Игорь Холин
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 1999
Игорь Холин
Памятник печке
Первое, что увидел Александр Сергеич Пушкин, подходя на рассвете (зорька чуть занималась) к знаменитому на весь мир городу Карлсбаду, — это сидящего на берегу речки Тепль генералиссимуса Кондрата Тимофеича Забубенного, который ловил в упомянутой речке форель при помощи снятого с левой ноги еще с той войны сохранившегося хромового сапога.
Генералиссимус, заметив поэта, заулыбался сквозь огромные усища кривоватой улыбочкой. Доброта так и расплывалась по его треугольно-прямоугольному лицу. А под этой добротой что-то шевелилось, не улыбалось, глядело глухо и безнадежно и, я бы сказал, угрожающе. Но заметить это, в сущности, было совершенно невозможно.
Кондрат Тимофеич. Что, Пушкин, как Пушкин, убег, в тартарары твою мать? Всех вокруг пальца обвел? Как это тебя, сукиного сына, на границе не сцапали?
Пушкин. Да так, где ползком, где бегом, брюхо протер до самых кишок, понимаете? Что, спрашивается, оставалось делать честному человеку в моем положении, а? Пришел, изволите видеть, милостивый государь, в ДАВИР, а там говорят: “Принесите, товарищ Пушкин, характеристику”. А где мне ее взять, об этом бюрократы не подумали? Хотелось сказать, что в наше время понятия такого среди порядочных людей не существовало. Не на дуэль же, в самом деле, вызывать это быдло? Так и пришлось стерпеть обиду.
Кондрат Тимофеич. Свистнул бы мне. Я уж так и быть, посодействовал, позвонил бы в МАВИР.
Денщик. И слова такого нема. Виткиля ты выкопал МАВИР свой, скажи на милость?
Кондрат Тимофеич. А оттуда я выкопал… Молчать, сволочь, не разговаривать, не твое собачье дело, распустился, мигом отправлю на губу!
Денщик. Вот так завсегда. Добра ему желаю. А он позорит перед добрыми людьми.
Кондрат Тимофеич. Баб здесь, Пушкин, нету, одни лазни, а в них безобразни. Одна бабешка есть в лазне номер один, да у нее вша по брюху ползает. В эти лазни и короли и принцы лазили. Мочалку лучше не проси, не допросишься и за сто лет. Ни малейшего понятия они не имеют об этом предмете. Хорошо, что я своих привез из Рязани штук двадцать пять, пользуюсь пока. Веников тоже нет. Моются без веников, кое-как. Когда я иду в баню: с шайкой, с веником под мышкой, с мочалкой в зубах, все чехи выползают из домов на меня поглазеть. Теперь дал телеграмму, чтобы шаек прислали штук сто, да веников и мочалок вагона два. Пусть чехи моются, как культурные люди. Однако затрепался я с тобой, в тартарары твою мать, а форелина, видишь, попалась, стерва.
Денщик. И скажу я тебе, товарищ дорогой, чего это Кондрат форель ловит, в ресторанте ему готовую подают. Не жрет. Брезгует. В бик отодвигает. Сала требует. Да огирчиков соленых. Как побачит форелину, усом своим завертит да скажет: “В тартарары твою мать!” Ты только подивись, товарищ дорогий, он форелину поймает, в ведерко бросит, а я ее поворотно отправляю в реку. Форелина, товарищ Пушкин, скажу тебе, к такой операции привыкла. Сама, когда треба, подплывает к сапогу. И еще, скажу тебе, Кондрашки бойся. Он только с вида прост, а на самом деле натуральный необразованный злыдень. Книжек не читает, а хитер, как барсук. Чутье у него барсучье, на три метра чует, что делается пид землей.
Пушкин. Да я что, мне, собственно, бояться нечего, я благонадежней покойника. Мне бы за строчку побольше платили да не забывали про тиражные. А то, как правило, во всех журналах стараются обсчитать.
Денщик. Да разве дожил, бы он до этих лет, когда бы не имел барсучьего нюха! При скольких управителях находился на коне, да на каком коне, на самом лучшем! Если бы не чутье, доконали бы его канальи! Тартарарыжки у него одни. Сколько раз казал, чтобы бросил эту плебейску привычку, генералиссимус ведь, не ехрейтор! А вин все свое: тартарары да тартарары, от скудоумства это. Привык ругаться на лошадей, а тут человеки, с ними нужно по-деликатному. Дарят ему книжки, надписи благородные надписывают. Он мне эти книжки приказывает тащить в бук. Вот и вся его образованность. Книжки в буке не берут, гутарят, что таких книжек у них полно. Хоть бы ты на него повлиял, товарищ Пушкин!
Кондрат Тимофеич. Ты чего мелешь, контра, держи форелину, храпоидол, в тартарары твою мать!
Денщик. С Пушкиным побалакал. Гарный хлопчик, образованный.
Кондрат Тимофеич. Заткнись, засранец!
Денщик. Где это вы выкопали подобные непотрибные слова? Без ваших гнусных слов вижу, чтЧ требуется от настоящего денщика, нечего в рожу тыкать, не царское время!
Кондрат Тимофеич. Вот негодяй! Держу, понимаешь, Пушкин, этого шаромыжника из милости вот уже 50 лет, а он все кондыбачится, цацу из себя строит, в тартарары твою мать! Царское время, пролетарское время, я вот покажу тебе время! Кровь за них, голодранцев, проливали, жизнь райскую для них строим. А они забывают про дисциплину, считают, что мы теперь равны! Фигу без масла не хотите! Угу, дрянь подворотня! Кормлю его, пою, амуницию справляю, а он все взбрыкивает, как жеребец, а у самого песок из задницы сыпется. Овса объелся. Жрать, понимаешь, Пушкин, даю ему вволю. Кроме овса, прохиндей несчастный, ничего не желает лопать, хрум-хрум! Не понимает, что овес закупаем в чужих краях за валюту. Жалеть его нужно всемерно, не хрумкать без меры, а хрумкать в меру. Экономить нужно овес. Вот уменьшу выдачу, тогда заржет по-другому!
Денщик. А ты сам, Кондрат, разве не взбрыкиваешь?
Кондрат Тимофеич. Взбрыкиваю, а твое какое холопское дело? Ты мне не указ! Я генералиссимус! А ты кто? Что ты такое? Мой денщик! Вот и сиди не мекай! Улавливаешь разницу? Генералиссимус тебе не чета, заруби это на носу! Я свое звание заработал в тяжелых боях с вражеской силой. Одних орденов имею штук тридцать.
Денщик. В каких ты бувал боях, пивнушки с боем брал в селениях и городах! Теще своей к каждому празднику разукрашивал рожу! Скилко лет служу говнюку верой и правдой, а он все хвастает: воевал, в боях бывал, служил, заслужил! Овса грозится не давать. Нужен мне твой овес, как третья нога, я и без твоего овса проживу! Только пальцем пошевелю, сразу из военторгу колбас сколько хочешь припрут.
Кондрат Тимофеич. Вот что я тебе скажу, брат Пушкин, что-то я не могу припомнить, где я твою морду встречал? Был у меня один на тебя похожий, да он лысый был. В каких войсках изволили служить?
Пушкин. Как вам объяснить: кругом море житейское, я щепка, которая носится по житейским волнам.
Кондрат Тимофеич. Мудрено изъясняешься. Может, ты из тех самых коней, которых мы у беляков отбили?
Денщик. Совсем сдурел, старый хрен! Возле тебя не кинь, а человек, такой, как я, как ты!
Кондрат Тимофеич. Как не конь? Настоящий конь, вороной!
Денщик. По волосьям они взаправду вороные, а с морды человек натюрель.
Пушкин. В свое время у меня в Михайловском были разные лошадки: вороные, гнедые и другие.
Денщик. Да вы на них ноль внимания, фунт презрения. Шуткуют они усе, разыгрывают вас. Они и жинок своих кобылами именовали. Я человек не конный, в портняжных подмастерьях в свое время состоял в городе Могилеве. Потом по мобилизации пристроился к этому злыдню.
Кондрат Тимофеич. Раз он не конь, значит, враг! Помнишь, как я его рубанул на всем скаку?
Денщик. Еще раз дура! Если бы рубанул, как бы он тут був?
Кондрат Тимофеич. И то правда. Но откуда он, собака, взялся?
Денщик. Я хоть вашим премудростям не обучался, хрестоматий не читал, а знаю: с пьедестала вони!
Кондрат Тимофеич. С какого такого пьедестала? Бредишь, недоносок, в тартарары твою мать!
Денщик. С обыкновенного, из меди отлитого, из которой пули льют.
Кондрат Тимофеич. Вот ты и отлил пулю.
Денщик. Пушкин вони, сочинитель, книжки всякие сочиняют. Нам в школе первой ступени про то казали. Казали, что вони великие.
Кондрат Тимофеич. Так бы сразу и сказал, что состоял он при пушке, снаряды подтаскивал, заряжать пушку я бы ему не доверил, начнет по своим палить.
Денщик. Площадь одна в Москве называется ихним именем. Они тамочки стоят с шляпою в руке. Теперь малость поистерлись в дорози, потрепались, хоть и медные. Им вагонов-салонов не подают, как нам с тобой. Им пришлось переть пешки по горам и долинам.
Кондрат Тимофеич. То-то я смотрю, больно он смахивает на бродягу, вылитый бродяга. Смотри, чтобы чего не спер, понятно?
Пушкин. А я вас, Кондрат Тимофеич, очень хорошо помню. Сколько раз вы проезжали мимо меня на парад на своем боевом жеребце. Тогда вы еще во всех отношениях были, как говорится, на коне. Помню, вы все выкрикивали: тпру да но!
Кондрат Тимофеич. Сразу видно, человек ты не конный, не военный, а штафирка, в тартарары твою мать!
Денщик. Опять по своей тупости завел байку про тартарарыжки?
Кондрат Тимофеич. Заткнись, падла!
Денщик. Слухаюсь!
Кондрат Тимофеич. Тпру да но, брат Пушкин, ямщики прежде кричали. У нас в воинском деле для этой цели существуют команды, по уставу положенные. Эй ты, фидула, изобрази!
Денщик. По коням!
Кондрат Тимофеич. Тише, дура, форель распугаешь!
Денщик. Смирно! Вильно!
Кондрат Тимофеич. Пока он орет, давай-ка, Пушкин, потолкуем по душам, как водится среди хороших друзей. Ты мне вот что скажи: не поили, не кормили тебя на Родине, одевали плохо, чего ты, собственно, приперся сюда к буржуям, к империалистам? Они же, в тартарары твою мать, народ свой грабят, эксплуатируют. Понимаешь, мы своих давно к стенке, а тут с ними цацкаются. За еду дерут будь здоров, втридорога и за все остальное. Хорошо, что я на всем казенном, а то бы пришлось продавать последнюю одежонку.
Денщик. Если твои речи учует кто, не поздоровится и тебе и мне. Прежде так было, как ты кажешь. Теперь все, как у нас: в универмагах и универсамах очереди, а жратва такая, что и псы голодные нюхать не станут!
Кондрат Тимофеич. Что брешешь, кобель, и я говорю, что прежде так было, а теперь по-другому. Казенного продовольствия дают вволю. Баб голых за деньги показывают. Меня пропускают бесплатно. И всё твистуют, твистуют, руками машут, ногами дрыгают, как в психушке. Смотреть тошно. Вприсядку ни-ни, не могут. Им смешно, когда я на променаде трепака начинаю выкаблучивать. Не жизнь у них, а сплошное паскудство, в тартарары твою мать! Если тебя дома плохо кормили, я бы тебе выписал доппаек.
Денщик. К боюсь овсь!
Кондрат Тимофеич. Заткнись, дубина!
Пушкин. Питания хватало. Ел цветы, которые приносили к памятнику поклонницы. А взяло меня, понимаете, зло. Другие литераторы (мои собратья) в Карлсбаде побывали: Гете, Шиллер, а я нет. Им памятники поставили, а мне нет. А вам, как военному человеку, должно быть известно, что это непорядок в танковых войсках! Вот я и пришел воздвигнуть себе памятник нерукотворный. Хочу приглядеть местечко покрасивей!
Кондрат Тимофеич. В тартарары их мать, им памятник есть, а нам нет? Не я буду, если все эти памятники не посшибаю. Возьму трофейную пушку и — бах! Мигом их Гете окажется на горе. Пусть сползаются туда всякие тунеядцы. Не больно полезут!! Кто он, этот Гете: генерал, маршал или военный министр?
Денщик. Учу тебя, учу, а ты все безграмотный Трема! Гете письменник, как Евтушенко, как Вознесенский!
Кондрат Тимофеич. А я- то думал, в тартарары твою мать, памятник ему поставили за дело! А ты, Пушкин, что умеешь делать?
Денщик. Мабуть, они умеют стрелять?
Пушкин. Стрелять умею. В свое время считался одним из лучших стрелков. Не раз приходилось драться на дуэлях.
Кондрат Тимофеич. Кого убил?
Пушкин. Меня убили!
Кондрат Тимофеич. А говоришь, что умеешь стрелять. Что же ты за стрелок, если тебя убили?
Денщик. Ты вот на них бранишься, а они могут написать книжку и представить тебя в ней без штанов верхом на свинье.
Кондрат Тимофеич. Если про меня плохое напишет, шкуру спущу, на Колыму отправлю. Если изобразит на боевом коне с саблей в руке, назначу командиром взвода в первый эскадрон. Был у меня в Первой Конной один писатель по фамилии Дребель. Этот все норовил с подковыркой, все что-нибудь неподходящее намалевать. Рубал, надо сказать, хорошо, пока самого не рубанули как надо.
Пушкин. Про плохое не писал. В наше время все о возвышенном старались: цветочки, василечки, ахи, вздохи, эфиры, зефиры, дамские ручки, дамские ножки. За это меня и уважали современники.
Кондрат Тимофеич. А наши все норовят как собаки брехать! Чего им не хватает? Жрут, бездельники, государственный хлеб. Докладывали мне тут про одного такого недавно, фамилия не наша: Хвалин, Хвилин или Хволин. Забыл уже, как фамилия этого подонка.
Денщик. Холин они.
Кондрат Тимофеич. Правильно говоришь. Этот особенно отличается по части ругательств, брызжет во все стороны ядовитой слюной, порочит нашу прекрасную, светлую жизнь. У нас в моральном кодексе записано: “Кто не работает, тот не ест!” Ясно записано. А их, понимаете, кормят, а работать они на пользу трудового народа не хотят. Антиком спекулируют.
Денщик. По помойкам они его собирают.
Кондрат Тимофеич. Ходят по Москве вот такие Хвелины, патлами своими трясут. Много их теперь развелось. Изображают из себя загадочных личностей. Бабенки разные, которые поглупей, на это дело клюют. Если бы знали, что в кармане у этих личностей одни шиши, то бы не клевали, в тартарары твою мать!
Денщик. Прохиндеи они!
Пушкин. Свободный литератор имеет право…
Кондрат Тимофеич. Да заткнись ты, обезьяна! Отстал от века, а нужно шагать с веком в ногу, это тебе не елочки, березки, танцульки, мамульки, бутончики, розанчики. Теперь сабли да пулеметы, теперь мозговой извилиной надо шевелить. Вот Хуин взял с боем санаторий “Острава”, сидит там, затаился, как сукин кот. А надо вам сказать, что санаторий этот — особенный, специальный. И принадлежит он не литературной организации, а министерству внутренних дел ЧССР. Подумать только! Другие шатаются по Карлсбаду, ночуют под кустами, пока местечко себе подыщут, согласны чуть не в свинушнике жить. А этому хмырю все дозволено. За какие такие заслуги дозволено?
Денщик. Мабуть, вони в ГИГИБИ вольным состоят слухателем?
Кондрат Тимофеич. Не бреши! Кто бы ему доверил дело государственной важности? Этому трепачу только слово скажи, сразу разнесет по всей Москве. Ты бы ему доверил такое важное дело?
Денщик. Откуда мне знать, что вин за человек? Патлами они, как вы казали, перед бабенками трясут. Да и ты, Кондрат, усищами крутишь, как побачишь натюрель!
Кондрат Тимофеич. Жратву в санатории дают ему усиленную, приписал врач. И он жрет! Прежде прикидывался больным, жаловался на желудок, а теперь ржет как лошадь! Книжечки пописывает для детей, а их никто не собирается читать. Он думает, что его за эту писанину государство обязано содержать, давать разные привилегии, как порядочному. Дудки!
Пригласил его в Прагу знакомый чех Ковалек. И тут Хрулин сфинтил. Написал в анкете, что знаком с этим чехом с самой второй мировой войны. Ан нет! Познакомился он с ним три месяца тому назад. Если бы Ковалек знал, что из себя представляет эта подозрительная личность, он бы его ни за какие коврижки не пригласил в Прагу. Сам врет как сивый мерин, а от других требует справедливости. Вот перед вами какой хлюст!
Холин. И за каким ляхом приперся я в эту Прагу? Что за жизнь, Создатель? По-русски ни одна душа не понимает. Ты им слово, а в ответ: “крычки” да “крачки”. Просишь воды, предлагают пиво. Пиво это не пиво, которое подают у нас в пивнушках, а 14-градусной крепости. От одной кружки мозги сползают набекрень. А у меня почки, пиво пить противопоказано. Но разве им докажешь. Только и слышишь: “Пей, камрад, товарищ!” Магазины называются обходами. Вот по этим обходам и носишься как угорелый. Тут раздавались голоса, что в магазинах у них пусто, как у нас. Не верьте, чепуха! У чехов все есть: и сало, и колбасы, и витрины всех сортов, ладненские облатки и разные шмотки. Вместо того чтобы лечиться, водичку пить, целый день “Лошадиный бег”. Пока побываешь во всех обходах, глаза выскакивают на лоб. И внучке что-то купить надо, и дочке, и зятю. А там еще тьма-тьмущая знакомых надавала поручений.
Однажды, клянусь, голову дома забыл. Хотел водичку попить, а как? Хорошо, что чехи народ ненаблюдательный, не заметили. Ты, Александр Сергеич, не улыбайся, и тебе предстоит подобная беготня. Наталья, наверное, надавала тысячу всяких поручений? Так вот, собрат, тут в обходах и кофточки махровые, и туфли на платформе, и дубленки, чтобы мне провалиться на этом месте!
Пушкин. За дубленками, говоришь, бегать приходится? Ну и дела, дожили! В наше время я бы дубленку на пол у порога не постелил вместо половика. Шуба из соболей или на худой конец шинель с бобровым воротником. “Морозной пылью серебрится его бобровый воротник” — куда ни шло. А дубленка — фи!
Холин. У нас дубленка будет подефицитней бобра.
Пушкин. Неважнецкие у вас дела.
Холин. А у меня, как назло, разболелся живот. Не знаю, от пива или от кнедликов, а может, от того и другого сразу. Еда у чехов мировая. Это вам, Кондрат Тимофеевич, не овес. От такой еды ваши подчиненные так бы заржали, что на острове Гваделупа обитатели провалились бы в землю до пупа. Вот вы, Кондрат Тимофеич, попрекаете едой: кормят напрасно, тунеядцы, спекулянты, а сами книжек, которые я пишу для детишек, не читали?
Кондрат Тимофеич. Делать мне нечего, как книжки твои читать!
Холин. Если бы за книжки платили настоящую цену, я бы жил не хуже вас. А теперь, факт, иногда в доме хоть шаром покати, ни сахару, ни хлеба, приходится побираться у знакомых. А у них тоже хоть шаром покати. Так вот и живем. За те деньги, которые платят, пусть пишут книжки ваши кобылы! И про антик упоминали зря. Некоторые могут подумать неизвестно что. А я его за свои тити-мити покупаю. Скажу честно, теперь и покупать приходится редко. Все меняемся, меняемся. Все меняем на все. А в этом, и вам известно, нет никакого криминала.
Кондрат Тимофеич. Кто тебе упоминал про криминал, чего брешешь? Сам недавно одну рахитичную кобылу на уздечку променял, какой тут криминал? О кобылах ты правильно упомянул, в тартарары твою мать! Придется взяться за них, пусть отрабатывают свое житье!
Холин. А сколько я имею благодарностей: и от ЦК комсомола, и от Министерства культуры, и, если хотите, от МВД. Чтобы люди чего плохого не подумали, скажу: книжечку написал для пожарников “Как непослушная хрюшка едва не сгорела”, а художники Эрик Булатов и Олег Васильев рисунки к ней приложили.
И при таких огромных заслугах, вы, генералиссимус, называете меня тунеядцем, где же справедливость? В одном вы, Кондрат Тимофеич, правы: тех денег, которые за эти книжки выдают, только, как я уже говорил, на овес и хватает. Приходится питаться сплошной овсянкой под экзотическим названием “Геркулес”. Теперь дорвался до чешской жратвы, и, факт, обожрался. Обидно, приехал весело провести время, отдохнуть, а получается? Выход: хорошая жизнь до хорошего не доводит!
В Москве я и собаку свою, фокса Гену, кормлю овсянкой. Морщится, но ест. Вид у него в это время такой, будто он собирается горло мне перегрызть. Так что будьте покойны, Кондрат Тимофеич, хлеб вам зря не перевожу, а зарабатываю его честным трудом. А Корчмарек, а не Ковалек, как вы изволили выразиться, знал, кого приглашал. Действительно, может, не с ним повстречался я в Праге во время войны, а с другим чехом. Попробуй по прошествии стольких лет вспомнить! А факт ведь остается: с чехом встречу имел в 1945 году. А может, это и был как раз Корчмарек? Ты, Пушкин, не улыбайся. Тебе прежде любой ростовщик ссуживал деньги. А теперь попробуй занять десятку? Не дадут. И не только не дадут, а из дома попрут, вроде ты пришел их убивать или жену насиловать. За малейший дебош теперь пятнадцать суток дают. Пошлют в типографию отрабатывать эти сутки, будешь собственные произведения перетаскивать с одного места на другое. Как в свое время перетаскивал Цыферов Гена.
Прежде царь все тебе прощал, смотрел сквозь пальцы на любые проделки. Одних в Сибирь, а тебя в собственное имение. Теперь наши литературоведы представляют тебя мучеником, страдальцем, чуть ли не революционером, борцом за справедливость. А ты за одну ночь кучу денег просаживал в картишки. Я не осуждаю. Я так, ради исторической ясности.
Признайся, ведь ты заискивал перед знатными вельможами на светских раутах в Зимнем дворце, расшаркивался перед ними?
Пушкин. А что оставалось делать бедному поэту? Наталии ведь очень хотелось быть придворной дамой.
Не поняли меня современники!
Холин. И меня, коллега, не поняли, а чего, кажется бы, стоило?
Пушкин. Государь, хоть и был добрейшим человеком, и тот не понял. Один Дантес понял. За что я ему и благодарен по гроб жизни.
Холин. Так ты думаешь, что Дантес оказал тебе неоценимую услугу?
Пушкин. Ты правильно уловил мою мысль!
Холин. Вот это идея!
Пушкин. Фиг с ней, с идеей, скинемся в картишки?
Холин. Не играю. Дал зарок.
Пушкин. Возможно, я тебя обыграл бы?
Кондрат Тимофеич. Ну вот что, Пушкин, нечего тут лясы точить зря. Форель твоей образины пугается, не клюет. Так и быть, посодействую тебе, супостату, насчет жилья.
Без моей помощи пропадешь на чужбине. Напишу кое-куда писульку, и устроится все, как в сказке. Ты ведь не Холин, нахрапом в санаторий не полезешь? Вот сейчас писульку-фистульку тисну, живи на здоровье, пей водичку, за нее тут пенензы не берут, а еще лучше пей спирт!
Пушкин. Не могу спирт. У меня, как и у Холина, язва желудка.
Кондрат Тимофеич. Язва у тебя от трюфелей да от фалернского, как на водку перейдешь, все будет о-кей!
Пушкин. От долгого стояния на одном месте.
Кондрат Тимофеич. Вылечим. Рысью марш!
Пушкин. Есть!
Кондрат Тимофеич. То-то, бумаженцию возьми, без писульки тут у этих бюрократов шагу не ступишь. Дуй в “Империал”, лучший отель в Карлсбаде. Я бы тебе и в “Пупек” дал, да там одни “штатники” да “бундасы”. По прямой дороге не иди. А тяни по той, которая тянет вправо. По ней и чеши прямо.
И пошел Александр Сергеич, как было велено. По пути угодил в какую-то траншею вниз головой.
В траншее куча дерьма. Вонь невообразимая. Строили тут что-то, трубу тянули или телефонный кабель. Разрыть разрыли, а зарыть забыли, а возможно, генералиссимус, чтобы повеселиться, приказал солдатам выкопать эту яму. Сидит он теперь и хохочет своими усищами.
Кондрат Тимофеич. То, что Пушкин теперь торчит головой вниз, нужно для его же пользы. Происходит проверка на лояльность. Если человек ненадежный, начинает трепыхаться, пользы от него в государственном масштабе будет мало. Если тихо торчит, тогда, в тартарары твою мать, все в порядке. Наш человек. Иди (это он денщику), кобель, вынимай, а то подохнет.
Побежал денщик (старик уже), ногами семенит, калошина слетела. В сторону отскочила. Искал минут пять по кустам. Нашел. Ползал в кусты, а она валяется посреди дороги.
Пыхтит денщик, схватил Пушкина за ногу, тянет, а вытянуть не может.
Выручили два вдрабадан пьяных чеха.
Первый чех. Смотри, Иржи, опять кто-то в траншею бухнулся? Говорил ведь, закопать надыть, бездельники!
Второй чех. Не свой бухнулся, кажись, а чужак, чернявый какой-то. Свои все там побывали, а этот не свой.
Денщик. Эй вы, рыла пьяные, помогите человика вытянуть из канавы, задыхается человек.
Первый чех. Чего это он лается?
Второй чех. Пива хочет.
Первый чех. Дай ему. Одна бутылка осталась. Пей, камрад!
Денщик. Понимаете вы, прохвосты, наш гражданин туточки в канаве. Пушкин они, гениальные они, письменник они российский. Наш, родной, на весь мир известный.
Первый чех. Ох и вляпались мы, Иржи, давай утекать, как бы нас с тобой не замели в милицию.
Чехи, чихая, помогают денщику вытаскивать Пушкина из ямы. Как-то это у них не очень получается.
Первый чех. Осторожно, Иржи, ты ему, кажется, ногу оторвал.
Второй чех. Не нога это, штанина.
Первый чех старается ухватить Пушкина за голую ногу. Пушкин отбрыкивается.
Первый чех летит в канаву.
Денщик. Халявы. Одного вытащить не успели, другой в яму угодил.
Денщик и второй чех дружно, общими усилиями вытаскивают первого чеха из траншеи. Потом втроем, поднатужившись, вытягивают Пушкина.
Пушкин от долгого пребывания в неудобном положении до крайности раскис. На губе что-то вонючее и скользкое. Ставят они его, ставят на ноги, а он не стоит. Пробегающий мимо мальчишка крикнул:
— Дяденьки, что это вы его все ставите на голову?
Ну, натурально, тут они все втроем (толковый народ) сообразили, что нужно перевернуть Пушкина. Пока они думали, как ловчее это сделать, Пушкин вскочил на ноги и запел:
Я здесь, Инезилья,
Я здесь под окном,
Объята Севилья
И мраком и сном…
Чехи куда-то слиняли. Может, свалились обратно в траншею. Этого никто не заметил.
Денщик ругается. Кондрат Тимофеич улыбается. Пушкин удивляется.
Денщик. Чего лыбишься? Не видишь, и его треба облизывать, как когда-то облизывал тебя. Благодарности от вас не жди, знаю я вас.
Кондрат Тимофеич. Молодец, Пушкин! Зачисляю тебя в свою армию. Сабли наголо! Говори биографию, живо!
Пушкин. Не понял?
Кондрат Тимофеич. Данные говори!
Пушкин. Что за данные?
Денщик. Вони пытают, где родились, где крестились.
Кондрат Тимофеич. Говори, в каком году родился?
Пушкин. В 1799.
Кондрат Тимофеич. Правильно сказал. Записываем, в 1929.
Денщик. Вони сказали, в 1799.
Кондрат Тимофеич. Не твое плебейское дело!
Денщик. Я наблюдаю правду.
Кондрат Тимофеич. Место рождения?
Пушкин. Родился в Питере.
Кондрат Тимофеич. Значит, за границей?
Денщик. Не знаешь, старая балда, Питер, по-нашему, Ленинград.
Кондрат Тимофеич. Соцположение?
Пушкин. Какое положение?
Денщик. Вони пытают, кто вы: рабочий, крестьянин или мещанин.
Пушкин. Поэт!
Кондрат Тимофеич. Так и знал, что тунеядец.
Денщик. Какие же они тунеядцы, они стишки для детишек писали.
Кондрат Тимофеич. Национальность какая?
Пушкин. Прадед — выходец из африканских стран. Остальные русские.
Кондрат Тимофеич. Черномазый, значит?
Пушкин. Выпускник Царскосельского лицея, коллежский советник, камер-юнкер императорского двора.
Кондрат Тимофеич. Много тут всяких советников развелось. Обойдемся без советников. Сами с усами, советы умеем давать. Годен к строевой службе, точка!
Пушкин. Служить не желаю.
Кондрат Тимофеич. Не хочешь — заставим, не можешь — научим!
Денщик. Да вы соглашайтесь. Они сказали, а через хвилину запамятовали… Память у них уже маразматическая.
Пушкин. Ну и влип, вначале чуть шею не сломали, а теперь гонят на службу, как при прежнем режиме.
Денщик. Вот что я тебе зараз скажу, хлопче, Кондрат наш — первостатейный злыдень. Так и норовит яку-нибудь пакость сотворить. Недавно сварил я щчи, а он туда купоросу набухал. Три дня дристун продирал. Одному министру форелину в карман поклал. Министр злякался, а потом взял и помер. Хватил с перепугу инхварт. А злыдню ничего, все сходит с рук. Генерала одного напоил в дупель, да приказал в задницу воздуху накачать. У генерала того одна кишка в брюхе лопнула пополам. Генералы — хорошие хлопцы, на чай дают хорошо. Один в позапрошлом году дал сто кронов. Хорошие хлопцы!
Услыхав про чаевые, Александр Сергеич пошарил по карманам в поисках мелочишки. Но там ни фартинга.
Денщик. Не шарь зря. Знаю и без тебя, что гол как сокол. Все письменники голяки, что с них взять. У министров и генералов гроши имеются, хоть выгребай лопатой. У них все содержание казенное, дармовое. Все они любители пожить за чужой счет. А у тебя содержание — ноль!
Пушкин. Кажется, ты прав, любезный.
Денщик. У Кондрата (ты не смотри, что он теперь такий вальяжный), когда я его подобрал в канаве, тоже одни вши в кармане ползали. Теперь у него грошей целая скрыня. Девать ему их некуда. Каждый день перед сном пересчитывает. Думает, что я их у него уворовываю. А мне гроши не нужны. Я без них живу припеваючи. Дай Бог каждому так жить!
Пушкин. Ладно, спасибо, пойду устраиваться на постой. Спасибо Кондрату Тимофеичу за записочку.
Денщик. По фистульке той, друже, не ходи. Это одни выкрутасы Кондрата. Многие покупались на такой недостойный прием. Вот дал Кондрат позавчера фистульку одному знатному чиновнику. Иди, кажет, там есть одна дамочка пенкна. Ну, чиновник, натурально, и поперся. А там заместо дамочки пенкной сидит волосатый грузин. Вот и я тебе кажу, фистулька та — один обман. Не ходи туда, хлопче! Он говорит, что там санаторий, а там отделение милиции, посадят тебя на пятнадцать суток.
Пушкин развернул записку, а в ней: “Податель сего украл у меня в двадцатом году еще новое кавалерийское седло и продал его в городе Бердычеве за 100 рублей серебром. Прошу принять срочные меры. В трибунал его, подлеца! Генералиссимус Забубенный”.
Денщик. Прочитал? А генерал не прочитал. А мабуть, и не умел читать.
Пушкин. Я его вызову на дуэль за оскорбление личности!
Денщик. И не думай. Сам первый пожалкуешь потом. Один полковник вызвал, да сам пожалел. Схватили его хлопцы. Связали руки да остригли под машинку, как рядового призывника. Ходит он теперь, як болван. Вот и весь сказ!
Пушкин. Опять придется ночевать в лесочке под кустиком? (…)
Полный текст читайте в № 36