Интервью Надежде Ажгихиной
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 291, 2018
Интервью Светланы Алексиевич,
лауреата Нобелевской премии
по литературе (2015),
журналисту Н. Ажгихиной
Писатель Светлана Александровна
Алексиевич родилась в послевоенной Беларуси в 1948 году. Белорусская земля
испытала весь ужас кровавой бойни Второй мировой
войны. На этой земле было разрушено почти 98% городов – 209 из 270 – и 9200
деревень; практически уничтожена столица – Минск. За годы оккупации гитлеровцы
провели свыше 140 карательных операций, на территории Беларуси было создано
около 250 лагерей советских военнопленных, 350 концлагерей для гражданского
населения и 186 еврейских гетто, в которых было уничтожено более 715 тыс.
евреев. На принудительные работы в Германию было вывезено 400 тыс. человек. За
годы войны на земле Беларуси погибло свыше трех миллионов жителей – то есть
каждый третий.
Судьба Алексиевич была
определена до ее рождения. Войной. Советской диктатурой. Страданием и силой
духа ее народа. Из этого был рожден писатель.
Первая
документальная книга Алексиевич «Я уехал из деревни» была составлена из
рассказов советских белорусских колхозников, бежавших за лучшей жизнью в город;
она должна была выйти в 1976 году, но набор рассыпали по указанию отдела
пропаганды ЦК компартии БССР за «непонимание аграрной политики» партии. Подлинную известность получили
другие ее книги в жанре художественно-документальной прозы – хотя и их путь был
тернист. «У войны не женское лицо» стала первой опубликованной книгой С.
Алексиевич. Эта документальная повесть, основанная на интервью с женщинами,
участвовавшими в Великой Отечественной войне, была опубликована в 1985 году. За
ней последовала книга, написанная по воспоминаниям детей, переживших войну, –
«Последние свидетели: книга недетских рассказов». «Цинковые мальчики» (1989)
стала следующей работой Алексиевич – книга об Афганской войне, о погибших на
ней молодых ребятах, а еще – о цинизме советских правителей, бросивших этих
парней в кровавую бойню. Афганская кампания стала той последней каплей боли и
народной ненависти, которой захлебнулась советская диктатура. Власть компартии
пала; осталось выжженное ею постсоветское пространство. Которое
не отпускало писателя. Так появились ее «Зачарованные
смертью» и «Чернобыльская молитва». Эта, последняя, книга имеет подзаголовок
«Хроника будущего», здесь Алексиевич впервые для себя затронула тему
техногенной катастрофы.
Далее она обратится к проблеме
девальвации культуры, нравственной энтропии современного общества и травме т.
н. homo soveticus, что не смогла зарубцеваться
за прошедшие десятилетия. Об этом, в частности, ее «Время секонд хэнд» (2013).
Алексиевич говорит о своих героях: «Мне кажется, я знаю этого человека, он мне
хорошо знаком, я рядом с ним, бок о бок прожила много
лет. Он – это я. Это мои знакомые,
друзья, родители…»
Книги С. Алексиевич переведены
на английский, французский, немецкий, шведский, польский, китайский, норвежский
и другие языки. Она – лауреат множества литературных премий и наград, среди них
– премия Ремарка (2001), американская Национальная премия критики (2006), приз
читательских симпатий российской премии «Большая книга» (2014), российская
независимая премия «Триумф», немецкая премия «За лучшую политическую книгу» и
др. В 2013 году Алексиевич стала лауреатом Международной премии мира немецких
книготорговцев.
Светлана Алексиевич – лауреат
Нобелевской премии по литературе (2015), с формулировкой «за её многоголосное
творчество – памятник страданию и мужеству в наше время». Впервые Нобелевская
премия была присуждена писателю, работающему в жанре
художественно-документальной литературы.
Она пишет на русском языке и
считает себя воспитанной русской культурой. Перебрав десяток стран, С.
Алексиевич вернулась в Беларусь. Там ее читатель. Ее герой. Иногда ее книги
определяют как цикл, как хронику Большой Утопии. Но важно помнить, что ее герои
и ситуации – не художественный вымысел, а реальность прошлого, ХХ века. Как и
века наступившего. Мы все, где бы мы ни жили,
– герои книг Светланы Алексиевич.
От редакции
Н. Ажгихина: – Светлана, мы с Вами встретились в середине
1990-х, это уже больше 20 лет назад, и всякий раз – в Москве, в Европе, Минске
– говорили о человеческой природе, о памяти, о гене агрессии и деструкции в
человек, и о том, как его преодолеть. Сегодня агрессия и нетерпимость стали
общим местом повсюду; в России после выборов, судя по последним выступлениям
СМИ, она даже набрала новую высоту. Мы – «в кольце врагов», все инакомыслящие –
тоже «враги»… Почему так?
С. Алексиевич:– Ненависть в
обворованных, обманутых, униженных людях ищет выхода. И эти процессы ненависти,
в общем, достаточно грамотно направили вовне, против внешнего врага; уже давно
это произошло, произошла полная милитаризация сознания. Это такая форма отвода
вовне энергии, которая может взорвать что-то внутри. Ничего нового здесь Путин
не изобрел. У меня была статья, которая называлась «Коллективный Путин». Я
писала там о том, что дело не в Путине. Путин просто аккумулировал,
артикулировал желания – у кого-то ясные, у кого-то неясные, – желания общества,
которое действительно чувствовало себя униженным, обворованным, обманутым. Мы,
те, кто делал перестройку, задавали себе, среди прочего, вопрос: «Почему молчит
народ?» Когда я поездила по России, уже значительно позднее, побывала в
глубинке, я поняла, почему молчал: он не понял, что произошло, он не ждал
этого. То есть обновления, какого-то освобождения от вранья
– ждал. Но то, что произошло потом, ему было просто непонятно. Перестройку
делала какая-то часть интеллигенции в больших городах во главе с Горбачевым. А остальные?
Люди были в совершенной прострации. Никакого капитализма они не хотели. Может
быть, идея капитализма вообще не совпадала с ментальностью русской. И когда
Путин произнес: «Вокруг враги, мы должны быть сильными, нас должны уважать», –
все встало на свои места. Вот так люди знают, как жить. И они опять сбились в
мощное народное тело.
Н.А.: – Но ненависть? Откуда ее столько? Неужели русские такие злые от
природы? Неужели в прошлом (а оно как будто замещает настоящее в последнее
время) мы хотим видеть только победоносные битвы – неважно, какой ценой победы
в них были достигнуты? Только тиранов? Ведь было в истории и много другого…
С.А.: – Можно сказать, что мы –
военные люди, и любая неудача возвращает нас назад. Сейчас мы отброшены почти в
Средневековье. Когда я ехала по Москве прошлым летом, то видела огромное
количество людей, которые стоят, чтобы увидеть какой-то религиозный обряд.
Чьи-то мощи, кажется. Это – форма побега от того, что происходит вокруг сейчас.
В какой-то момент мы сошли с нормального пути, на который, казалось бы,
стали, – и, в общем, так и не шагнули в 21 век. Я помню, как в 2000 году ездила
в Европу, как нам там радовались, как говорили , что
«наконец-то вы с нами». Мы должны понять, как снова стали людьми войны, как
забыли то, о чем рассказывали нам отцы.
Н.А.: – Мои родные и знакомые – фронтовики – не любили День Победы, и вообще не
любили вспоминать о пережитом…
С.А.: – Многие героини моей книги «У
войны не женское лицо» говорили, что победа – это не то, о чем нужно говорить и
вспоминать. Говорить и вспоминать нужно об опыте, как быть человеком, как не
убивать. Одна женщина рассказывала: когда объявили о конце войны, они с
сослуживицами расстреляли весь боевой комплект боеприпасов – снаряды, патроны,
все до одного. На следующий день в эту часть приехала комиссия, попыталась в
чем-то кого-то обвинить, и все искренне недоумевали – а зачем все это теперь?
Людям казалось, что после таких слез, после таких страданий война уже никогда
не может случиться. Но сегодня Россия опять ведет две войны, и на русском
телевидении снова звучат угрозы – кого-то там можем превратить в «радиоактивный
пепел».
Н.А.: – И в ответ – нарастающая изоляция России, новые санкции, – и в России
новый виток воинственной риторики, которая уничтожает все лучше…
С.А.: – Когда я сама оказалась на
войне, то поняла, что человек, взявший в руки автомат, становится другим, не
тем, кого мама водила в хореографическое училище. Как будто бы в него вселяется
бес, вскормленный военной культурой, которая пронизывает наше общество и
безоговорочно в нем властвует. Зло более натренировано, чем добро. У искусства,
кстати, есть темная сторона, вдохновленная злом. На войне я увидела, как много
там красоты, – что смерть и красота всегда рядом, как в ночном небе летят
снаряды, как поют солдаты вечером, каждый на своем языке. Вблизи смерти люди
открывают в себе то, что спрятано в них очень глубоко. В
первые недели моего пребывания в Афганистане я попала на выставку
современного оружия. Человек потратил много времени на то, чтобы сделать зло
красивым.
Я недавно видела по телевидению, как духовой оркестр солдат отправляют в
Донбасс, героический такой репортаж, но я думаю, что настоящий герой сегодня –
это тот, кто не стреляет.
Как писал Достоевский в своих дневниках – «сколько человека в человеке»? Не
так много людей об этом задумываются и несут личную ответственность за
происходящее в мире. Даже сегодняшняя нарочитая религиозность не принесла
этого, она сгруппировала людей как будто в некое народное тело, которое,
известно, чувствует, но не думает.
Н.А.: – В ваших книгах герои, чаще героини, женщины, «проговаривают» самое
важное и страшное, то, о чем не пишут в победных сводках и обычных репортажах.
Женщинам более свойственно ощущать трагедию?
С.А.: – У женщин и детей есть
какое-то особое знание о человеческом безумии, которое неизвестно каким образом
укоренилось в нашей природе. В своих книгах я стараюсь показать голоса и версии
людей, которые смотрят на события с разных сторон. Одну войну видела летчица,
другую – артиллеристка, третью – женщина, которая была в рукопашной. Она
сказала мне:«Я вам расскажу о такой войне, от которой
и генерала стошнит», – это один из лучших рассказов в моей книге. Рассказывает:
когда начинается рукопашная и люди сходятся друг с
другом вплотную, то человек пропадает, а вместо него остается некий биовид.
Когда колют в глаза и в живот, когда не кричат, а мычат, когда работает только
один инстинкт, – выясняется, что на самом деле мы припорошены культурой только
слегка. И все мне говорили: главное – не встретиться глазами с тем, кого
убиваешь, в кого стреляешь. Потому что война требует бездумья, только так можно
убивать. Стрелков говорил, что в Донбассе на протяжении первой недели сложнее
всего было заставить людей стрелять друг в друга. Потому что для этого нужно из
мирного времени шагнуть куда-то туда, где дают медали за то, за что обычно
сажают в тюрьму. И сначала люди делали это нехотя, по принуждению.
Я – абсолютный пацифист. Никто не убедит меня в том, что человеческая жизнь
чему-нибудь равна, – это божественный дар, и он дан не для того, чтобы умереть
где-нибудь в Донбассе или в Сирии. Вопрос неприятия войны каждый человек должен
решить для себя, выйти из той системы, не участвовать в ней. Думаю, в глазах
потомков мы будем выглядеть, как варвары, – потому что мы так обходимся с
человеческой жизнью.
Н.А.: – Сегодня многие в России разочарованы происходящим на Западе, агрессией
по отношению не только к российской политике, но и к русским вообще, активным
созданием нового «образа врага». Для российских либералов – это самое горькое
разочарование, настоящая травма.
С.А: – На Западе традиция
демократии все же имеет давнюю историю, люди сами участвуют в демократии. Я
верю, что и Европа, и Америка сохранят свои принципы. Я недавно была в Польше и
видела, что там происходит. Даже эта страна не устояла; эти темные идеи, поиск
врагов – и там. В основе всего этого, мне кажется, – страх перед будущим. Оно
настолько новое, пугающее, непривычное, его никто не может прогнозировать. И
все же очень важно говорить. Разговаривать с людьми повсюду, попытаться их
понять.
Н.А.: – Вы много лет исследуете «красного человека» – человека советской
эпохи. Этот тип уходит уже, кто приходит на смену? На встрече в Гоголь-центре в
Москве, в Эрмитаже в Питере в аудитории были совсем молодые люди, которым важны
ваши книги и мнение. Они спрашивали вас обо всем, им нужно было на что-то
серьезное, чего они еще не понимают, опереться… Что вы думаете о них?
С.А.: – Надеюсь, они смогут сказать
свое слово. «Красный человек» не сумел. Почти за сто лет своего существования в
истории.
«Красный человек» – несвободный человек, он не привык к свободе, к
самостоятельному выбору. Главные его чувства – обида и ненависть. Как только
возникает спор – он готов стрелять в оппонента. Даже образованные вполне люди
готовы стрелять. Стрелять, сажать, ждать, что придет кто-то, кто все решит. Во
«Времени секонд хэнд» я писала о том, как люди в последние годы вдруг вернулись
в привычное состояние: они знают, как надо.
В России был очень краткий период демократии, в Белоруссии – еще короче.
Потом пришел Лукашенко, и у нас остался социализм. До недавнего времени у
Лукашенко был контракт с населением, он выполнял какие-то обязательства. Такой
императорский социализм. Лукашенко сам недавно сказал: «Какая правозащитная
деятельность? – все решает один человек». И люди не возражают. Один таксист
недавно мне говорит: «Главное, это семья, – заработать денег, новую шубу жене
купить, домик в деревне достроить». Это все желания…
Н.А.: – На встречах в России, и еще раньше в Европе, и в Нобелевской лекции
вы говорили о том, что нас ждут еще более страшные войны, чем все
предшествующие, – не человека с
человеком, но людей с природой.
С.А.: – Природа будет проверять нас,
как Чернобыль, как Фукусима. Сильный тайфун способен превратить цивилизацию в
груду мусора.
Я была в Чернобыле,
когда оттуда вывозили людей. Солдат сказал, что одну женщину не могут силой
вытащить из дома. Когда я подошла, она увидела меня одну среди мужчин и
сказала: «Деточка, ну разве это война? Посмотри, птицы летают, я даже мышку
утром видела». Эта новая опасность не бросает бомбы, не имеет запаха, цвета,
она невидимая. Я была после катастрофы на Фукусиме, там было точно
то же самое: тысячи людей, согнанные со своей земли, прекрасные дома,
прекрасная земля – это оставлено, это один к одному, что я видела в Чернобыле.
Такие же лица людей. Правда, люди воспитаны в другой философии, нет такого
культа страдания. Они стараются прожить свою жизнь сейчас. У наших людей
постарше жизнь была просто перечеркнута после Чернобыля. А в Японии люди
пытаются все равно жить. Там тоже жестко государство контролирует, ничего не
говорит. Если в Чернобыль можно было приехать журналистам, то к Фукусиме нас
только за 10 километров пустили, дальше – военная зона, нельзя.
Н.А.: – Что сегодня говорят о Чернобыле в Беларуси?
С.А.: – Ничего не говорят. Это не
принято. Ученые старались и стараются как-то помочь; с самого начала собирали
деньги, старались сделать что-то для людей, объяснить, как себя вести, что
можно, что нельзя. К ним не слишком прислушивались. Очень многие люди умерли. Наши
проблемы упираются в проблемы культуры. На Фукусиме, в общем-то, следят, чтобы
меры предосторожности выполнялись, службы работают. И люди делали то, что
нужно. А у нас – нет. Даже когда следили, требовали уничтожать продукты
зараженные, – люди их не уничтожали. Как крестьянину выбросить продукты? А это
смерть, растянутая во времени, это другая смерть, другая реальность. Говорят
крестьянину, что перед ним зараженная вода, – он смотрит: вода как вода. Помню,
идет бабка, несет молоко, солдат за ней идет, следит, чтобы она вылила его. Но
она все равно не выльет, это просто невозможно. И к каждой бабке солдата не
приставишь. Это культура. Поэтому так много больных детей. Потому так многие
умерли. Я приехала из Европы – очень многие знакомые умерли. Рак. Писатели-фантасты
говорили о горизонтах освоения новых энергий и освоении вселенной, а тут мирный
атом оказался не наш совершенно, оказался смертельно опасным… Это очень
трудно понять и принять. Мы вообще очень хрупки, мы совершенно не готовы к
будущему, к новым вызовам.
Н.А.: – Как быть? Где найти точку опоры?
С.А.: – Мне кажется, нам надо
осмыслить происходящее. Социальное. И более широкое, всеобщее. И разговаривать.
Долгое время казалось, что перестройка, все эти процессы – необратимы. Мы были
очень наивными, нам казалось: придет демократия, и все решится само собой.
Когда я несколько лет назад ездила по России, часто слышала: Светлана, это у
вас, в Белоруссии, у нас все это уже позади, возврата к прошлому нет, это
невозможно. И вдруг раз – и все возможно. А самое главное – с нами со всеми все
возможно сделать. И сопротивления нет. Кто-то уезжает, кто-то уходит во
«внутреннюю эмиграцию», кто-то старается как-то мимикрировать и затихнуть.
Я думаю, что это уже становится опасным, если мы будем дальше так же молчать.
Придут силы, еще сильнее сегодняшних. Беда, что мы не
договорили очень многое в 1990-х. Мы не успели проговорить наше прошлое,
отпустить. Осудить сталинизм. Все развивалось слишком быстро, все пошло в
материальную сторону. Самое удивительное во всем этом – насколько все вдруг
«попались» на материальное. Мне кажется, испытание
лагерем люди выдержали лучше, чем испытание долларом. Я долго жила в Европе,
помню, что, когда уезжала, в Белоруссии было много людей демократически
настроенных, готовых обсуждать, что-то делать. Приехала через десять лет – и не
вижу почти никого. Куда они все делись? Не могли же они все умереть и уехать?
Может быть, это разочарование… Может быть – что-то поколенческое…
Н.А.: – Благодаря вам мир узнал о Белоруссии. Вы вернулись в Минск. Вас ценят
на родине? Что удается сделать в Минске первому в истории страны Нобелевскому
лауреату?
С.А.: – До премии иногда некоторые
люди говорили: почему я пишу на русском? Но идея говорила на русском. Сейчас я
встречаю людей на улице, которые мне рады. Кто-то в кафе торт сделал для меня.
Кто-то благодарит. Кто-то просит помочь. Люди сами тоже предлагают помощь.
Очень много времени забирают встречи. Подготовка к событиям Клуба.
Н.А.: – Клуб Светланы Алексиевич вот уже больше года приглашает в Минск
выдающихся деятелей культуры Европы и России, собирает полные залы; приезжают
те, кого в Белоруссии давно не видели. Вы верите, что эти встречи помогут
воспитать новое поколение? Пробудить?
С.А.: – Когда уезжала, мне казалось,
что скоро всё в Белоруссии изменится. Но оказалось, всё надолго. Я живу в
Минске, хотя много езжу, выступаю. Решила сократить поездки, надо сохранить
время и силы для работы. Почему Клуб? Хотела привезти в Минск людей, которые
умеют мыслить самостоятельно. Александр Сокуров, Владимир Сорокин, Ольга
Седакова, Александр Морозов, Рута Ванагайте… Это люди, неудобные для многих и
у себя дома. Руту Ванагайте просто преследовали после ее книги об участии
литовцев в уничтожении евреев. Кстати, и мою статью об этом лучшая независимая
польская газета не напечатала. Но именно такие независимые люди, гуманитарии,
несут свет.
Новая реальность предлагает и даже навязывает нам технократическую
культуру. С одной стороны – люди стали жить больше. Действительно, на 30-40 лет
отодвинулась реальная старость, но к этому, кстати, многие люди тоже не готовы.
Об этом мало говорят. На Западе – иное, там мои знакомые и в 90 лет активно
интересуются окружающим, участвуют в жизни других, молодых. С другой стороны, я
заметила: когда людей сажают в тюрьму, а в Белоруссии часто сажают, и в России
тоже, – они очень быстро «сдают». Тот же Никита Белых – был цветущий мужчина, а
после нескольких месяцев заключения стал просто развалиной. Это напомнило мне
фотографии белорусских заключенных. Значит, мы все очень зависим от медицинских
технологий. Когда мы оказываемся вне их влияния, в обычной среде, – мы не
выживаем.
Н.А.: – Но технологии реально продлевают жизнь, улучшают ее качество,
расширяют возможности человека. Делают возможным то, о чем и не мечтали
несколько лет назад, – вспомните недавно ушедшего Стивена Хокинга. Это просто
фантастика!
С.А.: – Сегодня новое популярное
веяние – абсолютная вера в технологии. Когда-то так верили в химию. Потом – в
физику, это увлечение было до самого Чернобыля. Сегодня многие считают, что
именно технологии, роботы помогут решить все проблемы. Но я верю: мир спасет
гуманитарный человек. Лично я удивляюсь и не могу понять, почему русская элита
– ведь не все же там путинцы и ура-патриоты, – не говорит о самых важных
вопросах: о природе, которая восстала против нас, о гуманитарных знаниях,
которые изгоняются из школы. Надо защищать не только отдельного человека, но
очень важно защищать гуманитарное знание, гуманитарного человека как вид. Что
первое сделал Трамп, когда пришел в Белый дом? Выбросил все, что имело
отношение к окружающей среде, к проблемам потепления. Сегодня вообще нет
стратегического взгляда в будущее.
В наше время совпали две катастрофы: политическая катастрофа, «холодная
война», – и космическая катастрофа. Чернобыль, Фукусима – человек к этому не
готов. Политика – это более знакомо; белые, красные – это проще. А Чернобыль
показал наше незнание, наши пределы. И я удивляюсь, почему об этом философы не
говорят, даже наши белорусские. Сегодня не обязательно воевать, не обязательно
Путин или Трамп захотят войну; просто что-то, кто-то может сорваться – и все
исчезнет. Технический прогресс – это разновидность войны сегодня. Но мир спасет
не технология, а культура.
Н.А.: – Что могут сделать писатели, гуманитарии в сегодняшнем агрессивном и
разорванном мире?
С.А.: – Вырабатывать культуру
сопротивления распаду и агрессии.
Я не знаю, почему либералы стали так рано сдаваться. Потребительство
оказалось очень пронырливо. В советское время, в нашем аскетизме, мы не знали,
что это такое. И многие боятся… Мы знаем друг о друге на уровне коллективной
мифологии и «холодной войны», мы недостаточно любопытны. Все демонизируют
Путина, а дело не в конкретном человеке, но в коллективном Путине…
Н.А.: – Вы были членом российского ПЕНа до его трансформации в
прогосударственную структуру, теперь – член инициативной группы Ассоциации
«Свободное слово», новой организации, которая защищает права художника и
журналиста, право на выражение независимого мнения. Почему это важно для вас?
Что могут сделать творческие организации?
С.А.: – Мы должны не отступать.
Беда, что многие такие организации разлагаются изнутри. Как тот же российский
ПЕН. Их покупают. Надо искать новые формы сопротивления. Сейчас писатель не
соберет стадион, но 700-800 человек точно придут. Надо найти слова, которые
помогли бы людям. Мне понравилась одна женщина, она ко мне подошла после
выступления и сказала: «Я не сильный человек, но я знаю, что я всегда буду на
стороне добра». Надо об этом больше говорить. Политолог Александр Морозов у нас
на заседании Клуба об этом очень точно сказал. Все зависит от личного мужества
каждого из нас. Или его отсутствия. Ведь кто-то предал Серебренникова. А
Малобродский не предал. И многие именно тогда поняли – это касается всех. И
стали солидаризироваться. В следующий раз придут за тобой. Такая проба. Тест.
Все стали опасаться и думать, как быть, это уже новый момент.
Н.А.: – Судьба Нобелевских лауреатов в России – быть поруганными
соотечественниками. Бунин, Пастернак, Бродский, даже правоверный вполне
Шолохов. И вас обвинили в русофобии практически сразу после премии и
Нобелевской лекции. Нашлись коллеги-писатели и журналисты, которые не
постеснялись просто лгать. Российская Общественная коллегия по жалобам на
прессу по обращению Ассоциации «Свободное слово» осудила агентство «Регнум»,
разместившее сфальсифицированное интервью; к сожалению, об этом решении знают
немногие. А о том, что Алексиевич – русофобка, – многие. Вас это тревожит?
С.А.: – Я дала журналисту шанс, хотя
понимала, что у него есть своя задача. Я думаю, читатели все увидят сами. Мне
лично очень помогают живые лица, голоса тех людей, с которыми я встречалась в
Москве, в Петербурге.
Н.А.: – Что бы вы пожелали российско-западному культурному взаимодействию,
которое почти заморожено?
С.А.: – Важно дать слово людям
культуры, иной диалог сегодня проблематичен. Должны быть личности, готовые
включиться в этот диалог. Тот же Международный ПЕН. Не нужно делать массовок, Интер-нет и новые технологии помогут. Руту Ванагайте, ее
выступление у нас в Клубе, посмотрело более миллиона человек. Потом ее перевели
на русский. Мне кажется, важно говорить об актуальных темах, которые волнуют
людей, определяют наше время. Тема палача и жертвы сегодня оказалась очень
актуальна. Я думаю, точно так же надо больше привозить людей в Россию. Надо
противостоять ненависти.
Пришло время сопротивляться. В тоталитарном обществе может произойти всё
что угодно. Вот российский ПЕН издает воинственные
сборники. Представить, что писатель может быть на стороне войны, – это было
невозможно еще совсем недавно.
Я вернулась, потому что считаю: писатель должен жить дома. Мы воспитаны в
культуре борьбы, но удивительно, как мы потеряли эту культуру. Один писатель
мне сказал: «Нам всем есть что терять, Как можно не быть доверенным лицом
Путина, если у сына ресторанчик?» Надо сопротивляться!
Интервью – Надежда Ажгихина,
член инициативной группы ассоциации «Сводобное слово»
Минск – Москва