Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 290, 2018
1
…в тот день, когда самолет помчался по бетонке в
Танарифе, и мчался, и мчался. И это успокаивало нервы, потому что разбиться на
бетонке не страшно – не облака, откуда падать очень больно.
Так вот, самолет побежал по бетонке в Танарифе и
обязательно туда бы добежал, потому что Кий задернул шторку круглого отверстия
во внешний мир и оказался в уютном внутреннем мире комфортабельного аэроплана,
который ныне модно называть аэробусом. Странная аналогия идет от автобуса, но
ведь мало у кого всерьез возникнет желание сравнивать небесный
быстролет с земным тихоходом. Ну, кто, скажите на милость, спит в городском
транспорте? Разве пьяный. Кто, ответьте мне, пожалуйста, образованные
современники, пьет в дизельном агрегате алкогольные напитки, и вообще, откуда
там лощеные стюарды и длинноногие стюардессы, мечта театральной публики конца
шестидесятых годов? Неправильно сравнивать лайнер внеземной с механизмом,
бегущим по поверхности.
Но Кий был именно исключением: он не только
сравнивал, но и насильно заставлял себя перейти из самолета в автобус, из
состояния бодрствования в полупьяное состояние интродукции, потому бег «Боинга»
компании «Люфтганза» по бетону полностью соответствовал его представлению о
беге автобуса Минского автозавода по шоссе.
Исходя из этого Кий и утверждал незыблемое:
самолет прибежит в Танарифе.
На Танарифе Кийа вытолкнула жена, звали ее в
мирной жизни обыкновенным именем Леокадия, которую Кий в судорогах ссор
неизбежно обзывал «кадкой» или «кадкой с фикусом».
Но жене Леокадии к моменту нашего рассказа
настолько надоел полупьяный вид супруга Федора Кайгорода, более известного под
псевдонимом Кий, потому что подписывался таким образом – «Кай.Ф.»,
что означало «Кайгород Федор», отсюда и пошло – Кий да Кий – от жены пошло, не
иначе, от нее, гадины, подколодной змеюки.
…вспомнил строчки, что родились, когда уходил в
сон, когда самолет резал облака на непропорциональные, а значит и –
нерациональные куски, – впрочем, что означает рацио в подобном сравнении, чушь
и штамп, родившийся от чтения паскудной советской беллетристики
…когда облака раздавались под его тупым, но
острым носом, когда тучи отступали.
Расступались.
Освобождая путь, когда сон наложил подушку на
глаза и картинки кинофильмов пропали, когда появились строчки
опять не те, опять не те,
мечтая о которых,
мы молча гладим в темноте
под рев чужих моторов.
2
…что она сочла необходимым (для себя) отдохнуть (от вида его). Благо,
Леокадия имела виды на другой вид, честно сказать. На вид в Бергамо. Туда ее
приглашал знакомый новый русский маклер, который раньше был дилером, а еще
раньше – мелким жуликом и научным сотрудником по совместительству.
Она купила безработному мужу туристическую путевку – лист красивой голубой
бумаги, слегка вощеной на ощупь, а на самом деле просто такой сорт бумаги. Самолично купить путевку господин-товарищ Кайгород не мог.
Говоря, в переводе с иностранного, – не имел
возможности. Киностудия, на которой он трудился рекламным сценаристом,
разорилась и потому Кий, не воспринимая наступившее бездельное безденежье как
окончательное, все-таки был им травмирован. А как всем
известно, подобные травмы лучше всего лечить в путешествиях.
Путешествия заканчивались в рюмочной на углу Измайловского бульвара и
Парковой улицы № 9. Здесь в бывшем общественном туалете, слегка перестроенном
за счет исчезновения унитазов и писуаров, подавали разбавленный технический
спирт, законспирированный под ингушско-балкарский коньяк. К нему полагался и
бутерброд с куском вонючей селедки, которая, разумеется,
тоже называлась заграничным словом «иваси».
Закусывая пойло продуктом якобы Японского моря, Кий меланхолично оглядывал
кафельные стены заведения и неудержимое желание
помочиться возникало у него.
Что с нами ни делают привычки и динамические стереотипы!
Но он сдерживался и возвращался по туристической тропе через дебри скверов
и бульваров на свою Парковую улицу № 7, где
3
он совсем непонятно почему (для себя) выйдет
вместе с пассажирами, закурит, и тут же ядовитый ком поползет к горлу и туман к
глазам, зеленый туман заполнит зрачки и автоматически (хотя он и не
станок-автомат) Кий своей жесткой клешней схватит спинку мягкой скамейки.
Потом зеленый туман превратится в
черный. А черный станет синим, а синий растворится в зажмуренных веках, и он не
будет открывать их.
А когда откроет, то обнаружит себя не в воздухе –
в уютном кресле, где полагалось бы находиться. А на твердой почве.
– Уже прилетели? – неизвестно к кому обращаясь,
спросит он.
Голос будет хриплым, ненатуральным, незнакомым. Он
прокашляется.
Стоящий рядом пассажир, судя по одежде –
соотечественник, посмотрит на него.
– Прилетели или нет? – настойчивее спросит Кий,
крепче хватаясь за спинку.
Соотечественник осторожно ответит:
– Смотря – куда.
Кий удивится.
– Что значит «смотря куда»? – не понимая
осторожности в словах и потому воспринимая их как издевательство, заморгает он.
– Мы же не в самолете, а на земле.
– Логично, – кивнет осторожный пассажир и
почему-то оглянется. – Но пить я вам больше не советую.
– В каком смысле? – еще больше удивится Кий и
оторвется от спинки.
Он почувствует себя лучше. Туман рассеется
окончательно. В организме забушуют страсти, но животные страсти на то и
страсти, чтобы не трогать высокоинтеллектуальные натуры.
– В прямом, – оглянувшись, скажет осторожный. –
Нам еще лететь и лететь. А вы – уже…
Кий зажмурится и снова откроет глаза.
Слова собеседника доведут его до полного отупения.
С одной стороны, он будет стоять на земле, а
точнее, на полу какого-то аэропорта. С другой –
собеседник заявляет, что им еще лететь и лететь.
– Куда лететь? – втянет в себя подбородок Кий,
словно боксер, ожидающий удара.
– Куда летели, – дипломатично заметит пассажир.
– А куда вы летели?
– Я летел отдыхать, а куда вы – не знаю, – с
доброй улыбкой ответит тот.
Кийу захочется вмазать
ему в глаз. Такая улыбка бывает у родителей. Когда они слушают пьяную чушь
пришедшего домой подростка – дескать, ну, выпил, ну, болтает ни весть что, не
будем его возбуждать, согласимся, пусть отоспится, а утром мы ему устроим…
– Я имею путевку на Танарифе, – погрозит он
пальцем осторожному. – Я имею большое желание купаться
в океане.
Тот улыбнется еще шире.
– У меня тоже путевка на Танарифе. Я тоже хочу
купаться.
– Так что же? – не поймет суровый Кий.
– Будем купаться.
– Когда? – станет напирать Кий, – Скоро?
Осторожный загадочно поведет глазами слева направо и
обратно.
– Когда прилетим.
Кий качнет.
Опять этот полет!
Да они не летят. А уже прилетели.
– А разве… – он обведет рукой пространство
вокруг себя и негаданный вопрос заставит визави убрать
улыбку в кошелек с долларами.
– Нет, – сухо пояснит он. – Это не Танарифе.
– Не Танарифе? – схватит его за локоть Кий. –
Здесь не купаются?
Его пальцы оторвутся от локтя, запрятанного под
рубашкой в зеленую полоску.
– Нет, это не Танарифе. Это международный аэропорт
Рейн-Майн.
Кий хмыкнет с апломбом человека, уверенного в
своей правоте.
– Но Рейн и Майн – реки! – возгласит он.
– Несомненно, – согласится собеседник и посмотрит
на часы, висящие вдали. Кий проводит его взгляд своим и убедится, что стрелки
показывают какое-то местное время. Стрелки, как справедливо заметил классик,
похожи на таракана. Кийа даже передернет.
– А в реках, насколько мне известно, купаются, – с
издевкой произнесет он и встанет в позу оратора. Что,
съел?
Но осторожный съест и не подавится.
– Естественно, в реках купаются. Но не в реках
Рейн и Майн.
Рекламный сценарист расхохочется.
– Это почему же не купаются? Обмелели они, что ли?
На него посмотрят осуждающе.
– В Германии в реках не купаются. Здесь не принято
купаться в реках. Здесь принято купаться в бассейнах или в озерах.
Кий уловит фрагмент тирады, так сказать,
мизанкадр, срезку фильма.
– В Германии, сказали вы? – он оглянется по
сторонам. Потом всмотрится в соседа по самолету. – Вы хотите сказать, что мы
находимся сейчас не на Танарифе, а в Европе? Вы пытаетесь меня убедить, что мы
с вами в Германии?
– Несомненно, – важно кивнет осторожный.
В подтверждении слов откуда-то раздастся немецкий
голос, который сообщит об отлете самолета в Ганновер. Немецкий голос также
сообщит, что в Ганновере продолжает функционировать международная выставка
ЭКСПО.
Кий не поймет по-немецки, но в этот момент в
голове его что-то щелкнет, и возникнет конверт с обратным адресом в городе
Франкфурт-на-Майне, который протрезвляющийся Кий с интересом прочтет.
Адрес возникнет перед глазами так ясно, что он
даже не удивится. А перечитает и прошепчет:
– Ханауерландштрассе – и добавит вслух: – Во
дворе.
И пойдет между людьми, удивленный
и обрадованный неожиданным сообщением.
Среди толпящихся пассажиров и прочих аэровокзальных
людей появится просвет, и он двинется к нему, как ледокол к полынье. Навстречу
сквозь раздвинувшийся барьер поедет мойщик на своем мокром агрегате, оставляя
за собой широкую полосу вымытого пола. Видение ледокола во льду снова мелькнет.
Льдины кончатся, и перед ним окажется заграждение. Но уже не барьер – обычные
блестящие металлические стойки, связанные длинным белым шнуром.
Кий перешагнет его и войдет к свету.
Позади что-то крикнут, но он не услышит, – свет
заманит его. Как бабочку или мотыльков.
Стеклянные двери раздвинутся, он окажется на
ветру.
4
О, оказаться на ветру чужого иностранного города!
Это совсем не то, что дома.
Не тот ветер, не тот порыв, не тот запах, да и
окружающий пейзаж иной.
Не надо стоять на таком ветру. Да наш герой и не
стоит.
Такси! Такси!
Ну, конечно, где нарушения, там
и погоня, где погоня – там и такси, скорее, скорее, мчи машина, автомобиль с
треугольником в блестящем кружке, мчи меня!
Вези меня, замечательная машина «мерседес» по
виражам автострады. Туда! Куда я приказал водителю, буркнув непонятное слово,
которое можно понять как город. А какой город? Да все равно. Лишь бы ехать.
Спасаясь от посталкогольного синдрома, который полицейским пытается нагнать
твой сверкающий автомобиль, твое наследие коллег Бенца и Мерседеса, а может,
это женское имя – была же в каком-то романе женщина Мерседес, так почему бы и
фирме не носить столь романтическое имя? А Бенц… что такое Бенц? – не крути
мне бейнцы! – так говорил Боря Шлагбаум по прозвищу Турецкий Барабан, потому
что он лабал на геликоне в симфоническом оркестре в Парке культуры имени
Максима и отдыха Горького.
Ах, зачем в памяти приходят имена, лица и позы?
Что-нибудь из них обязательно материализуется, да-да, неоднократно подобное
происходило со мной, да и с вами, любезный читатель.
Так и с нашим героем. Не успел он перевести дух,
дыхание, сглотнуть несбывшееся, как водитель с удивительно непонятным – я бы
сказал, со знакомым! – выражением лица спросил:
– Так куда везти?
И тут до нашего героя дошло, что направление он
крикнул на заграничном для шофера языке и что обращается к нему водитель тоже
на иностранном для него – русском, и потому глаза Кия зашарили по панели и лицу
водителя.
– В город, Боря, – равнодушно отдуваясь на заднем
сиденье, ответит на вопрос Шлагбаума (по кличке Турецкий Барабан) наш герой.
Боря Шлагбаум окажется за рулем.
– Ты меня помнишь? – удивится шофер, вливая свой
автомобиль в поток соплеменных. – А я тебя не знаю.
Кий хмыкнет и похлопает себя по карманам в поисках
неизвестно чего.
– Теперь, выходит, не лабаешь на геликоне, водилой
подрабатываешь…
Водитель радостно хмыкнет.
– Вспомнил… Когда я берлял… Ты меня где помнишь, в «Ивушке» или в «Метле»? – наводящими
вопросами станет извлекать пассажира из отупения водитель.
– В «Метелице» не помню, а в ЦПКиО – было дело.
– Это сколько же лет назад! – обрадуется Турецкий
Барабан и подмигнет в зеркальце. – Считай – целую жизнь.
Кий согласно кивнет, поглядывая в окно на автобан.
– Лет тридцать точно, – довольно согласится
водитель. – У меня детям почти столько… Ты сюда туристом или по бизнесу?
Кий пожмет плечами, но неожиданно выдавит.
– Жена, гадина, путевку
купила… – и переменит тему. – А ты здесь живешь? Всё знаешь, наверно. Пивка
бы – поправиться мне…
Водитель кивнет, перехватит баранку левой рукой,
наклонится и достанет из бардачка банку. Пассажир мгновенно заберет ее себе и
рванет кольцо от гранаты.
Пена хлынет на новый, но уже помятый пиджак.
– Вытрись, – посоветует водитель. – Тебе куда, кореш?
– Вытрусь, – согласится пассажир, отрываясь от
пива и вытирая рот ладонью. – Ханауер, так? Ланд? штрассе. Это далеко?
– Здесь все близко, – успокоит Шлагбаум.
– Знакомый живет. Приглашал в гости… А я
проездом.
– Номер дома знаешь?
– Во дворе, – кивнул Кий, доканчивая пиво.
– А номер?
– Хрен его знает.
Кий задумался.
– Вот начинается Ханауерландштрассе, – объявит
водитель.
Пассажир заглядится в окно на остановившийся рядом
трамвай цвета морской волны.
– Это что?
– Трамваев не видел?
– А почему он такого цвета?
– Что я тебе – Троцкий, все знать?
– А улица длинная?
Водитель посмотрит на него в зеркальце.
– Домов четыреста.
Кий чуть не свиснет, но нависнет над Шлагбаумом.
– Так что же делать-то, а?
– Хрен тебя знает, – равнодушно отзовется шофер. –
Расплатиться есть? У меня через двадцать минут конец смены.
Приезжий вытянет из пиджака новенький бумажник и
гордо достанет из него купюру в 50 евро.
– Значит, в полицию не поедем.
Водитель равнодушно пожмет плечами, отсчитает
сдачу. Кий долго станет рассматривать монету в два ойро.
– Не видал никогда?
– Да ты что (забыл фамилию водителя, помнил
что-то, связанное с заграждением, и выдавил первое, что выпрыгнуло из головы –
турникет), Турникет?! В Москве монеты ни в одном обменнике не принимают.
Подавай им бумажные, – он что-то припомнит и
примолкнет. Потом спохватится. – Так что?
Шлагбаум высмотрел свободное место возле
продовольственного магазина «Тенгельман» и остановил такси.
– Как фамилия твоего приятеля? – смотря на
зеркало, поинтересуется он.
– Пупсер.
– Как?
– Пупсер.
– Виктор? – водитель повернется к нему.
– Виктор. Ты его знаешь?
– Кто его, суку, здесь не знает, – захочет
сплюнуть Шлагбаум. Потом подумает и все-таки сплюнет в раскрытое окошко. – У
него райзебюро. Не понял? Ну, бюро путешествий. Катает наших
еврейцев и козадойчей по Европе. Посмотрите направо – это Пизанская башня,
посмотрите налево – это Эйфелева башня, посмотрите прямо – это Эгейское море. Гад, – закончит Шлагбаум нелестные воспоминания. – Ты не
куришь? – повернется всем телом к Кийу. – И правильно делаешь, – доставая
сигареты, закончит тираду.
От магазина, громко чихнув, отъедет машина, и
сразу же на ее место встанет такой же желтый «мерседес», как тот, в котором
сидят герои рассказа. Даже шашечки на крыше похожие.
Из такси вылезет шофер с длинным настороженным
лицом, махнет Шлагбауму рукой и направится в соседнюю с магазином дверь.
– Точно, – согласится со своими мыслями Шлагбаум и
выключит двигатель. – Вылезай, пойдем искать гада
Пупсера.
5
Дверь вела в пивную.
Классическая немецкая пивная, которую Кий видал
только в телесериалах, встретила нежданных посетителей прохладой кондиционера и
восторженными криками. Крики раздавались со всех сторон.
Народ приветствует своих героев, решил Кий и
приосанился. Но немецкий народ не смотрел на вошедших, а во
всю болел за любимую «Баварию», которая одолевала голландцев на
футбольном поле.
– И здесь, проклятый, – имея в виду телевизор,
сообщил Кий спутнику.
– Что? – не расслышал Турникет, оглядываясь.
– Как по-вашему попросить
пару пива? – полюбопытствовал Кий.
Бармен приветливо улыбался от стойки.
Турникет рассматривал болельщиков и не находил нужного.
– Цвай бир, битте, – ответит и закивает какому-то
знакомцу.
Кий загипнотизированно пойдет к стойке.
– Цвай бир, битте, – произнес он
тем деревянным голосом, который прорезается у каждого, кто говорит на незнаком
ему языке.
Бармен что-то спрашивает, и Кий непонимающе
смотрит на него. Потом догадается и достанет голубоватую двадцатку. Но тот,
держась за кран, повторит фразу.
Кий покрылся потом, но тут же вспомнил, что
существует спаситель, обернулся.
Боря Шлагбаум по прозвищу Турникет сидел за
столиком с каким-то элегантным господином. Даже не элегантным,
а шикарным, заметил Кий.
– Борис! – крикнет он.
Тот поднял голову, догадался о затруднениях и
подошел. Весь вид его выражал одно: зачем ты меня оторвал от важного дела.
– Он что-то спрашивает, а я не понимаю, уж ты
извини, – униженно заканючит Кий. Пива хотелось до невозможности.
– Он спрашивает, какого
тебе.
– Любого. Но полную кружку.
– Темного или светлого?
– Прозрачного.
– Ячменного или пшеничного?
– Все равно.
Турникет вздохнет, и Кий поймет, что за вздохом
слышалось: эх, темнота ты российская, да что вы там у себя в пиве понимаете? –
и был абсолютно согласен с тезисом, но пива хотелось
сильнее, потому все возражения исчезли.
Турникет что-то заказал симпатичному германцу за
стойкой. Тот повернул кран, откуда тонкой струйкой в подставленный высокий
бокал потекла божественная влага. Бокал наклонился, и она побежала по его
стенке. Вот она наполнила бокал, пена выросла белым конусом, потом конус
превратился в ледник, и бокал направился в сторону Кия.
Он взял его в руки и почувствовал влагу. Холод
стекла приятно остужал ладони. Он полюбовался бокалом. Бокал вспотел, и пот
тихо стекал по стенкам.
– А ты? – задал бесполезный вопрос Кий, заранее зная, что услышит знакомое: я за рулем. Но услышал иное.
– Одну-другую – можно.
– Угощаю! – кивнул Кий, и Турникет тоже оказался с
пивом в руках. Но, в отличие от прибывшего из Москвы, житель города на Майне
получил свое пиво в пузатенький стаканчик.
С пивом в руках они перебрались за стол к
шикарному господину.
Кий выпил большой глоток и поставил бокал.
– Это – мой старый знакомый по Москве, –
представил Кия водитель. – А это – известный писатель, – он назвал имя, которое
тут же вылетело из головы и утонуло в пивной пене.
Они улыбнулись другу другу
понимающе, как люди одного производства, пусть и соседних цехов.
Писатель пил белое вино из бокала на длинной ножке
и на телевизор не обращал внимания.
– Только здесь бывает это вино, – поясняет он
Турникету. – Вы, наверно, знаете Эльтвилле на Рейне. Оно – оттуда.
– Из какого-нибудь
вайнгута, – понимающе кивает тот.
– Да, – соглашается сантехник человеческих душ. –
Там много вайнгутов.
Кий, не отрываясь, допил свое пиво и почувствовал приятную наполненность в желудке. Голова прояснилась
окончательно.
Он посмотрит на соседей, и они покажутся ему
близкими друзьями. Рот растянется в улыбке.
– Я хочу вас обоих угостить.
– Не надо, – выставит ладонь писатель. – Я всегда
выпиваю только два бокала. Больше – походит на пьянство.
– Закажи один бокал, – согласится Турникет. – Я за
рулем.
Мимо них пройдет грудастая
бабенка с молодым парнем и скроется за дверью. Кай проводит ее глазами,
вздохнет (не про нас такие сокровища!) и повернется к писателю. Тот снова
засмеется и сделает глоток из своего многогранника.
– Я в том возрасте, когда сиськи и письки волнуют
меня сугубо в литературном плане.
Они улыбнутся. Вздохнут (где они, годы боевые?), и
вдруг Кий вспомнит про Пупсера.
– Да он в Россию, к родным погромщикам смотался, –
засмеется писатель. – Недели через две приедет. Соберет дань с квартирантов и
вернется. Вы не знали? У него в Москве две квартиры остались, он их сдает: одна
во Владыкине, другая – в Чертанове. Раз в квартал на автобусе и отправляется на
бывшую историческую родину.
6
Пока Кий пьет свое пиво, в его
мыслях образ собственной жены растворяется в пивной пене – буквально тонет в
ней, лишь шаловливые ручонки взлетают вверх; пусть считает, что жена Леокадия
обитает там – далеко, в грязной, в путинской – Москве.
Пусть думает.
Она обитает не там.
Она обитает на улице Сен-Лазар.
Не на вокзале Сен-Лазар, а на улице Сен-Лазар
возле станции метро «Рамбуто».
Там,
где Бобур,
он же Центр Помпиду,
где импрессионисты,
где авангард,
где студенческие очереди за книгами в библиотеку,
где зеркальные окна мастерской Оскара Рабина.
Там, в Париже.
Леокадия нежится.
Она в объятиях.
В моих.
Телефонный звонок заставляет разжать объятия и голым подойти к телефону.
Мой напарник-компаньон Марсель, сенегальский
стрелок.
– Ты скоро?
– Извини, Марсель, занят.
– Что-то случилось? – равнодушно интересуется
лиловый кафр.
Он не подает манто в притонах Сан-Франциско, а уже
подсчитывает, сколько выручит в одиночестве, без меня, за моей спиной в нашей
копировальной мастерской, где три копировальных автомата и пять компьютеров,
цена работы на которых 2 евро в час. Мастерская (Марсель называет ее – бюро) –
во дворе дома, где я живу, – подождет.
Я слышу, как счетчик щелкает в его обрадованной голове.
– Женщина.
– Желаю успеха.
Он вешает трубку, и я поворачиваюсь, чтобы снова
упасть в теплые недра русской дамы Леокадии.
7
Я веду Леокадию по Марэ. Ее скудные знания
французского не помеха – не за то мы ценим женщин, что они говорят, а за то,
что делают.
Чего я не ожидал от славянки из
заснеженной Эрефии.
Музей Пикассо. Мимо, дорогая. Все есть в альбомах.
Музей Каранавале. Зайдем, Лео. Я буду называть
тебя так. Как вашего знаменитого писателя – Лео Толстый. Он и вправду был
толстый? Или это псевдоним?
Толстой.
Ах, Лео, трудно разбираться в кириллице.
А вот и Вогезы. Надо выпить кофейку.
Свободный столик? Все занято.
Но – мир не без добрых людей, не без удачи –
спасительный взмах руки (ах, эти взмахи рук над толпой, над простынями, над
миром).
Художник Ч. и его верная подруга Л.
Двойная удача – они русские. Пусть говорят с
Леокадией на своем варварском языке, понять который истинному французу не под
силу.
– Два кофе, два мороженых и бокал красного.
– Давно не виделись.
– Не говорите, друзья. Знакомьтесь, ваша
соотечественница.
Лица вытягиваются – соотечественников за рубежом
лучше не встречать, понимаю и сочувствую, но меня несет от хорошего настроения.
8
У Леокадии в кошельке из шикарной оранжевой кожи
(такие кошельки продаются в Москве только в дорогих бутиках, и она купила себе
именно такой кошелек) имелся запас слов, выписанный на кусочек картона:
Бонжур
Вернисаж
Мадам
Мерси
Месье
аванс анонс метро рандеву
бельэтаж визави багаж гараж вагон ресторан театр музей мармелад конфитюр фуршет
оливье крем кафе круасан омлет тост агент парк тротуар план контролер кондуктор
бульвар такси акустика антракт опера ложа кулиса драма акт программа
инсталляция спектакль бас баритон балкон пьеса натюрморт пейзаж гравюра жанр
импрессионизм мозаика модерн пьеса репертуар тенор актер актриса комедия экран
титры ассортимент баланс
бюджет дефицит партнер премьера тир трамплин трибуна пляж спорт салон гравюра
офорт афиша фреска скульптура эскалатор спорт
Оревуар
Пардон
Сильвупле
Эти слова, привычные по переводной и классической
русской литературе, не требовали особого запоминания, они возникали в памяти
автоматически, они давно превратились из французских в
сугубо русские слова, особенно
салат-оливье,
бульвар,
мармелад,
натюрморт
В глубине души Леокадия считала «мармелад»
немецким словом, поскольку помнила из курса пропаганды, который читали в
университете, что мармелад появился в Германии во время Первой
мировой войны, и будто немцы изобрели его от голода (такого представить она не
могла, не потому что не сознавала понятие голода, а потому что мармелад никак
не монтировался в мозгу с образами голодных), а эти голодные возникали в памяти
из других пропагандных историй –
о блокаде Ленинграда во Вторую
мировую войну,
но родители Леокадии сами родились в Ленинграде,
порассказали ей про блокаду много и часто,
чтобы она с усмешкой воспринимала пропагандные
сказки,
поскольку помнила –
каждую неделю Сталин присылал Жданову самолет с
деликатесами и фруктами;
в подвалах Смольного всю войну находился склад
всевозможных сыров,
а в сыре – все витамины, ешь сыр и никакой голод
тебе не страшен,
да и людоедов в блокаду появилось много,
человеческое мясо мало чем отличается от баранины, пирожки с человечиной и
котлеты из человечины почти открыто продавались в блокадном городе на Неве.
9
– Как не отличается от баранины?
– Так. Был рассказ – то ли у Шесткова, то ли у
Томаса Вульфа, а может, и у Пливье, не помню – попали люди на необитаемый
остров, разумеется, есть нечего, кинули жребий – кого есть? съели одного из
потерпевших, и мясо напоминало жареную баранину.
– И что?
– Ты слушай, Кий, а потом вопросы задавай. Потом
их спасли и один из тех, кто спасся…
– Кто ел баранину-человечину?
– Да, кто ел. Написал рассказ и опубликовал, ну,
скажем, в газете «Неделя».
– Кадка, что за газета?
– Кий, ты забыл или не знал! Был такой
еженедельник газетного формата – приложение к «Известиям», помнишь?
– «Известия» или приложение? Приложения не помню,
хоть убей.
– Убивать не буду, но приложение существовало.
– И что?
– То! Опубликовал. Рассказ. Хороший. Всем
понравилось. Но вдруг. Получает редакция письмо. В письме написано: «Вы очень
правильно все описали, так все и было, но человеческое мясо напоминает не
баранину, а телятину».
10
Как справедливо считала Леокадия, запас слов,
выписанный на кусочек картона, поможет ей в Париже, куда она сорвалась после
того, как выпроводила из дома мужа.
У нее тоже имелась путевка – она влюбилась в
европейскую столицу с первого раза – а сегодня шла по Парижу третий раз, и
какое счастье, не одна – рядом Морис, с которым познакомилась два года назад,
и которому сразу же
позвонила из отеля,
и который оказался дома (больше всего боялась, что
переехал или сменил телефон),
и который пригласил к
себе (о чем она мечтала два года – признаемся, Леокадия не лишена романтических
иллюзий в отношении Европы),
и с которым (ах,
противное слово – который!) она два дня, нет, двое суток, не вылезает из
постели,
но как законопослушный российский гражданин
(гражданка, пардон) позвонила гиду и сообщила, что пусть группа отправляется на
экскурсии без нее…
тем более, что Морис
обещал вечером какую-то сногсшибательную вечеринку на борту подводной лодки –
да-да, Лео, настоящая подводная лодка, мы славно погуляем на ее борту…
11
– …и вот когда в Париже…
Кий ухватил лишь название города и схватил – снова! – за локоть Шлагбаума.
– Боб! До Парижа далеко?
Тот не повел и глазом.
– Семь часов. На поезде – три с половиной.
– Рванем?
О, любезный читатель, представляю, ты уже себе сочинил – я вижу твои
фантазии:
новые друзья мчатся в Париж на такси Шлагбаума,
в Париже встречают Леокадию с любовником Морисом,
между супругами происходит потасовка,
Кий получает в глаз от любимой Кадки и в зубы от любовника любимой жены…
А? Угадал?
Нет, любезные читатели.
Как говорит Мария Васильевна Розанова: жизнь жестче.
Шлагбаум ответил:
– А вкалывать за меня кто будет?
И Кий выпустил пар.
Пар Парижа.
Пар несбывшейся мечты.
Сник. Скис. Выдохнул углекислоту.
– Ты прав.
Длиннолицый шофер, сидящий на
самом высоком табурете у стойки, махнет Шлагбауму, потом слезет, подсядет к ним
и расскажет, что приехал из Крифтеля, где горит дом, второй день потушить не
могут, представляете, друзья, в Крифтеле поговаривают, что придется дом сносить
бульдозерами, но он знает, что во всем виноваты сволочи-палестинцы, сукины-дети-палестинцы
болтают о независимости и автономии, а сами со своим Арафатом стреляют в спину евреям, и если бы за их спиной не стояли
арабские шейхи, то они бы уже давным-давно продались американцам, Арафат помер,
но что с того, если палестинцы – сволочи, и недавно стали соседями по дому,
можете себе представить, – не иначе, разрабатывают план угона самолета.
Он покажет бармену три пальца, и тот кивнет в знак
согласия.
Писатель откажется, сошлется на желудок, на
рассказ, который рождается на глазах, и немедленно надо домой, чтобы записать,
он не пижон, чтобы как Загреба сидеть в кафе и писать
на компьютере бесчисленные варианты, бесчисленные версификации, бесчисленные
словесные игры, он не Загреба, он совсем другой.
Длиннолицый подойдет к стойке, снова залезет на
свою табуретку, посмотрит вокруг как впередсмотрящий, пока пиво наливается в
высокие бокалы, которые бармен наклоняет под пивную струю.
Писатель пожмет руки, пожелает встретиться еще
раз, поправит очки в тонкой оправе и растворится среди людей и пивных бокалов.
Кий станет вспоминать, что на студии, где он пишет
рекламные сценарии, крадут.
Длиннолицый подойдет с пивом и ответит, что воруют
прямо неслыханно, сам он из Гельзенкирхена, там ничего подобного, а здесь, в
городе на Майне – просто неслыханно, он как раз разыскивает следы платформы с
восемью новыми «мерседесами», исчезнувшей между Франкфурт-Восток и Оффенбахом, которые должен получить его
хозяин.
– Совсем новые машины, представляете, друзья? Как
корова языком слизала!
Вдруг он замотает головой, посмотрит по сторонам,
найдет на стене тараканьи стрелки часов, посоветует купить у бармена бутылку
«Горбачева», если им хочется еще выпить, потому что сейчас кафе закроют, скажет
«будьте здоровы» и исчезнет.
Неожиданно Кий захочет сосисок. Настоящих
немецких, а не поддельных московских, сосисок.
Чтоб брызгали соком.
Чтобы на них было приятно смотреть.
Чтобы хрустели на зубах и таяли во рту.
Он облизнулся.
12
Шлагбаум сопит и не смотрит на неизвестного
знакомца из прошлой жизни.
Кому интересно показывать
знакомство с тем, кого, поставив лицом к стене и руки вверх и на стену,
методично обшаривают, вынимают бумажник с документами, листают паспорт, тычут
друг другу – нет визы, рассматривают билет, что-то лопочут на германском,
подзывают Шлагбаума, распрашивают, тот утвердительно отвечает, хотя мог бы и
помолчать, думает Кий, звонят, что-то узнают, смеются, говорят по рации, снова
читают документы Кия.
Шлагбаум с шумом выпустит из себя воздух и
переведет:
– Твой самолет починили. Через полтора часа отлетает.
Мы еще успеем вмазать на дорожку.
Франкфурт-на-Майне