В.Е. Вацуро
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2000
В.Э. Вацуро
“Вольтеровский” эпизод в биографии Пушкина*
1 сентября 1828 г. Пушкин писал из Петербурга П.А. Вяземскому:
“Ты зовешь меня в Пензу, а того и гляди, что я поеду далее,
Прямо, прямо на восток.
Мне навязалась на шею преглупая шутка. До прав<ительства> дошла наконец Гавриилиада; приписывают ее мне; донесли на меня, и я, вероятно, отвечу за чужие проказы, если кн. Дм<итрий> Горчаков не явится с того света отстаивать права на свою собственность”. Эти строки (начиная со слов: “Мне навязалась...”) отчеркнуты на полях, и здесь же на полях вписано: “Это да будет между нами” (Акад., XIV, 26—27).
Напомним вкратце, что стоит за этими строками. В мае 1820 г. Пушкин за политические стихи был выслан из столицы на юг; это была фактическая ссылка, хотя по ходатайствам влиятельных друзей Пушкина она формально считалась служебным переводом. В 1824 г. было перехвачено письмо Пушкина, в котором поэт рассказывал о своем интересе к доктрине “чистого афеизма”, и фактическая ссылка превратилась в формальную: Пушкин был сослан в имение отца Михайловское, под полицейский, духовный и родственный надзор, со строгим запрещением выезжать в столицы. В михайловской ссылке Пушкина застает восстание 14 декабря 1825 г.; во время следствия в бумагах декабристов обнаруживается большое число копий его стихов, которые называются допрашиваемыми как один из источников возникновения у них революционных идей. Чрезвычайно неустойчивое и чреватое новыми опасностями политическое положение Пушкина, как известно, разрешилось в благоприятную для него сторону: новый царь Николай I , убедившись в непричастности Пушкина к заговору, освободил его из ссылки. Это произошло в сентябре 1826 г., а уже в январе 1827 г. Пушкин вынужден был давать показания по политическому делу, возникшему в связи с его элегией “Андрей Шенье”; отрывок из нее, не пропущенный цензурой в печатном тексте, распространился в рукописи как стихи, написанные на 14 декабря. Дело об “Андрее Шенье” окончилось для Пушкина только в конце ноября 1827 г . , когда его последний раз вызывали для дачи показаний, — но в Государственном совете оно рассматривалось еще в конце июня 1828 г. И буквально в те же дни начинается новое политическое дело: то, о котором Пушкин писал Вяземскому. Один из самых влиятельных церковных иерархов митрополит Новгородский и Санкт-Петербургский Серафим получил донос на отставного штабс-капитана Митькова, якобы развращающего своих дворовых чтением им “богохульной” поэмы “Гавриилиада”; вместе с доносом ему был переслан и список поэмы. Начались допросы причастных; два политических дела, в центре которых был Пушкин, накладывались друг на друга1. 18 августа 1828 г. предписанием петербургского генерал-губернатора П.В. Голенищева-Кутузова с Пушкина потребовали подписку, дабы без разрешения цензуры он не осмеливался распространять никаких своих сочинений под страхом строгого наказания, и одновременно над ним устанавливался секретный надзор2.
Дело о “Гавриилиаде” было значительно серьезнее, нежели дело об “Андрее Шенье”, основанное на очевидном недоразумении, что Пушкину нетрудно было доказать. На этот раз дело шло о кощунственной поэме, безусловно бесцензурной и для печати не предназначенной. Пушкин прекрасно помнил, что в 1824 г. он подвергся политическим репрессиям именно за религиозное вольнодумство, которое теперь получало документальное подтверждение, — и, хотя два года назад он получил свободу из рук самого императора, у него были известные основания ожидать возобновления преследований; грустно-ироническая цитата из Жуковского в письме к Вяземскому означала ссылку в Сибирь. По-видимому, тогда же, в первой половине августа 1828 г., он начинает работу над стихотворением “Предчувствие”:
Снова тучи надо мною
Собралися в тишине;
Рок завистливый бедою
Угрожает снова мне…
В начале августа его приглашают к петербургскому генерал-губернатору и предлагают письменно ответить на вопросы, в том числе: “Вами ли писана поэма, известная под названием Гавриилиада?” — “Не мною”, — отвечал Пушкин и указал далее, что увидел ее впервые в лицее в 1815 или 18 1 6 г., тогда же переписал, но потом затерял список3.
Пушкин, без сомнения, представлял себе, что допросы этим не ограничатся и что следствие станет доискиваться, как поэма попала в лицей и кого считают ее автором. Так оно и произошло, и 19 августа 1828 г. у Пушкина вновь потребовали письменных показаний. Пушкин отвечал, что “рукопись ходила между офицерами Гусарского полку”, от кого персонально он получил ее, “никак не упомнит”, а свой список сжег, “вероятно, в 20-м году”4. Теперь эта полностью ложная версия обладала некоторой видимостью правдоподобия и не могла втянуть в следствие других лиц (например, лицеистов). В черновике этих ответов, однако, есть еще одна зачеркнутая фраза, которая не попала в официальные показания, но которую мы находим в письме Вяземскому от 1 сентября: “Знаю только, что ее приписали покойному поэту <?> Кн. Дм. Горч<акову>”5.
Так впервые появляется у Пушкина — еще очень робко и приблизительно — версия о Горчакове как авторе “Гавриилиады”. В письме к Вяземскому от 1 сентября она получает законченный вид. Следует заметить, что письмо это было начато Пушкиным не 1 сентября, а двумя неделями ранее: его первоначальный черновой набросок, по разысканиям В.Б. Сандомирской, относится к 19 или 20 августа, т.е. к тому же времени, когда в черновиках показаний Пушкина появляется имя Горчакова6. В этом черновике еще нет имени Горчакова. Очевидно, версия оформилась окончательно к 1 сентября, когда Пушкин написал, наконец, окончательный текст письма.
Н.П. Барсуков, впервые в 1902 г. опубликовавший письмо Пушкина к Вяземскому, принял указание на авторство Горчакова за чистую монету и попытался обосновать его. Спор этот продолжался довольно длительное время и породил научную литературу. В самом деле, Дмитрий Петрович Горчаков, умерший в 1824 г. в возрасте 68 лет, острый и талантливый сатирик, вольнодумец и страстный поклонник Вольтера, вызывал подозрения не только в религиозном свободомыслии, но и в прямом атеизме. Сатирическое наследие его распространялось в списках; ему приписывались и эротические сочинения на религиозные сюжеты.
Между тем и рукописи Пушкина, и недвусмысленные свидетельства современников не оставляли в авторстве Пушкина никаких сомнений, и лучше других это знал адресат письма Вяземский, который был осведомлен о работе Пушкина над поэмой в 1821—1822 гг. и имел полный список ее от самого Пушкина7. Комментируя пушкинское письмо, Б.Л. Модзалевский очень точно заметил, что Пушкин хотел “косвенным образом предупредить князя Вяземского о необходимости именно таким образом опровергать в обществе слухи об авторстве Пушкина”8.
Все это совершенно верно, и до сих пор мы суммировали факты и наблюдения, хорошо известные в пушкиноведческой литературе. Незамеченным осталось одно обстоятельство.
В критический момент своей биографии Пушкин пытается выстроить свое поведение по модели, подсказанной Вольтером.
10 декабря 1815 г. лицеист Пушкин записал в своем дневнике: “По утру читал Жизнь Вольтера” (Акад., XII, 298).
“Жизнь Вольтера” — биография писателя, написанная Мари Жаном Антуаном Николя, маркизом де Кондорсе и включенная в семидесятый том кельнского издания Вольтера (1789). По-видимому, к биографии Вольтера Пушкин возвращался и позже. Об этом говорит не только его отличное знание ее с фактической стороны, очевидное уже из самих произведений Пушкина, — но и наличие в его библиотеке более позднего 42-томного издания Вольтера 1818—1820 гг. с полностью разрезанным первым томом, содержавшим как раз эту биографию9.
В этой биографии, как легко предположить, молодого Пушкина должно было заинтересовать описание религиозных и политических преследований, которым подвергся Вольтер.
Гонения на Вольтера шли одно за другим, рассказывает Кондорсе. “Затишье было коротким. Послание “К Урании”, доселе сохранявшееся в секрете, было напечатано, и, чтобы избегнуть новых преследований, Вольтер вынужден был отречься от него и приписать его аббату Шолье, давно умершему. Возлагая на него ответственность, он делал честь поэту и не вредил его репутации христианина.
Необходимость солгать, отрекаясь от своего сочинения, — крайность, противоречащая как совести, так и благородству характера; но вина за это лежит на тех несправедливых людях, которые вынуждают прибегать к ней во имя безопасности. Если вы возводите в вину то, что виной не является, если вы посредством абсурдных или произвольных законов посягаете на естественное право каждого человека не только иметь свое мнение, но и заявлять его публично, — вы заслуженно лишаетесь права, также принадлежащего каждому человеку, — права выслушивать истину из уст другого, — единственного, которое лежит в основе строгой обязанности не лгать”10.
Есть все основания полагать, что полная изоморфность биографических ситуаций и самого поведения Пушкина и Вольтера не есть результат случайного совпадения. По-видимому, первая мысль повторить мистификацию Вольтера мелькнула у Пушкина тогда, когда он составлял черновик своих показаний. Он по каким-то причинам отказался от ее реализации и нашел способ посоветоваться с Вяземским, — без сомнения, в ожидании дальнейших допросов. Конечно, Пушкин предлагал Вяземскому версию, которой ему следовало придерживаться, — но вместе с тем он и отсылал Вяземского — превосходного знатока биографии и творчества Вольтера — к своего рода литературному прецеденту. Отметим, что все письмо Вяземскому от 1 сентября носит полушуточный, игровой характер, несмотря на драматичность обозначенной в нем ситуации, — и мистификация, намеченная Пушкиным, вполне соответствовала его общей тональности. Не исключено, что Вяземский подхватил эту версию: во всяком случае, слух об авторстве Горчакова существовал в московских окололитературных кругах; он отразился, например, в “Записках” книгоиздателя Н.С. Селивановского11.
Пушкину не удалось повторить в своей биографии “вольтеровский эпизод”. Ситуация резко изменилась, когда вопрос об авторстве поэмы был задан ему от имени Николая I . Теперь она стала близкой к этической ситуации разговора с царем 8 сентября 1826 г., исключавшей мистификацию. Пушкин отправил в запечатанном письме на имя государя свой ответ. Он содержал признание в авторстве.