Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 292, 2018
…всё, что так же естественно, как дыхание, сон или походы в сортир. Как спортзал, тир, душ, два стакана свежевыжатого
апельсинового сока по возвращении домой, минет от Лайлы раз в неделю и Долорес
из книжного магазина по субботам и четвергам…
Так и с безобразным Эдди – кажется, я ненавидел его всегда. Но когда-то,
когда-то ведь я по-настоящему осознал это впервые, – а когда? Ага, есть! Знаю!
Знаю, помню и даже могу назвать точную дату – потому что было это аккурат в день моего рождения, чуть больше года назад.
Мы обеспечивали тогда силовую поддержку при проведении обыска в одном якобы
модном клубе-салоне, где, например, бритье по старинке опасной бритвой стоило
полторы сотни евро, а свитер из гардероба прабабушки тянул на целых полтысячи –
что для такого рода заведений является нормой. И всё же это был «якобы салон»,
потому что на деле там вовсю шла торговля кокаином –
зельем дорогим и доступным не всякому, а лишь деткам из богатых семей. Кокаин у
них всегда в моде. Они, собственно, и составляли главную клиентуру этого
«салона».
Хорошо, когда есть возможность купаться в деньгах, заработанных не тобой, и
спускать их на всякую элитную дрянь, наподобие
«кокса». Таких вот детишек, родившихся, как говорят англичане, с серебряной
ложкой во рту, я с детства на дух не переношу. Во всем мире их кличут
хипстерами, а в нашем Королевстве для них придумано специальное словечко:
«пихо». Пихо – те же, по сути, хипстеры, но еще более благородно-богатых
кровей.
Работа в тот вечер была самая рутинная. Мы наглухо заблокировали выходы, а
четырех охраннников – двух негров и двух латинос – одинаково огромных, с дутыми
фармакологией «банками», аккуратно и без особых возражений с их стороны уложили
пошлыми лицами в пол. Один представитель черной расы попытался, правда,
протестовать – и теперь, лежа, то и дело шмыгал разбитым носом, стараясь делать
это как можно культурнее. Он и вообще лежал, я бы сказал, «вежливее» всех.
Иногда вежливости обучаются мгновенно – особенно, если обучение ведется с
помощью силы. Публику мы согнали в зал-ресторан, где она нахохлилась и затихла,
– эдакая разнаряженная в блестящие шмотки стая молодых
озадаченных попугаев. Из женского туалета извлекли заблудившегося там
мужчину-администратора в золотом пиджаке – и приступили к стандартным
процедурам.
Правда, обыск вскоре затянулся и впал в
вялотекущую стадию: в числе задержанных оказалось сразу несколько отпрысков
наших депутатов, в том числе и дочь премьер-министра, – и старший опергруппы
поубавил пыл и явно растерялся, не зная, как поступать дальше. Отойдя чуть в
сторонку, он принялся кому-то названивать, и после каждого звонка лицо его
становилось все более хмурым.
От нечего делать я вытащил наугад один из гламурных журналов, разложенных
веером на столике, – а на глянцевой обложке его как раз и красовался принц
Эдди, младший сын Короля.
Его обрамленную рыжим пухом физиономию с кровавой раной вечно слюнявого рта
я узнал сразу – да и сложно было не узнать. Едва ли не каждый день она мелькала
в кадрах скандальной телехроники, миллионы раз репостилась в соцсетях и служила
украшением любой бульварной газетенки, пишущей о нем любовно и взахлеб.
Принц Эдди обнаружен в элитном борделе в объятиях пары юных проституток из
Непала… Принц Эдди вдребезги расколотил новенький «Ламборгини», подаренный
ему на совершеннолетие эмиром Катара, сбив при этом
трех пешеходов… Принц Эдди, спустившись из окна на связанных простынях, бежал
из частной наркологической клиники в Альпах, где в обстановке строжайшей
секретности проходил дорогостоящий курс реабилитации… Принц Эдди, принц Эдди,
принц Эдди…
Не осталось, кажется, ни одного сколько-нибудь серьезного человеческого
порока или преступления, в связи с которым он бы не отметился. Король, я знаю,
глубоко страдал по этой причине – хотя как военный и настоящий мужчина старался
держать лицо. И все же общеизвестно: Эдди добавлял отцу больше седых волос, чем
все недруги Королевства, вместе взятые. Единственной отрадой монарху служил
старший сын Бенедикт – первый в очереди на престол.
Никакими особенными достоинствами принц Бенедикт отмечен
не был или пока не успел их проявить, вел здоровый образ жизни, регулярно ходил
к мессе, вовремя и довольно удачно женился, взяв в жены белокурую принцессу
Матильду из захудалого, но древнего немецкого рода, и в семье их уже подрастала
такая же нордическая дочь, инфанта Марина.
Конечно, Король предпочел бы заиметь внука – и можно было надеяться, что в
следующий раз у Бенедикта с супругой получится лучше. Но даже если и нет –
шансы на то, что принц Эдди, разрушающий себя всеми возможными способами,
переживет старшего брата и все-таки доберется до престола, были невелики. На
это, думаю, Король и уповал – разумеется, втайне.
Впрочем, какие сейчас тайны? В наши дни не успеваешь даже подумать о том,
что нужно бы сходить к врачу, а в СМИ уже опубликован твой диагноз – особенно,
если ты – король. Да, такая она – беспринципная и всепроникающая «четвертая
власть»!
Именно что «власть» – подлая, лживая и беспощадная! Вот почему, к примеру,
соседка слева опять не здоровается со мной в последнее время? Уверен: нужно сказать «спасибо» газетным писакам и их телевизионным
собратьям, не говоря уж об интернет-изданиях, которые легко заткнут за пояс и
первых, и вторых: опять, должно быть, эта свора наваяла что-нибудь насчет «неоправданной
жестокости бримо». Благодаря их дешевым статейкам и не менее дешевым
репортажам у всех на уме только одно – наша «неоправданная жестокость». А еще –
«баснословные деньжищи», которые зашибают эти
«бородатые бандиты» (так нас окрестили все те же масс-медиа).
Насчет «бандитов», в общем-то, верно: со своими бородами, мышцами и
свирепым видом мы и вправду больше похожи на бандитов, чем сами бандиты, – ну и
что с того? У меня, например, еще и шрамы в половину лица, и полтора уха вместо
положенных двух… Увидишь такого вечером в безлюдном месте – вспомнишь даже те
молитвы, которых отродясь не знал! И что же – я
перестал от этого быть стражем порядка?!
Случись с той же соседкой что-то на улице – скажем, пара
отмороженных колумбийцев приставила к горлу нож и требует в обмен на жизнь
кошелек, – кто первым бросился бы ей на помощь и мигом вытряс бы из этих
коротконогих ублюдков всю душу? Кто, как не я? Ведь так однажды уже было, и
после того – ну да, конечно, – после того целых полгода она через силу, но
кивала мне головой. А потом снова, видишь ты, – как отрезало. И почему? Только
потому, что я бримо?
* * *
…«Деньжищи»! Во-первых, чтобы попасть в бримо и добраться до этих
«деньжищ», надо сильно постараться! Мобильная бригада, или «бримо», как нас
называют, – элита автономной полиции, и кого попало
сюда не берут. Третий, самый высокий уровень квалификации – потому и требования
к кандидатам особые. Обязательная служба в армии не менее трех лет и хотя бы
одна командировка в «горячую точку»; обязательная служба в полицейском
подразделении попроще не менее трех лет, а потом, если
тебе к тому времени еще не исполнилось двадцать семь и ты готов поискать
приключений на свою задницу, – можешь попытать счастья.
Сперва выяснят, насколько
ты годен физически и в морально-волевом плане. Побежишь три километра, после,
без всякого перерыва, – стометровку на время – и хорошо еще, если у инструктора
не «заест» секундомер и он не попросит тебя еще разок пробежаться. На мне,
например, «заело». И промчишься, куда ты денешься: раз, другой, а если
понадобится – и третий. А сразу после того – четыре круга упражнений на силовую
выносливость, включая выпрыгивания, подтягивания, отжимания, приседания, пресс
– и все в высоком темпе, без секундного перерыва, эдакой
белкой в злом колесе.
А на закуску – десять подъемов штанги с весом твоего
тела, и сразу вслед за тем – когда ты уже, мягко говоря, подустал, а точнее,
выдохся, – попросят поработать десять минут по мешку, да не абы как, а с душой,
с душой, – чтобы видно было, чего ты стоишь и что тебе приготовить на десерт. Посмотрят, оценят и, на сладкое, – четыре спарринга по три минуты с
четырьмя свежими бойцами.
Как раз на этом «сладком» многие, даже крупные спортсмены, ломаются. Не
выдерживают нескольких ударов в лицо и бросают все к такой-то матери – не
хватает мотивации и силы воли. Сопротивляе-мости.
Здоровой агрессии, наконец… Таким сразу от ворот поворот – в бримо им не
место.
Но если с «физикой» и морально-волевыми все в порядке – добро пожаловать
на следующий тест – психологический.
Здесь придется попотеть куда больше, целый день
отвечая на сотни самых непонятных, неприятных, неудобных и каверзных вопросов,
– и не вздумай врать, чтобы казаться лучше: погоришь на раз.
Говори правду, одну только правду и ничего, кроме правды, – это
единственный шанс не запутаться во лжи. Добавьте к этому многоуровневую
проверку интеллекта (бримо – это, в первую очередь, не сто кило нерассуждающих
мышц, а специалист, способный мгновенно принимать верные решения в постоянно
меняющейся ситуации форс-мажора); приплюсуйте тест на полиграфе,
сверхпридирчивую медкомиссию, детальный анализ и проверку биографических данных
всех твоих ближних – и не очень – родственников, не говоря уж о твоей
собственной биографии, которую будут пристально и долго разглядывать в
микроскоп; добавьте к этому финальное собеседование, где из тебя еще несколько
раз вынут и вернут на место всю душу, – и пройдя все
эти мытарства с положительным результатом, ты, один счастливчик из десяти,
будешь девять месяцев обучаться всем премудростям бримо – и время это, поверь,
не будет легким!
До конца курса доберется хорошо, если половина, а после выпускных экзаменов
останется четверть – но это будут настоящие «машины смерти». Правда, не сразу,
а лишь после года стажировки, который будет отмечен постоянными притеснениями
со стороны «машин»-старожилов. Выдержи этот год,
вытерпи этот год – только тогда тебя, наконец, примут в сообщество, и ты
станешь полноценным бримо.
Шутка ли?! Не-е-ет, чтобы попасть сюда, нужно здорово постараться! «Деньжищи»!
Да, зарплаты у нас почти приличные, но почему-то никто не вспоминает о том, что
за эти деньги – на деле вовсе не такие уж и огромные – нам регулярно приходится
рисковать жизнью. Это часть нашей работы – собственно, за этот риск нам и
платят.
Мы, бримо, всегда на линии огня. Обеспечение общественного порядка при
массовых скоплениях людей, борьба с терроризмом, задержание вооруженных
преступников, охрана высших должностных лиц государства, силовое проникновение,
да и вообще – любая ситуация, связанная с высокой степенью риска, – вот наша
сфера деятельности.
Как только где-то появляется возможность словить
пулю или удар ножом, оказаться в эпицентре разъяренной толпы или перед дверью,
за которой обвешанный взрывчаткой шахид удерживает в заложниках полсотни
человек, – будьте уверены: мы уже там. А это, поверьте, не очень способствует
здоровью и долголетию.
Вот я: еще нет сорока, а меня с десяток раз уже
пытались лишить жизни – и пару раз у них это почти получилось. Вся трудовая
биография записана у меня на собственной шкуре: четыре пулевых отметины,
столько же ножевых и целая россыпь мелких осколочных. У меня нет половины уха и
навсегда изуродована правая половина лица – вот за это нам, черт бы их взял, и
платят!
И что интересно: почему-то все, включая соседку, забывают о том, что мы,
бримо, как раз и существуем для того, чтобы они могли спать спокойно. Какое
государство смогло бы выжить без таких, как мы, хотя бы пять жалких минут? И
какие граждане могли бы чувствовать себя в безопасности те же пять минут – без таких, как мы?
Вспомнить тот же августовский теракт, в считанные секунды погрузивший всю
страну в ужас и шок. Ведь было? Было! Паника, хаос, липкий страх,
растерянность, обреченность – было! Но ровно через девяносто
шесть часов после того, как этот психопат-джихадист въехал на забитый под
завязку гуляющими людьми Бульвар и начал рисовать кровавый зигзаг, оставляя за собою десятки
трупов, а потом дружки его пытались повторить то же самое в другом месте, – ровно
через девяносто шесть часов после этого был обезврежен последний из их ячейки.
Обнаружен, блокирован и уничтожен – как до того были уничтожены или задержаны
два десятка его гнилых собратьев – всё ядовитое гнездо.
И кто, черт возьми, проделал эту неподъемную гору работы? Кто вкалывал в
полном составе круглосуточно все эти четверо суток, забывая
есть и спать? И кого – немыслимая редкость – называли тогда «героями»? Кого – в
кои-то веки – забрасывали цветами и воздушными поцелуями? Нас, черт побери, нас – бримо! Правда, через неделю уже напрочь забыли о том и снова принялись на тысячу голосов
талдычить о нашей «неоправданной жестокости» по отношению к гражданам. Вот она,
«минута славы» бримо и длина человеческой памяти…
Да-а-а… Нас, так вышло, не любит никто: люди законопослушные – за то, что
мы много, по их мнению, зарабатываем на своей сомнительной работенке,
а другой народец, криминального толка, – за то, что пытаемся честно отработать
эти деньги. Не любят – ну и ладно!
Ладно! Годам к тридцати узнаёшь людей как раз настолько, чтобы сделалось
совершенно наплевать на их мнение. Как и другим, кстати, совершенно наплевать
на твое. Любят меня или не любят – это их дело. Я тоже
не разбежался особенно кого-то любить. И работаю я не ради «любви». Мое дело –
выполнять свой профессиональный долг, и точка.
Вообще-то, «долг» – неверное, пожалуй, слово. Слишком оно… особенное,
торжественное, что ли, – чтобы трепать его из раза в раз. Слово «долг» – как
выходной костюм, который надевают лишь изредка, в специальных случаях. А если
станешь таскать его каждый день – мигом он затреплется и потеряет всю красоту.
Нет, «долг» здесь, пожалуй, не годится.
Я проще скажу: есть овцы, есть пастухи, а есть овчарки. И без овчарок ни
пастухам, ни овцам не обойтись. Вот я как раз такой овчаркой и был – и, честно
сказать, гордился этим. Охранять стадо – достойное занятие, при всех оговорках.
И уж точно куда более достойное, чем самому быть
овцой. Конечно, интереснее всего быть пастухом, но мне это не дано и даже
противопоказано – и по способностям, и по убеждениям. И потому я был овчаркой и
вынужден был работать на пастухов – но ведь и стаду от того польза!
Нам в жизни и вообще никто не предоставляет выбора между добром и злом:
если и выбираешь, то между злом меньшим и бóльшим.
Я выбрал меньшее, и, как бы там ни было, старался выполнять свою работу честно
– а это тоже не мало. Немногие, думаю, смогут сказать о себе
то же самое – если только не привыкли врать себе напропалую.
* * *
Но вернемся к принцу Эдди – к безобразному Эдди, как
предпочитал называть его я. Тогда, во время обыска, я пролистал этот паршивый
журнал, жвачку для безмозглых «пихо», среди которых Эдди был законодателем мод,
– а затем, не зная, зачем это делаю, вдруг выдрал оттуда страницу, целиком
занятую рыжей физиономией принца, сложил глянцевую бумагу вчетверо и сунул в
карман.
Почему я так поступил – в ум не возьму. Возможно, меня удивила дата его
рождения, пропечатанная в самом низу: оказывается, мы с ним были одногодками,
разве что родился он ровно на месяц раньше меня.
Вечером того же дня, выпив свой апельсиновый сок, я вспомнил о портрете
принца, достал его, разгладил без особого старания – и вдруг понял, что нужно
бы определить его на стену – как напоминание о том, каким ничтожным может быть
человек, от рождения, по самой крови своей, предназначенный для совсем иной
жизни.
Место для него в моей холостяцкой спальне придумалось сходу – доска для
дартса. Все остальное пространство стен занято было мужскими игрушками. Стену восточную я приспособил под луки и арбалеты, на северной
разместились боевые ножи спецподразделений, на южной – кинжалы, среди которых
имелось несколько штучных экземпляров, а западную я определил под топоры.
Как и всякий нормальный мужик, да еще с учетом моей профессии, я неровно дышал
к оружию, в особеннности – к холодной острой стали.
На северной стене, кстати, имелась еще и мишень для метания ножей –
березовый спил толщиною сантиметров в тридцать и не менее полуметра в диаметре.
Когда-то мне пришлось здорово помучиться, чтобы зафиксировать намертво этот
тяжеленный кусок дерева, – но вышло, в конце концов, замечательно. Конечно,
Эдди можно было повесить и на эту мишень, но ею я периодически пользовался
– а дартс позабросил давно, и давно же
собирался убрать сизалевый круг в кладовку, да руки как-то не доходили. Что ж,
теперь ему нашлось применение.
Портрет, подмявшийся у меня в кармане, не прилегал плотно к доске и все
норовил покоситься на левую сторону, но это не заботило меня нисколько: принц
Эдди вел точно такую же кособокую жизнь, так что портрет, скажем так,
соответствовал оригиналу.
Именно тогда, наблюдая на доске его измятую физиономию, я впервые поймал
себя на мысли, что не просто испытываю к безобразному Эдди неприязнь, – я его
ненавижу ненавистью глубинной, глухой, но хорошо ощутимой. Послушав внутри
себя, я хорошо его уловил, это тяжелое и сильное, отдающее больным жаром
наверх, чувство. Подозреваю, оно тлело в темной глубине меня уже давно – но в
тот момент я впервые четко идентифицировал его и знал, что в дальнейшем никогда
не спутаю его ни с каким другим.
Неделей позже мы обеспечивали порядок во время сидячей забастовки. Люди
протестовали против очередного урезания зарплат, урезать которые давно уже было
некуда. Вечером, как обычно это бывает, обстановка накалилась, вовсю заработали
провокаторы, пустившие слух, что одному из бастующих полицейские во время
стычки переломали пальцы на правой руке, другому – сразу несколько ребер, а
третьему – выбили резиновой пулей глаз. Все три слуха оказались одной ложью, но
в разных точках города тут же начались беспорядки.
Бастующие жгли мусорные контейнеры, били витрины и забрасывали машины
полиции коктейлями Молотова. Разгромили и разграбили несколько бутиков на
Бульваре, включая, разумеется, «Levi’s» – по странной традиции его каждый раз методически разоряли во время
очередной забастовки. Одним словом, было жарко, и многие из наших парней
серьезно в ту ночь пострадали.
Досталось и на мою долю: два раза мне угодили камнем в шлем, причем
ощутимо, и, вдобавок, приложили несколько раз в подвздошье древком флага,
оставив на память о том здоровенные синяки. Не будь на
мне стандартной бронезащиты – меня, уверен, просто проткнули бы насквозь, как
копьем.
До своей квартиры я добрался ближе к утру – переругавшись от усталости с
каждой ступенью. Кряхтя от болячек во всем теле, я механически выжал свой
апельсиновый сок, так же машинально проглотил его и побрел, задевая стены, в
спальню. У меня сил и раздеться-то не было. Сидя на краю кровати, слабыми до
дрожи руками я стащил один носок, после другой – и почувствовал, что на меня
смотрят. Ощущение было не из приятных. Я поднял голову
на хрустнувшей жалко шее – ну конечно же, принц Эдди!
Он смотрел в объектив, чуть запрокинув голову и прищурив
глаза, растянув в жабьей улыбке непомерно большой, ненормально красный,
неизменно влажный свой рот, с этим своим привычным выражением превосходства и
даже презрения на длинном, как баклажан, лице – и жаркая ненависть, словно
прорвавшаяся на поверхность магма, укрыла меня с головой. Собрав остатки сил, я снова поднялся, разыскал в ящиках стола пару дротиков,
упал на кровать – и так, из положения лежа, прицелился.
Р-раз! Портрет покосился еще более – а я ощутил внезапное облегчение, будто
только что мне вкатили двойную дозу обезболивающего.
Расстояние было великоватым, но в ухо безобразному Эдди я все же угодил. В
азарте я схватил второй дротик, бросил и на этот раз попал в «молоко» – но
снова мне сделалось легче.
С того самого дня два дротика всегда ожидали на прикроватном столике, и
метание их в портрет принца Эдди перед самым сном сделалось для меня неизменным
ритуалом – как Долорес по субботам и четвергам или апельсиновый сок. Я не
пропустил это упражнение ни единого раза. Если голова моя касалась перед сном
подушки в моей квартире, будьте уверены: этому только что предшествовали два
мощных и точных броска в физиономию, которая раздражала меня все сильнее.
Относительно «точных» я, пожалуй, слегка приврал – в случае особой
усталости рука моя, случалось, давала сбой, и цель оставалась незадетой – но с
тем большим тщанием я подходил к метанию в следующий раз. Опять же, промахи
случались только вначале. Тренировка – великое дело, и спустя месяц-другой
упражнений я мог угодить во врага даже из дальнего конца комнаты, и даже – с
закрытыми глазами.
Назвав Эдди «врагом», я ничуть не погрешил против истины: чем дольше
таращились на меня со стены напротив подернутые легкой
пленкой, пожизненно наглые глаза принца, тем сильнее я убеждался в том, что
Эдди – именно враг мне, враг заклятый и до конца дней.
Возможно кому-то покажется,
что измываясь над его портретом, я мстил, как мог, принцу Эдди за то, что всё
досталось ему даром, и к тридцати семи годам он уже успел даже истрепаться и
подустать от бесконечного праздника жизни; за то, что,
невзирая на все его выверты и прегрешения, у него миллионы поклонников по всему
свету, – а я, ровно в те же тридцать семь, изуродован и одинок; я выхожу на
дежурство и не знаю, вернусь ли после него домой, и при всем при том всякий
встречный-поперечный считает своим долгом меня не любить без всяких на то
оснований…
Да, со стороны может показаться и так, но я-то знаю, что истинная причина
заключалась в ином. Будь безобразный Эдди обычным человеком, мне было бы
глубоко наплевать на его явные мерзости и на великие сотни скелетов в его
безразмерном шкафу. Но в том-то все и дело: Эдди не был «обычным». Этот червяк
был принцем и однажды мог сделаться королем – то есть занять самое священное
для меня место. Вот это угнетало меня более всего!
Сказав «священное», я не обмолвился. Кто-то возразит, что человека,
регулярно и с удовольствием наносящего урон портрету наследного принца, сложно
заподозрить в симпатиях к монархии, но уверяю вас – вы глубоко ошибаетесь!
Чтобы убедиться в этом, достаточно снова заглянуть в мою изнывающую от
оружия конуру и осмотреться там повнимательнее. Вы
сразу увидите, что на восточной стене (не на той, куда я определил Эдди), между
английским тисовым луком с одной стороны и боевым арбалетом с другой, висит
портрет того, перед кем я действительно преклоняюсь, – нашего Короля.
Этот портрет я купил в одном из дорогущих магазинов на Бульваре, а потом
сам смастерил для него светлоореховую рамку – куда более красивую, чем та, с
которой он продавался. После с помощью рулетки я тщательно вымерил середину
стены и подвесил портрерт ровно по центру, но поближе к потолку – где и
положено быть Королю. Когда я стоял напротив, мне приходилось смотреть наверх,
чтобы встретиться с твердым взглядом его изумрудно-зеленых глаз, и это меня
полностью устраивало, потому что я – монархист.
Более того – сторонник абсолютной монархии. Монархист до мозга костей, и не
только потому, что живу в Королевстве. Не только потому, что присягал на
верность Королю, когда ушел в армию, а после еще раз – когда попал в бримо.
Причина в другом. Я монархист не по необходимости, а
по убеждению, и удивляюсь даже, как может найтись хоть один здравомыслящий
человек, не понимающий того, что абсолютная монархия – единственный строй, при
котором государство может достойно существовать. Но здравомыслящие люди –
редкость. На свете гораздо больше бессмысленных идиотов, чем разумных людей.
Да, люди не привыкли мыслить самостоятельно. Большинство предпочитает
пользоваться уже готовым стереотипом: короли и династии – нелепый и
дорогостоящий пережиток прошлых веков, которому нет места в современном мире.
Королей не жалуют; они превратились в вымирающий вид, и в тех странах, где они
еще водятся, никакой реальной власти, к сожалению, у них не осталось. Представитель-ские функции и роль «свадебного генерала» –
вот нынешний королевский удел.
Перерезать ленточку на торжественном открытии нового стадиона. Выступить с
новогодним обращением к нации. Возглавить военный парад. Поставить формальную
подпись на законодательном акте, который все равно будет принят, – хочет того
король или нет. Посетить с дружественным культурным визитом одну из
третьестепенных стран. Вот, пожалуй, и всё.
А все потому, что власть у королей отобрали эти грязные твари – политики.
Прикрываясь неуязвимым и мерзким щитом под названием «демократия», они
низвергли королей в прах и лишь из милости позволяют им кое-где влачить
бессмысленное и бесполезное, в силу этого, существование.
Удивительно, что большинство людей не понимают и даже не стремятся понять,
насколько глубока пропасть между королем, который определен на свое
исключительное место кровью, традицией и воспитанием, и политиком – безродным
авантюристом из низов, для которого кроме карьеры и денег нет ничего святого.
Я знаю, о чем говорю. Обеспечивать порядок на политических митингах и
личную безопасность демагогов у власти – тоже наша работа. Так что на политиков
я насмотрелся вблизи – с расстояния вытянутой руки. Многих из них я наблюдал
годами, так что вся их «история болезни» известна мне досконально. Именно
«болезни»: политики, как убедился я, – глубоко нездоровые люди.
Почему? Да потому что многие из так называемых «народных
избранников» за эти годы успели сменить свои идейные убеждения на прямо
противоположные – и не раз, – разве способен на такое здоровый человек?
Это, впрочем, нисколько их не смущает, – с тем же азартом они продолжают рвать
жилы на выступлениях, зажигая своим фальшиво-продажным жаром вечно слепое
стадо. И что интересно, никому из так называемого «электората» даже и в голову
не придет упрекнуть их в предательстве или политической проституции. Таковы
правила игры, принятые всеми и давно ставшие такими же естественными, как
дыхание, сон, прием пищи или походы в сортир.
Взять хотя бы нынешнего президента нашего региона: на
заре его головокружительной карьеры я своими ушами (тогда еще двумя) слышал,
как он, «перспективный молодой политик», называл стремление местных элит к
независимости «смешным и насквозь популистским анахронизмом, место которому –
на свалке истории», – а сейчас, посмотрите-ка, стоит во главе этого самого
«анахронизма» и во имя него призывает народ на баррикады.
Что поменялось за эти жалкие десять лет? Мир? Люди? Моральные ценности?
Установки его теперь уже бывшей партии? Нет, изменился сам человек, и причиной
тому – абсолютно шизофреническое стремление любой ценой находиться у власти.
Жажда власти – вот имя профессиональной болезни его и таких,
как он. Своей маниакальной одержимостью властью и всеми прилагающимися к ней
бонусами политик напоминает наркомана, прочно сидящего на игле и за дозу
готового абсолютно на всё.
Для всякого, кто умеет думать, ничтожность «избранного» политика и величие
династического монарха не нуждаются в доказательствах и проистекают из самой
сути одного и другого.
Политик – грязен, ведь для того, чтобы оказаться наверху, растолкав себе
подобных, он должен в совершенстве обучиться врать, не краснея, ходить по чужим
головам, всаживать нож в спину вчерашнему другу, мгновенно забывать то, что
было обещано только что, – и еще десяткам подобных умений. Король – чист. Ему
не нужно взращивать в себе все эти мерзости, необходимые для того, чтобы проторить
кровавую дорогу наверх, – поскольку он изначально на самом верху и находится.
Политик – алчен, потому что в большинстве своем – это представитель плебса,
человек из низов, просочившийся всеми неправдами к управлению благами и
стремящийся извлечь из своего временного положения максимальную личную выгоду.
Это, если хотите, голодная свинья, дорвавшаяся до государственного корыта и
спешащая сожрать побольше, пока ее не отогнали от
кормушки свиньи посильнее, понаглее да поудачливей. Алчность и страх, что доступ
к благам вот-вот прекратится, превращают политика в продажную шлюху, гулящую девку, готовую лечь с любым, кто больше заплатит. Король же
по определению лишен всякого корыстолюбия и неподкупен: чем подкупишь того, у
кого в собственности целая страна и ее народ?
Из временного и краткосрочного характера власти политика проистекает и еще
один серьезнейший ее порок – безответственность. Нельзя быть по-настоящему
ответственным за то, что получаешь на время и что у тебя
вот-вот отберут. К тому же политиков – великие сотни, так что
персональной ответственности на каждого, даже если бы она и была, приходился бы
самый мизер, – что тоже, согласитесь, не располагает к серьезному отношению к
своей миссии.
С монархом ситуация принципиально иная. Королевскую власть можно уподобить
пожизненному сроку, отбывая который, до последнего вздоха, до последнего удара
своего королевского сердца монарх должен нести единоличную ответственность за
свое государство и свой народ. Единоличную! Да, это высочайшая, доступная лишь
избранным привилегия – но и тяжелейшее бремя, и самый священный долг, и,
осознавая это, государь не может вести себя легкомысленно, необдуманно или
эгоистично.
Опять же, если уж речь зашла о деньгах… Король, смею заверить я,
баснословно и упоительно дешев в содержании и обращении – если сравнивать его с
громоздким, непомерно раздутым политическим аппаратом. Политикам несть числа, и
множатся они, особенно в нашем Королевстве, со скоростью поистине китайской, а
король – один. Один! Не нужно быть Эйнштейном, чтобы подсчитать: содержать
одного короля, пусть даже и с семейством, неизмеримо дешевле, чем обеспечивать
жизнь на широкую ногу тысячам вороватых и алчных «народных избранников» и их
бесчисленной родни.
Как по мне, – всё, что нужно любому государству для процветания, – мудрый
король и с десяток-другой толковых советников, близких ему людей, понимающих с
полувзгляда намерения монарха и готовых повиноваться ему беспрекословно.
Слаженная работа в команде – вот как это называется.
Это как у нас: если не будешь ловить каждый жест старшего в группе и
действовать в ситуации форс-мажора единым организмом – быстро протянешь ноги.
Взаимопонимание и здоровый психологический климат в коллективе – железное
правило нашей Мобильной бригады. Но ничего из вышеперечисленного у короля нет –
ни коллектива, ни климата, ни взаимопонимания. У короля и вообще ничего нет,
как было сказано.
Вместо того, чтобы управлять страной, король режет
ленточки на открытии торгового центра и принимает делегацию садовников из
Зимбабве, прибывших в страну с культурным визитом, – и повинны в этом, как я
сказал уже, политики с их пресловутой демократией…
* * *
…Интересно, есть ли в Зимбабве садовники? Должны быть – хотя я,
признаться, имею смутное представление о Зимбабве. А все потому, что я родился
и вырос в другой стороне Земли. В Зимбабве моря нет (это-то мне известно), а я
– житель самого что ни на есть морского города. Море всегда было рядом. Море
было всегда. Оно и сейчас здесь, всего в паре километров, и даже не видя его, я
знаю, чувствую наверняка, что шторм набирает силу. Странно, я только сейчас
впервые подумал об этом: а много ли было его в моей жизни по-настоящему – моря?
Море дышало в ухо и воспринималось такой же неотъемлемой частью бытия, как
солнце, воздух или утренний круассан с чашкой хорошего кофе. Море было так же
неотвратимо и неизбежно, как ночной рынок-парад трансвеститов у стадиона «Камп
Ноу» или радужные флаги «мариконов» в Гейшампле. Как неподражаемые песни
зазывал на Старой Барахолке или утренняя дудочка точильщика ножей по вторникам,
– одним словом, как все, к чему в конце концов
привыкаешь и перестаешь замечать. Как все, что откладываешь на потом, – только
потому, что оно слишком доступно.
Так откладывал море на потом и я, не зная, что этого «потом» может и не
случиться. Все свои почти четыре десятка лет я провел на земле. Да и вообще:
моря нужны тем, у кого их нет. У меня – было, и мне хватало тех семи раз в год,
которые я все-таки в него забирался: считается, что этого как раз достаточно,
чтобы потом целый год жить без простуд.
Так что, выходит, моря у меня, по большому счету, не было. А чего еще? Да
ничего! Ничего у меня, по большому счету, не было – а все из-за работы. Работы,
которую я любил и ненавидел одновременно и которая лишала
меня даже свободного времени. Да, в свободное от работы время я не был свободен
– от работы.
Работа определяла все мое существование. Квалификация третьего уровня
требовала, чтобы я всегда находился не в хорошей даже, а в исключительной
форме, – и потому, помимо всевозможных штатных тренировок, я, как и всякий из
нас, дополнительно тренировался в спортзале и раз в неделю выбирался в тир. Я
не употреблял алкоголь, за самыми редкими исключениями, и бросил курить едва ли
не раньше, чем начал, не говоря уж о какой-нибудь, даже слабенькой, наркоте –
третий уровень не предполагает подобных привычек.
А как только выдавался выходной или парочка, я сразу уезжал в горы – туда,
где меньше людей, – это тоже из-за работы. Я не очень-то любил людей: именно
потому, что постоянно приходилось работать там, где их было чересчур много, и,
скажем так, – не самых дружелюбно ко мне настроенных.
Из-за этой чертовой – и все равно любимой мною – работы у меня не было
никакой личной жизни – если не считать минет от Лайлы раз в неделю и Долорес из
книжного магазина по субботам и четвергам. Да и какая там личная жизнь – без
половины уха и без половины лица?
Однажды, лет семь назад, мы с напарником остановили мусульманку в никабе,
чтобы проверить у нее документы. Ношение никаба у нас запрещено – и я полностью
согласен с этим. Кой черт тебе прятать лицо, если ты честный человек и
порядочная женщина? Традиции? Обычаи? Это не наши традиции и обычаи! У себя
пусть ходят как хотят – а в нашем Королевстве так не
принято!
Вот мы и решили посмотреть, что там у нее с документами, а заодно и
заставить ее снять эту чертову тряпку. Итог – двенадцать раненых из числа
случайных прохожих, два моих сослуживца погибли на месте, один остался
инвалидом на всю жизнь, а я, счастливчик, отделался легким испугом и утратой
«естественной природной красоты».
Взрывное устройство, которое она все же умудрилась привести в действие, не
сработало в полную мощь – иначе могло бы пострадать гораздо больше людей. Так
или иначе, после того случая я с левой стороны в профиль был еще так себе, а
вот со стороны правой или тем более в анфас – урод
уродом. Подозреваю, для счастливой семейной жизни нормальной девушке все же
маловато – левой стороны в профиль. А если бы даже и нет – какого мужа она
получила бы?
Мужа, которого почти не бывает дома? Которого по
звонку могут посреди ночи выдернуть из супружеской постели – и когда и в каком
состоянии он вернется, и вернется ли вообще, – не взялся бы предсказать даже
великий Нострадамус…
Мужа, который при первой возможности норовит удрать в какую-нибудь глушь, прочь
от цивилизации и людей… Мужа, который почти превратился в неврастеника –
из-за того, чем все чаще приходится заниматься на работе в последнеее время.
Который чувствует, что вот-вот окончательно станет им – когда накопительный
эффект постоянного стресса достигнет предела, который у каждого есть.
Недавно среди бримо проводили анонимный опрос – так вот: почти треть
сотрудников указали, что испытывают постоянный психологический дискомфорт,
учитывая особые обстоятельства их работы в ситуации экономического и
политического кризиса, и, будь такая возможность, предпочли бы перевестись в
другую полицейскую структуру – поспокойнее, пусть и с
меньшей зарплатой. Я ничего такого не указывал и переводиться никуда не
собирался, но насчет стресса и дискомфота – истинная
правда. И весь свой негатив, будь я женат, я на ближайшего ко мне человека, то
есть на жену, регулярно и выплескивал бы.
Хорошо это? Нет! Справедливо? Нет и нет! Так что даже из соображений
элементарной гуманности всякая личная жизнь была мне глубоко противопоказана.
Ее и не было, если не считать Лайлы и Долорес из книжного магазина.
Лайлу мне порекомендовал Бернабе Марти, снайпер нашего отделения. Ему
как-то довелось пользоваться ее услугами, и он был в полном восторге. Когда я
увидал ее в первый раз, то поразился жадности природы, обделившей Лайлу
практически всем. Но то, что эта кривая на один глаз низкорослая девица из
Колумбии вытворяла ртом… Никогда ничего подобного мне до того испытывать не
приходилось, да это, я уверен, и невозможно – в искусстве минета Лайла
определенно не знала себе равных.
Кроме того, она была неразговорчива, как и я, но, в отличие от меня, часто
улыбалась, – мне нравилось в ней и то, и другое, не говоря уж о ее
профессиональных навыках. Наши встречи сделались регулярными и стали, в конце
концов, неотъемлемой частью моего бытия.
Что до Долорес… Впервые я увидал ее на демонстрации за равные права
женщин. Я находился тогда в оцеплении – и запомнил эту азартно скандировавшую
громче других девицу с плакатом в первом ряду. Да и трудно, собственно, было не
запомнить: цвет ее волос был вопиюще, вызывающе и неестественно красен – как
вся кровь, пролитая борцами за мировую справедливость со времен Христа.
Вторая встреча была неожиданной – примерно раз в два
месяца я захаживал в книжную лавку
«Цицерон» в старом городе (иногда, пусть и нечасто, я любил почитать что-нибудь
редкое из истории монархий, а тот магазинчик специализировался именно на такого
рода литературе) – и в очередной свой визит обнаружил за прилавком уже знакомую
мне активистку.
Правда, волосы ее имели к тому времени окрас ядовито-зеленый – как ряска
всех болот бассейна Амазонки. Долорес любила кислотные цвета, была одержима
мировой революцией и принимала активное участие в тех демонстрациях, которые
мне приходилось разгонять. Я знал ее в лицо, она меня – нет (шлемы у всех
одинаковы), так что знакомство с ней в «Цицероне» завел именно я, сходу
пояснив, при каких обстоятельствах мы уже сближались в пространстве и времени.
Голову даю, именно поэтому мы и стали встречаться: я заинтересовал ее как
типичный представитель Системы, которую она ненавидела и которую, таким
образом, намеревалась узнать изнутри, –
чтобы бороться с ней наиболее эффективными методами. «В постели с врагом»
– так это можно назвать.
Мы встречались с ней по четвергам, а иногда и по субботам, и, что самое забавное, за несколько лет так и не удосужились
поговорить о политике – как-то не пришлось. Все наше совместное время отнимала
именно «вражда» в постели. Секс Долорес признавала только самый естественный
(заниматься иным ей не позволяли идейные убеждения) – но и такой предполагает
множество вариантов, а для минета у меня имелась Лайла.
Еще нам с Долорес нравилось иногда сделать вместе то, чем по отдельности
каждый из нас заниматься ни за какие ковриги не стал бы: например, сходить на
оперу Верди, посетить выставку современного искусства или просмотреть в постели
целых полторы идиотских комедии подряд, заедая их попкорном и запивая
кока-колой. Дважды я помогал Долорес выпутаться из кое-каких передряг,
связанных с ее деятельностью антисистемщицы, и мы с ней замечательно ладили –
чаще по четвергам, а иногда и по субботам тоже.
Всех, одним словом, всё устраивало. Но личной жизни у меня не было, что тут
говорить. Не случилось – и сейчас уже поздно кого-либо винить в этом.
Но вернемся к нашим королям. Только что я размышлял о том, что абсолютная
монархия имеет лишь одну, но существеннно уязвимую сторону, проистекающую из ее
сути, – она целиком определяется личностью монарха. И если, по несчастному
стечению обстоятельств, тот или иной король совсем уж не годится для своей
высочайшей роли, – страну и народ ждут неисчислимые бедствия.
Но это, к счастью, был совсем не наш случай. Во-первых, никакой абсолютной
монархии в нашем Королевстве не было и в помине – как нет и сейчас. А
во-вторых, наш Король – человек, при котором я родился и вырос, – являл собой
почти идеальное воплощение монарха и, обладай он реальной властью, он привел бы
страну к величию, какого она никогда не знала ранее, – я был абсолютно уверен в
этом. Для меня личный авторитет нашего Короля был непререкаем – и на то имелись
веские причины.
* * *
Начать с того, что Король был настоящим военным, и не только потому, что
надевал на парады самый главный военный мундир в Королевстве. Я о другом – он
был истинным военным по сути и духу. Король честно
отучился в пехотной академии, а затем целых пять лет не вылезал из армии и даже
принимал участие в боевых действиях на Востоке. И там, как всем известно, он не
отсиживался в бункере или штабе, а словно простой смертный, неоднократно
рисковал жизнью и даже был однажды ранен в мякоть левой руки. Это, поверьте,
имеет значение – особенно для того, кто служил сам и бывал в военных
командировках в Афганистане, как, например, я.
А еще Король был настоящим храбрецом, в отличие от трусливых политиканов,
способных проявлять мужество лишь на полях словесных баталий. Да, в бесконечных
дебатах им не сыщется равных – но вспомните события
сентябрьского путча в том далеком году, когда я как раз умудрился выклюнуться
из мамы на свет.
Заговор вызрел тогда в среде военных, уставших от губительной
демократической свистопляски, – и здесь их тоже можно понять. Путчисты
намеревались захватить власть, распустить парламент, запретить все политические
партии и ввести режим военной диктатуры, конечной целью которой являлось
восстановление в стране абсолютной монархии.
Полторы сотни военных во главе со скандалистом и забиякой, бригадным
генералом Зингером захватили здание парламента как раз в тот момент (избранный
не случайно), когда наш Король выступал в Сенате с речью. Сохранилась
видеозапись этого знаменательного события, которую я с величайшим удовольствием
пересматривал тысячи раз: она предельно ясно позволяет понять, кто есть кто, и
насколько урожденный монарх выше и достойнее жалкой политической шушеры.
Каждый фрагмент этой старой пленки я помню до мелочей. Вот бригадный
генерал Зингер, за свою врожденную жестокость получивший прозвище «Тигр»,
врывается в зал парламента. Усы Бисмарка, оловянный взгляд записного убийцы,
потертый камуфляж, оружие всех видов, каким он увешан с ног до головы, увешан
чрезмерно и даже карикатурно, словно пират из детского фильма, – однако
намерения у Зингера самые серьезные. Люди его мгновенно перекрывают все выходы
и рассредоточиваются по периметру. Зингер извлекает из нарядной кобуры
блестящий и непомерно большой даже для его волосатых клешней револьвер –
никелированный «Колт-Питон» с восьмидюймовым стволом. Оглушительный выстрел в
потолок, вслед за ним еще один, сопровождаемый криками ужаса…
– С ядовитой заразой демократии покончено! Объявляется режим военной
диктатуры! Всем встать на колени и завести руки за голову! – орет генерал
Зингер во всю свою луженую глотку и для верности еще раз стреляет в потолочное
небо.
И что, спрошу я вас?! Что? Как повели себя парламентарии и депутаты, эти
правдорубы и борцы за права и свободы многострадального народа? Все, все как
один, не просто встали, но с величайшей готовностью рухнули на эти самые
колени, дрожа от животного ужаса, что Зингер и его люди могут, упаси Господи, попортить им ценный депутатский мех. Все, повторяю я, мигом
упали на свои рабские колени, кроме одного человека – Короля. О, наш Король!
Король был неподражаем: ни одного лишнего движения, ни одного испуганного
жеста. Дождавшись, когда Зингер перестанет рычать, Король выходит из-за трибуны
докладчика и чеканным своим шагом направляется прямо к «Тигру». Выправка его
безукоризненна, и сейчас, в этот тяжелейший момент, он особенно красиво несет
свое длинное спортивное тело. Встав напротив мятежного генерала, король
оказывается на голову выше этого громилы – как и должно
быть.
– Что происходит, генерал? – своим глуховатым, но сильным голосом вопрошает
монарх. – Приказываю немедленно объясниться!
Голос Короля суров, взгляд изумрудных глаз прям, решителен и не предвещает
ничего хорошего, – и этот вояка Зингер, начинавший когда-то снайпером и
застреливший собственноручно три десятка человек, этот генерал-сюрприз Зингер,
известный своим самодурством, жестокостью зверя и
пьяными кутежами, – этот Зингер ощутимо теряется.
– Но, Ваше Величество, – возражает, тем не менее, он, – ситуация,
сложившаяся за последние годы в стране, невыносима для любого порядочного
человека. Коррупция достигла невиданных ранее масштабов. Попирались ключевые
принципы монархического строя. Мы, военные, патриоты и монархисты, решили взять
власть в свои руки – и передать ее Вам, нашему Королю, которому она и должна
принадлежать по Божьему соизволению и по праву. Примите этот дар от своих
верных подданных, Ваше Величество!
Закончив эту короткую речь, Тигр-Зингер извлекает из камуфлированного
кармана неожиданно-белоснежный платок и утирает им мгновенный пот, обильно
высыпавший на его кумачовом лбу.
Король долго и не мигая глядит своими зелеными, со
стальным оружейным отливом, глазами в самые зрачки Зингеру. О, этот взгляд
Короля! Как много сменяющих друг друга чувств и мыслей отобразилось в нем! И
соблазн, такой понятный по-человечески: принять всю полноту власти,
предлагаемой ему военными, и восстановить, таким образом, давно попранную
справедливость. И такое естественное раздражение на предмет того, что он узнал
о происходящем в последнюю очередь… И, где-то на самом донце, – благодарность
«Тигру» за то, что, оказывается, в развращенной демократией стране еще остались
истинные патриоты…
На мгновение могло даже показаться, что он ответит Зингеру согласием, – но
истинный монарх, мудрый и дальновидный правитель, в первую очередь думающий о
государстве, а потом уже о себе, все же взял в нем верх. Да и можно ли было
сомневаться? Как никто другой, Король понимал, что его положительный ответ
приведет к немедленной гражданской войне, – и допустить это, обрушить бездну
страдания на горячо любимый им народ – его народ – он, разумеется, не мог.
– Нет, генерал, – твердо, пусть и с усилием, пусть и не сразу, ответил он.
– В нашей стране превыше всего – конституция, гарантом которой я являюсь. И
пока я жив, защита законности и порядка была, есть и будет моей главной
задачей. Ваши действия, генерал, какими бы мотивами они не были продиктованы, –
противоречат конституции, а следовательно – незаконны.
Как Главнокомандующий и Король, приказываю: немедленно разоружите своих людей и
сдайте оружие лично мне. Ну! Давайте-давайте! Что вы там медлите –
подчиняйтесь!
А когда Зингер – ошарашенный, укрощенный, уничтоженный, ожидавший совсем
другого исхода – отдал револьвер Королю, тот, слегка улыбнувшись, произнес
мгновенно ставшую знаменитой фразу, обращенную к сенаторам:
– Опасность, хвала Господу и Королю, миновала. Вставайте с колен, господа!
Миг величайшего триумфа – и величайшей трагедии. Только что он отказался от
власти, какой он был всячески достоин, и вернул ее в грязные руки демагогов и ворюг – но еще находил в себе силы улыбаться и даже шутить!
Вот что такое истинный Государь – в лучшем своем проявлении!
Одного лишь этого оказалось достаточно, чтобы я, когда самую малость подрос и начал кое-что понимать, записал его в
свои кумиры на всю жизнь. Собственно,
именно благодаря личности нашего Короля я сделался монархистом. При таком
монархе это было неизбежным.
Я, пожалуй, рискнул бы назвать его своим богом, или, скажем так, «временно
исполняющим обязанности Бога» – но знаю, тут же найдутся сотни и даже тысячи
тех, кто захочет распять меня за одно только это
слово: Бог. В сегодняшнем демократическом обществе
боги так же непопулярны, как и короли. Задай сотне уличных прохожих вопрос:
«Веришь ли ты в Бога?» – и две трети, взбрыкнув копытцами, ответят негодующе:
«Нет!» Ни в каких богов мы не верим, верить не собираемся, и вообще – даже не
думайте тянуть нас в очередную секту! Так они ответят – потому что не привыкли
думать. Так они ответят – и будут совершенно неправы. Как по мне, все гораздо
шире – и гораздо проще.
«Бог» – это совсем не обязательно Будда, Аллах, Христос, Шива или Митра.
Бог – это то, во что ты веришь. А каждый из нас обязательно во что-то или в
кого-то верит – без этого человек не живет. Вера, что называется, входит в
«базовую комплектацию» человека и так же необходима для существования, как
почки, сердце, легкие или желудок. Каждый из нас верит, и каждый – в своего
Бога.
Именно в «своего», в личного Бога, даже если имя ему – Христос или Будда.
Потому что у каждого свой Будда и свой Христос. Богов ровно столько, сколько на
свете людей, и все они разные, хотя есть нечто, что всех их объединяет: наш
персональный Бог – лучшее, чего в нас нет и никогда не будет,
но к чему мы страстно и мучительно стремимся всю жизнь. Именно это движение к
Богу и заставляет нас жить, и наполняет нашу жизнь подобием смысла.
Слово «подобие» я употребил намеренно: чем больше я живу, тем сильнее
убеждаюсь в том, что жизнь – глубоко бессмысленное и бесполезное занятие. К
счастью, защитные механизмы псхики не дают нам вспоминать об этом слишком часто
– иначе человечество давно вымерло бы.
Но снова я отвлекся. Я лишь хотел сказать, что Бог есть у каждого – даже у
того, кто заявляет во всеуслышание, что отродясь его
не имел. Был он и у меня – правда, не тот, которого мне пытались навязать во
время учебы в иезуитском колледже. Я и вообще не люблю, когда мне что-то или
кого-то навязывают. Тем более – богов или святых. Бога я и сам в состоянии себе
подобрать, а святым не очень-то доверяю. В святые чаще всего подается тот, кому
так и не удалось стать настоящим грешником.
Моим богом был справедливый монарх во главе абсолютной монархии, а моим счастьем
– то, что наш Король лишь укреплял меня в этой вере.
Конечно, я понимал, что Король не вечен, и когда он умрет, на трон взойдет
его старший сын. Признаться, я думал о том не без печали: Бенедикт не
унаследовал от венценосного отца ни его решительности, ни острого
аналитического ума, ни умения мыслить в государственном масштабе… Однако,
сделавшись монархом, думалось мне, он сможет многое наверстать (положение
обязывает!) и будет, в конце концов, вполне достойным представителем династии.
Да, пусть с оговорками, я готов был увидеть Бенедикта на королевском троне,
но не то что мысли – даже тени ее – не допускал о том,
что королем может стать безобразный принц Эдди, который мигом извратит саму
идею монархии, изгадит и опошлит ее точно так же, как уже изгадил все, к чему
прикасался в своей никчемной жизни.
Теперь, я думаю, понятно, почему я так невзлюбил младшего сына Короля.
Причиной тому не мое отрицание монархии, а напротив – самое трепетное к ней
отношение. Иными словами, я регулярно
перфорировал дротиками физиономию принца Эдди именно потому, что являлся
убежденным и закоренелым монархистом! Звучит странно, знаю, – но теперь, когда
я многое постарался объяснить, вряд ли кто-то усомнится в том, что я говорю
чистую правду.
Дротиков, впрочем, мне показалось однажды мало. День, когда я перешел к
ножам, тоже хорошо запомнился мне. Все это может показаться деталями, мелочами,
не стоящими внимания, но когда смотришь назад из сегодня – в мелочах этих явно
проглядывает их пророческая суть. Итак, ножи появились в тот самый день, когда
я увидал факел в окне.
* * *
Факел в окне. Вообще-то, если объективно, бримо я был знатным – просто работенка в последнее время подворачивалась все больше
мерзкая, и спать по ночам нормально я перестал. Одно дело – воевать с
террористами и наркобаронами, и другое – с обычными людьми, не очень-то
виноватыми в том, что их в очередной раз отымели. Особенно в нашем Королевстве,
где банкам и политикам на-плевать, что люди, потерявшие работу в результате
кризиса, устроенного теми же политиками и банками, не могут не то что жить – выживать даже.
Взять те же ипотечные кредиты. Лет десять назад в Королевстве был
строительный бум, люди имели работу и зарабатывали тогда неплохо – вот и
загорелись все желанием обзавестись собственным жильем – и, как следствие,
нахватали ипотечных кредитов. А потом грянул кризис, безработица подскочила до
пределов пугающих – и выплачивать эти самые кредиты люди попросту не смогли.
Что делают в цивилизованных странах – в тех же Соединенных Американских Штатах?
Есть у меня сетевой знакомый, американец – рассказывал. Дают людям отсрочку, а
если по истечении ее всё равно платить никак не получается, тут уже делать
нечего: клади ключи на стол и уходи из квартиры. И никто никому ничего не
должен.
А что делается в моем родном и горячо любимом Королевстве? Как только
должник перестал платить, банк тут же подает на него в суд, квартира
выставляется на аукцион, где сам же банк через свою подставную фирму и покупает
ее – но уже хорошо, если за половину стоимости. И мало того, что человек
лишается жилья, – на нем еще и долг, который не выплатить до конца жизни. А
самих должников по решению суда просто вышвыривают на улицу: с престарелыми
родителями, с малолетними детьми, с инвалидами – не имеет никакого значения.
Вам бы такое понравилось? Люди – те, кому не все равно, – пытаются
протестовать. Устраивают кордоны, когда приставы являются, чтобы начать
выселение. Не пускают их в дом. А вот здесь уже наша работа – работа бримо:
нейтрализовать, подавить и обеспечить нормальное исполнение решения суда.
Справедливого и беспощадного, особенно, если речь идет о нищих, у которых
отнимают последнее.
Но не станем забывать: мы живем при номинальной монархии и фактической
демократии – так что чему удивляться? При демократах-политиках, живущих на
содержании банкиров, – это вполне нормальное явление. Я сбился бы враз, если попытался бы подсчитать, в скольких выселениях за
последние годы участвовал.
Занятие, мягко скажем, своеобразное.
Никогда не забуду, как выселяли одну женщину в районе Грасиа. Она стояла у окна второго этажа, слушая, как ломают внизу дверь уже
не ее дома, и я еще подумал, что она сдуру возьмет сейчас и выпрыгнет на улицу,
как поступали в таких случаях многие (сдуру, потому что высоты для самоубийства
все равно не хватило бы, и вдобавок ко всем неприятностям в этой гребаной
жизни, она бы еще и сломала себе пару костей), а та стояла
молча, в дурацком полураспахнутом розовом халате, стояла и все сверлила глазами
– и не кого-нибудь, а как казалось – меня. И халат у нее был
в хорошо заметных влажных пятнах, и волосы сплошь мокрые, как будто она как раз
принимала душ, когда явились ее выселять, и я помню, что всё ждал, наученный
предыдущим опытом: вот-вот она заберется на табуретку, выступит на подоконник и
спрыгнет, тоненько закричав, в усаженный бархатцами садик, – но вышло иначе.
Она медленно и очень спокойно подняла правую руку на уровень лица – причем,
видел я, в руке этой что-то приятно блеснуло, –
и вспыхнула вдруг страшным факелом: разом, вся. Оказывается, никакой душ
она не принимала, а просто облила себя бензином. Вспыхнув, она секунду или две
еще продолжала совершенно молча стоять, сгорая в
жадном пламени, – но и оттуда, из-за огненной завесы, вглядывалась, как
казалось мне, именно в мои, а не чьи-нибудь, глаза. Да, черт побери,
– она сгорала заживо, но продолжала смотреть мне в глаза!
В восприятии моем этот краткий миг растянулся до бесконечности; мне и
запомнилось-то сильнее и страшнее всего не визг, не вой и не запах паленого
мяса – а эти самые полторы невообразимо длинные секунды, что были до того.
Потому что стояла она в огне – секунду, две или вечность – спокойно и молча, и
даже глаза оставались совершенно бесстрастными, как если бы она наблюдала за
происходящим со стороны, – вот что поразило меня тогда.
Да… Да. Да! Не я, будь оно всё проклято, отнял у этой женщины работу, и
не я постановил выселить ее из дома. Я действовал в рамках закона и своего
служебного долга, но знаете, как оно бывает: вроде, всё правильно, всё по
инструкции, и тебе не в чем себя упрекнуть, – но в душе будто потоптался
огромный слон, изломал все вдрызг да еще и навалил
напоследок кучу дерьма.
Мне ведь и раньше не раз приходила в голову мысль о том, чтобы уйти из
бримо. Уйти ради спокойного сна – а не из-за какой-то там мифической порядочности.
Тем более, что у каждого она своя. Хотя здесь,
пожалуй, в который раз уже я изрядно привираю: хотел уйти – давно ушел бы. А
так что же получается: мучился, не спал по ночам,
страдал душою за угнетенных овец – и продолжал пасти. Вот тут она самая ложь и
есть. Делаешь – делай, а пока не сделал – молчи! Всё враки:
уходить из бримо я никуда не собирался и не ушел бы – некуда было идти.
В тот вечер… Именно в тот самый вечер, когда я привычной рукою метнул
пару дротиков в принца Эдди, перед тем как вытянуться на постели, – мне впервые
показалось, что это какое-то ребячество. Да-да, именно так. Все равно что расписывать школьную парту матерными словами или
рисовать порнографические картинки на стене туалета. А я между тем давно был
взрослым человеком – частично даже седым, а кое-где и изуродованным в силу
специфических особенностей своей профессии. И работа у меня была самая взрослая
и серьезная – серьезнее некуда.
Женщина, которая подожгла себя, естественно, не умерла. «Естественно» –
потому что так в большинстве случае и бывает. Вот вам и еще стереотип! Не
возьму в толк, откуда они взяли, что стоит только облить себя бензином и
чиркнуть зажигалкой – и тебе обеспечена быстрая и яркая смерть. Ничуть не
бывало. Человек запекается снаружи, но, как правило, еще живет после того
несколько дней – живет и чувствует, испытывая при том невообразимые мучения.
Некоторым и вовсе удается выжить – для того, чтобы влачить потом жалкое
существование урода и калеки. Так было и с розовой
женщиной в тот день – она обгорела почти полностью, но еще была жива, когда ее
увозили в больницу, – и я надеялся, что смерть заберет ее как можно быстрее.
Черт, черт, черт – день был ужасен. Я пробовал уснуть – не получалось.
Разыскал пачку сигарет в одном из ящиков стола и выкурил штуки четыре, нарушая
свой же запрет пятилетней давности, – не помогало.
Я просто не находил себе места, и даже стандартный акт неуважения,
выказанный в адрес безобразного Эдди, не принес, как я уже сказал, желаемого
облегчения. От безысходности я остановился напротив стены с кинжалами и,
поразмыслив немного, принял в руки аккуратный и относительно небольшой кинжал
«Эпплгейт-Фэрбэрн Комбат».
Я купил его с полгода назад и даже не успел наиграться с ним как следует.
Люди, спроектировавшие его, были ветеранами спецподразделений – то есть моими
коллегами, знавшими толк в своем деле. Интересно, что
и у Короля в коллекции имелся такой же, только выполненный на заказ и с золотой
гравировкой в виде имени Его Величества. Наш Король, как я уже сказал, был
настоящим военным и отлично разбирался в оружии.
Повертев его так и этак, я решил заточить его. Кинжал – оружие
премущественно колющее, поэтому даже именитые производители в большинстве
случаев выполняют заводскую заточку на слабенькую троечку. Чтобы убедиться, я проверил
остроту лезвия ногтем – так и есть, «Эпплгейт» явно был туповат.
Почти радостно я принялся налаживать приспособление для заточки. Кстати,
один из проверенных способов вернуть душевный покой – заточка ножей. Всякий,
кому хотя бы однажды пришлось познать целительное воздействие этого
медитативного занятия на нервную систему, охотно подтвердит мои слова.
Помогло и в тот раз. За полчаса я довел кинжал до состояния «бреет с
хрустом волос» – и, честное слово, тяжесть на душе сделалась чуть менее
ощутимой. Не отпуская кинжал из рук, я прилег с ним на кровать – и, конечно,
тут же наткнулся на наглый взор принца Эдди.
Вчера в новостях сообщалось о том, что Эдди закатил жуткий скандал в одном
из ночных клубов Амстердама, куда его пытался не пустить не признавший его
охранник. Визгливым по-женски голосом принц возмущался на
всю улицу, пытался физически сладить со здоровенным чернокожим секьюрити и даже
умудрился дважды укусить его за ногу. Охранник до сих пор находится в состоянии
шока, наступившего, когда он узнал, что покусан лицом королевских кровей.
Съемка телефонной камерой, пусть и не самого высокого качества, позволяла в
деталях ознакомиться с этой мерзкой картиной.
И это сын Короля!
Ненависть глодала меня. Я привстал на кровати, подбросил кинжал в руке, поймал его за рукоять привычным обхватом и замахнулся было
для броска, но в последний миг остановил себя. Кинжал, брошенный к тому же с
той силой, с какой умел бросать я, легко мог прошить доску для дартса насквозь
и повредить острие о бетон стены, он мог удариться о мишень плашмя и сломаться
– безобразный Эдди таких жертв явно не стоил. Но ничего – у меня и метательных
ножей имелось в достатке.
Мигом вскочив, я перевесил давно уже состоявший из множества мелких дыр
портрет на ножевую мишень. После я разыскал в ящике стола несколько «металок» –
специальных ножей для метания, отошел в противоположный угол комнаты,
замахнулся и… Сложно передать удовольствие, которое испытываешь при глухом и
тяжелом звуке, с которым холодная сталь входит в мягкое дерево, – в
особенности, если перед тем как войти,
она прошивает насквозь ненавистную тебе физиономию. Я метнул четыре ножа один
за другим, и все четыре уложил в затрепанный рыжий овал Эддиного лица. После
еще одной серии бросков портрет обратился в бумажные лохмотья, но это меня не
смутило. Взрывная деятельность овладела мной. Мигом я завел компьютер, щелкнул
кнопкой принтера и через пять минут имел распечатанного в цвете Безобразного
Эдди в количестве аж пятидесяти экземпляров. Странно,
что мысль постоянно поддерживать мишень в отличном состоянии ранее не приходила
мне в голову. Просто раньше, черт побери, я обходился
без ножей, а зря – по собственной глупости я, оказывается, лишал себя
нешуточного удовольствия!
За десять минут интенсивного метания я искромсал в клочья трех Эдди – и,
удовлетворенный, решил, что на этот раз достаточно. Бросал я метров с четырех,
с противоположного конца комнаты, – и бросал очень точно: восемь из десяти
ножей ушли в цель. Но это и не растояние, если честно. В тренировочном центре бримо
нам приходилось метать ножи с семи и даже девяти метров. С семи и тем более с
девяти попасть, разумеется, много сложнее, но если бы
вместо бумажного Эдди мишенью служил живой, – я, как мне кажется, уж точно не
промахнулся бы! Метал бы я, понятно, не в голову – но это уже частности.
Внезапно, впервые за весь этот мрачный день, я рассмеялся, поймав себя на
том, какими нелепыми рассуждениями занимаюсь. Да, нелепыми – но они, так уж
вышло, здорово подняли мне настроение.
Но почему, черт побери, Эдди? – спросит кто-то.
Почему всегда, всюду и по любому поводу виноват Эдди? Ведь не он же довел
страну до плачевного состояния, не он отдавал приказы Мобильной бригаде
участвовать в выселениях, – так?
Что же, уже пояснял и поясню еще раз: чем больше у тебя отнимают, тем
сильнее ты цепляешься за то, что еще осталось. То, чем мне приходилось
заниматься в последнее время на работе, всё чаще не нравилось мне, и не
нравилось – еще мягко сказано. И пастухи, на которых я работал, были мне
отвратительны. Между тем я знал, что в другое место не уйду, потому что
никакого другого места для меня попросту нет – и этот замкнутый круг давил
своей бесконечностью все более.
Единственной отрадой мне оставалась безоговорочная вера в справедливого
монарха, такого, как наш Король, – а безобразный Эдди, наследный принц и
средоточие всех пороков, самим фактом своего существования уже был оскорблением
моей вере и, следовательно, – моим личным заклятым врагом. И если бы случилось
самое невозможное, и Эдди все же взошел бы на престол, – вера моя подверглась
бы окончательному осквернению. Это-то я хорошо понимал, хотя боялся даже думать
об этом. За это я Эдди и ненавидел – за зло, которое он уже совершил, и за гораздо большую мерзость, которую, теоретически, мог еще
совершить. Снова и с удовольствием повторяю это: я ненавидел, я всегда
ненавидел принца Эдди и даже сейчас ничуть не стыжусь этой ненависти.
Правда, форма ее выражения постепенно менялась. Форма… Форма приобретала
всё большее соответствие объекту ненависти – я бы сказал так. Форма всё больше
приближалась к… – но об этом позже. Забавы с
дротиками остались в прошлом – отныне вместо того я ежевечерне добывал из ящика
стола метательные ножи и устраивал безропотному и беспутному Эдди настоящий
десятиминутный ад. Это, как оказалось, куда лучше успокаивало мои расшатанные
нервы.
Впрочем, что такое по-настоящему «расшатанные нервы», мне предстояло еще
узнать.
* * *
Теперь я подступаю к главному и должен, прежде всего, заметить: всякий ужас
– понятие относительное. Всегда вдруг может случиться нечто такое, на фоне чего
вчерашний кошмар покажется безоблачным счастьем. Именно это и произошло со мной
седьмого ноября.
Вечер, собственно, был хорош, и ничто не предвещало беды.
Я только что проводил Лайлу, привычно удивляясь ее талантам. Это правда – в
искусстве минета Лайла была не менее эпохальна, чем
Караваджо – в живописи, а «Лед Зеппелин» – в музыке. Да и по-человечески она –
маленькая, кривая и некрасивая, если не считать выдающихся губ, – была чем-то
глубоко симпатична мне. Я ведь тоже не блистал красотой – без половины уха и
половины лица. И денег за свой высший пилотаж Лайла всегда просила до смешного немного – поэтому каждый раз я платил ей вдвое
больше.
Итак, я проводил Лайлу, выдавил свой сок, раздобыл ножи и привычно
позабавился с Эдди. А потом я выключил свет и даже успел заснуть – когда меня
разбудил телефон. Я всегда должен был держать его под рукой – на случай, если
объявят сбор по тревоге. Звук сообщения был как раз тот самый, тревожный. Продрав глаза, я принялся читать сообщение – и, еще не дойдя
до половины, знал, что случилось ужасное. Самое ужасное, что вообще могло
случиться в нашем Королевстве.
Принц Бенедикт, ближайший наследник престола, старший сын и любимец Короля,
полчаса назад погиб в авиакатастрофе. Через шесть минут после взлета
королевский авиалайнер загорелся и огненной кометой устремился к земле, чтобы
усеять ее мертвыми обломками. Экипаж и все находившиеся на борту, включая
Бене-дикта, направлявшегося в Сан-Себастьян на
симпозиум по вопросам экологии, – разумеется, погибли.
Вселенная внезапно накренилась, и земной шарик, среди несчастных пассажиров
которого числился и я, с ускорением помчал по наклонной плоскости к самому
краю, за которым – сплошное ничто.
Только что погиб тот, кто в ближайшие год или два должен был занять место
Короля. Я уже давно собирался приобрести портрет Бенедикта и повесить рядом с
портретом Короля, правда, чуть левее и ниже, – да всё забывал.
Внезапная смерть старшего королевского сына сама по себе была трагедией и
невосполнимой утратой – но главная беда заключалась в
другом. Будучи бримо, я обучен быстро оценивать обстановку в ситуациях
форс-мажора – поэтому и тогда сходу сообразил, что принц Эдди, благодаря
чернейшему стечению обстоятельств, вышел из зловонной тьмы и встал, ухмыляясь,
в одном шаге от трона. Вот где была настоящая трагедия!
– Катастрофа, катастрофа, катастрофа, – забрав голову в жесткие тиски
ладоней, машинально повторял, помнится, я, отказываясь верить в невозможное.
Да-да… То, о чем я боялся даже думать, грозило стать самой близкой
реальностью. Когда я в полной мере уяснил это, началось мое стремительное
нисхождение по кругам персонального ада.
На трое суток в Королевстве был объявлен траур и приспущены все флаги.
Гражданам предписано было воздерживаться от шумных проявлений веселья. Отменили
все спектакли, киносеансы, концерты и футбольные матчи. Отправили в трехдневный
отпуск персонал публичных домов. Такого рода церемониальные реверансы – то
немногое, что еще осталось униженным и оскорбленным королям.
Спустя трое суток во дворце Монтескье, где располагался королевский
пантеон, состоялись торжественные похороны безвременно почившего Бенедикта. На
Старого Короля было больно смотреть – так он осунулся и сдал за эти три дня.
Когда он шатко выступал за гробом сына, голова его на трогательно истончившейся
шее тряслась, как у древнего старца, – и все же он оставался Королем и вел
себя, как Король, – вне всякого сомнения. Трагедия делала его еще более
величественным. Более достойного поведения при столь печальных обстоятельствах
мне видеть не приходилось.
Я смотрел церемонию в записи и, увы, достойным поведением похвастаться не
мог – а всё потому, что слева Короля поддерживал за локоть тот, одно имя
которого приводило меня в ярость, – безобразный принц Эдди. Рыжие кудри его
зловеще выделялись на общем траурном фоне. «Ближайший претендент на престол» –
то и дело повторял с ядовитым выражением я, добавляя каждый раз пару матерных
слов. Но Эдди отныне и был – ближайшим.
У погибшего Бенедикта осталась семилетняя дочь, белокурая инфанта Марина, –
однако по нашему полусалическому закону о престолонаследии после ухода Короля
трон должен был наследовать именно Эдди, как мужской представитель династии, –
и, глядя на этого «представителя», я цепенел в страхе и бессильной ярости.
Когда Эдди вскарабкается на престол, вера моя будет подвергнута
неслыханному осквернению – и что тогда делать мне? Смириться с этой скверной?
Искать нового бога? Но я не привык менять богов, как перчатки. Что, что мне
делать? Первый раз за всю жизнь я находился в подобном смятении.
В день похорон Бенедикта я пил не апельсиновый сок. Бутылка бренди украшала
траурный стол, а по левую руку лежал мой (и королевский) «Эпплгейт-Фэрбэрн». В
тот вечер я был пьян, жалок и как ни-когда остро
осознавал собственное ничтожество. Периодически я брал кинжал в левую руку (я
левша) и, дождавшись, когда Безобразного Эд-ди дадут
крупным планом, наносил в его сторону ряд мощных ударов.
Кинжал, отметил я, был отлично сбалансирован, и клинок, при своей толщине в
пять с лишним миллиметров, – управляем так, что казался почти невесомым.
Специальные подвижные грузики в рукояти позволяли подогнать развесовку под
индивидуальные параметры оператора. Оружие нравилось мне все более, и все менее
– тупиковая ситуация, в которой я находился.
Иногда я вскакивал и кружил по комнате, останавливаясь
всякий раз напротив стены, где с портрета в светлоореховой рамке, между
арбалетом и тисовым луком, поближе к потолку, смотрел на меня мудрым и твердым
взглядом Король.
Фотография была сделана лет пятнадцать назад. Король находился тогда в
самом расцвете сил. Чуть удлиненное лицо с тяжелым волевым
подбородком; изумрудной зелени глаза, способные видеть то, что недоступно взору
простого смертного; длинный, как и у всех представителей династии, чуть
широковатый в нижней части нос; аккуратный белый шрамик на левой скуле,
полученный во время шторма на яхте, которой он сам профессионально управлял…
В свое время ни одна женщина не могла устоять перед его мужским обаянием. О
бесчисленных победах Короля на любовном фронте ходили легенды. Из-за этих
побед, собственно, все и запомнили покойную Королеву Мерседес мегерой – постоянные измены супруга явно не добавляли ей
хорошего расположения духа. Да, было время!
А сейчас… Я переводил взгляд на экран, где продолжалась траурная
церемония, – и на глаза мои набегали слезы. Да, слезы! Я, ветеран бримо,
видевший жизнь в основном с изнаночной стороны, привыкший к жестокости, злу и
насилию и загрубевший от этого душой, – я плакал тогда и не стыдился своих слез.
Более того, я сделал то, чего не делал аккурат с
завершения учебы в иезуитском колледже, – решил помолиться, благо, что делать
это меня в свое время научили исправно. Да, то были молитвы не моим богам, но
Старый Король регулярно ходил к мессе, и нет ничего плохого в том, что я
молился его небесным покровителям. После в молитве своей я обратился напрямую к
Старому Королю со словами сочувствия и поддержки – я надеялся, это ему поможет.
* * *
Надежды мои оказались самыми тщетными. Разрушительный механизм, запущенный
седьмого ноября в 23:31 – именно в это время, как было установлено, возник
пожар на борту королевского самолета, – уже нельзя было остановить.
Неделю спустя в экстренном обращении к нации Старый Король, глава
государства, главнокомандующий вооруженными силами страны, генерал-капитан
армии, авиации и флота, почетный рыцарь двенадцати орденов и обладатель более
сотни правительственных наград, – Старый Король отрекся от престола в пользу
своего младшего сына, принца Эдуарда. Довольно короткий текст отречения он
читал почти по складам, то и дело прерываясь, чтобы выпить воды.
За спиной его маячил Безобразный Эдди, раз за
разом раскрывавший свой похожий на вагину рот и облизывавший быстрым языком
сразу нижнюю, а потом верхнюю губу. На Эдди, или Эдуарде, как
уже дня три называли его в знающих всё заранее масс-медиа, красовался новенький
и прекрасно сидевший на его далеко не идеальной фигуре мундир полковника.
Вот так: эта гнида, не прослужившая в армии и дня, была, оказывается,
полковником, а скоро станет и главнокомандующим всех родов войск Королевства –
а я, его ровесник, отдавший лучшие годы армии и полиции, все еще носил чин
капрала и в этом чине собирался выйти на пенсию.
Когда пытка отречением завершилась, и раздавленный бедой старик перестал
быть Королем, я испытал явное облегчение. Иногда ожидание конца бывает много
хуже, чем сам конец. Что же – теперь все было кончено. Человек, всю жизнь
служивший лучшим воплощением моей веры, только что сложил с себя полномочия,
освободив трон для демона.
Поднявшись, я встал напротив портрета старого короля и сделал в последний
раз то, что делал до того каждое утро, – поприветствовал его по-военному. Как
бы я ни расценивал его отречение – он заслужил это приветствие. После я снял
его портрет со стены, аккуратно извлек из рамки фотографию и спрятал ее в
дальний ящик стола.
Эдди, инаугурация которого должна была состояться через месяц, остался
висеть – для меня он оставался прежним ничтожеством, и я не собирался
отказываться от ежевечерней ножевой экзекуции его теперь уже почти королевской рожи.
Я не знал тогда, как собираюсь поступить. В подобную ситуацию попадать
раньше мне не приходилось. Одно могу сказать точно: мне нравилось, что я
воспринимаю ее много спокойнее, чем сам от себя ожидал. Все-таки сказывалось
то, что я бримо, – я умел держать удар. Я чувствовал: выход есть, он
обязательно должен быть, но каков он – пока не знал.
Я работал – и, как всегда, это не была легкая работа. Тренировал-ся,
как одержимый. Дольше задерживался в тире. Перед самым отходом ко сну сразу
вслед за двумя стаканами апельсинового сока я делал четыре подхода по четыре
броска в безобразного Эдди – занимаясь этим особенно тщательно.
Раз в неделю, как прежде, ко мне приходила Лайла, на профессиональные
качества которой перестановки в королевской фамилии никак не повлияли. Конечно
же, она видела опустевшую рамку из светлого ореха – но лишних вопросов не
задавала.
Долорес из книжного магазина (волосы ее в последние два месяца снова
приобрели оттенок революции) при виде опустевшей рамки подозрительно хмыкнула,
но тоже обсуждать эту тему не стала – в конце концов, мы встречались не для
этого.
Общим ощущением от тех дней было то, что рутина продолжается, но жизнь –
застыла.
Завершилась эта пауза внезапно, когда, включив телевизор, я наткнулся на репортаж
о королевской фамилии.
Вдовствующая супруга покойного принца Бенедикта с малолетней инфантой
Мариной нанесли визит старому королю и провели с ним два часа за чаепитием и
беседой. Там же, в резиденции отца, временно проживает и наследный принц Эдди,
которого отец ежедневно готовит к новой ответственной роли, делясь накопленным
за годы своего мудрого правления опытом…
СМИ, ввиду того, что Эдди вот-вот должен был сделаться королем, а
фактически уже стал им, резко сбавили тон. О былых прегрешениях Эдди вспоминали
в добродушно-извинительном тоне – если вспоминали вообще.
Пустили нарезку видео с пресловутым чаепитием.
…Старый король, сложивший полномочия, в маловатом ему краснопарчовом
халате походил на удрученного владельца ломбарда, вышедшего на почти бедный
покой. Эдди, старавшийся казаться серьезным и нелепо от этого деревеневший, с
плохо скрываемым торжеством поглядывал на вдову своего брата, располневшую с
годами Матильду, с которой всегда был на ножах.
Единственной, кто казался там живым человеком, была семилетняя инфанта
Марина, внезапно вскочившая с места, подбежавшая к дяде Эдди и дернувшая его за
рыжую козлиную бороду. Безобразный Эдди, явно не ожидавший этого, показал было
злые зубы через кровавую щель рта, но тут же одубел снова, потрепал неохотной
рукой племянницу по волосам и улыбнулся наифальшиво, забыв стереть из глаз
неприязнь…
Инфанта Марина. Я наблюдал за белокурой зеленоглазой девочкой – и мысли,
надолго замерзшие от отчаяния, начинали, кажется, помаленьку оттаивать. Инфанта
Марина – следующая после Эдди претендентка на престол. Инфанта Марина – вот
оно, решение!
Я вспомнил, что в дни траура по случаю гибели принца Бенедикта проститутки,
возмущенные тем, что им запретили работать, вышли на марш простеста и скандировали,
спускаясь порочными рядами по Бульвару: «Ни принца, ни короля! Ни принца, ни
короля!» Пару девиц, неприлично пьяных и извергавших в промежутках между
скандированием совсем уж циничную нецензурщину, мы тогда задержали, и одна из
них, уже усаженная в фургон, все продолжала орать, пока ее не вырвало: «Ни
принца, ни короля! Ни принца, ни короля!»
В завершение хроники было объявлено, что сразу после
инаугурации король Эдуард отправится в длительный вояж по стране, в ходе
которого, как главнокомандующий и монарх, посетит все воинские и полицейские подразделения государства и в
каждом из них проведет не менее суток, знакомясь с личным составом и вникая в
проблемы и суровый быт подчиненных ему людей в форме.
Традицию такого обстоятельного знакомства с силовиками завел именно старый
король – в предстоящих действиях Эдди чувствовалась его направляющая длань.
Правда, старому королю это знакомство так понравилось, что затянулось на целых
пять лет, за которые он насквозь пропитался армейским духом и заслужил среди
военных настоящий авторитет.
Вряд ли можно ожидать подобного подвига от Безобразного Эдди, но… Был в
этой новости глубоко интересный лично для меня момент, и, проанализировав
новость, я понял, в чем он заключается: если Эдди всё же выберется в свой вояж,
неминуемо наступит день, когда он появится и в нашей элитной бригаде.
Определенно, что-то менялось – и это были перемены скорее в лучшую сторону!
Так работает «правило тупика» – добравшись до самого его конца, дальше ты
можешь двигаться только в обратном направлении.
– Ни принца, ни короля! Ни принца, ни короля! – повторяя этот чудесный
лозунг, особенный смысл которого только сейчас открылся мне, я широко улыбался.
Скрипнуло, взвизгнуло и стронулось с места вновь. Жизнь перестала стоять на
паузе. Теперь я знал, что мне следует делать, а знание пути всегда вселяет
спокойствие.
Отныне я и был спокоен. Спокоен, как скала.
Спокоен, как бримо.
Даже в тот самый день, когда состоялась инаугурация Безобразного Эдди – ни
одно облачко не омрачило ясный горизонт моего сознания. Я – бримо, а бримо
умеют держать свои эмоции и чувства под контролем. Когда цель ясна, бримо
перестает быть человеком и превращается в высокоэффективный механизм для ее
достижения.
Все подвигалось своим чередом. На следующий день Эдди, как и было объявлено, в качестве главнокомандующего и короля
отправился принимать военно-полицейское наследство, а еще через две недели
окончательно определилась точная дата визита нового короля в расположение
бримо.
Вообще, все это королевское действо напоминало, скорее, концертное турне
поп-звезды с широкой информационной поддержкой. Ежедневно СМИ публиковали
фотографии безобразного Эдди в новых декорациях. Эдди за рулем армейского
грузовика (почти как Элвис!). Эдди на броне танка. Эдди, схлопнув губы в тонкую
красную линию, вглядывается в оптический прицел снайперской винтовки или в
перископ подводной лодки. Эдди изучает новые образцы полицейского вооружения,
закупленные в Германии. Эдди в составе патруля Гражданской гвардии инспектирует
участок леса, где накануне были обнаружены следы браконьера. Это быстро стало
традицией: новый день – новая сотня гламурных фотографий в стиле
«милитари-полис».
Очень скоро все «знакомство короля с буднями и бытом подразделений» свелось
к постановочным фотосессиям, неизбежно перетекавшим в продолжительные застолья,
до которых Эдди всегда был охоч. Кажется, новоиспеченный король входил во вкус,
и вкус этот был с явной гнильцой – как и все, к чему прикасался венценосный
мерзавец. Во всяком случае, на снимках, в окружении брутальных людей в форме,
одного из которых он обязательно дружески обнимал, безобразный король Эдди
выглядел все более развязно и двусмысленно – тем более,
что слухи о его особенном интересе к суровым самцам ходили всегда, и всегда же
имели под собой самую реальную почву.
Это был позор, какого полиция и армия Королевства еще не знали. Совсем скоро Эдди намеревался быть у нас – для очередной фотосессии
и кутежа. Его «неформальность» и пьяные братания были мне только на руку – какой бы подтекст они в себе ни несли. Все двигалось,
ускоряясь до темпов пугающих, к финалу – но я жестко
контролировал процесс.
В конце концов, до воскресенья – дня визита Эдди в наше расположение –
осталось семь стремительных дней.
В понедельник, расставаясь с Лайлой, я сказал ей, что больше мы не
увидимся.
– Ты уезжаешь? – спросила она.
– Да, ответил я.
– Жаль, я буду скучать, – она огорчилась.
– И я буду скучать, Лайла, – согласился я и подумал, что говорю чистую
правду.
Хлопнула дверь, и какое-то время я еще слышал на лестнице шуршание ее
легких шагов. Лайла была отличной девчонкой.
Во вторник я успел заскочить в тот самый магазин на Бульваре, где покупал
когда-то портрет старого короля, – и вышел оттуда не с пустыми руками.
В среду я позвонил матери, чтобы сказать, что у меня все хорошо. Я так
редко делал это, что она, конечно же, не поверила и сразу встревожилась – но
тут уж мне некого винить, кроме себя.
В четверг у меня была Долорес. За кофе перед самым ее уходом я сказал ей,
что уезжаю в командировку и вернусь не раньше чем через месяц.
– Вот как, – сказала безразличным, как и всегда, голосом она, и вдруг,
подняв апельсиновую на тот момент голову, посмотрела в глаза мне очень
внимательно. – У тебя все в порядке?
– Да, – согласился я, – у меня все в порядке.
– Точно?
– Точнее не бывает.
– Ладно, – сказала она. – Нам бы поговорить надо как-нибудь. По-настоящему.
Серьезно. Хорошо?
– Обязательно, Долорес. Вернусь – и поговорим, – от того, что пришлось
соврать ей, я самым непростительным образом смутился. Сказать ей, что это последняя
наша встреча, я отчего-то не решился.
Поцеловав ее и прижав к себе, я постоял так чуть дольше обычного. Мне
нравился запах ее волос: они пахли мятой, а еще – лавандой. Когда ее маленький
красный «Пежо» отъехал – я наблюдал за этим через окно кухни, – я вздохнул.
В пятницу в пустовавшую уже который день рамку орехового дерева на
восточной стене я поместил портрет белокурой девочки с зелеными королевскими
глазами – инфанты Марины, следующей в очереди на престол. До совершеннолетия ее
регентом будет мать, вдовствующая принцесса Матильда, которую я уважал за одну
лишь ее глубокую инстинктивную неприязнь к Эдди.
В субботу я сорвал с мишени изувеченный портрет самого Эдди, прихватил
пяток оставшихся от распечатанной партии и не использованных мною, вынес всю
эту мерзость на балкон, изорвал в клочки и аккуратно сжег в глубокой обливной
пепельнице. В конце концов осталась горка исходящего
зловонным химическим дымком пепла, который я вытряхнул в унитаз. Портреты негодяя больше не были нужны мне.
Завтра в 15:00 король Эдуард должен будет прибыть в расположение бримо. Я, как и стоило ожидать, оказался в числе пятидесяти лучших
бойцов подразделения, отобранных для непосредственного общения с венценосным
гостем и ужина с ним. Ужин, в соответствии с протоколом мероприятия, должен был
начаться в 17:00. В списке я значился под седьмым номером – счастливое число.
Эдди-Эдди, Безобразный Эдди… Обстоятельства трагические и случайные
загнали нас с ним на узкую тропку, разойтись на которой не было никакой
возможности. Для меня – уж точно. Если допускаешь осквернение Бога – значит,
предаешь его. Умей я предавать – все
было бы иначе. Но бримо этому искусству не учат, а я был бримо до мозга костей.
Бримо – и монархистом. И если бог абсолютной монархии – мой Бог – был оскверняем, я не собирался это терпеть.
Я принял душ, выжал два стакана апельсинового сока и отправился в постель.
Мне нужен был крепкий здоровый сон, чтобы осуществить все, что я задумал.
* * *
Дальнейшее всем досконально известно – как если бы они сами при этом
присутствовали. Это и понятно: «военно-полицейское шоу» Эдди, как уже было
отмечено, действительно освещалось на самую широкую ногу. Профессиональные киношники и лучшие фотографы Королевства скрупулезно
фиксировали для истории каждый шаг нового короля. Тем же занимались операторы
сорока трех местных и зарубежных телеканалов, регулярно сопровождавшие короля
Эдуарда в ожидании новой сенсации. Что же – они ее получили.
Королю явно нравилось среди бримо – сплошь бородатых мускулистых
здоровяков, походивших на классических бандитов более,
чем сами бандиты. Дошло время и до фотосессии, и здесь монарх не знал удержу.
Фотографии с руководством, групповые фотографии, фотографии в мини-группах, а
потом еще и с бойцами по отдельности. Во время одного из таких снимков все и
произошло.
Партнером короля на фотографии должен был выступить смуглый бородач с
крепкой, напоминавшей обрубок свежеошкуренного бревна шеей, с половиной уха и
иссеченной шрамами правой половиной лица. Даже на фоне свирепых коллег этот
бримо производил впечатление безграничной брутальности
– а такие, как известно, и привлекали свежеиспеченного монарха в первую
очередь.
Теребя рыжий бакенбард, интимно наклонясь к бородачу, король долго
вполголоса расспрашивал его об обстоятельствах, при которых тот заработал свои
шрамы. Бородач охотно рассказывал, высверкивая то и дело хорошей улыбкой, – при
этом казалось, что зубов у него во рту много больше, чем тридцать два.
Монарх, явно увлеченный рассказом, блуждающе улыбался и зачарованно смотрел
мужественному ветерану в рот. Когда разговор был окончен, король и его
собеседник встали под софиты; иссеченный шрамами боец аккуратно положил тяжелую
руку на узкое плечо короля, обнимая его…
Все дальнейшее случилось в долю секунды – никто не успел ничего сообразить
и среагировать на происходящее. Бородач неуловимо быстро и в то же время,
казалось, нежно переместил огромную ладонь на лоб короля, запрокидывая его
голову кверху, и ножом, мгновенно и неизвестно откуда впрыгнувшим ему в левую
руку, перерезал королю тугое обнажившееся горло. Одно сильное, быстрое и
уверенное движение, не оставившее королю ни малейшего шанса.
Выглядело это поистине жутко: как если бы дрессированный медведь во время
представления внезапно и без причины спятил, явил свою
звериную суть и прихлопнул дрессировщика, как комара.
После бородач бросил нож (точнее, кинжал «Эпплгейт-Фэрбэрн Комбат», как
было позже установлено экспертизой) и продолжал – самый спокойный из всех –
стоять, глядя, как хриплыми пульсами вытекает жизнь из маленького рыжего
человека, агонизирующего у его ног.
Замешательство, впрочем, длилось не более секунды – на убийцу навалились,
он и не думал сопротивляться, но всё было кончено: король Эдуард, с
перемазанной кровью бородкой, сотрясся отчаянной последней судорогой, прохрипел
протяжно в окончательный раз – и застыл.
Более качественной – и более страшной – документальной видеосъемки убийства
еще не было. Ролик с невозможными кадрами, выложенный в сеть, за одну только
неделю набрал сто двадцать три миллиона просмотров на Ютюбе – и продолжает
набирать.
Огромное количество просмотров получила и непонятным образом просочившаяся
в сеть запись первого допроса убийцы, на котором страшный бородач –
оказавшийся, кстати, тезкой убитого им короля и носивший среди коллег прозвище
«Безобразный Эдди» – на просьбу пояснить причины убийства монарха, глядя в
камеру взором серьезным и простым, отвечает:
– По существу данного вопроса имею пояснить следующее: я убил короля,
потому что я – монархист!
Подобный ответ может показаться тонким издевательством – да так, кстати,
все и решили. Одних этих слов было достаточно, чтобы колоритный «спец» начал уверенно набирать популярность среди
антимонархического, насквозь пропитанного нигилизмом большинства.
Вообще же, главный парадокс всей ситуации заключался в том, что практически
сразу общественное мнение безоговорочно, целиком и полностью оказалось на
стороне бородатого убийцы. Удивляться здесь нечему – люди, увы, не привыкли
мыслить самостоятельно. Они предпочитают пользоваться готовыми стереотипами,
один из которых гласит: монархия – это дорогостоящий и нелепый пережиток
прошлого, а короли, со всеми своими церемониями и ритуалами – всего лишь
бесполезные напыщенные паразиты на шее демократического общества.
Не лучшую роль в выборе симпатий сыграла и отвратительная персональная
репутация убиенного короля Эдуарда, который, будем справедливы, действительно
не отличался при жизни праведностью.
Внес свою лепту и затяжной экономический кризис в стране: когда народ в
очередной раз кладет зубы на полку, короли, как известно, становятся еще
большими козлами отпущения, чем обычно.
Все это привело к тому, что трон серьезно зашатался. Позиции его и так
никогда не были особенно прочными, но сейчас ослабли до почти предсмертного
состояния. Никогда еще в истории Королевства рейтинг монархии
не опускался до столь постыдно низкой отметки, и если Королевство все же не
пало, то лишь потому, что среди ненасытных политиков имелось немало тех, кто
хорошо грел на старой доброй традиции руки, честно опуская себе в карман половину
суммы, ежегодно выделяемой из госбюджета на содержание королевского дома.
Так или иначе, сразу после убийства короля стихийно и со скоростью
небывалой возникло мощнейшее общественное движение в поддержку заключенного под
стражу ветерана спецподразделения. Движение это захватило все слои общества –
даже проститутки, которым по случаю траура запретили работать целых девять
дней, вышли на манифестацию под лозунгом: «Долой монархию! Свободу Безобразному
Эдди!»
СМИ, которые ветеран не жаловал, мигом превратили его в героя, называя
совершенное им убийство «жестоким, но неизбежным выступлением бунтаря-одиночки
против прогнившей насквозь системы» или «хирургически точным надрезом,
вскрывшим болезненные язвы нашего корумпированного общества и выставившим их на
всеобщее обозрение в безжалостно ярком
свете истины».
Безвестный бримо в одночасье сделался звездой номер один. Лучшие адвокаты
дрались за право защищать его в суде – разумеется, совершенно бесплатно. Три
международных издательства предложили ему три замечательных, один другого
заманчивей, контракта на издание его биографии. Крупная компания-разработчик
компьютерных игр пообещала Безобразному Эдди идеально круглую сумму за право
использовать его имя и образ в качестве прототипа главного героя своей новой
игры, обещавшей, учитывая популярность убийцы, стать мгновенным лидером продаж.
Самым модным принтом года стало контрастное черно-белое изображение лица Эдди в
обрамлении его знаменитой фразы: «Я убил короля, потому что я – монархист».
Бородатая победительница Евровидения, порядком уж было подзабытая,
воскресла из небытия и двенадцать недель кряду продержалась в чартах с хитом «В
постели Эдди безобразен – но как хорош!», причем в Великобритании песня
добралась до первого места и удерживала его целых три дня. Да что бородатая…
Сама певица Примадонна – мастодонт мировой поп-сцены –
выступила с яркой эмоциональнолй речью в поддержку Эдди, а в конце ее
неожиданно пообещала ветерану оральный секс, как только он обретет
несправедливо отнятую у него свободу. Анджелина Джоли,
известная своей активной гражданской позицией, в свою очередь, занялась сбором
подписей известных в Голливуде и прочем мире персон под петицией о немедленном
освобождении Эдди – и первым, кто подмахнул документ, оказался сам Брэд Питт!
Со своей стороны, сбором подписей в поддержку Эдди занимались и бримо – в
трагическом конфликте между королем Эдуардом и Безобразным Эдди симпатии
подразделения, как и следовало ожидать, оказались целиком на стороне своего
сослуживца. Да и то: Безобразный Эдди был из бримо – а бримо
своих не бросают.
Тысячи романтически настроенных, юных и не очень, красивых и напротив,
представительниц женского пола писали Безобразному Эдди в тюрьму письма с
признаниями в любви и предложениями немедленно выйти за него замуж. Пришла
открытка в виде больших красных губ и от девушки по имени Лайла, с которой Эдди
встречался раз в неделю, – но гораздо больше взволновало его письмо от Долорес
из книжного магазина, начинавшееся словами: «Милый Эдди! Я всегда подозревала,
что ты из наших…» Безобразный Эдди не был «из
наших», но в свое время, находясь на свободе, так и не успел обсудить с Долорес
кое-какие важные, пусть и не связанные с поиском мировой справедливости, темы –
и теперь рад был возможности сделать это.
Политики всех мастей, кроме монархистов-консерваторов, вознесли
Безобразного Эдди на щит идейной борьбы и беззастенчиво использовали его имя в
целях своих пропаганд. Показательно, что сам Эдди, быстро,
как видно, понявший всю мощь масс-медиа и общественного мнения, игравших в
данной ситуации на его стороне, в многочисленных интервью ничего напрямую не
отрицал, но ничего и не подтверждал, предпочитая высказываться уклончиво, – то
есть, вел себя в точности, как какой-нибудь политик, которых он так не любил.
Однако не стоит забывать: Безобразный Эдди был из бримо, а сотрудник Бримо
– это не просто центнер агрессивных мышц, но специалист, способный мгновенно
оценивать ситуацию, принимать верные решения и действовать в соответствии с
ними в постоянно меняющейся ситуации форс-мажора.
Впрочем, он мог бы и не осторожничать, и вообще – нести всё, что ему
вздумается: популярность его к тому времени была столь велика, что превратилась
в самостоятельное явление, повлиять на которое сам Эдди уже не мог, как бы ни
пытался. Он и не пытался – предоставив событиям развиваться своим чередом. В
конце концов, о причине своего поступка он поведал чистую правду – а дальше
каждый был волен толковать ее, как ему вздумается.
Суд, намеревавшийся было упечь ветерана за решетку на долгих двести
восемнадцать лет, под давлением общественности и благодаря изощренному
мастерству адвокатов, делавших на шумихе вокруг цареубийцы замечательную
саморекламу, вынужден был изменить приговор. В итоге Безобразному Эдди
присудили всего семь лет одиночного заключения.
Если бы судья назвал большую цифру – он просто не добрался бы до дома
живым. Даже за эти семь лет на выходе из суда он был встречен могучим
улюлюканьем и яростно атакован тухлыми яйцами – многотысячная группа поддержки
Эдди, собравшаяся у здания суда, не дремала. Адвокаты, впрочем, обещали, что
непременно добьются пересмотра и этого решения в сторону смягчения приговора –
и, зная высочайший уровень их пронырливой квалификации, можно было не
сомневаться, что так и будет.
Кстати, благодаря стараниям тех же адвокатов, тюрьма, куда Безобразный Эдди
отправился отбывать наказание, оказалась вовсе не рядовой: в свое время ее
строили для вип-персон, наподобие совсем уж зажравшихся политиков или
окончательно обнаглевших банкиров – так что условия у Эдди в неволе были самые что ни на есть достойные. Достаточно сказать, что
поле для гольфа, которым располагало это пенитенциарное заведение, стабильно
входило в десятку лучших в Европе.
Эдди любили. О нем писали. Его показывали. Ему платили. Его цитировали. О нем
мечтали. Перед ним преклонялись. Ему посвящали песни, стихи и докторские
диссертации. Им пугали непослушных детей и безнравственных работодателей. За
него готовы были пойти в огонь и воду. Если бы Эдди родился в Ливерпуле, он,
пожалуй, мог сказать бы: «Сейчас я популярней Иисуса Христа!» – ему простили бы
даже это.
Но ничего такого он говорить не собирался. Более того: Безобразный Эдди
был, кажется, единственным, кто ни на йоту не поддался всеобщему ажиотажу.
Напротив: когда ветеран осознал, что совершенный им во имя монархии акт
убийства привел к прямо противоположному результату, он впал в глубокое
отчаяние.
В те несколько дней, когда антимонархические настроения в Королевстве
достигли пика, Эдди, как сам он признавался впоследствии, был даже близок к тому,
чтобы наложить на себя руки. Но все-таки… все-таки – он был из бримо, а бримо
не привыкли сдаваться. Монархия, воплощением которой стала, не без участия
Эдди, девочка с льняными волосами и морским именем, устояла – и безобразный
Эдди тоже начал выбираться из кризиса.
Да, в первые недели заключения его часто тревожили
сны, в которых все странным образом смешивалось воедино: забастовки и
манифестации, возглавляемые старым королем в халате из красной парчи; Лайла и
Долорес на танковой броне под кровавым стягом революции, в окружении
бесчисленного множества пьяных и сознательных проституток; женщина
в розовом халате и с зажигалкой в высоком готическом окне королевского замка
Монтескье, готовая вспыхнуть вот-вот страшным факелом; светловолосая девочка с исполненными
ужаса изумрудными глазами, убегающая от неизвестного врага ночными трущобными
улицами, а еще…
А еще во сне он явственно ощущал на ладони своей правой руки теплую и сухую
кожу королевского лба и слышал хриплый клокочущий звук, с которым жизнь убегала
из тела человека, которого он так ненавидел; еще он помнил жалкое тело его,
сжавшееся смертно на плитах пола… Но так было только в
первые недели – и все реже, реже, пока не исчезло окончательно.
Постепенно к Безобразному Эдди вернулись главные его достоинства – ясность
мысли, целеустремленность и сила духа. В тюрьме он продолжал
много тренироваться – задерживаться здесь надолго он, в свете текущей ситуации,
не планировал, и к моменту освобождения хотел быть даже не в хорошей – в
исключительной форме. Он прилежно сочинял автобиографию (контракт с
отличными нулями все-таки был заключен) и, кроме того, неустанно и напряженно
размышлял. О чем?
Разумеется, о спасении монархии – Безобразный Эдди не привык менять богов
как перчатки.
Каталония