(1826—1855)
А.И. Рейтблат
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 1999
(1826—1855)
III отделение Собственной его императорского величества канцелярии, созданное Николаем I в 1826 г., издавна привлекало интерес исследователей. Однако архивы этого учреждения, без которых невозможен научный анализ его функций и содержания его деятельности, долгое время были почти недоступны, поэтому вся литература о III отделении ограничивалась воспоминаниями 1, пересказами анекдотов и слухов 2 и редкими случайными публикациями 3. Лишь с книги М.К. Лемке, вышедшей в 1908 г. 4, началось основанное на документальных источниках научное его изучение. Однако в подборе материала и в его интерпретации М.К. Лемке был чрезвычайно тенденциозен, используя архивные данные главным образом о репрессиях по отношению к литературе и за редкими исключениями оставляя “за кадром” все остальные аспекты. В своем подходе к историческим событиям Лемке предстает не столько как исследователь-аналитик, сколько как публицист, для которого важно не понимание прошлого, а достижение сегодняшних целей.
В том же ключе, хотя гораздо более компетентно и основательно, были выполнены работы советских исследователей 1920—1930-х гг. 5 Затем в изучении III отделения наступил долгий перерыв. Только в 1960-х гг. вышли две содержательные монографии зарубежных ученых, предлагающие более объемный взгляд на III отделение, “вписывающие” его в социальный и культурный контекст николаевской России 6. Однако авторы их не имели возможности работать в советских архивах и в силу этого были во многом ограничены характером ранее введенных в научный оборот источников, что существенно предопределило характер делаемых ими выводов.
В России же с тех пор по данной теме была издана лишь книга И.В. Оржеховского “Самодержавие против революционной России (1826—1880)” (М., 1982), подготовленная на основе архивного материала и проясняющая ряд аспектов деятельности этого учреждения, но, как и другие работы советских исследователей, слишком односторонняя и декларативная в своих выводах (что явствует уже и из ее названия).
Нам представляется, что настало время более объективно и беспристрастно охарактеризовать III отделение, принимая во внимание все многообразие его функций.
До сих пор российские исследователи рассматривали III отделение только как секретную полицию, осуществляющую политический сыск и выполняющую репрессивные, карательные функции. Так, М.К. Лемке полагал, что “в лице Третьего Отделения в русскую жизнь первой половины XIX столетия вступала припомаженная, завитая и вычищенная древняя тайная канцелярия” 7, А.А. Кизеветтер писал, что III отделение “сделалось органом политического сыска, который в царствование Николая подавлял всякую общественную самодеятельность” 8. Согласно И. Троцкому, “основной задачей III отделения была борьба с крамолой” 9; “Советская историческая энциклопедия” определяет его как “орган политического розыска и управления высшей (жандармской) полицией в России” 10. И.В. Оржеховский также считает, что “это учреждение на протяжении полувека возглавляло всю систему организации политического сыска в России <…> являлось одним из важнейших звеньев карательного механизма царизма” 11. И даже Н.П. Ерошкин, который в своей работе фиксирует многообразие функций III отделения, полагает тем не менее, что тут “все-таки при <…> безгранично широкой, не определенной никакими законодательными границами компетенции выделялась самая важная функция <…> это политический сыск” 12.
Зарубежные исследователи более взвешенно характеризуют деятельность III отделения, но и у них репрессальный аспект выходит на первый план. Особенно это ощутимо у П. Сквайра, который пишет следующее: “Задачи, решение которых приняла на себя высшая полиция в первые тридцать лет своего существования, были необычайно широки. К концу царствования [Николая I] она взяла на себя полную ответственность за всю разнородную деятельность, которую можно объединить одним словом – “разведка”, касалось ли это общего руководства политическими расследованиями, организации высших полицейских сил [жандармов], охвативших всю обширную империю, или повседневного надзора за русской внутренней администрацией” 13. Но и у С. Монаса можно найти схожие высказывания 14.
Трудно, конечно, ожидать, что организация, которая создавалась как орган высшего политического надзора, не будет собирать информацию о проявлениях недовольства правительством и попытках антиправительственных выступлений. Тем не менее и сводить к этому деятельность III отделения — значит существенно упростить и в итоге исказить реальную картину.
В указе от 3 июня 1826 г. о создании III отделения, подписанном Николаем, значилось следующее: “Предметами занятий сего 3 Отделения Собственной Моей Канцелярии назначаю: 1. Все распоряжения и известия по всем вообще случаям высшей полиции. 2. Сведения о числе существующих в государстве разных сект и расколов. 3. Известия об открытиях по фальшивым ассигнациям, монетам, штемпелям, документам и проч., коих розыскания и дальнейшее производство остается в зависимости министерств: финансов и внутренних дел. 4. Сведения подробные о всех людях, под надзором полиции состоящих, равно и все по сему предмету распоряжения. 5. Высылка и размещение людей подозрительных и вредных. 6. Заведывание наблюдательное и хозяйственное всех мест заточения, в кои заключаются государственные преступники. 7. Все постановления и распоряжения об иностранцах, в России проживающих, в предел государства прибывающих и из оного выезжающих. 8. Ведомости о всех без исключения происшествиях. 9. Статистические сведения, до полиции относящиеся” 15. Кроме того, с 1828 г. III отделение осуществляло и цензурирование текстов для публичных театральных представлений. Приведенный список демонстрирует многообразие функций, исполняемых этим учреждением. Но ознакомление с делами, отложившимися в фонде III отделения, показывает, что постепенно одной из важнейших , если не самой важной его задачей стал сбор информации об отношении населения к власти и влиянии на это отношение в желательном для власти направлении.
Поскольку Николай стремился лично руководить всеми отраслями государственного управления, ему было необходимо информационное обеспечение — сведения о положении дел в различных сферах. Однако он не знал ни страны, ни ее проблем. Он лишь однажды (в 1816 г.) проехал по стране, в дальнейшем же занимался только военными делами. Став царем, он нуждался в информации о реальном положении дел, в ознакомлении с существующими мнениями о путях выхода из кризиса (с этой целью была сделана сводка на основе показаний декабристов, а также разрешено частным лицам подавать свои записки по государственным вопросам). Но, самое главное, он хотел знать настроения и мнения “народа”. На примере восстания декабристов Николай убедился, что, даже если не следовать общественным настроениям, совсем не учитывать их уже нельзя.
Хотя Россия оставалась сельской страной с почти неграмотным крестьянством, составлявшим подавляющее большинство населения (почти 90 %), все же шел постепенный рост городов, развивались рыночные отношения и все большая часть населения переходила к городскому образу жизни 16. Традиционные системы социальной регуляции уже не могли решать стоящие перед обществом задачи. “Эрозия и последующий распад сословного общества, усиление <…> городского сословия сопровождается разрушением жесткого традиционализма механизмов социальной регуляции, дифференциацией и <…> формированием социальных и культурных институтов, принимающих на себя функцию выполнения или замены утративших, или утрачивающих, свою силу регулятивных систем. Другими словами, на смену традиционализму с его неизменными типами закрепленных жизненных укладов приходят нормативные и ценностные системы поведенческой (в самом широком смысле) регуляции” 17.
По мнению историка, “1801—1815 гг. стали начальным этапом складывания в России общественного мнения. <…> Однако малочисленность дворянского просвещенного общества, отсутствие гласности и необходимых условий для постоянного открытого проявления общественного мнения обусловили его невысокую эффективность и периодичность проявлений” 18. Именно поэтому декабристский Союз Благоденствия ставил своей целью формирование общественного мнения посредством устного и печатного слова: через служебные записки, книги и публикации в прессе, распространяемые в рукописях сочинения, научные и литературные общества, кружки и салоны и т.д.
В социологии общественным мнением принято называть “такое проявление общественного сознания, в котором отражается отношение (оценка) больших социальных групп, народа в целом к актуальным явлениям, представляющим общественный интерес, на основе существующих общественных отношений”; “оно возникает только по проблемам, представляющим общественный интерес. Причем этот интерес выражается не в строго теоретической форме (что характерно, напр., для идеологии), а в виде симбиоза положений “здравого смысла”, отдельных теоретических положений и заблуждений” 19. В современном обществе основным механизмом выработки общественного мнения являются средства массовой коммуникации, а основными формами его проявления — опросы населения, голосование на выборах, референдумы, митинги и демонстрации и т.д. В государстве с патримониальной властью подобного, разумеется, не было. Конечно, в России в первой половине XIX в. выходили газеты и журналы, однако сфера обсуждения политических проблем была в них чрезвычайно сужена. Отдел политики имели немногие органы печати, и в нем помещалась лишь скупая фактическая информация о событиях за рубежом и официальные государственные акты (императорские указы, манифесты и т.д.).
Тем не менее постепенно складывалось если не общественное мнение в западноевропейском смысле слова, то все же его зачаточная форма. Разумеется, в качестве “общества” выступала не совокупность всех жителей страны, а главным образом светское общество, небольшое в количественном отношении, где точки зрения вырабатывались и распространялись через салоны, но тем не менее это была иная по отношению к правительственной позиция.
Определенную роль играла и печать. Можно назвать различные формы участия ее в выработке общественного мнения: произведения с ключом (например, стихи Рылеева на Аракчеева и Пушкина на Уварова), статьи о событиях на Западе, литературные полемики, исторические статьи и повести и т.д.
С повышением уровня грамотности и образования населения, увеличением числа чиновников количество читателей в стране росло. Постоянно увеличивалось число издаваемых в год книг, число одновременно выходящих периодических изданий, и, что важнее всего, расширялась сфера их распространения, охватывая не только дворянство, но и другие слои: купечество, мещанство, духовенство.
Временем перелома была середина 1820-х гг., когда всем бросался в глаза достаточно быстрый рост читательской аудитории. В крупных городах даже “простонародье” приобщается к чтению газет. М.П. Погодин свидетельствовал в 1827 г.: “…газет печатается гораздо большее количество экземпляров, нежели прежде; а сидельцы и дворовые люди, приходящие за ними (речь идет о “Московских ведомостях”. — А.Р.) по середам и субботам в университетскую книжную лавку, собираются кружками и читают их на улице, прежде своих хозяев <…>” 20
Однако в условиях неграмотности значительной части населения, с одной стороны, и жесткой цензуры, не допускающей в печать значительную часть информации и мнений, с другой, важную роль в российских условиях выполняла и рукописная литература (“самиздат” того времени) и, особенно, устная коммуникация — слухи. Связь между общинами и с более широким миром, государством поддерживали как немногие лица, ездившие в город (торговцы, дворовые), так и странствующие нищие, юродивые, калики перехожие и т.д. И те и другие разносили по стране различные слухи. Некоторые из них имели реальную основу, но сильно искажали и деформировали ее, некоторые же были совершенно беспочвенны. Исследователи выделяют как оптимистические слухи, содержащие надежду на улучшение жизни, так и пессимистические, нередко апокалиптического характера 21. Слухи активно циркулировали не только в крестьянской, но и в купеческой и даже дворянской среде. Особенно большое число слухов и толков вызвало восстание декабристов 22. Это будоражило общество и вызывало тревогу у властей.
Ю. Хабермас, в своих работах подчеркивавший значение коммуникации в социальной жизни, указывал, что “через свои коммуникативные действия взаимодействующие разделяют также ту совокупность знания, что обеспечивает основу для легитимизации общества…” 23. В России же того времени существовал значительный разрыв между коммуникативными структурами власти и узкого слоя богатого и хорошо образованного дворянства, с одной стороны, и подавляющего большинства населения, с другой. Первые через прессу (отечественные и зарубежные газеты) и салоны были хорошо и в значительной степени адекватно информированы о законах и установлениях власти, ее намерениях и конкретных шагах. Вторые же не только плохо знали фактическую сторону действий власти, но и обладали иной коммуникативной системой (слухами и толками), к которой власти даже не были подключены. В то же время восстание декабристов наглядно продемонстрировало как наличие серьезных социальных проблем в стране, так и готовность части населения к массовым выступлениям. Необходимо было сохранить социально-политическое и имперское единство в многонациональном государстве, обеспечить равенство всех подданных, отменить крепостное право, подключиться к мировому политическому и экономическому порядку 24. Николай же практически не сделал шагов в этом направлении. Была произведена попытка “заморозить” ситуацию, уйти от решения проблем, не допускать население не только к управлению страной, но даже и к обсуждению вопросов государственной жизни. Он хотел контролировать и общественное мнение, руководить им и направлять его. Ставка была сделана на управление сознанием подданных путем установления монополии на регулирование потоков информации, т.е. сбор и аккумуляцию ее, с одной стороны, и доведение до населения благоприятных для власти точек зрения и оценок, с другой .
Важнейшую роль в реализации этой программы было призвано сыграть III отделение. Во-первых, через него осуществлялись сбор информации о положении в стране и подготовка аналитических записок о различных проблемах русской жизни и о существующем в обществе отношении к ним. Во-вторых, III отделение должно было обеспечить выдержанное в нужном направлении освещение не только деятельности власти, но и всех происходящих в стране и за рубежом событий. Это достигалось целым рядом мер, причем использовался метод кнута и пряника. На внешнем уровне, особенно на начальном этапе, были осуществлены демонстративные шаги, имитирующие либерализацию режима: опубликован доклад Следственной комиссии по делу декабристов; в 1828 г. утвержден достаточно корректный, отнюдь не жесткий цензурный устав, в годы русско-турецкой войны 1828—1829 гг. печатались реляции с фронта и т.д. И если цензура должна была пресекать попытки трактовать события в неугодном духе, то III отделение, напротив, нередко помогало провести в печать тот или иной материал. Оно стремилось действовать не репрессиями и запретами, а путем заключения своего рода негласного и неформального соглашения с руководителями периодических изданий, благодаря чему возникала возможность без особого нажима направлять их деятельность, заказывать нужные публикации или просто посылать статьи в газеты для напечатания.
В результате информационный обмен власти и общества имел несимметричный характер. Путь от общества к власти, точнее, от подданных к самодержцу не носил публичного характера: в прессе были запрещены любые суждения о власти, не только отрицательные, но даже положительные; о мнениях подданных власть узнавала либо из адресованных императору (непосредственно либо через предназначенные для этой цели органы: III отделение, комиссия прошений) доносов, прошений и мнений частных лиц; либо из секретных агентурных записок, обзоров и даже подготавливаемой в 1828—1829 гг. в одном экземпляре рукописной “Секретной газеты”.
Существовал и другой канал — частная переписка. Для ознакомления с ней в больших масштабах практиковалась перлюстрация, кроме того, лояльные журналисты нередко передавали в III отделение письма, содержащие важную в политическом отношении информацию.
Обратно (от власти к подданным) шли через прессу официальные манифесты и официозные (как правило, анонимные) статьи, которые либо подготавливались непосредственно в самом III отделении, либо заказывались им и в дальнейшем санкционировались, а нередко и редактировались императором.
В результате пресса в николаевскую эпоху представляла не общественное мнение, как на Западе, а точку зрения власти; соответственно, она не выражала, а формировала, или, как тогда выражались, “направляла” общественное мнение.
Это был своего рода инструктаж, как нужно относиться к тому или иному вопросу. Подобную программу “направления умов”, целенаправленного формирования благоприятного по отношению к правительству общественного мнения сформулировали и активно предлагали царю как руководители III отделения 25, так и многие литераторы (Ф.В. Булгарин, Н.А. Греч, М.П. Погодин, А.С. Пушкин).
Поскольку прессе принадлежала важная роль, немалое место в деятельности III отделения занимало выстраивание оптимальной линии взаимодействия с журналистами и литераторами. Распространена точка зрения, что III отделение по отношению к литературе выполняло исключительно репрессивную функцию. Например, М.К. Лемке писал, что “в 1826—1855 годах мало заметное революционное начало сосредоточивалось исключительно в литературе, бывшей единственным орудием борьбы общества с деспотизмом власти. Власть, разумеется, отвечала цензурой и была в организации ее удивительно изобретательна <…> самая настоящая борьба, — и при том всегда непосредственно с участием самого Николая I, так умевшего налагать печать на все, что делалось правительством, — велась, собственно, не в министерстве народного просвещения, а в застенке Третьего Отделения” 26.
Разумеется, осуществляя функцию контроля по отношения к литературе, III отделение карало и наказывало литераторов. Однако ознакомление с архивными материалами позволило нам установить, что, во-первых, эти репрессии осуществлялись, как правило, по инициативе не III отделения, а царя или влиятельных сановников, а, во-вторых, это была не только не единственная, но, возможно, и не главная форма “работы” этой инстанции с литераторами. Помимо репрессий III отделение:
— наблюдало за деятельностью литераторов (знакомясь с печатными изданиями и собирая агентурную информацию);
— поощряло литераторов, деятельность которых расценивалась императором как полезная;
— использовало литераторов для реализации своих целей, главным образом — для “руководства умами”;
— выступало в роли посредника в сношениях литераторов с царем и цензурой, а иногда и в качестве арбитра в конфликтах одних литераторов с другими.
Для реализации этой программы III отделение нуждалось в образованных людях, хорошо разбирающихся в политической и культурной ситуации, умеющих формулировать свои мысли и излагать их на бумаге.
Нам представляется целесообразным, используя как архив III отделения, так и печатные источники, обобщить имеющиеся данные о различных аспектах сотрудничества литераторов с III отделением.
Прежде всего, отметим, что среди чиновников III отделения было довольно много литераторов.
Секретарем А.Х. Бенкендорфа в 1828—1829 гг. служил прозаик и поэт, издатель альманаха “Альбом северных муз” (1828) Андрей Андреевич Ивановский (1791—1848). Его литературные связи и знакомства использовались III отделением; по крайней мере когда потребовалось успокоить Пушкина, обиженного отказом в зачислении в состав русской армии во время русско-турецкой войны, это поручили сделать Ивановскому в частной беседе 27.
Переводчик и издатель детских книг Борис Алексеевич Врасский (1795—1880) служил в III отделении с 1830 по 1866 г. (сначала экспедитором, с 1841 г. — старшим чиновником, с 1856 г. — чиновником для особых поручений 28). Он использовал свое служебное положение для распространения журнала “Отечественные записки”, акционером которого он являлся.
Прозаик и издатель альманаха Владимир Андреевич Владиславлев (1808—1856) с 1836 г. был адъютантом начальника штаба корпуса жандармов Л.В. Дубельта, с 1842 по 1846 г. он занимал должность дежурного штаб-офицера при корпусе жандармов. В составлении издаваемого Владиславлевым альманаха “Утренняя заря” (1839—1843) принимал участие А.Х. Бенкендорф, обращавшийся с письмами к известным писателям с просьбой дать свои произведения в альманах. Владиславлев неоднократно выступал в качестве посредника между литераторами и III отделением: “вел переговоры об утверждении Краевского редактором “Отечественных записок”, устраивал разрешение Николая I на празднование юбилея И.А. Крылова, предупреждал А.В. Никитенко о грозящих ему неприятностях за цензурные упущения (а по службе — выписывал ордер на его арест)” 29. Он опубликовал хвалебную статью об имении своего начальника А.Х. Бенкендорфа “Замок Фалль” (Северная пчела. 1838. № 195).
В 1829 г. был причислен к III отделению “для наблюдения за всеми выходящими в Москве периодическими сочинениями” Николай Андреевич Кашинцов (1799—1870), не чуждый литературных занятий (автор известной песни “Прощание с соловьем”) и вхожий в московские литературные круги. Он опубликовал отдельными брошюрами стихотворения “Видение Соломона” (М., 1828), “К портрету Генриха IV”, “Стихи на прибытие в Москву чрезвычайного посла персидского принца Хозрена Мирзы, июля 14 июня 1829 года” (М., 1829), в журнале “Московский телеграф” поместил стихотворение “Застрахование сердца” (1828. № 16). В течение многих лет он присылал в III отделение свои записки о московской литературе и журналистике, а также по другим вопросам 30.
Павел Павлович Каменский (1812—1871) также служил в III отделении (в 1837—1838 гг. — младшим помощником экспедитора, в 1841—1842 гг. — помощником цензора драматических сочинений). Его сборник “Повести и рассказы” (Ч. 1—2. СПб., 1838), роман “Искатель сильных ощущений” (Ч. 1—2. СПб., 1839) и многочисленные публикации в периодике были необычайно популярны в конце 1830-х — начале 1840-х гг., многие считали его наследником А.А. Бестужева-Марлинского в русской литературе 31.
Цензором драматических сочинений в III отделении был (в 1828—1840 гг.) Евстафий Иванович Ольдекоп (1786—1845), который активно переводил на немецкий язык и издавал отдельными книгами русских писателей (от Пушкина до Булгарина), выпустил книги “Russische Grammatik fЯr Deutsche” (Spb., 1834), “Geographie des Russischen Reiches, nach den neuesten Quellen” (Spb., 1842), французско-русский и немецко-русский словари; написал (опять-таки по-немецки) ряд стихотворений 32.
В 1842 — 1844 гг. чиновником III отделения по особым поручениям был поэт Василий Евграфович Вердеревский (1801—1872). Во второй половине 1820-х — первой половине 1830-х гг. он много печатался (в “Северной пчеле”, “Вестнике Европы”, “Благонамеренном”, “Сыне отечества”, альманахах), выпустил перевод поэмы Байрона “Паризина” (СПб., 1827) 33.
Не лишены были, наконец, литературных амбиций и связей в литературной среде и руководители III отделения. Управляющий III отделением в 1826—1831 гг. Максим Яковлевич Фок был знаком со многими литераторами (о нем с похвалой отзывались не только Греч с Булгариным, но и А.С. Пушкин) и был еще в 1816 г., когда он возглавлял Особую канцелярию министерства полиции, избран почетным членом Вольного общества любителей российской словесности 34. Не исключено, что ему принадлежат какие-то статьи политического характера, которые передавались из III отделения в газету “Северная пчела” и печатались там без подписи.
Леонтий Васильевич Дубельт (на службе в корпусе жандармов с 1830 г., начальник штаба корпуса с 1835 г., управляющий III отделением в 1839—1856 гг.) сам занимался литературой и выступал в печати. В молодости он вступил в масонскую ложу “Соединенных славян” и даже стал там наместным мастером 35, более того, он был близок к декабристам. Н.И. Греч писал в воспоминаниях, что “одним из первых крикунов-либералов в Южной армии был <…> Леонтий Васильевич Дубельт. Когда арестовали участников мятежа, все спрашивали: “Что же не берут Дубельта?”” 36. Правда, Следственная комиссия по делу декабристов, рассматривая донос на него, формального членства его в тайном обществе не установила 37, однако он, по-видимому, оставался под подозрением. Хотя он продолжал командовать Старооскольским пехотным полком (командиром его он был назначен в 1822 г.) и непосредственное начальство было им довольно (на хранящемся в Российском государственном военно-историческом архиве экземпляре “Списка полковникам по старшинству” на 1827 г., который попал туда, по-видимому, из Главного штаба, против фамилии Дубельта сохранилась карандашная пометка: “Гр[аф] Сакен [:] Достоин повышения. Полк в хорошем состоянии”), однако повышения Дубельт не получил и в 1828 г. ушел со службы.
Интересовался Дубельт и литературой. В 1824—1825 гг. он представлял в Московский цензурный комитет свои переводы стихов и прозы В. Скотта (с французского) 38, однако сведениями о том, были ли они опубликованы, мы не располагаем. В дальнейшем Дубельт печатался, но в основном анонимно, с подписью вышла лишь его статья о Елизавете в “Литературных приложениях к Русскому инвалиду” (1831. № 5). В 1833 г. жена Дубельта писала ему о том, что “описание кадетского праздника, которое вы сочинили с Гречем (в “Северной пчеле”? — А.Р.), прекрасно…” 39. П.В. Усов вспоминал, как в 1861 г. (т.е. уже после увольнения из III отделения) Дубельт прислал без подписи в “Северную пчелу” свою заметку о верных царю крестьянах, но она не была опубликована, как анонимная. Известны его заметки дневникового характера, написанные вполне литературно 40.
Таким образом, среди сотрудников III отделения (а число их было невелико) можно обнаружить довольно много литераторов или людей в той или иной степени связанных с литературой; явно больше, чем в каких-либо иных государственных учреждениях (за исключением ведомства министерства народного просвещения). Это позволяло III отделению хорошо ориентироваться в литературе и журналистике того времени, быть в курсе идейных течений эпохи, а в случае необходимости подготавливать официозные статьи, осуществлять негласную редактуру сомнительных в цензурном отношении текстов, “ направлять” литераторов.
Николая всегда волновало, что о нем пишут и печатают на Западе, и он стремился по мере возможности контролировать этот процесс. Так, в 1827 г. он, читая немецкие газеты, нашел там присланные из Петербурга статьи, которые счел неблагонамеренными. Когда по его указанию нашли автора, оказалось, что это отставной надворный советник Л. Будберг. Николай выразил желание “положить конец такой вредной переписке, которая часто не имеет другой цели, как представлять происходящее в России в виде неправильном и неблагоприятном” 41. Царь повелел Бенкендорфу, чтобы тот вызвал к себе Будберга и приказал ему прекратить сотрудничество в зарубежных газетах, при этом в объяснениях с издателями не ссылаться на этот запрет, а объяснить все своими личными обстоятельствами. И впоследствии, хотя Будберг в своих прошениях пояснял, что еще в 1822 г. он обращался к Александру I за разрешением посылать корреспонденции в зарубежные газеты и неофициальным образом получил такое разрешение, позволения на возобновление своей журналистской деятельности он не получил 42.
С 1832 г. III отделение стало создавать сеть зарубежных агентов, в функции которых входило не только наблюдение за ситуацией в западноевропейских странах и находящимися там русскими, но и контрпропаганда за рубежом.
Агентом III отделения во Франции долгое время был литератор Яков Николаевич Толстой (1791—1867). Будучи старшим адъютантом дежурного генерала Главного штаба и членом Союза Благоденствия, он принимал довольно активное участие в литературной жизни конца 1810-х — начала 1820-х гг.: возглавлял литературное общество “Зеленая лампа” (1819—1820), выпустил сборник стихотворений “Мое праздное время” (СПб., 1821); в театрах шли осуществленные Толстым переделки французских комедий. В 1823 г. он уехал на лечение во Францию и стал печатать в русских журналах статьи о французской литературе 43, а во французской — о русской.
После восстания декабристов он остался во Франции, прислав в Петербург на имя императора оправдательное письмо. В результате в ноябре 1826 г. он был уволен со службы с сохранением чина 44. Я. Толстой жил в Париже, печатаясь в русской 45 и французской 46 прессе. Кроме того, он нередко выпускал брошюры, в которых полемизировал с французскими авторами, критически отзывавшимися о России и русской литературе, а в 1835 г. опубликовал выдержанную в панегирических тонах биографию фельдмаршала И.Ф. Паскевича 47. Паскевич походатайствовал за Я. Толстого перед царем, а тот дал указание Бенкендорфу облегчить его участь. В результате в 1837 г. Я. Толстой был назначен на должность корреспондента министерства народного просвещения в Париже, а реально стал чиновником по особым поручениям III отделения, получая там солидное содержание. Я. Толстой регулярно посылал из Парижа донесения о политической и культурной жизни Франции, а во французской периодической печати занимался опровержением статей, не нравящихся русскому правительству, и, напротив, нередко защищал и восхвалял его действия. Всего он опубликовал во Франции более 20 брошюр и поместил более 1000 статей. Лишь в 1866 г. он вышел в отставку 48.
Аналогичную деятельность в прессе сначала Пруссии, а затем Австрии осуществлял с 1832 г. К.Ф. Швейцер 49. А.Х. Бенкендорф писал о нем в своих воспоминаниях, что “послал в Германию одного из моих чиновников, с целью опровергать посредством дельных и умных газетных статей грубые нелепости, печатаемые за границей о России и ее монархе, и вообще стараться противодействовать революционному духу, обладавшему журналистикой” 50.
С 1833 г. агентом III отделения становится французский журналист Шарль Дюран 51. На русские, австрийские и прусские деньги он издавал во Франкфурте газету “Journal de Francfort” (1833—1839), в которой весьма искусно защищал политику русского правительства. Как отмечает В.А. Мильчина, “в лице Дюрана российское правительство нашло чрезвычайно ценного пропагандиста — внешне совершенно неангажированного, которого нельзя упрекнуть в пристрастности, по сути же послушно исполняющего желания тех, кто платит ему деньги” 52.
Ряд публикаций в зарубежной прессе, полемизирующих с критиками русского правительства, осуществил тесно связанный с III отделением издатель газеты “Северная пчела” Н.И. Греч 53.
В середине 1840-х гг. Ф.И. Тютчев установил контакты с III отделением, пытался наладить систему русской печатной контрпропаганды за рубежом, для чего подал через III отделение царю специальную записку, однако его замыслы не осуществились 54.
С 1848 г. по рекомендации Н.И. Греча агентом III отделения в Германии стал журналист Луи Шнейдер. Он в течение многих лет (по 1870-е гг.) за солидную субсидию присылал в III отделение (до 1855 г. — через Греча) свои письма, в которых характеризовал политическую и социальную ситуацию в Германии 55, во Франции аналогичные обязанности (также по рекомендации Греча) выполнял журналист де Кардон 56.
Среди агентов III отделения также было немало литераторов.
Редактор и издатель популярной газеты “Северная пчела” (совместно с Гречем), журналист и романист Ф.В. Булгарин с 1826 г. и до смерти по собственной инициативе и по заказу III отделения писал консультативные записки по разным вопросам, характеристики чиновников, литераторов и других лиц, давал справки при необходимости, информировал о слухах в обществе и в народе, знакомил с приходящими в редакцию письмами и т.д. Сотрудничая с III отделением, Булгарин обеспечивал успешный выход “Северной пчелы” (защита от царя, цензуры, влиятельных сановников) и укреплял свои позиции в обществе. Деятельность Булгарина освещена в упоминавшейся книге М.К. Лемке и в изданном нами сборнике его писем и записок в III отделение 57, о сотрудничестве Греча с III отделением исследователи писали гораздо меньше. Нам удалось выявить в архиве значительное число его записок для III отделения (в частности, атрибутировать ему комплекс материалов в рукописной “Секретной газете”, подписанных псевдонимом Наблюдатель), но здесь мы не будем останавливаться на этом, поскольку планируем в ближайшем времени посвятить сотрудничеству Греча с III отделением специальную работу.
Степан Иванович Висковатов (1786—1831), беспоместный дворянин, служил мелким чиновником в Особенной канцелярии министерства полиции в 1811—1825 гг., затем членом ученого комитета по горной и соляной части, с 1828 г. — переводчиком в конторе императорских театров 58. Он получил некоторую литературную известность переводом “Гамлета”. Висковатов постоянно испытывал бедность и унижения (в 1825 г. он пишет А.В. Казадаеву о “тяжелых бурях жизни” и просит: “молю убежища от тюрьмы и какой-нибудь кусок хлеба” 59, в 1831 г. сообщает П.Г. и Е.С. Дивовым, что “дошел до <…> крайности нужд в необходимостях” и “должен просить милостыню во имя Христа Спасителя”, и просит “дать какую-нибудь благодетельную денежную помощь несчастному — прожившему полвека в довольствии и на эту минуту не знающему, чем пропитать себя и не имеющему даже приличной одежды” 60).
После создания III отделения он стал его агентом, поставлял туда небольшие записки о разного рода слухах и получал за это денежное вознаграждение. В своих записках он предстает политическим конформистом и литературным архаистом. А.С. Пушкин для него — всего лишь “известный по вольнодумным, вредным и развратным стихотворениям титулярный советник”, который “при буйном и развратном поведении открыто проповедует безбожие и неповиновение властям” 61. М.Я. Фок высоко ценил записки Висковатова 62, однако из-за своей неосторожности Висковатов навлек на себя неприятности. 13 октября 1826 г. Бенкендорф отправил петербургскому полицмейстеру Б.Я. Княжнину следующее отношение:
“Милостивый государь Борис Яковлевич!
По дошедшим до меня многократным верным сведениям, титулярный советник Степан Иванович Висковатов позволяет себе во многих частных домах и обществах называться чиновником, при мне служащим или употребляемым под начальством моим по делам, будто бы, высшей или секретной полиции. Смешное таковое самохвальство, ни на чем не основанное, может произвести неприятное впечатление насчет распоряжений правительства, и потому я долгом считаю объяснить Вашему Превосходительству, что г. Висковатов не служит под моим начальством и никогда служить не может; что я, когда он написал Оду на восшествие на Престол ныне блаженно царствующего Государя Императора, представил оную Его Величеству и удостоился получить от щедрот Монарших алмазный перстень взамен Высочайшего благоволения к сему произведению г. Висковатова. Вот на чем основывается все мое знакомство с сим чиновником.
По сим уважением, я покорнейше прошу Ваше Превосходительство пригласить к себе г. Висковатова и подтвердить ему усильно, дабы не осмеливался впредь называть себя ни служащим при мне, ни употребленным по высшей полиции; ибо, в противном случае, я принужденным найдусь употребить меры строгости, кои г. Висковатов должен будет приписать собственному легкомыслию и нескромности.
С совершенным почтением имею честь быть Вашего Превосходительства покорнейший слуга А. Бенкендорф” 63. Б.Я. Княжнин вызвал Висковатова, сообщил ему требования Бенкендорфа и взял с него расписку, что он ознакомлен с отношением начальника III отделения. Этим и закончилась его агентурная карьера.
Другим агентом III отделения при Фоке была прозаик и поэтесса Екатерина Наумовна Пучкова (1792—1867). Она печатала переводы, стихи, статьи в “Аглае”, “Вестнике Европы”, “Российском музеуме”, “Сыне отечества”, “Дамском журнале”, “Русском инвалиде” и др., а также выпустила сборник “Первые опыты в прозе” (М., 1812). Е. Пучкова была близка к “Беседе любителей русского слова” и стала адресатом двух юношеских эпиграмм Пушкина. Она также придерживалась архаических литературных ориентаций. В журнальной статье 1809 г. она риторически восклицала: “Что может быть злее и безумнее как вооружаться на веру, на все законы, гражданские и церковные и, так сказать, — во имя нового просвещения разрывать все связи общественные. Такова цель новой философии. Но кто привязан душевно к стране родной и языку русскому, тот будет упражняться в чтении славянских книг – следственно <…> познакомится с добродетелью и прямодушием предков своих; полюбит их и сам сделается добродетелен…” 64
В прошении императрице Елизавете Алексеевне в 1818 г. она писала: “Я сирота, отец мой был полковник и георгиевский кавалер, тридцать лет служил он престолу и отечеству, был в Турецких и Шведских бранях и неоднократно получал глубокие и тяжкие раны <…> походы и раны изнурили совершенно здоровье его: он был уволен от службы — и потом скончался. По кончине родителя моего я жила в доме одной нашей родственницы <…> [В 1814 г.] она скончалась, и я увидела себя без имущества, родства и покровительства, совершенно одну в мире сем <…>. Я нахожусь теперь в самой крайней бедности и тем еще ужаснее мое состояние, что я и трудами рук своих не могу снискивать себе пропитание, ибо от природы имею весьма слабое зрение” 65. Пучкова несколько раз получала денежное вспомоществование от императрицы, но этих денег ей не хватало, и, видимо, по этой причине она стала агентом III отделения. В письме Бенкендорфу Фок сообщал, что Пучкова, “писательница и умная женщина”, вернувшись из Парижа, рассказывала ему о поведении и настроениях Н. Тургенева 66.
Активным агентом III отделения, передававшим туда немалое число записок на разные темы, была жена придворного актера Екатерина Алексеевна Хотяинцова (урожд. Бернштейн). Она оказывала услуги полиции еще при Александре I. Хотяинцова постоянно нуждалась, выпрашивала у III отделения деньги, а в 1830 г. была арестована за финансовые махинации 67. Писала она вполне литературно и в значительной степени на темы, близкие литературе, — о театре, книжной торговле и т.п. 68 Но в научных работах, где речь идет о Хотяинцовой 69, никогда не упоминалось о ее литературной деятельности. Однако она занималась литературным трудом, нам удалось выявить осуществленный ею стихотворный перевод немецкой трагедии А. Мюльнера “Преступление” (СПб., 1833). Пьеса эта в ее переводе шла и на сцене, в Александринском театре 70 .
Осведомителем Бенкендорфа был журналист и литератор Амплий Николаевич Очкин (1791—1865) 71. Свои переводы, стихи, критические статьи он печатал в “Благонамеренном”, “Соревнователе просвещения и благотворения”, “Северной пчеле” и др. и был довольно известным литератором своего времени. Впоследствии он издавал журнал “Детская библиотека” (1835—1838), редактировал “С.-Петербургские ведомости” (1837—1862) 72.
Имеются данные, что из Вильно информацию в III отделение поставлял Иван Николаевич Лобойко (1786—1861) 73, ординарный профессор Виленского университета в 1822—1832 гг. (он преподавал там русскую литературу, а также русский и старославянский язык), профессор Медико-хирургической академии и Духовной римско-католической академии в Вильно в 1833—1840 гг. Он принимал довольно активное участие в литературной жизни: был членом Вольного общества любителей российской словесности с 1818 г., исполнял обязанности библиотекаря общества и редактора его периодического издания, а уехав в Вильно, вел деятельную переписку со многими московскими и петербургскими литераторами и учеными 74.
Для характеристики общей ситуации литературы того времени гораздо более показательны не “внутренние”, а внешние отношения III отделения с литераторами.
Известно, что в 1820—1830-х гг. началось формирование массовой публики, готовой платить за периодику и книги и тем самым поддерживать литераторов. К 40-м годам подобная аудитория практически сформировалась (что продемонстрировал успех журнала “Библиотека для чтения”), и с этого времени можно говорить о возникновении в России литературы как социального института в современном понимании (т.е. определяемой рынком, с выделившимися ролями писателя, издателя, книготорговца, редактора, критика и т.д.). Однако социально-политические порядки в стране блокировали автономизацию литературы. Сведя к нулю обсуждение политических проблем, власть в то же время максимально расширила сферу политического в реальной жизни. Правительственные органы вмешивались в торговлю, промышленность и даже частную жизнь. То же происходило и с литературой. Она не была самодостаточна, рассматривалась как средство нравственного и идеологического воздействия на население и подвергалась контролю не только официальных цензурных органов, но и через другие каналы. Так, служащие (а среди авторов того времени многие состояли на государственной службе) могли подвергнуться выговору начальства, а кроме того, наказание мог наложить сам царь (например, передав через III отделение выговор или посадив на гауптвахту за пропущенное цензурой произведение). В подобной ситуации литераторы в той или иной степени зависели от власти.
По сути дела, каждый, кто хотел тогда выпускать периодическое издание, затрагивающее политическую и общественную тематику, был вынужден сотрудничать с этой инстанцией, иначе его задушила бы цензура, он не смог бы опубликовать ничего мало-мальски интересного и в итоге газета была бы закрыта из-за недовольства властей, и прежде всего царя. Подобное сотрудничество предполагало политическую лояльность (контролируемую III отделением) и использование частного издания для изложения угодных правительству взглядов в обмен на “прикрытие” со стороны III отделения, т.е. защиту от цензуры и влиятельных сановников. Речь идет прежде всего об уже упоминавшихся Булгарине и Грече. Они печатали в газете свои и поступавшие из III отделения статьи, разъясняющие и пропагандирующие правительственную политику и конкретные правительственные акции, согласовывали публикации в газете и т.д.
Однако Булгарин и Греч не были исключением.
Когда в 1829 г. начальник Московского округа корпуса жандармов генерал А.А. Волков по указанию царя вызвал к себе редактора журнала “Московский телеграф” Н.А. Полевого (из-за публикации в журнале сатирического очерка) и сделал ему строгое предупреждение, Полевой в ответ написал Волкову объяснительную записку, где извинялся за свой проступок и просил разрешения “прежде обыкновенной цензуры подвергать статьи сего рода <…> цензуре особенной, доставляя их для рассмотрения к Вашему Превосходительству. Я осмеливаюсь думать, что тогда ревность моя действовать сочинениями к исправлению нравов и тем споспешествовать благодетельным видам правительства не вовлечет меня в неумышленную ошибку <…>” 75. Письмо это Бенкендорф доложил царю, а тот на докладе наложил резолюцию: “Дозволить г. Волкову рассматривать критические статьи” 76. Полевой получил защиту от цензуры и гарантировал себя от преследований за подобные публикации в дальнейшем.
В 1830 г. по поручению III отделения Полевой написал для “Московских ведомостей” верноподданническое описание пребывания Николая в Москве 77. И в дальнейшей своей журналистской деятельности он не раз исполнял просьбы и советы, исходившие из III отделения, и пользовался его поддержкой.
Аналогичным образом по отношению к III отделению вел себя и Пушкин, когда решил вступить на журналистскую стезю. В июле 1831 г. он пишет Бенкендорфу следующее весьма характерное прошение: “Если государю императору угодно будет употребить перо мое, то буду стараться с точностию и усердием исполнять волю его величества и готов служить ему по мере моих способностей. В России периодические издания не суть представители различных политических партий (которых у нас не существует) и правительству нет надобности иметь свой официальный журнал; но тем не менее общее мнение имеет нужду быть управляемо. С радостию взялся бы я за редакцию политического и литературного журнала, т.е. такого, в коем печатались бы политические и заграничные новости. Около него соединил бы я писателей с дарованиями и таким образом приблизил бы к правительству людей полезных, которые все еще дичатся, напрасно полагая его неприязненным к просвещению” 78 . Эта программа полностью тождественна той, которую формулировал М.Я. Фок и которую реализовывали Греч и Булгарин.
В мае 1832 г. Пушкин подал Бенкендорфу ходатайство о разрешении на издание газеты, где, с одной стороны, обвинял издателей “Северной пчелы” в том, что и критика, и политика сделались их монополией, а с другой — писал, что “направление политических статей зависит и должно зависеть от правительства, и в сем случае я полагаю священной обязанностью ему повиноваться <…>” 79 . Разрешение на издание газеты Пушкин получил, но, не обладая знаниями и умениями для ведения редакционно-издательской деятельности, пытался привлечь к редактированию газеты Н.И. Греча, а потом и вовсе отказался от своего замысла 80.
Вновь решив вступить на поприще редактора газеты в 1835 г., Пушкин оказался в той же ситуации, что и другие журналисты: недоброжелательство министра народного просвещения С.С. Уварова, угроза цензурных придирок и т.д. И показательно, что выход он видит в том, в чем видели его ранее критикуемые им Булгарин и Полевой, — в обращении в III отделение за поддержкой. Около 11 апреля 1835 г. он пишет письмо Бенкендорфу, где вновь просит разрешить издание газеты, причем выражает желание, чтобы ее цензурировали в III отделении, объясняя это следующим: “…я имел несчастье навлечь на себя неприязнь г. министра народного просвещения, так же как князя Дондукова, урожденного Корсакова. Оба уже дали мне ее почувствовать довольно неприятным образом. Вступая на поприще, где я буду вполне от них зависеть, я пропаду без вашего непосредственного покровительства. Поэтому осмеливаюсь умолять вас назначить моей газете цензора из вашей канцелярии; это мне тем более необходимо, что моя газета должна выходить одновременно с “Северной пчелой” и я должен иметь время для перевода тех же сообщений — иначе я буду принужден перепечатывать новости, опубликованные накануне; этого одного будет довольно, чтобы погубить все предприятие” 81.
В 1834 или 1835 г. с просьбой разрешить издавать официозную газету обращался в III отделение историк и журналист М.П. Погодин (прошение не было подписано). Погодин писал, что “цель этой газеты могла бы состоять в том, чтоб объяснять русским читателям желания правительства при том или ином постановлении…” 82.
Редакторы других периодических изданий также вполне лояльно относились к III отделению и были готовы пользоваться его услугами.
В 1827 г. титулярный советник Е.И. Ольдекоп, о котором выше уже шла речь, подал в III отделение записку, что хочет издавать “Санкт-Петербургский вестник” на немецком языке, чтобы “познакомить жителей Остзейских провинций с благодетельными действиями правительства, с новыми учреждениями в пользу отечества и вообще с возрастающим усовершенствованием всех отраслей народного богатства” 83. Для этого он просил выдавать ему в течение шести лет по тысяче рублей в год, на что император дал свое разрешение, с тем, чтобы деньги выдавались ему через императорский кабинет 84.
Редактор журнала “Отечественные записки” А.А. Краевский присылал Дубельту на предварительный просмотр рукописи 85, а Дубельт в 1841 г. рассылал губернаторам подписные билеты на издаваемые Краевским “Отечественные записки” 86.
Приведем также письмо 1844 г. Дубельту от Федора Карловича Дершау (1821 — не ранее 1862), издателя журнала “Финский вестник” (который историки журналистики считают либеральным изданием 87). Письмо это примечательно тем, что издатель отнюдь не считает, что помощь III отделения может его хоть как-то скомпрометировать:
“Милостивый Государь Леонтий Васильевич!
Принося Вашему Превосходительству мою чувствительную благодарность за милостивое содействие ваше к исходатайствованию мне Высочайшего разрешения на издание журнала, обращаюсь к вам с покорнейшею просьбою принять его под свое покровительство и тем самым дать ему ход и известность.
Вашему Превосходительству не безызвестно, что у нас в России до сих пор ни один новый журнал без содействия побочных сил не мог и в настоящее время не может приобрести многих подписчиков и заслужить репутацию, даже несмотря на достоинства свои. Цель издания “Финского вестника”, как Вы изволите усмотреть и из программы, основана не на корыстных видах — цель его общеполезная, и я употребляю и употреблю все средства, чтобы достигнуть ее вполне и тем оправдать лестное для меня покровительство Вашего Превосходительства, на которое смею надеяться и заслужить общее одобрение всех благомыслящих людей и чтителей науки и русского слова. Но так как издание подобного журнала независимо от трудов сопряжено с огромными материальными расходами, то весьма естественно, что я, не имея возможности для пользы общей терять много собственного, забочусь о том, чтобы хотя несколько обеспечить себя с материальной стороны, и потому обращаюсь к Вашему Превосходительству с всепокорнейшею просьбою доставить мне некоторое число подписчиков, разослав по губерниям подписные листы, которые при сем имею честь приложить. Этим милостивым обязательством Вы поставите меня в возможность успешнее продолжать начатый мною труд и вместе с тем доставите мне средство быть частию полезным доброму и богоугодному делу, ибо я с каждого подписчика на мой журнал жертвую 10% в пользу здешней С.-Петер[бургской] детской больницы, на все время существования журнала, равно как и весь излишек годовой подписной суммы пред расходом, если он по прошествии года окажется.
Еще раз повторяю Вашему Превосходительству мою просьбу и убежденный в милостивом ко мне расположении Вашем. Смею льстить себя надеждою, что она не тщетна. Поручая себя Вашей памяти и покровительству, с глубочайшим почтением и совершенною преданностью имею честь быть Вашего Превосходительства Милостивого государя покорнейший слуга Федор Дершау” 88. И хотя Дубельт вежливо отказал Дершау в его просьбе, сам факт подобного обращения чрезвычайно показателен.
По сути дела, III отделение многими литераторами воспринималось как своего рода литературное министерство, в которое можно обращаться с предложениями и просьбами.
Многие известные русские литераторы находились в тесном контакте с руководителями III отделения.
Так, В.А. Жуковский в течение многих лет поддерживал с Дубельтом дружеские отношения. В 1837 г. с 7 по 28 февраля они вместе рассматривали на квартире Пушкина его рукописи 89. Жуковский писал Дубельту во вполне дружественных тонах 90 и даже называл его “дядюшкой” 91, Дубельт также писал ему теплые письма и обращался с просьбами. В 1842 г., посетив квартиру Дубельта, Жуковский написал следующий стихотворный экспромт о Дубельте:
Быть может он не всем угоден,
Ведь это общий наш удел,
Но добр он, честен, благороден,
Вот перечень его всех дел 92.
После смерти Жуковского Дубельт называл его своим “добрым, незабвенным другом” 93.
Постоянные контакты поддерживал с III отделением известный журналист и литератор А.Ф. Воейков. В 1826 г. он рассылал в различные инстанции (в том числе и в III отделение) анонимные письма, в которых обвинял своих литературных конкурентов Греча и Булгарина в причастности к заговору декабристов, но его фальсификация была раскрыта 94.
В 1830 г. он обратился с просьбой к Бенкендорфу, прося содействовать в имущественном судебном процессе с писателем и журналистом П.П. Свиньиным. По этому вопросу состоялся доклад Бенкендорфа царю, и в итоге после рассмотрения в министерстве юстиции Воейков добился желаемого 95. Чрезвычайно характерен тон письма Воейкова к М.Я. Фоку:
“Прибегаю под крылышко дружбы Вашей!
Для совершенного удостоверения и для убеждения [министра юстиции] Дашкова необходимо мне иметь полную копию с отношения М[аксима] Я[ковлевича Фока] к управляющему м[инистерством] ю[стиции] по делу моему с Свиньиным. Если это не государственная тайна, то не согласится ли М.Я. сообщить мне оное? Он бы вечно обязал меня <…>” 96
Воейков в течение многих лет был дружен с Л.В. Дубельтом, которого, кстати, печатал в своей газете “Литературные приложения к Русскому инвалиду”, выполнял его поручения. В 1830 г. он называл Дубельта своим “истинным другом” 97. В 1837 г. Дубельт совместно со многими писателями был на открытии его типографии. Перед смертью Воейков “поручил свои дела и семейство Л.В. Дубельту” 98.
Был связан с отделением и М.Н. Загоскин. По крайней мере такие выводы можно сделать из одного пассажа в письме Загоскина начальнику Московского округа корпуса жандармов А.А. Волкову в 1830 г. Загоскин писал: “Вы просили меня быть с вами откровенным и поверять вам всякое горе и всякую радость; на этот раз (выделено мной. — А.Р.) я пишу вам не о радости” 99. В данном письме Загоскин жаловался на П.И. Шаликова, неверно передавшего в газетной публикации содержание беседы Загоскина с царем. Но если Загоскин написал “на этот раз”, значит, были и другие разы (к сожалению, фонд московского округа корпуса жандармов не сохранился).
В 1834 г., когда московская цензура не решалась пропустить роман Загоскина “Аскольдова могила”, считая, что он должен быть рассмотрен духовной цензурой, Загоскин приехал в Петербург, встретился с Бенкендорфом и после беседы с ним получил разрешение напечатать роман с незначительными сокращениями 100.
О доверительных отношениях между III отделением и Загоскиным может свидетельствовать и следующая просьба Бенкендорфа, датируемая 11 августа 1836 г.: “Шеф жандармов, командующий Императорскою Главною Квартирою генерал-адъютант, граф Бенкендорф, свидетельствуя совершенное почтение Его Высокородию Михаилу Николаевичу, покорнейше просит Его, как очевидца сегодняшнего шествия Его Величества Государя Императора в Успенский собор, — потрудиться написать о сем статью, которую и доставить к нему, генерал-адъютанту Бенкендорфу, завтрашнего числа к 12-ти часам утра, для помещения оной в газету “Северная пчела”” 101. Загоскин написал заказанную статью, и она была опубликована в “Северной пчеле” (1836. 24 августа).
В 1839 г. Бенкендорф обратился к нему с просьбой дать произведение в издаваемый его подчиненным В.А. Владиславлевым альманах “Утренняя заря” 102, и Загоскин в очередной раз исполнил его просьбу.
Оценив исполнительность Загоскина, Бенкендорф предлагал ему перейти на службу в III отделение 103.
Нередко литераторы обращались в III отделение за помощью и содействием.
Так, письмом Бенкендорфу от 24 апреля 1827 г. Пушкин признает за III отделением роль арбитра в литературно-издательской сфере и, столкнувшись с правовой коллизией, апеллирует к III отделению как высшей инстанции. Речь идет о том, что в 1824 г., издавая перевод на немецкий язык “Кавказского пленника”, Е.И. Ольдекоп включил в ту же книгу и подлинник поэмы, нанеся тем самым материальный ущерб Пушкину. Правового регулирования авторского права в России в то время не было (оно появилось только в 1828 г., с утверждением нового цензурного устава и приложенного к нему Положения о правах сочинителей) и юридическая возможность призвать Ольдекопа к ответу отсутствовала. Отец Пушкина жаловался тогда же (т.е. в 1824 г.) министру народного просвещения, но ничего не добился 104. И вот теперь, через три года, Пушкин не находит ничего лучше, как пожаловаться на Ольдекопа начальнику III отделения, признавая тем самым, что подобные дела входят в компетенцию этого ведомства. Изложив обстоятельства этого дела, он писал: “Не имея другого способа к обеспечению своего состояния, кроме выгод от посильных трудов моих, а ныне лично ободренный Вашим превосходительством (выделено мной. — А.Р.) осмеливаюсь наконец прибегнуть к высшему покровительству, дабы и впредь оградить себя от подобных покушений на свою собственность” 105. Впрочем, успеха он не достиг. Бенкендорф в письме от 22 августа сослался на то, что это касается не его, а цензурного ведомства, и отказался содействовать Пушкину в этом деле 106.
Чрезвычайно любопытен в этом плане случай с драматургом и романистом Рафаилом Михайловичем Зотовым (1796—1871). Он участвовал в войне 1812 г., потом служил в театральной дирекции, но в 1836 г. за вызов на дуэль, посланный своему начальнику, был уволен по личному распоряжению царя. Р.М. Зотов в том же году обратился в III отделение с прошением: доложить царю о том, что он очень сожалеет о своем поступке и просит либо разрешить вернуться к старой службе, либо дать новую. Бенкендорф доложил императору о его просьбе, а тот дал Зотову разрешение вновь поступить на службу. Однако некто из должностных лиц брать его на службу не хотел. Он еще несколько раз обращался с прошениями в III отделение, оттуда в течение ряда лет посылали ходатайства о месте для него в различные учреждения, но все было тщетно 107.
В 1828 г., после начала русско-турецкой войны, литератор и ученый Осип Иванович Сенковский (1800—1858), который был тогда профессором восточных языков в Петербургском университете, подал Бенкендорфу прошение о своем желании “быть употребленным” в Главной квартире действующей армии. Об этом было доложено царю, тот поручил обсудить этот вопрос с министром иностранных дел К.В. Нессельроде, и в результате в Главную квартиру Сенковского не отправили, а поручили составить “Карманную книгу для русских воинов” — своего рода русско-турецкий разговорник для солдат. Сенковский с успехом справился с этим поручением и получил в награду бриллиантовый перстень 108.
Через III отделение и его начальника нередко оказывалась финансовая помощь лицам, испытывающим нужду в деньгах.
В феврале 1834 г. Пушкин просил у царя через Бенкендорфа ссуду в 20 тыс. рублей на печатание “Истории Пугачева” и получил ее. В 1835 г. Пушкин просил и получил еще один заем в 30 тыс. рублей.
Н.А. Полевому в 1841 и 1845—1846 гг. выплачивались пособия через III отделение 109.
Получал деньги через III отделение и Гоголь. В 1842 г. по представлению (через Бенкендорфа) попечителя московского учебного округа графа С.Г. Строганова Николай распорядился выплатить Гоголю 500 руб. серебром 110. В 1845 г. по ходатайству А.О. Смирновой и после рекомендательного письма В.А. Жуковского шефу жандармов и начальнику III отделения А.Ф. Орлову тот доложил Николаю о том, что Гоголь вновь нуждается в деньгах, но оказалось, что представление министра народного просвещения С.С. Уварова по тому же вопросу состоялось раньше и царь уже распорядился в течение трех лет выплачивать Гоголю по тысяче рублей серебром в год 111.
Писатели нередко обращались с просьбами дать разрешение на публикацию или поднести их сочинения царю. Обычно это происходило, когда их сочинения касались императора, членов его семьи, важных исторических событий. Иногда III отделение оказывало содействие автору, а иногда указывало, что это не входит в его компетенцию.
Например, в октябре 1827 г. Б. Федоров написал стихи “На рождение Благоверного Государя Великого князя Константина Николаевича” и, адресовав их А.Х. Бенкендорфу, просил разрешения опубликовать в газете “Северная пчела”. Бенкендорф ответил:
“Милостивый государь мой,
Я прочел с удовольствием стихи, которые вы мне изволили прислать и, возвращая оные, как не подлежащие моему рассмотрению, позволяю себе заметить, что четыре строфы, карандашом означенные, завлекая в пределы политические, могут иногда не согласиться с правилами цензуры. Впрочем, суждение о сем вовсе до меня не касается, а потому, прося Вас извинить откровенное изъяснение моего образа мыслей, честь имею быть с совершенным почтением,
Ваш, милостивый государь мой, покорнейший слуга А. Бенкендорф”112.
Граф Дмитрий Иванович Хвостов (1757—1835) в 1828—1831 гг. несколько раз обращался к Бенкендорфу с просьбой представить его стихи царю (а в одном случае — и получить у него разрешение на публикацию). Бенкендорф первый раз исполнил его желание, а в дальнейшем вежливо отклонял его просьбы 113.
Поэт Павел Иванович Свечин и Н.И. Греч жаловались в 1830 г. в III отделение, что министр народного просвещения отказывается поднести их сочинения императору 114. А.С. Шишков в 1830 г. просил Бенкендорфа поднести царю книгу крестьянина-поэта Ф.А. Слепушкина “Четыре времени года русского поселянина”. Тот отказал, пояснив, что это прерогатива министерства народного просвещения 115.
В том же 1830 г. Василий Туманский просил разрешения опубликовать стихи против восставших поляков, но позволения не получил 116.
В 1831 г. отставной майор Ф.И. Герман из Казани представил свое сочинение “Записки о крае Оренбургском” и просил, если оно окажется достойным, представить его императору 117.
В том же 1831 г. сенатор Павел Иванович Сумароков (1767—1846) написал книгу, в которой доказывал, что области, присоединенные от Польши, издавна принадлежали России и что “существование Польши было порочно, возмутительно, опасно для соседственных держав”, и намеревался издать ее, посвятив императору. Цензура не пропустила ее, а император, ознакомившись с прошением, наложил резолюцию: “Посвящение мне рукописи принимаю с удовольствием и прочту с любопытством, но печатать не могу дозволить”. После начала военных действий против поляков Сумароков возобновил свою просьбу, но Николай ответил, что “не находит сие приличным в настоящем времени” 118.
В том же году свои стихи на взятие Варшавы представил Бенкендорфу для передачи царю Аполлон Александрович Майков (1761—1838), автор ряда стихотворений “на случай”, управляющий московскими театрами в 1810-х гг., директор петербургских театров в 1821—1825 гг. 119
В том же году московский литератор Николай Дмитриевич Иванчин-Писарев (1795—1849) подготовил книгу “Отечественная галерея, или Предметы для картин, извлеченные из российской истории от начала нашей монархии до позднейших времен”. Поскольку раздел о Николае I содержал информацию, почерпнутую не из официальных источников, то, как писал в прошении в III отделение Иванчин-Писарев, “московский цензор, профессор Снегирев, сам горя желанием видеть сии строки сообщенными россиянам, не решился их пропустить единственно потому, что в них упоминается об освященной Особе ныне царствующего Государя и что содержания их не были официально сообщены публике, между тем как они в устах многих достоверных людей <…> прошу нижайше Ваше Высокопревосходительство удостоить милостивого внимания просьбу россиянина, исполненного изумления к неимоверным подвигам своего Монарха, и разрешить его недоумение” 120.
В 1839 г. Федор Николаевич Глинка (1786—1880) хотел издать свои “Очерки Бородинского сражения”, но московская цензура отказалась их рассматривать, сославшись на распоряжение, что все сочинения о Бородинском сражении должны рассматриваться в Петербурге. Тогда Ф. Глинка обратился с письмом к Бенкендорфу, прося “взглянуть на рукопись и дозволить напечатать ее в настоящем ее виде. Буде же таковое разрешение зависит от Высочайшей Особы Государя Императора, то я прошу Вас, со свойственным Вам великодушием, исходатайствовать Всемилостивейшее разрешение на напечатание сочинения <…>” 121. Дубельт переслал рукопись в Военно-цензурный комитет, прося в краткие сроки процензурировать рукопись, и в тот же день получил ее обратно, с разрешением на публикацию (при условии исключения нескольких мест).
В 1843 г. камергер Александр Николаевич Львов, член московского тюремного комитета, по представлению министра внутренних дел и при содействии Бенкендорфа получил разрешение на свой счет издавать “для чтения простолюдинов книги духовного и нравственного содержания”. В 1843 г. он подал в III отделение для представления императору проект Комитета для издания духовно-поучительных книг для простого народа, однако царь отказал ему, сославшись на предшествовавшее разрешение 122.
В 1847 г. отставной майор Дмитрий Громов прислал в III отделение свое сочинение “Вести с Кавказа. Военная драма”, в котором в диалогической форме обсуждалось, как лучше воевать на Кавказе, но оно не было представлено царю 123.
В 1848 г. А.П. Башуцкий обратился к Л.В. Дубельту с просьбой о содействии в получении от III отделения разрешения на публикацию в издаваемом им журнале “Иллюстрация” “рисунков и кратких известий о тех событиях, которые именно способны привязывать и возбуждать правдивые чувства любви к своему”: “все события, величием и радостью которых Императорской воле и семейству Императорскому благоугодно будет делиться с огромною семьею народа; все составляющее нашу славу и честь; портреты царственных лиц; церемонии; царские жилища; виды их покоев; портреты сановников, министров; изображения памятников, монументальных построек и пр. и пр.” 124. О его просьбе было доложено начальнику III отделения А.Ф. Орлову, и в итоге Башуцкому ответили, что частично это входит в компетенцию министерства двора, а частично — обычной цензуры, “а до 3 отделения Собственной его Императорского Величества канцелярии не относится” 125.
Некоторые литераторы, как правило архаической идеологической и эстетической ориентации, считали своим долгом информировать III отделение о тех или иных прегрешениях и преступлениях политического характера. Так, 3 июня 1826 г. уездный лекарь в г. Никольске Вологодской губернии, литератор Иван Васильевич Георгиевский (1802 — ок. 1865) 126 отправил донос на имя Императора, где писал об антиправительственных высказываниях А.Ф. Воейкова и о добавленных им в его рукописную сатиру “Дом сумасшедших” соответствующих пассажах 127.
Учитель Ревельского уездного училища и литератор Николай Васильевич Баталин (1803—кон. 1860-х гг.) 128 в октябре 1826 г. обратился к министру народного просвещения А.С. Шишкову с донесением о том, что “общественное воспитание <…> в Эстляндии устремлено не к пользе Отечества, но к той цели, дабы под личиною притворного благочестия образовать юношество в духе республиканском, чему доказательством служат частые бунты между дерптскими студентами, которые получали пагубный навык к своеволию в первоначальных училищах” 129. Донесение это было передано в незадолго до этого созданное III отделение.
Баталин был из обер-офицерских детей (т.е. по рождению не был дворянином), окончил словесное отделение Московского университета, с 1821 г. преподавал в Прибалтике, а в 1825 г. по повелению Александра I был перемещен в казанский учебный округ (видимо, из-за конфликта с начальством). В 1839 г. он был отстранен от должности из-за “пререканий” с начальством. Изучавший творчество Баталина А.А. Ильин-Томич пришел к выводу, что его сочинения “демонстрируют его крайнюю благонамеренность (как религиозную, так и политическую)” 130.
В 1828 г. в III отделение пришел анонимный (но явно из литературной среды) донос из Москвы с жалобами на самоуправство попечителя Московского учебного округа А.А. Писарева. Он был доложен царю, но не повлек за собой неприятностей для А.А. Писарева 131.
Гораздо более серьезные последствия имел другой анонимный донос — на “Европейца” Киреевского в 1832 г. Он также был доложен царю, и по его повелению журнал был закрыт на третьем номере 132.
Доносы в III отделение подавал и журналист, поэт, драматург и прозаик Борис Михайлович Федоров (1798—1875) 133. Дворянин, он не обладал никаким имением и с юных лет тянул чиновничью лямку (служил в министерстве юстиции, потом в министерстве духовных дел и народного просвещения). Не наделенный литературным талантом, он придерживался архаичных эстетических взглядов. Как отмечал В.Э. Вацуро, “уже в ранний период подчеркнутый и несколько назойливый морализм и благонамеренность определяются как основное качество литературной продукции Федорова” 134.
Придерживался он и устаревшего понимания социальной роли писателя как клиента при патроне, меценате, обязанного воспевать своего покровителя и подносить ему плоды своей музы. Его формулярный список испещрен записями о поднесенных членам царской фамилии произведениях и полученных за это подарках. Так, за поднесенное императрице Александре Федоровне в 1826 г. сочинение “Чувства Россиянина при вести о кончине Александра I” он получил в подарок золотую табакерку, за представленную ей же в 1827 г. книгу “Детский цветник” был пожалован бриллиантовым перстнем, за стихотворение на рождение великого князя Николая Александровича в 1843 г. вновь получил бриллиантовый перстень, за стихотворение на рождение великого князя Владимира Александровича в 1847 г. — еще один, за стихотворение по случаю юбилея великого князя Михаила Павловича в 1848 г. — золотые часы и т.д. 135 Но Б. Федоров не ограничивался императорской семьей. Точно так же он посвящал стихи сенатору, адмиралу Н.С. Мордвинову и брал деньги за подносимые экземпляры 136.
Что же касается его литературной позиции, то он всегда критиковал современную литературу за аморализм. Так, в 1832 г. он негодовал в письме к К.С. Сербиновичу: “Страшно подумать, если шутки в подобном роде будут распространяться в печати и если начнут священнейшее для человека выводить в сказках для забавы. Подобные шутки, мне кажется, могут колебать в народе уважение к святыням <…> привыкнут к кощунству, а тогда чего ждать, кроме гибели для нравов” 137. В 1846 г. в стихотворении “Д.С. П<олторацкому>” он писал:
Нас журналисты с толку сбили,
И вера в истину слаба;
Словесность нашу раскрошили,
Как коршуны и ястреба 138.
В 1868 г. он писал Н.Б. Юсупову про “уклонение от истины и причуды нашего века, который все перевернул наизнанку и, хвалясь прогрессом, — многое поставил вверх дном” 139.
Завершая этот затянувшийся обзор контактов литераторов с III отделением, подведем итоги.
Во второй четверти XIX в., когда публичное выражение мнений было сужено контролем цензуры, наиболее важным представителем власти по отношению к литературе выступало III отделение. Оно было не столько репрессивно-карательным учреждением, сколько информационно-наблюдательным и даже в определенной степени пропагандистско-воспитательным.
Стремясь воздействовать на императора, литераторы, особенно журналисты, вступали в тесные отношения с III отделением и оказывали ему услуги, надеясь достигнуть своих целей (и иногда добиваясь этого).
Приведенные в статье данные показывают, по нашему мнению, что связь ряда журналистов и литераторов с III отделением – не досадное исключение, обусловленное низкими моральными качествами этих людей 140, а закономерное явление, демонстрирующее специфические черты российской литературной системы того времени.
Конечно, обладание теми или иными материальными ресурсами, связями и т.п. могло несколько ослабить зависимость писателя от власти, а наличие той или иной литературной идеологии — либо способствовать обращению к III отделению, либо порождать стремление дистанцироваться от его деятельности.
Степень готовности литераторов сотрудничать с III отделением определялась тем, как они мыслили адресат своей деятельности, через что осуществляли ее легитимацию. Старая концепция литературного труда, распространенная в XVIII в., предполагала, что литераторы — это своего рода чиновники на службе у правительства (собственно говоря, большая их часть была чиновниками и формально), призванные прославлять власть (прежде всего — царя), нравственно воспитывать людей (восхваляя положительные образцы и критикуя, высмеивая отрицательные) и просвещать их, сообщая знания. При таком подходе любая правительственная инстанция, а тем более близкая к государю (не будем забывать, что III отделение было частью его канцелярии), расценивалась изначально положительно и была достойна поддержки и сотрудничества. Многие литераторы в первой трети XIX века, как правило представители старшего поколения, литературные архаисты и люди бедные, разделяли эти представления.
Была вторая группа литераторов, ориентирующихся на публику, читателей (главным образом издатели и сотрудники частных периодических изданий, а также популярные беллетристы). Потенциально они могли бы дистанцироваться от власти и даже встать к ней в оппозицию. Но в николаевскую эпоху власть так жестко контролировала периодические издания, они настолько были заинтересованы в правительственных инстанциях как поставщиках информации, что стремились быть в тесном контакте с властью. Более того, сотрудничество с III отделением нередко позволяло обойти цензуру или противостоять ей.
Кроме того, в этот период господствовала, о чем уже выше шла речь, патерналистская идеология, в основе которой было единство царя и народа, своеобразный монархический демократизм, поэтому ориентация на читателей (особенно из относительных социальных низов: купечество, мелкое и среднее чиновничество, мелкое провинциальное дворянство) у них отнюдь не противоречила ориентации на власть.
Так или иначе, но большинство литераторов в 1820 – 1830-х гг. не считали неприличным служить в III отделении или оказывать ему услуги. Идеологии, альтернативные государственно-монархической (например, профессионально-литературная или индивидуально-либеральная), были очень слабы. Все в конечном счете “замыкалось” на государство и царя, и многие литераторы, стремившиеся способствовать процветанию российского общества, вынуждены были в той или иной форме сотрудничать с III отделением.
И, наконец, последняя, весьма малочисленная группа — по большей части родовитые и высокообразованные дворяне, ориентирующиеся на свою среду, светское общество, для которых был важен принцип чести. Только они в 1820—1830-х гг. имели альтернативный моральный и финансовый ресурс, позволяющий хоть как-то дистанцироваться от режима, прежде всего таких его органов, как III отделение. В определенной степени это было связано с тем, что, как люди светские, а в значительной части и придворные (или связанные родственными и дружескими связями с придворными), они могли “напрямую” выйти на царя и не нуждались в III отделении как посреднике. С другой стороны, тут важную роль играло понятие дворянской чести, которая в ряде случаев могла оказываться более важной, чем лояльность по отношению к власти.
В 1840—1850-х гг. таких людей стало больше, прежде всего за счет разночинцев, получивших хорошее образование и унаследовавших от литераторов-аристократов соответствующий этос. Важно и то, что в эти годы на литературные доходы живут уже не единицы, а десятки и даже сотни людей. Именно тогда большая часть литераторов и журналистов отходит от идеологии сотрудничества с III отделением.
1 См., напр.: Ломачевский А.И. Из воспоминаний жандарма 30 и 40 годов. СПб., 1880; Стогов Э.И. Записки // Рус. старина. 1903. № 1—5, 7—8; Жеденев Н.Н. Случай в Петербурге в 1848 г. // Рус. старина. 1890. № 8. С. 293—316; Полевой К.А. Записки. СПб., 1888; Дельвиг А.И. Мои воспоминания. Т. 1—4. М., 1912—1913; Колмаков Н.М. Старый суд // Рус. старина. 1886. № 12. С. 513—544; Шомпулев В.А. Из дневника жандарма 30-х годов // Рус. старина. 1897. № 5. С. 261—269; Эвальд А.В. Рассказы об императоре Николае I // Исторический вестник. 1896. № 8. С. 334—336.
2 См., напр.: Каратыгин П.П. А.Х. Бенкендорф и Л.В. Дубельт // Исторический вестник. 1887. № 10. С. 165—179.
3 См., напр.: [Письмо А.Х. Бенкендорфа Н.А. Полевому] // Рус. архив. 1874. № 4. С. 1050—1052; Сношения Греча с Дубельтом // Древняя и новая Россия. 1878. № 6. С. 164—165; Л.В. Дубельт о сочинениях Н.В. Гоголя // Рус. старина. 1880. № 12. С. 999—1006; [Письма М.Я. Фока к А.Х. Бенкендорфу] // Рус. старина. 1881. № 9—11; Список 93-х лиц, обративших на себя внимание высшей полиции в 1827 г. // Рус. старина. 1885. № 11. С. 396—400; Письма графа А.Х. Бенкендорфа к великому князю Константину Павловичу во время Польского мятежа // Рус. архив. 1885. Кн. 1. С. 33—42; Сухомлинов М.И. Исследования и статьи по русской литературе и просвещению. Т. 2. СПб., 1889. С. 205—300, 367—431; [Докладная записка Л.В. Дубельта А.Ф. Орлову] // Рус. старина. 1897. № 11. С. 389—390; Бенкендорф А.Х. [Два письма 1831 г.] // Рус. старина. 1898. № 5. С. 454; Дубровин Н. В.А. Жуковский и его отношения к декабристам // Рус. старина. 1902. № 4. С. 113—118; Бычков И.А. Попытка напечатать “Черты истории государства Российского” В.А. Жуковского в 1837 году // Рус. старина. 1903. № 12. С. 595—600; Выписки из писем графа А.Х. Бенкендорфа к императору Николаю о Пушкине. СПб., 1903.
4 См.: Лемке М.К. Николаевские жандармы и литература 1826—1855 гг.: По подлинным делам Третьего отделения собств. е.и. величества канцелярии. СПб., 1908.
5 См.: Модзалевский Б.Л. Пушкин в донесениях агентов тайного надзора // Былое. 1918. № 1. С. 5—59; Троцкий И.М. Третье отделение при Николае I. М., 1930.
6 См.: Monas S. The Third Section: Police and Society in Russia under Nicholas I. Cambridge (Mass.), 1961; Squire P.S. The Third Department. Cambridge, 1968.
7 Лемке М.К. Николаевские жандармы и литература 1826—1855 гг. 2-е изд. СПб., 1909. С. 19.
8 Кизеветтер А.А. История России в XIX веке. Ч. 2. М., 1916. С. 30.
9 Троцкий И. III отделение при Николае I. Л., 1990. С. 22.
10 Советская историческая энциклопедия. Т. 14. М., 1974. С. 393.
11 Оржеховский И.В. Самодержавие против революционной России (1826—1880 гг.). М., 1982. С. 4.
12 Ерошкин Н.П. Крепостническое самодержавие и его политические институты (Первая половина XIX века). М., 1981. С. 177.
13 Squire P.S. Ор. cit. P. 223.
14 См., напр.: Monas S. Ор. cit. P. 284.
15 Цит. по: Строев В.Н. Столетие собственной е.и.в. канцелярии. СПб., 1912. С. 152—153.
16 См.: Рындзюнский П.Г. Городское гражданство дореформенной России. М., 1958.
17 Гудков Л.Д., Дубин Б.В. Литература как социальный институт. М., 1994. С. 21.
18 Лышкова О.В. Общественное сознание России первой четверти XIX века и декабристы. Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата исторических наук. Саратов, 1998. С. 12.
19 Энциклопедический социологический словарь. М., 1995. С. 411—412.
20 Погодин М.П. Письмо о русских романах // Северная лира на 1827 год. М., 1827. С. 147. Подробнее о читательской аудитории тех лет см.: Рейтблат А.И. Читатели пушкинской эпохи // Библиотековедение. 1999. № 3. С. 24—29.
21 О феномене слухов см.: Shibutani N. Improvised News: A Sociological Study of Rumor. Indianapolis, 1966; Побережников И.В. Слухи в социальной истории: типология и функции. Екатеринбург, 1995; Дубин Б.В., Толстых А.В. Слухи как социально-психологический феномен // Вопросы психологии. 1993. № 3. С. 77—81.
22 См.: Чернов С.Н. Слухи 1825—1826 гг.// Чернов С.Н. У истоков русского освободительного движения. Саратов, 1960. С. 329—346; Кудряшов К.В. Народная молва о декабристских событиях 1825 года // Бунт декабристов. Л., 1926; Сыроечковский Б.Е. Московские “слухи” 1825—1826 гг. // Каторга и ссылка. 1934. Кн. 3; Рахматуллин М.А. Крестьянское движение в великорусских губерниях в 1826—1857 гг. М., 1990. С. 122—166.
23 Современная западная теоретическая социология. Вып. 1. Юрген Хабермас. М., 1992. С. 116.
24 См.: Kipp J.W., Lincoln W.B. Autocracy and reform: Bureaucratic absolutism and political modernization in nineteenth century Russia // Russian History (Temple). 1979. Vol. 6. P. 1—21.
25 См. записку М.Я. Фока (на французском) “Несколько замечаний о расположении умов” (ГАРФ. Ф. 109. СА. Оп. 1. Ед. хр. 1886. Л. 53).
26 Лемке М.К. Указ. соч. С. XI I—X.
27 См.: Ивановский А.А. А.С. Пушкин 21-го и 23-го апреля 1828 г. // Рус. старина. 1874. № 2. С. 393—399. Об А.А. Ивановском см.: Нешумова Т.Ф. Ивановский Андрей Андреевич // Русские писатели: Биографический словарь. Т. 2. М., 1992. С. 389—390; Вацуро В.Э., Гиллельсон М.И. Сквозь “умственные плотины”. М., 1986. С. 9—21.
28 См. о нем: Ильин-Томич А.А. Врасский Борис Алексеевич // Русские писатели: Биографический словарь. Т. 1. М., 1989. С. 494; [Формулярные списки] // ГАРФ. Ф. 109. 2 эксп. 1847. Ед. хр. 40, 169.
29 Осьмакова Н.И. Владиславлев Владимир Андреевич // Русские писатели: Биографический словарь. Т. 1. М., 1989. С. 450.
30 См. дело с его записками: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1844. Ед. хр. 241. О нем см.: Фролов Н.В. Владимирский родословец. Вып. 1. Ковров, 1996. С. 67—68.
31 О нем см.: Рейтблат А.И. Каменский Павел Павлович // Русские писатели: Биографический словарь. Т. 2. М., 1992. С. 459—460.
32 О нем см.: Алексеевский Б. Ольдекоп Евстафий Иванович // Русский биографический словарь. Том “Обезьянинов — Очкин”. СПб., 1905. С. 244—245; Черейский Л.А. Пушкин и его окружение. Л., 1989. С. 308.
33 О нем см.: Ильин-Томич А.А. Вердеревский Василий Евграфович // Русские писатели: Биографический словарь. Т. 1. М., 1989. С. 421; [Формулярный список Вердеревского 1844 г.] // ГАРФ. 2 эксп. 1842. Ед. хр. 432.
34 См.: Базанов В. Вольное общество любителей российской словесности. Петрозаводск, 1949. С. 409.
35 См.: Рус. старина. 1878. № 1. С. 187; Сидорова М.В. Л.В. Дубельт и его родственники // Из глубины времен. Вып. 3. СПб., 1994. С. 170.
36 Греч Н.И. Записки о моей жизни. М.; Л., 1930. С. 459.
37 См.: Декабристы: Биографический справочник. М., 1988. С. 65—66, 255.
38 См.: Центральный исторический архив Москвы. Ф. 31. Оп. 1. Ед. хр. 9.
39 Цит. по: Эйдельман Н.Я. Пушкин: Из биографии и творчества. М., 1987. С. 320.
40 См.: Дубельт Л.В. Заметки // Голос минувшего. 1913. № 3. С. 127—131; Он же. Заметки и дневники // Российский архив. Вып. 6. М., 1995. С. 106—335.
41 ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1827. Ед. хр. 321. Л. 2.
42 См.: Там же. Л. 13.
43 См.: Я.Т[олстой]. Письмо к А.А. Бестужеву // Сын отечества. 1823. № 12; Я.Т. Беда от неправды // Там же. № 15; Я. Т. Ответы на вопросы // Там же. № 17; Толстой Я. Письмо из Парижа // Там же. № 52.
44 См.: Щеголев П.Е. “Зеленая лампа” // Щеголев П.Е. Первенцы русской свободы. М., 1987. С. 208—230.
45 См.: Я. Т[олстой]. Отрывки из писем из Парижа // Московский телеграф. 1827. № 17, 18; Я.Т. О французской литературе // Там же. № 5. С. 113—118.
46 Главным образом в журнале “Revue EncyclopПdi que”.
47 См.: Лемке М.К. Указ. соч. С. 106—108.
48 О Я. Толстом см. также: Модзалевский Б.Л. Я.Н. Толстой // Рус. старина. 1899. № 9. С. 587—614, № 10. С. 175—179; Тарле Е.В. Донесения Якова Толстого из Парижа в III отделение // Лит. наследство. 1937. Т. 31/32; Декабристы: Биографический справочник. М., 1988. С. 176—177; Абакумов О. Все знает, бывает всюду, принимает всех… Новые штрихи к портрету Якова Толстого, шпиона и декабриста // Родина. 1994. № 7. С. 93—95.
49 См.: Оржеховский И.В. Самодержавие против революционной России. М., 1982. С. 67, 69—71.
50 Записки графа А.Х. Бенкендорфа // Шильдер Н. Император Николай Первый. Кн. 2. М., 1997. С. 582.
51 См.: Осповат А.Л. Тютчев и заграничная служба III отделения // Тыняновский сборник: Пятые Тыняновские чтения. Рига; М., 1994. С. 111.
52 Мильчина В.А. Шарль Дюран — французский журналист в немецком городе на службе у России // Тыняновский сборник. Вып. 2. М., 1997. С. 306.
53 См.: Лемке М.К. Указ. соч. С. 143—152.
54 См.: Осповат А.Л. Указ. соч.; Он же. Новонайденный политический меморандум Тютчева: к истории создания // Новое литературное обозрение. 1992. № 1. С. 89—115 (с публикацией на с. 98—113 текста записки).
55 См.: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1848. Ед. хр. 126.
56 См.: Оржеховский И.В. Указ. соч. С. 70.
57 См.: Лемке М.К. Указ. соч.; Видок Фиглярин.
58 См. его формулярный список: РГИА. Ф. 1343. Оп. 18. № 2521. О нем см.: Зорин А.Л. Висковатов Степан Иванович // Русские писатели: Биографический словарь. Т. 1. М., 1989. С. 446.
59 ОР РНБ. Ф. 325. № 15.
60 ИРЛИ. 2901.
61 Модзалевский Б.Л. Пушкин под тайным надзором // Модзалевский Б.Л. Пушкин и его современники. СПб., 1999. С. 75; См. также другую его записку: Модзалевский Б.Л. Донесение тайного агента о настроениях умов в Петербурге после казни декабристов // Декабристы: Неизданные материалы и статьи. М., 1925. С. 37—43.
62 См.: Петербургское общество при восшествии на престол императора Николая по донесениям М.М. [Так! — А.Р.] Фока — А.Х. Бенкендорфу // Рус. старина. 1881. № 9. С. 172; № 10. С. 314.
63 ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1826. Ед. хр. 67. Л. 3.
64 Пучкова К. Письмо к приятельнице // Аглая. 1809. Ч. 8. Октябрь. С. 19—20. О Пучковой см.: Модзалевский Б.Л. [Е.Н. Пучкова] // Пушкин А.С. Соч. Т. 1. СПб., 1907. С. 379—380; Пушкин А.С. Стихотворения лицейских лет. СПб., 1994. С. 619—620 (Примечания).
65 РГИА. Ф. 535. Оп. 1. Ед. хр. 7. Л. 88—89.
66 См.: Рус. старина. 1881. № 10. С. 312.
67 См.: Троцкий И. III-е отделение при Николае I. Л., 1990. С. 181.
68 Публикации ряда ее записок 1826—1828 гг. см.: Модзалевский Б.Л. Пушкин под тайным надзором. С. 114; Филин М.Д. О Пушкине и окрест поэта. М., 1997. С. 43—45, 49—57; Троцкий И. Указ. соч. С. 171.
69 Модзалевский Б.Л. Пушкин под тайным надзором; Оржеховский И.В. Самодержавие против революционной России. М., 1982. С. 65; Троцкий И. Указ. соч. С. 171—172, 181—182; Филин М.Д. Указ. соч. С. 40—67.
70 См.: История русского драматического театра. Т. 3. М., 1978. С. 299.
71 См.: Оржеховский И.В. Указ. соч. С. 65.
72 См. о нем: Русский биографический словарь. Том “Обезьянинов — Очкин”. СПб., 1965. С. 480; Черейский Л.А. Пушкин и его окружение. Л., 1989. С. 316.
73 См.: Woloszyn╢ski R.W. Polsko-rosyjskie zwiaюzki w naukach spolecznych 1801—1830. Warszawa, 1974. S. 160.
74 Об И.Н. Лобойко см.: Русский биографический словарь. Том “Лабзина—Ляшенко”. СПб., 1914. С. 568; Славяноведение в дореволюционной России: Биобиблиографический словарь. М., 1979. С. 223.
75 Рус. старина. 1903. № 2. С. 264.
76 ГАРФ. Ф. 109. Оп. 221. Ед. хр. 15. Л. 47.
77 См.: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1830. Ед. хр. 120. Л . 5.
78 Пушкин А.С. Полн собр соч. Т. 14. Л., 1941. С. 256.
79 Пушкин А.С. Указ. соч. Т. 15. Л., 1948. С. 206.
80 См.: Пиксанов Н.К. Несостоявшаяся газета Пушкина “Дневник” (1831—1832) // Пушкин и его современники. Вып. 5. СПб., 1907. С. 30—74; Пушкин. Письма. Т. 3. М., 1935. С. 489—500 (комментарий Л.Б. Модзалевского); Рукою Пушкина. М.; Л., 1935. С. 761—764.
81 Пушкин А.С. Указ. соч. Т. 16. Л., 1949. С. 370.
82 Вацуро В.Э., Гиллельсон М.И. Сквозь “умственные плотины”. М., 1986. С. 259.
83 ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1827. Ед. хр. 321. Л. 4.
84 См.: Там же. Л. 6.
85 См.: Рус.старина. 1903. № 12. С. 596—599; Лемке М.К. Указ. соч. С. 193—196.
86 См.: Орлов Вл. Пути и судьбы. Л., 1971. С. 493—494.
87 См.: Очерки по истории русской журналистики и критики. Т. 1. Л., 1950. С. 466—462; Морозов В.М. К вопросу об идейно-общественной позиции журнала “Финский вестник” // Ученые записки Карело-Финского университета. 1956. Т. 5. Вып. 1. С. 85—112.
88 РГИА. Ф. 780. Оп. 2. Ед. хр. 155. Л. 1—2.
89 См.: Цявловский М.А. “Посмертный обыск” у Пушкина // Цявловский М.А. Статьи о Пушкине. М., 1962. С. 276—356.
90 См.: Дубровин Н. В.А. Жуковский и его отношения к декабристам // Рус. старина. 1902. № 4. С. 114—118.
91 Там же. С. 114, 116, 117, 118.
92 Дубельт Е. Л.В. Дубельт // Рус. старина. 1888. № 11. С. 497.
93 См. письмо Дубельта П.А. Плетневу от 25 июля 1852 г. (ИРЛИ. Ф. 234. Оп. 3. Ед. хр. 233. Л. 5).
94 См.: Николай Полевой: Материалы по истории русской литературы и журналистики тридцатых годов. Л., 1934. С. 220—222; Греч Н.И. Указ. соч. С. 659—661.
95 См.: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1830. Ед. хр. 165.
96 Там же. Л. 8.
97 Рус. старина. 1908. № 2. С. 454.
98 Сахаров И.П. Записки // Рус. архив. 1873. Кн. 1. С. 951.
99 ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1830. Ед. хр. 198. Л. 2.
100 См.: Никитенко А.В. Дневник. Т. 1. Л., 1955. С. 136.
101 Рус. старина. 1902. № 7. С. 86—87.
102 Там же. С. 87.
103 Кони А.Ф. Загоскин и цензура // Под знаменем науки. М., 1902. С. 434—437.
104 См.: Оксман Ю.Г. Нарушение авторских прав ссыльного Пушкина в 1824 г. // Пушкин. Вып. 1. Одесса, 1925. С. 6—11.
105 Пушкин А.С. Указ. соч. Т. 13. С. 333.
106 Там же. С. 335.
107 См.: ГАРФ. Ф. 109. 2 эксп. 1836. Ед. хр. 431.
108 ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1828. Ед. хр. 190.
109 См.: Лемке М.К. Указ. соч. С. 131; К биографии Н.А. Полевого // Рус. старина. 1897. № 7. С. 103—107; ГАРФ. Ф. 109. 2 эксп. 1845. Ед. хр. 73.
110 Лемке М.К. Указ. соч. С. 135—136.
111 См.: Там же. С. 169—171; Литературный музеум. Вып. 1. Пб., 1921. С. 67—75.
112 ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1827. № 328. Л. 3.
113 См.: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1828. Ед. хр. 212.
114 См.: Там же. 1830. Ед. хр. 138.
115 См.: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1830. Ед. хр. 2.
116 См.: Там же. Ед. хр. 397.
117 См.: Там же. 1831. Ед. хр. 439.
118 Там же. Ед. хр. 55.
119 Там же. Ед. хр. 635.
120 ГАРФ. Ф. 109. 2 эксп. 1831. Ед. хр. 598.
121 Дубровин Н. Указ соч. С. 113.
122 См.: ЦИАМ. Ф. 459. Оп. 2. Ед. хр. 572; ГАРФ. Ф. 109. 2 эксп. 1847. Ед. хр. 457.
123 ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1847. Ед. хр. 275.
124 ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1848. Ед. хр. 25. Ч. 3. Л. 2.
125 Там же. Л. 5 об.
126 О нем см.: Зорин А.Л. Георгиевский Иван Васильевич // Русские писатели: Биографический словарь. Т. 1. М., 1989. С. 538—539.
127 См.: ГАРФ. Ф. 109. 1826. Ед. хр. 95.
128 О нем см.: Ильин-Томич А.А. Баталин Николай Васильевич // Русские писатели: Биографический словарь. Т. 1. М., 1989. С. 173; РГИА. Ф. 1343. Оп. 17. Ед. хр. 1503. Л. 5—6 (формулярный список).
129 ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1826. Ед. хр. 92. Л. 2.
130 Ильин-Томич А.А. Указ. соч. С. 173.
131 См.: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1829. Ед. хр. 450.
132 О его запрещении см.: Лемке М.К. Указ. соч. С. 67—78; Фризман Л.Г. К истории журнала “Европеец” // Рус. литература. 1967. № 2. С. 117—126; Вацуро В.Э., Гиллельсон М.И. Указ. соч. С. 114—139.
133 О нем см.: Пушкин А.С. Письма последних лет. Л., 1969. С. 479—480 (справка Н.Н. Петруниной); Русские поэты 1820—1830-х годов. Т. 1. Л., 1972. С. 199—201 (справка В.Э. Вацуро).
134 Русские поэты… С. 199—200.
135 См. формулярный список Б. Федорова 1875 г.: РГИА. Ф. 472. Оп. 23 (259/1575). № 38. Ч. 1. Л. 21—39.
136 См.: РГИА. Ф. 994. Оп. 2. № 980. Л. 12.
137 РГИА. Ф. 1066. Оп. 1. Ед. хр. 1599. Л. 69.
138 ОР РНБ. Ф. 603. № 208.
139 ОР РНБ. Ф. 890. № 85. Л. 20.
140 Так полагают моралисты от истории, предлагающие читателю вместо конкретного исторического анализа семантики слова “донос” и функций обозначаемой так формы социального взаимодействия чисто идеологические рассуждения, в которых современные моральные нормы “опрокидываются” в прошлое, см., напр.: Алтунян А. Пушкин доносов не писал // Ex libris НГ. 1999. 18 февраля. Гораздо плодотворнее исторический подход, продемонстрированный в: Варьяш О.И. Донос и его социальная роль: возможность? необходимость? неизбежность? // Культура: Соблазны понимания. Ч. 2. Петрозаводск, 1999. С. 39—46.