ПРОЧТЕНИЯ
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 1999
Прочтения
ПАСТЕРНАК И ВАЙНИНГЕР
Венский философ Отто Вайнингер, покончивший с собой в возрасте двадцати трех лет в 1903 году в доме, где умирал Бетховен, входил в число наиболее радикальных мыслителей декадентско-символистской эпохи, богатой личностями, которые были готовы во всем идти до конца. За несколько месяцев до самоубийства Вайнингера были опубликована его диссертация “Пол и характер” (в дальнейшем цитируется издание: Otto Weininger. Geschlecht und Charakter: Eine prinzipielle Untersuchung / Dreizehnte, unverдnderte Auflage. Wien; Leipzig, 1912). Вскоре после смерти философа в свет вышло собрание его статьей и афоризмов “О последних вещах” (в дальнейшем цитируется издание: Otto Weininger. ьber die letzten Dinge / Im Anhang: Theodor Lessing. Otto Weininger. Mьnchen, 1997). В статье ““Пер Гюнт” и Ибсен” Вайнингер, склонный к психофилософии, писал о Ницше как индивидууме, испытывавшем ненависть к самому себе. Теодор Лессинг перенял из этой статьи понятие “ненависти к себе” (Selbsthass), чтобы объяснить психические особенности многих деятелей еврейской культуры, в том числе и самого Вайнингера (Th. Lessing. Der jьdische Selbsthass / Mit einem Essay von Boris Goys. Mьnchen, 1984). Направленная вовнутрь личности агрессивность мотивировала, по Лессингу, и переход Вайнингера из иудаизма в протестантизм, и его раннюю гибель. Однако при толковании совершенного Вайнингером самоубийства, возможно, не стоит ограничиваться только этническими соображениями. Следует учесть также особенности той позиции, которую Вайнингер занимал в культуре своего времени.
Мизогинная нацеленность “Пола и характера” была во многом предзадана этому тексту сочинениями Прудона (“Порнократия”, посмертная публикация этого фрагмента состоялась в 1875 г.) и Льва Толстого (“Крейцерова соната”). Эта солидарность Вайнингера с идеями, пущенными в оборот в культуре 1840 — 1880-х гг., сочеталась с тем, что самый способ его мышления предвосхищал тот подход к миру, который станет значимым для постсимволизма 1910-х гг. Как и авангардисты, Вайнингер отдавал предпочтение строго контрадикторной аксиологии. Всякие две ценности соотносились Вайнингером так, что одна из них выступала как обесценивание другой, как отнимающая у другой конституирующий ту признак. В антропологической сфере женщины, будучи сугубо биологическими существами, отличаются от мужчин отсутствием сознания. С психологической точки зрения для Вайнингера существуют только садисты, для которых женщина реальна (в ее отприродности), и мазохисты, отрицающие ее реальность. В гносеологической области вера включает в себя научное знание и, таким образом, с ней соперничает лишь суеверие, основанное на страхе, т.е. не на логике, а на аффекте. Человек есть, согласно обобщающим формулировкам Вайнингера, изъявление воли к тотализации ценности. К этому тезису могли бы присоединиться и авангардисты с их антиплюрализмом, убежденностью в праве целого властвовать над частями. Известно, какое сильное влияние Вайнингер, отождествлявший этическое с логическим, оказал на такого мыслителя авангардистского поколения, как Витгенштейн (см., например: Уильям У. Бартли III. Витгенштейн [1971] // Людвиг Витгенштейн: человек и мыслитель / Под ред. В. П. Руднева. М., 1993, 155 — 156).
Разумеется, Вайнингер был прежде всего выразителем декадентства-символизма, встречавшим трансцендентное в эмпирическом мире, видевшим вечность в сиюминутном (“Афоризмы”), религиозность — в опытном знании, идеально-типовых мужчину и женщину — во всем разнообразии конкретных проявлений обоих полов. Но с другой стороны, Вайнингер выпадал из своей эпохи и как хранитель того наследия, которое досталось ей от предшествующей, и как предтеча новой, авангардистской. Не найдя себе места в еврействе, Вайнингер был в значительной степени отчужден также от своего непосредственного культурного окружения, критиком которого он был, несмотря на принадлежность к нему.
* * *
Восприятие текстов Вайнингера декадентами-символистами было в высшей степени интенсивным не только потому, что его преждевременная смерть требовала разгадки, но и потому, что его идейная маргинальность в текущей культуре ставила перед ней проблему самоопределения, выявляющего центрирующий ее смысл. Как замечает Славой Жижек (Sl. Zizek. Die Metastasen des Geniebens: Sechs erotische Versuche / Hrsg. v. P. Engelmann. Wien, 1996, 61 ff.), Вайнингер придал половой дифференциации философский (онтологический) характер в силу того, что разъединил мужчину и женщину как субъекта и объект. Естественно, что декадентско-символистская рецепция творчества Вайнингера не могла обойтись без отклика в первую очередь на это новаторское (половое) понимание им онтологии. Русский символизм осознал себя в реакции на Вайнингера как андрогинную культуру.
Андрей Белый оценил книгу “Пол и характер”, рецензируя ее русский перевод, вышедший в 1909 г., в качестве лишь “психологического документа гениального юноши”, лишил ее научного значения и утверждал вразрез с ее автором, что “женское начало оплодотворяет творчество гения” (мужчины) (Андрей Белый. Вайнингер о поле и характере // А. Белый. Критика. Эстетика. Теория символизма: В двух томах. Т. 2. М., 1994, 264).
В “Опавших листьях” (1913) Розанов заподозрил Вайнингера в “содомитстве” (В. Розанов. Избранное / Ред. Евг. Жиглевич, вступ. статьи Г. Штаммлера и Евг. Жиглевич. Mьnchen, 1970, 95) и “деконструировал” в нем самом присутствие тайной женственности, скрытой зависти к противоположному полу. Этой дефицитарной андрогинности Розанов противопоставил в посвященном Вайнингеру комментарии ко второму изданию “Людей лунного света” (1913) “религию священного чадородия”, исповедуемую в иудаизме (В. В. Розанов. В темных религиозных лучах / Собр. соч. под общ. ред. А. Н. Николюкина. М., 1994, 396), так сказать, андрогинность самой родовой, семейной жизни человека.
В “Смысле творчества” (1916) Бердяев согласился с Вайнингером в том, что женщина не способна быть полноценным существом (ее подражание мужчине есть “карикатурное уродство”, “гермафродитизм” (Н. Бердяев. Философия творчества, культуры и искусства: В двух томах. Т. 1. М., 1994, 199), но при этом заявил, что в “Поле и характере” не был раскрыт секрет истинной андрогинности, преобразующей половую дифференциацию людей по образу и подобию Божию (198 — 199).
С точки зрения Зинаиды Гиппиус (“О любви”, 1925), Вл. Соловьев заблуждался, считая, что всякий индивидуум неполноценен, будучи однополым; Вайнингер же был ближе к истине, когда признавал, что мужское и женское, резко различаясь идеально, смешиваются на деле, в персонологической реальности. Однако Вайнингер, — продолжала Гиппиус, — не сделал того окончательного вывода из своего признания, который должен был бы состоять в том, что в человеческом мире наличны только андрогины — “мужеженские” и “женомужские” (З. Гиппиус. О любви // Русский Эрос, или Философия любви в России / Сост. и вступ. ст. В. П. Шестакова. М., 1991, 192 — 193).
* * *
Как я постараюсь показать, Вайнингер был для Пастернака одним из важнейших пунктов отталкивания в процессе поисков им автоидентичности. В своем отношении к Вайнингеру Пастернак во многом продолжает восприятие “Пола и характера”, которое наметилось в России в период символизма. Что Пастернак был знаком с идеями Вайнингера, безусловно доказывает эпизод из “Доктора Живаго”, где в излиянии пьяного Гошки Рябых, которого забирают на армейскую службу к белым, прорывается в виде несобственно-прямой речи название основного труда венского философа и указание на его раннюю гениальность (тексты Пастернака цитируются по изд.: Борис Пастернак. Собр. соч. в пяти томах. М., 1989 — 1992):
Я в Пажинске разговлялся. В Пажинске проезжий лекцию читал “Раскрепощение личности”. Очень интересно. Мне эта штука нравится. Я, мать твою, в анархисты запишусь. Сила, говорит, внутри нас. Пол, говорит, и характер, это, говорит, пробуждение животного электричества. А? Такой вундеркинт. Но я здорово наклюкался. И орут кругом не разбери-бери что, оглохнешь. Не могу больше, Терешка, замолчи. Я говорю, сучье вымя, маменькин передник, заткнись (4, 320; курсив мой. — И. Р. Д.-С.).
Обвиняя Терентия Галузина в симбиотической зависимости от матери, при том, что в контексте присутствует ссылка на “Пол и характер”, Гошка Рябых обнаруживает знакомство с “Афоризмами” Вайнингера, который писал:
Человек может поспешать за отцом или за матерью: за отцом, становясь Богом, за матерью, опускаясь психически.
Матерная брань нетрезвого Гошки свидетельствует, однако, о его собственном духовном упадке. Топоним, обозначающий место, где Гошка услышал пропаганду анархиста-вайнингерианца, содержит в себе французское слово “page” и немецкое окончание женского рода “in”. Корневая морфема и окончание соответствуют в их совместности той “деконструкции” “содомита” — Вайнингера, которую предпринял Розанов. Топоним “Пажинск” происходит у Пастернака (4, 318) от гидронима женского рода “Пажинка”, т.е. объединяет в себе мужское и женское и как дериват. Временную глухоту, постигшую последователя Вайнингера из сибирской деревни, нельзя в свете сказанного понять иначе, как намек на обстоятельства самоубийства того, кто ассоциировал себя с Бетховеном.
В словах Гошки Рябых Вайнингер выставлен сниженно-комически. Интертекстуальность делается у Пастернака особенно наглядной там, где он смеется. Претекст обнажается в том акте, в котором, по Фрейду, выходит наружу бессознательное. Принципиальную полемику с “Полом и характером” Пастернак предпринимает, развертывая сюжетные линии Стрельникова и Лары. Прежде чем разобраться в этом серьезном и зашифрованном споре, следует сказать, что Пастернак затеял его задолго до того, как приступил к “Доктору Живаго”.
Главную проблему в обоих больших нарративных текстах Пастернака, предшествовавших роману, и в “Детстве Люверс” и в “Повести”, составляет, как и в философии Вайнингера, половое различие. Существенность той же самой проблемы для романа предполагало его первое название, “Мальчики и девочки”.
По разумению Вайнингера, чисто сексуальная природа женщины и двусоставность мужчины, в котором биологическое встречается с сознанием, обнаруживаются наиболее разительно в период их полового созревания. У мальчиков и только у них это время критично, потому что они ощущают в переходном возрасте, что в них вступает “кто-то чужой”, каковым является самое сознание. В обратном порядке: в “Детстве Люверс” именно заглавная героиня, а не ее брат, испытывает при половом созревании явление сознания в виде анонимного “постороннего” лица:
…в ее жизнь впервые вошел другой человек, третье лицо, совершенно безразличное, без имени или со случайным, не вызывающее ненависти и не вселяющее любви, но то, которое имеют в виду заповеди, обращаясь к именам и сознаниям, когда говорят: не убий, не крадь и все прочее. “Не делай ты, особенный и живой, — говорят они, — этому, туманному и общему, того, чего себе, особенному и живому, не желаешь” (4, 86; курсив Пастернака).
Женщина оказывается у Пастернака носительницей кантовского нравственного императива, тогда как у Вайнингера она безнравственна и представляет собой кантовскую же вещь-в-себе. Женя Люверс изображается Пастернаком как андрогин, что было подробно прослежено Эрикой Гребер. В этом плане Пастернак ориентируется на опыт опровержения Вайнингера, объединивший русских символистов.
Лара — второе рождение Жени Люверс, чье имя мелькает в набросках к “Доктору Живаго”, написанных Пастернаком в 1936 г. Однако Пастернак, рисуя Лару, придал своим прениям с Вайнингером новый, по сравнению с ранней прозой, оборот. В “Поле и характере” “женщина ищет свое завершение в качестве объекта” и, следовательно, “есть не что иное, как только материя”. Форму (в смысле аристотелевской энтелехии) сообщает этой материи мужчина тем, что “развивает” женщину. В пейоративном значении глагол “развивать” в приложении к женщине Пастернак использовал уже во “Втором рождении”: “Но их дурманил лоботряс // И развивал мерзавец” (1, 424). В “Докторе Живаго” в “воспитатели” Лары выдвинут низкий персонаж, Комаровский. Сожительствуя сразу и с матерью, и с дочерью, он полигамен. Между тем для Вайнингера полигамна лишь женщина. Лара на деле знакомится с умозрением Вайнингера и отбрасывает таковое как отрицательный опыт, решившись совершить покушение на соблазнителя. В известном смысле остальные молодые герои романа также проходят “школу” Вайнингера, хотя и иначе, чем Лара. Увлекаясь под влиянием “Крейцеровой сонаты” идеей безбрачия, молодежь из круга Юрия Живаго выполняет и требования Вайнингера, полагавшего, что только воздержание мужчины от сексуальных отношений с женщиной способно спасти его, бытийного, от погружения в ничто. Если Вайнингер приписывает женщине “онтологическую лживость”, то преобразившаяся, вышедшая из зависимости от Комаровского Лара с ее “не правда ли?” воплощает собой стремление к истине.
Ужас двойничества, в трактовке Вайнингера, есть страх мужчины быть воспроизведенным женщиной, быть превращенным в симулякрум. И напротив того: Юрий Живаго и Лара составляют идеальную пару как раз потому, что они не отличимы друг от друга. Лара говорит Юрию о Стрельникове: “Мы с ним люди настолько же разные, насколько я одинаковая с тобою” (3, 396). В “Вакханалии” эта инверсия идеи Вайнингера еще более очевидна, чем в романе: “Средь гостей танцовщица // Помирает от тоски. // Он с ней рядом садится, // Это ведь двойники” (2, 117).
Во втором пространном нарративе Пастернака из ранних, в “Повести”, герой окружен тремя женщинами: матерью его воспитанника, проституткой и вдовой, которая избегает сексуального контакта с молодым учителем. Согласно Вайнингеру, все женщины подразделяются при общем для них преобладании сексуальности на матерей и проституток. Пастернак пускается в “Повести” в дискуссию с “Полом и характером”, начиная с того, что отвергает навязчивый бинаризм вайнингеровского трактата. В “Повести” tertium datur — в лице вдовы, миссис Арильд. Соответственно этой, иной, чем у Вайнингера, диспозиции женских актантов “Повесть” изменяет и то представление о “я” мужчины, которое было проведено в “Поле и характере”. Личностен, в восприятии Вайнингера, один мужчина, “абсолютная женщина не имеет никакого “я””. Потрясенный тем, насколько проститутка и вдова зависимы от денег, герой “Повести” ищет возможность освободить их из этого плачевного состояния, но в конце концов сочиняет рассказ о художнике, продающем себя в “беспрекословную неволю” (4, 135), дабы с помощью вырученных миллионов искоренить социальную несправедливость. Мужчина у Пастернака тем и значим, что способен отречься от “я” из солидарности с женщинами. Тема человека, продающего себя в рабство с целью перевернуть власть, восходит к рассказу Диогена Лаэртского о Диогене Синопском, который, будучи захвачен в плен пиратами, торговал себя на рынке рабов, хвалясь своим умением править людьми. Пастернак отвечает Вайнингеру киническим жестом. Критикуя умозрение Вайнингера, “Повесть” воспроизводит полемику киников с высокой философией Платона, на которую книга “Пол и характер” эксплицитно ориентирована.
Антипов-Стрельников борется за эмансипацию женщин так же, как и Сережа из “Повести”. Однако эволюция Паши Антипова ведет его, в отличие от прочих персонажей романа, не от Вайнингера, но к Вайнингеру. В начале романа Паша андрогинен, товарищи зовут его “красной девицей” (3, 98). Он отличается от Сережи тем, что ему не дано третьего в женском мире. Паша не замечает, что Лара не только проститутка (“Я плохая”, — признается она ему, 3, 97), но в то же время и как бы мать ему (“Она угадала, что Патуля <…> не оценил материнского чувства, которое она всю жизнь подмешивает в свою нежность к нему…”, 3, 110). Обнаруживая неспособность к нахождению исключенного третьего, математик Антипов, становящийся Стрельниковым, превращается в идеально-типичного мужчину (в “мужественный характер”, — по словам Лары, 3, 396), в соблюдающего рецепты Вайнингера аскета. В роли военно-полевого судьи Стрельников есть совершенное воплощение вайнингеровской “воли к ценности” — и его жизнь обрывается так же, как и жизнь того, чью доктрину он воплотил собой.
Вне и помимо отталкивания от Вайнингера Пастернак вряд ли смог бы постичь свою эпоху с той удивительной прозорливостью, которая отличает его статью “Вассерманова реакция”, задавшую в европейской культуре — благодаря посредничеству Р. О. Якобсона — представление об авангарде как о метонимическом сознании. Вайнингер антиципировал авангард, абсолютизировавший смежность, негативно, думая, что отрицаемой им женщине известна лишь потребность в телесном касании (“Kontrektationstrieb”, “das Bedьrfnis nach korperlicher Berьhrung”, 109). Женское тело в концепции Вайнингера не имеет границ. Сюрреалист Арто переиначит эту идею под именем “тела без органов”. Но задолго до него Пастернак, в его связи с софийностью русской символистской философии, определит всё своего времени как то ничто, чем являлась для Вайнингера женщина.