие отношения гуманитариев с Интернетом отчетливо проявились в подборке «Призрак Интернета» (название которой выражает типично «отцовскую» позицию), опубликованной в 32-м номере «НЛО» (Умберто Эко, От Интернета к Гутенбергу; Михаил Ямпольский, Интернет, или Постархивное сознание; Сергей Корнев, «Сетевая литература» и завершение постмодерна).
Эко и Ямпольский смотрят на Интернет немного сбоку: для них он, очевидно, знакомый, но очень непривычный феномен, чужеродная среда, которую они не освоили. А Корнев в этой среде обитает, она ему знакома и привычна. С этим связан феномен цитирования. Говорить об Интернете без ссылок на конкретные сайты — все равно что рецензировать сборник стихов, ни разу его не процитировав. Эко и Ямпольский поступают именно так: в статье Ямпольского 17 ссылок, и все они — на печатные книги. А у Корнева их 29, и они в основном касаются сетевых публикаций.
Эко выдвигает идею о том, что наша цивилизация за последнее время стала image-oriented — ориентированной в первую очередь на картинку, а потом уже на слово. Из этого следует, что «…компьютер возвращает людей в Гутенбергову галактику». С этим трудно не согласиться, и это в особенности касается Интернета. Гигант компьютерной индустрии, фирма «Микрософт», например, упустила это из виду: Билл Гейтс, очевидно, был уверен, что никто не станет читать голый текст на экране компьютера, и едва не прозевал Интернет. Потом пришлось догонять. В этом контексте Интернет становится не врагом книги, а, наоборот, ее союзником в борьбе против общего врага — телевидения.
Эко пытается ответить на вопрос: «может ли гипертекстуальный диск вытеснить книгу?». При этом он делит его на два подвопроса, практический и теоретический. Теоретический он ставит так: может ли электронный носитель заменить книгу для чтения? И отвечает: нет, книги останутся незаменимыми. Читать дисплей — не то же, что читать книгу. Это хотя и верный, но очень наивный ответ. Сужение понятия «новые средства информации» до понятия «гипертекстуальный диск» или «дисплей» не выдерживает критики. Много было десять лет назад людей, предполагавших, что одним движением руки вы можете загрузить себе в домашний компьютер «Потерянный рай» или носить всю «Британскую энциклопедию» в кармане пиджака? Технология меняется так быстро и так неожиданно даже на протяжении молодости одного поколения, что любая попытка предсказать ее следующий скачок обречена на неудачу. Бесспорно, консерватизм пользователя, привыкшего к книгам, не может не влиять на развитие компьютерной индустрии в условиях рыночной экономики. Но кто сказал, что индустрия не сможет приспособиться к этому консерватизму и даже воспользоваться им? От конкретных прогнозов воздержусь, чтобы не уподобиться тем участникам опроса общественного мнения, которые сто лет назад называли загрязнение от лошадиного навоза главной опасностью, подстерегающей Лондон в ХХ веке.
Эко отмечает, что «компьютер привел к появлению новых видов размножения и распространения печатных бумаг». Что «невозможно создать текст в сотни страниц и выправить его, не распечатав хотя бы однажды». Следовательно, «компьютеры ведут к наращиванию печатной бумаги». Он говорит о культуре, в которой «нет книг, но зато есть стопы, горы и тонны непереплетенных страниц», и с трогательной ясностью провидит будущие «стеллажи и шкафы специальной формы».
Эти утверждения, как минимум, спорны. Тексты в сотни страниц составляют ничтожную долю того, что требует прочтения. Эко рассуждает, исходя из особенностей академической (т.е. собственной) жизни; а коммерческая жизнь в значительной мере построена на коротких письмах, служебных записках и меморандумах. Их ничего не стоит заменить электронными сообщениями — как внутриофисными, так и интернетовскими. Бесспорно, пока что в лучшем случае компьютерно грамотный секретарь распечатывает электронное письмо для начальника, у которого в кабинете и компьютера-то нет, не то что электронной почты. Но изменение этой ситуации — вопрос времени, точнее — смены поколений.
Эко выделяет несколько проблем так называемого электронного общества, но рассуждает о них, находясь на позициях общества доэлектронного. Он говорит, что «новые граждане нового общества… невзирая на контакт со всем миром через галактическую сеть, будут ужасно скучать без нормального общения». Во-первых, совершенно неясно, почему новые способы контакта должны отменить старые, а не сосуществовать с ними. Во-вторых, общение не может быть «нормальным» вообще, оно нормально только с какой-то определенной точки зрения. Печатная книга была совершенно ненормальной с точки зрения писца. Телефон был совершенно ненормален с точки зрения почтового голубя. Новые способы общения ненормальны с точки зрения людей, которые выросли без них.
Другая проблема нового общества — переизбыток информации. Но Эко сам себя опровергает, ссылаясь на воскресную пятисотстраничную «Нью-Йорк Таймс», из которой, впрочем, читатель всегда может вытащить культурную тетрадку, тетрадку телепрограммы и т.д., а у потребителя Интернета якобы «нет такой сноровки», и, стало быть, «мы… должны приобретать новую квалификацию и новое образование».
Странно даже сравнивать неудобство поиска в печатной версии пятисотстраничной «Нью-Йорк Таймс» с удобством полнотекстового поиска в электронной почте той же газеты, причем не только самого свежего номера, но и всех остальных, уже вышедших в электронном виде. (Сам Эко пишет об этом, когда приводит пример с поиском возможностей встречи между Кантом и Наполеоном.) Нужны ли для этой новой среды новые навыки? Безусловно. Они отличаются от навыков традиционного поиска примерно так, как разворачивание свитка отличается от перелистывания страниц. Непривычно, но элементарно. Тезис о «новом образовании» в этом контексте по меньшей мере преувеличен.
Михаил Ямпольский подходит к Интернету более концептуально: он рассматривает его как феномен постархивного сознания. Время между событием и его описанием сокращено до минимума, о верификации не идет и речи. «Человек в Интернете может вступать в разнообразные «интерактивные» отношения, — пишет Ямпольский, — которые не имеют никаких реальных последствий, хотя и могут приносить радость или огорчения». В качестве примеров упоминаются «электронный секс», «электронная дружба», появление виртуальных кладбищ для виртуальных животных «тамагучи» и т.д.
Все это подается как «отчетливо экзистенциальное измерение» Интернета. Однако никакой разницы между «электронными» и, так сказать, трехмерными контактами Ямпольский не показывает. Разве разговор или танец в гостях не может принести радость или огорчение, не имея при этом никаких последствий? Разве электронная дружба не может перенестись в плоскость «телесных» отношений? Сошлюсь на почти личный опыт: мои коллеги-переводчики — он из Голландии, она из Израиля — познакомились в переводческом списке рассылки, своего рода клубе; потом стали переписываться друг с другом, потом увиделись лично. Он сделал ей предложение («Дена, ты выйдешь за меня замуж?») в письме, посланном не ей лично, а по адресу списка рассылки — то есть публично. Сейчас у них растет дочка 1.
Уж совсем непонятно, с чего это Ямпольский называет подвижников, которые загоняют в Интернет романы Толстого и поэмы Пушкина, «безумцами». (Очевидно, что выражения «загоняют в Интернет» и «переводят в компьютерную форму» в наши дни синонимичны.) Сошлюсь на авторитет У. Эко, поскольку он недвусмысленно и совершенно справедливо заметил в своей статье: «Ученому может быть необходимо, например, знать, сколько раз встречается слово «добро» в «Потерянном рае»».
Совсем из другой галактики смотрит на Интернет С. Корнев. Он утверждает, что сетевая «техника приходит не на пустое место, а для того, чтобы ниспровергнуть власть другой техники — более древней, грубой и варварской, — чтобы уничтожить установленную Гутенбергом пятисотлетнюю тиранию печатного станка».
Мне видится в позиции С. Корнева определенный перегиб в другую сторону — своего рода нигилизм детей по отношению к гутенберговской культуре отцов. Пространство человеческого быта шире, чем кажется, — и это расширение практически невозможно отследить из современной перспективы, только из исторической. Почти ни одна форма человеческой деятельности под давлением новой технологии не исчезла совершенно. Ни книгопечатание, ни пишущие машинки, ни даже компьютеры не отменили рукописных текстов и необходимости что-то нацарапать ручкой, карандашом, вечным пером на поверхности бумаги. Действительно, гусиными перьями нынче никто не пользуется; но разница между гусиным пером и шариковой ручкой такая же мнимая, как разница между дилижансом и автомобилем. Другое дело — самолет: возможность оказаться за несколько часов на противоположном конце земного шара и не ощутить при этом преодоленного расстояния — это нечто принципиально иное. В рамках этой метафоры Интернет — принципиальное новшество. Но он не отменяет книгу, как самолеты не отменяют автомобилей.
Корнев предполагает, что демократизация процесса издания произведений изменит структуру отношений писателя с читателем. «Не странно ли, — замечает он, — что люди из кожи вон лезут, чтобы отличаться от других прической и одеждой, — и в то же время читают книги, отпечатанные стотысячными тиражами?»
Не странно. Во-первых, люди-то из кожи вон лезут, чтобы быть на кого-то похожими. Людей, которые отличаются одеждой, а тем более прической, от всех остальных — считанные единицы, большинство своей «особостью» подчеркивают принадлежность к тому или иному сообществу. Ту же роль выполняют и книги — они создают общее культурное поле (массовые книги — массовую культуру, элитарные книги, что бы это ни значило, — элитарную).
Предположение Корнева о существовании, хотя бы потенциальном, узких «референтных групп», на которые будут рассчитывать будущие литераторы, представляется слишком смелым. Собственно говоря, литературный междусобойчик или домашняя литературная традиция существовали всегда. Но пока они остаются келейными, у них нет и не может быть культурообразующей функции. С. Корнев, видимо, понимает это, поскольку пишет: «Литература как выражение мысли, интеллекта — и, с другой стороны, как шедевр языка, как поле языковых экспериментов — такая литература бессмертна». Это высказывание сводит на нет весь антилитературный пафос сказанного ранее.
Очень элегантно подана мысль о выразительной художественной силе гипертекста (употреблять этот термин приходится с некоторой опаской, потому что он, как всякое эффектное слово, очень быстро подвергся демонизации и вне профессионального употребления стерся и потерял всякий смысл). Действительно, «можно представить себе текст, который… говорит своими гиперссылками». Новое эзопово письмо и новый тип юмора уже сложился, хотя и находится в процессе развития 2.
Мне кажется, что отличие гипертекста от простого текста лежит примерно в той же плоскости, что отличие стиха от прозы (как оно понимается в рамках стиховедческого мэйнстрима, среди людей, о коих не сужу, затем, что к ним принадлежу): стих — это текст с двойной сегментацией (условно говоря, «длиной» и «высотой»), а гипертекст — тоже текст с двойной сегментацией, только его второе измерение — не «высота», а «глубина». Почему Корнев считает, что гипертекст, пусть даже в своей законченной форме, «предстает перед нами как самодеконструирующийся текст», — лично мне непонятно. Я согласен с тем, что гипертекст дает автору дополнительные интерпретаторские возможности, дополнительные инструменты для игры смыслами; но почему эти инструменты должны быть деконструктивистскими — мне решительно непонятно. Все зависит от воли автора — деконструктивистской, марксистской, структуралистской, какой угодно. С. Корнев, в отличие от подавляющего большинства тех, кто употребляет слово «гипертекст» в бумажной прессе, отлично представляет себе, что оно значит, — но даже он не избежал соблазна демонизировать технический термин.
Из трех текстов удивительно ясно видно, для кого из авторов Интернет — это призрак, а для кого кровеносная система живого организма. То есть кто отцы, а кто дети. Это прекрасно: ведь в рамках такой подборки они не обзывают друг друга бранными словами, а делятся своим видением предмета. Такой обмен не может оказаться бесполезным ни для одной из сторон.