Повесть
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 286, 2017
Суперпозиция – у окна
Окно
сорокапятилетнего юбиляра Алеши Гудронко, непьющего, но впадающего в рецидив
умозрительный (картины прошлого и будущего в точке – бьются с лету над гнездом разоренным;
и уж лучше отсидеться в скорлупке, не смущая действительность), обращено к
мусорным бакам у тротуара, по которому спешат в залоснившемся до блеска сером
менты и люди в черном – наши попы бендерские всех возрастов и санов, с
портфелями.
У
мусорки же – молодежь гражданская, в пику им. Эти парни и девушки в джинсе и в
свитерах из «гуманитарки» – не хиппи и не бомжи, безработные. Двадцать лет
минуло от провозглашения республики, чуда экономического не случилось. Дети
защитников Приднестровья по смерти родителей (от ран боевых или от картин
умозрительных) рыщут в объедках. Деть детям войны себя некуда. Распрощаться с
вольером невозможно до доски гробовой. Плевать им на то, какой типаж составляют
для глаз сторонних. Аполитичны.
Алеша
не безработный, преподает в школе – не до жировки, но к миру и к человеку
требовательность еще хранит. А многие интеллигенты сдались – им путь в торгаши
на рынок; а если и в этой перековке не выдюжат – тогда на мусорку, к ребятам в
коллектив!.. Все эти новослужащие столов паспортных, архивов,
пограничники-таможенники-охранники псевдо… Ситуация с контингентом пожилым:
Москва умягчает деньгой нефтяной массу, верующую в страну-гарант. Электорат.
Пропагандисты талдычат: «Придут румыны – и кефира не купите!!»… Тусующимся же
у баков смрадных фраза сия ничего не шепчет. И на референдумы молодежь
оттопыривает средний палец. Возродится ли Империя Романейская, вкупе с
Российской, – все равно!
…Алеша
спозаранку осмыслить мир и себя в нем пытается. Лицо его измождено. Святой –
или грешник – в степени отчаяния. Мысль Алеши – как частица ускоренная о стены
загона: в одно мгновение всюду!
Бродяга
рыжий кот по ту сторону стекла вскочил, в упор глядит глазами страшными.
Исправно наведывается, ведь и коту, знать, надо куда-то. «Бублик» нарекает его детвора (есть хотят!); Бублик так
Бублик – только в рот не клади! Детвора соседская тоже докучает: усядутся, как
птицы, на лозу, дом с фасада увивающую, и смотрят, не мигая, на Алешу… Во
дворе лето! Нет ни коллег, ни учеников, хотя школа и видна из окна.
Угловую
проекцию школы перекрывает вяз старинный: ствол в три охвата. За вязом
уклоняется от взоров Хребтищев в трусах красных и босой, йог с пятого этажа.
Его форма одежды – без одежды! – притча во языцех. Симпозиумы-судилища над ним
устраивались: можно ли являться так?
Постановили: на Ленина, Советской, Комсомольской – нельзя! Каждое утро
Хребтищев встречает на реке рассвет; вздымает руки, поет на лады: «Здравствуй,
Солнце!..» Увидит девушку в трико – тоже: «Здравствуй, девушка, здравствуй в
трико!..» Девушка бросается наутек… Путь старого путаника к Днестру и обратно
– через Комсомольскую, Советскую, Ленина; вот и прячется от взора
поповско-ментовского за вязом. Момент – и по тропке к баку мусорному, где
ребята в свитерах и в джинсе (им холодно!) шарят. Салютует манерно: «Есть Ничего нет!.. Ничего нет – есть!..»
Алеше ведом тайный смысл фразы. И ребята чуют глубину, обнаружив квелый арбуз в
баке. Хребтищев видит Бублика на окне, вскидывает руки и поет: «Здравствуй,
Бублик!.. Нет Ничего – есть!..»
Бублик – к нему…
Сережа
Кацюков, сосед по дому и однокашник, минует бак. Фотохудожник – торопко в
ателье. Документирование в республике непризнанной никто не отменял, нате
пожалуйте: на паспорт и билет военный, бейджи попам-пожарникам-таможенникам-охранникам…
Интеллигент на подхвате! «Фокус сбитый. Не донесет он скоротечные предмета
нюансы; ограничивая предмет, его
отсутствие узаконивает!..» – мысли Алеши о друге.
По
тротуару бегут в здравии-сытости менты и попы. Отнюдь не стада потомков пресловутых
Ромула и Рема, волчицей вскормленных, коих и пророчат жителю местному. Одни
галопом в ментовку, другие – в храмы. У тех и у этих – маска вместо лиц:
стремительное несут, испепеляющее иное.
Правят бал.
Алеша
точку опоры зрит: опровергнуть постылое!.. Попы, безусловно, играли весомую
роль во время войны: благословляли; в очередь к ним на целование преклонялись
те, кто лупил в брата во Христе из «Калашникова», – ну, и врачевался от ран,
койка к койке (больница для сепаратистов и для блюстителей конституции – общая,
посмертно в рефрижераторе – тоже плечом к плечу)… Менты и тогда, по обычаю,
следили за порядком. Да он, порядок тот, и сам выстилался, что после катка
асфальтного, – после всех этих хлыста держателей огненного: казаков и
ополченцев – с одной стороны, полицаев и военных волонтеров – с другой…
Комендантский час
А
сразу после войны в Бендерах – Час комендантский. Девять вечера – и обыватель у
телевизора, или Пушкина чтёт (фамилия зело крупнокалиберная в плоскости порядка
наведения!), – в коробульке панельной. Мечта тоталитаризмов: жизнеоправления
под солнцем и луной погонами контролируются… А в Тирасполе на огне мирном
стольность чванливая – бронежилеты и каски «МС» не буравят глазом те кухни
филистерские… Бендерчанин стремился пожить-наверстать отсроченное:
свадьбы-юбилеи, корпоратив в меру провинциальную, – вот и выкладывался рублем
за шествие внеурочное, если не хотел в каталажку, где принуждали к труду, – на
сутки, а то и на десять. Разновидность ГУЛага под боком у старушки Европы.
Священники,
благословляющие националистов и сепаратистов накануне, во время и после войны,
такое насадили в «коллективное бессознательное», что и за пятьдесят лет не
выполоть. А именно: война слила амбиции, что копятся в теле грешном. Случилось
лбами бодание – тем лучше. Неизбежность. Все прейдет, и это забудется! – поют в
хоре согласном отцы. И над полем выжженным – греховодников алчба: пасть ниц
пред столпами в рясах!.. Час приветствуется ими. Но в увеселениях сумеречных
участия не ищут, Боже упас: за ролетами затворившись, фолианты на пюпитрах
разворачивают, за чаем кивают с попадьей: нет ничего-де нового под солнцем,
вяще и поиска особливого – под луной! Осанна Часу комендантскому! А персонаж
прозаический, возвращаясь из Одессы-Кишинева (поиск работы и прочее, не усидеть
в войной разоренном городе, семью кормить надо), нарывается на патруль.
Нарушителей – в газетенку, и телевидение песочит принявших по шее дубиной…
В
экспозиции музея представлены фото горожан давности столетней. Поражает взгляд
в ликах исконных (в объектив – что в прицел) и какая-то чернота, будто терли
лоб и щеки сажей. И вот имеем в Бендерах всегда сейчас: черен и затравлен
бендерчанин вечный попечением – установлением комендантским (явное отличие от
тираспольчанина!). Раскатали катков видами: политическим, экономическим,
военно-ментовским и церковным. Все стрелы глумления хлыст предержащих – на
город многострадальный.
Два города у одной реки, или Мастодонты ПМР
Возникнув
на правом крутом берегу Днестра, на перекрестке и сухопутных дорог, город сей
остается верен миссии «крепости на переправе»; в зависимости от разворота
«игрового истории колеса» оборачивается то парадным подъездом, то черным
выходом со двора. Это уж в игре тех сил, которые брали ответственность
захватить, а значит, внести свою матрицу в мозаику эпох. И вот крепость в
который раз полонена, рукой щедровитой разодета по последнему от кутюр слову
искусства военного: ладно скроенный ландшафт, сухие рвы, стены каменные,
бастионы, башни. Именована – «Бендеры», что с тюркского значит клич
царственный: «Я хочу!» У стен бендерских находят пристанище с поля брани гетман
малорусский и его спутник-швед (сей лев поверженный пригвожден к щиту, поднят в
веках на герб города). Барабан истории неутомим – опять бой, опять сдача.
Крепость «Я хочу!» – в хрониках русской боевой славы; утверждается и через
поэму «Полтава». В крепости подхватывает вирус «Я хочу!» будущий самозванец
земли русской – Емеля Пугачев: дышит воздухом «страны могил воинственных»… «Я
хочу!» звучит и в послании в Петербург коменданта-полицеймейстера, озабоченного
дикостью среды формообразующей и, следовательно, порядка мыслей хижин под
стенами крепости. Ответ свыше не замедлил. И вот в трехстах саженях от
ретраншементов закладывается с десяток улиц перпендикулярных – остов городской;
эта «по шнуру» планировка заточена под надзор с Цитадели.
Бендеры
строятся каменными домами, церквами, кирхами, синагогами, мечетями, торгами,
лавками, мануфактурами, судами. Комендант ликует: как один на подбор огоньки в
окнах, людишки после дня трудового размножаются или эпопею героическую
Полтавскую постигают (горемыки редкие перетирают еще и «Былое и думы») – племя
под присмотром! Вот город заводит парки и школы, библиотеку и, конечно же,
Памятник – куда нам, ни тогда, ни нынче, без объективатора: ко дню его юбилея
очередного Наше Всё жестом приглашает тебя на скамью рядом с собой – место
посвящения в пииты: пора, мол, уже, коллега, все, что дается в ощущениях, жизнь
в великом ея многообразии игровом возвести в проявленность ритмическую исходящих
из души смыслов имперских!.. Программа – на жизнь, на труд и на подвиг!..
В
эпоху завоеваний великих на Левом берегу растет антагонист – Тирасполь (с
отрывом от Бендер в четыреста лет), берущий концепцию из крепостцы-острога для
особо увлеченных мыслью Овидиевой (масоны благородные сидели здесь в ожидании
участи, ошибки просчитывая и выверяя векторы к прогрессу)… Стратегия
негласная Тирасполя в наблюдении, в становлении «достойной плеяды» адептов
Правды стремительной, испепеляющей все иные. Так, наблюдение за узниками
острога сменилось наблюдением за потоками грузов и людей из-за реки. Итог –
соглядатайство за зрящими при лучине в «Былое и думы»: картотека и слежка за
поборником «Я хочу!»… Двухвековое культивирование навыков (что в царскую эпоху,
что в советскую), апеллирование к результатам надзора, искусство рапортов и
доносов достигли в Тирасполе высот. (В Тирасполе есть и тюрьма ГУЛага.) Молодой
да сметливый фат делал карьеру: выскочка-менеджер из департамента, к начальству
благоволящий, а с соседом ни вольностей, ни панибратства, бесполый, лукаво и с
опаской поощрения ожидающий… – и вот он, конечно, добился, чего хотел, в
эпоху Империи постсоветской: захватил рычаги региона с отложенным статусом
самопровозглашенным…
Бендеры
уступили пальму первенства бестии продувной, с лет высоты рассудив: «Солнце и
Луна сияют нам равно, так же Земля и Днестр, и все, что на них и что под ними
служат нам не менее…» Лишь вопрошали все чаще: «Какого черта лысого нас
контролируют на предмет настроений к ‘внешнему объективному’, помимо воли
исторической наступающему, ‘как сумасшедший с бритвою в руке’?..» Ответ один в
ГУЛаге: «Не нарушайте конфигуративную решетку порядка!»
Ситуация
тотального контроля формировала «портрет героя». Вы без труда выделите бендерчанина
– по его пришибленной (на взгляд непосвященный) улыбке, а также по готовности
распахнутой хоть сто раз на дню здороваться – но не пугайтесь добронравия его.
Он просто отчаянно манифестирует это. А уж стоит сфинксу сему дать слово, то
непременно доверит вам закутки: тайну не развенчает, но усугубит, видя
инстинктивно в вас агента чьей-нибудь «опасности безопасности».
Малец-удалец-везунчик, из жерновов комендантских ускользнувший…
Володька заставил
Из
окна виден и Володька Батогов с ведром мусорным – что флагман по волнам грядет,
– председатель домового комитета, красавец шестидесятилетний, деятельный и
статный. У ног его заливается лаем звонким на племя разгильдяйское собачонка
Чубрик. Володька – ноль эмоций. Он, правда, не мент и не поп, но из бывших, кто
бывшими не бывает… Двадцать лет назад начальник цеха военного завода и
приспешник самопровозглашения сплотил горожан в формат: кого на митинги, а кого
и в ополчение, за год до войны набиравшее сил, – в акционисты: прутами
стальными в улицах потрясать, скорлупам мозговым инакомыслящих угрожать, прежде
чем дать ход оружию огнестрельному. Сейчас Володька на пенсии; душа же трудится
с огоньком. В политику высокую не пробился сепаратистом верховным стать – стал
президентом дома пятиэтажного по Комсомольской (на отрезке между головным
зданием милиции и храмом христианским). Ни женой, ни детьми не обзавелся (как и
Алеша), из всех существ любит Чубрика. Председателем же стойкий парфюм совковый
сменил на турецкий. В праздники пользуется и польским фальсификатом.
В
июне 92-го бравый начальник цеха, освобожденный спецагент Батогов, в пример
педагогу свежеиспеченному Гудронко, увлекся в тельняшке и с железякой
«Калашникова» увещевать главу исполкома, коллегу по ВПК, стоять насмерть. (В
верхах-то диффузных определенно никто не собирался воевать исполком всерьез.)
Спаситель мира от сапога конституционного – в авангарде глашатаев расчлененки
государства молдавского. Был героем из-под Питера, делегированным на юго-запад
Империи. Заставил взять оружие. Ему было сорок, Алеше – двадцать пять, видел в
нем старшего, проникался уважением. Володька же торжествовал средь люда
оробелого – по подвалам с автоматом (который ни разу и не разрядил в цель), и
тельняшка его зебрилась амбре пота с «Шипром»; а во взгляде – роскошь общения
сверхчеловеческого: с Россией forever! Усов Батогов не носил, а казаки носили, – им-то он
Алешу и сбагрил, когда те сбор частей добавочный вострубили. Мотивировал с
размахом: «Забирайте этого, соседа моего, порох нюхать, а не то в сети к попам
угодит!..» Казаки в попах души не чаяли, нескольких в обозе привезли, но с
Володькой в полемику не вступили по поводу уничижения сана – так как был он
птица важная (должность – всюду нос свой совать, курировать). Похлопали
ожесточенно Алешу, волосатика долговязого, по плечу – и упекли на войну, что
шла уж в кварталах. Батогов укатил на бронетранспортере в исполком. Гудронко
пробирался под пулями к Комитету рабочему, чтобы составить оборону и этого
псевдомятежного здания.
Поп состоявшийся и поп несостоявшийся
Да,
Гудронко желал сердцем и душой приобщиться. Но не в отряд разведчиков, – иное
на лбу писано было. Приключилось это еще в отрочестве – с экскурсией в
Киево-Печерскую Лавру под водительством наставника школьного, Евгения Ивановича
Шишкина-Руссу. Затерялся Алеша в катакомбах и два часа вселенских скитался
среди разверстых могил монашеских. Покорило то, что мумии (некоторые источали
миро) бытовали – сообщались по поводу Алешкиного любопытства: такой скрип
отчетливый, ну, вроде перьев писчих – и выверено из Морзе. (Как выяснилось
позднее, перекличку автоматных и пулеметных очередей напоминали…) Тусклый
свет проникал из стволового коридора, возлегающие во гробах кутаны в шитое по
краям закорючками знаков соляных. Время пульсировало в мозгу, повествуя о вечном,
нерушимом, о новом качестве соответствий. Алеше мнилось остаться здесь. Ведь
только очереди огнестрельные (реальность пишет!) ждут существо человеческое
там, в миру, всегда сейчас!..
С
апологетикой христианства он познакомится позже. Тогда же, в одиннадцать лет,
прозреет: вот она, пружина разумения, – прильнуть, внимать (череп и кости, мощи
осиянные, письмена…) через мысль художественную, что анализу недоступна,
интегральна и всемогущественна… Однако в попы не кинулся, как многие с
пришествием свобод мыслимых-немыслимых, включая наставника классного, Евгения
Ивановича Шишкина-Руссу, ныне попа Василия. С посещения подземелий святых
образумился Алексей действительность вбирать слепо на веру. Морзянка вселенская
(она же «перестрелка») сплотилась в образные ряды картин. Подвижник от
Культуры, возмечтавший «ритмам Вселенной жизнь подчинить», окончив
художественное отделение пединститута, стал преподавать черчение. А после войны
замкнулся в панельной коробульке: в срывание масок с заветного погрузился.
–
Ох, уж эти твои запои умозрительные, лучше бы, как у всех, – с вином! –
увещевал десятилетия спустя поп Василий, он же бывший биолог-химик, проживающий
в соседнем подъезде дома на Комсомольской; поп силился развеять угрожающие
обструкции ученика из своего последнего выпуска.
–
…без вина, – тупил взор Алеша. – Скольких выкосило уж! – он и впрямь
напоминал богатыря щуплого с картины Васнецова.
– Находи позитив! Оно-то все в миру – от
дьявола. Но если брать с охвата геополитического, то все, что тогда, и то, что
ныне, – цепи звенья. С войной-то все проявилось: будто повысили кислотность
среды – цветы зла, хе-хе, и расцвели. Чувства-помыслы, как на ладони, – не
утаить… И заметь, я тебе тайну скажу поповскую, хоть и не выбился ты в
собратья святые (попрек за уклонение с маршрута Алексея в Лавре, о котором
долго судила-рядила школа): не для разделения народа Божьего та война шла, в
которую и я благословлял по вящему, а шла та война, чтобы собрать народ,
скрепить, дать импульс! Вот политика евразийская – Жертвоприношение, после
чего, годы спустя, народы под руководством великим сплавляются. Все обновляется
после войны, все заживает живее живого; дышит! – поп закуривал сигарету, словно
карандашом выводил знаки перед собой, фимиам кадил. – Ну, не забывай «Отче наш»
и еще пару молитв на ночь… Аминь!
Творчество ментов, а также попов (Нина С. и Света М.)
Батогов,
опорожнив ведро, пошел от бака. Флагман, ничего не скажешь, намерений-свершений
самочинных агрегат! Путаясь в шагах хозяина королевских, Чубрик – за ним.
Молодежь щерится яростно вслед: Володька прочел им лекцию «О вреде
аполитичности». Сплюнув семечки арбузные, двинули гурьбой к другому
мусоросборнику. Гудронко отпрянул за портьеру, чтобы не вскинуть очередь оплеух
умозрительных по чинной ряхе председательской.
У
Председателя важный день: в доме меняют канализацию, параллельно работы
фасадные – всю хрущебу сивую красят в цвет желтый, как это практикуется в
Питере. Гудронко на собрании тоже сдал деньги, а нужно б возмутиться. У всех на
памяти дом с цоколем, засмоленным в зебру, – под квартирами, которые наскребли
денег (прочие «подтягивались» два года). Усердием Володькиным – и сооружения
фортификационные: отвести воды талые и дождевые (хотя 350 дней в году –
вёдро!), обернувшиеся ямами с автопокрышками, – новые укрепления огневые? Но –
возвращаясь к желтому дому: в Питере фасады многослойные, финское ноу-хау, а
здесь опять тяп-ляп раствором по панели бетонной…
Интерес
в другом. К работам привлечены менты. Уголовников отстреляли (повышенный режим
безопасности, надо!), а жить со смыслом служивым хочется – при размножении их
непотребном, в разы, нежели при «совке». Ремонты в зданиях жилых и общественных
делают менты, таксистами работают менты (не снимая фуражек), точки торговые и
кладбища, стадионы – под их контролем… Градостроительные и архитектурные
решения уже без разбора патронируют; для них это проще простого: взять
коллектор канализационный – и «на попа» его, получится колонна, пучок колонн –
и вот тебе Арка к очередной круглой дате ПМР!..
Крепость
старинную, состоящую на учете в ЮНЕСКО, и ту – с прибылью в заповедник.
Убожество. Новодел без зазрения наседает на архаику живую! Цитадель – что
харчевня на торгу: не хватает гратара и бочки с пивом. Их гордость – экспозиция
в одной из башен: «Орудия пыток средневековые». Менты и водят экскурсии.
Историйку притянули за уши: утопленница янычарская с волосами до пят ночами
является к воротам Водяным. Хотя памятна войну пережившим другая утопшая – с
младенцем (об этом позже). Края историю переврали; в университете все схвачено
«профессорами» в погонах, свет знания – через призму обоснования ПМР.
…Соборы
и монастыри – неотъемлемая городского ландшафта. Дома культуры, столовые и
спортзалы по мановению обращаются в молельные – лишь вздыбить крест. На
фронтоне такой церквушки зиял циркуль и наугольник, пока взоры комиссии некой
не привлекли – соскрести непотребство!.. Кого в церковь не затащить, им
распахнуты двери в стрипклуб «Дружба» – под приглядом ментов. Для тех, кто
решил не тратить время и владеть сызмальства хлыстом – школа ментовская на базе
интерната железнодорожного. Путейскую науку с наскока не оседлать, да и
отлучаться за пределы анклава рисково, лучше рельсы сдать на лом… Три с
половиной года строил царь дорогу железную «Бендеры-Рени»: напрягали лбы
инженеры, рвали жилы работники, сады и виноградники крестьянские вырубались.
Разобрали же – за неделю!! Выгоднее государству непризнанному посты таможенные
громоздить на каждой стежке-дорожке – кормушка для чинов…
А
вот Левша местный изобрел двигатель, способный взметнуть экономику ПМР.
Затягали по комиссиям – рационализаторство не заказано. Мера и голова всему –
война, изоляция и контроль. Городов окрестности – в столбах пограничных,
шлагбаумах, ежах противотанковых. На заборах фабрик лозунг: «Каждый день – веха
становления ПМР!»; отвернешь от фасада главного, надпись: «Стреляю без
предупреждения!» Процветает и пропаганда монументальная: что грибы после дождя
– полководцы… Включи телевизор и постигай прайд нынешний.
Президент-сепаратист читает «Послание» к мордастым в погонах: судьи, прокуроры,
чины пограничные и таможенные в этой трансляции; и попы лоснятся, не без них.
Главный вопрос – как удержать население: разъезжаются все!
В
отношении культуры – два этапа: когда здание бывшего Комитета партии (у
памятника Пушкину) отдали под Школу искусств и когда эту же Школу ликвидировали
в пользу Прокуратуры. А чего ждать от государства, в котором торговая
сеть-монополист названа «Шериф», автозаправки – «Шериф», арена
спортивно-развлекательная – «Шериф» и футбольный клуб – «Шериф»?!
Среди
видов спорта лидируют силовые: борьба, бокс, ушу, – силовики и спонсируют. Еще
жалуют стрельбу. Мысль поисковая не спит: биатлон скрестили с велоспортом!
Следует ожидать гибридов: биатлон плюс гребля, биатлон плюс подводное плавание!..
Пропагандируемый широко досуг активный – лазертаг, игра направленности
милитаристской. Цех обувной фабрики отдан под этот аттракцион; реклама
приглашает справлять корпоративы. Рекомендована и трасса пейнбола на территории
разрушенных в боях судоремонтных мастерских. И это все – для переживших войну
бендерчан, которым тягостны даже фейерверки.
Тянутся
к творчеству менты. Но мусорам – мусорово. Действует постоянный их конкурс на
дизайн баков помойных – чтобы доходягам тяжелее было до дна дотянуться, чтоб не
до жировки!.. Тот же «Спецзеленстрой» заменяет характерные для города породы
насаждений: тополя-дубы-акации – на туи ядовитые…
И
пиратская суть псевдогосударства – из всех щелей. На запрос в сеть торговую
насчет покупки картрижда к принтеру – ответ: «Картриджи не продаем,
расчиповываем и заправляем!»
И
попы не отстают, ноу-хау осваивают. В колокольне монастыря, где завсегда пункты
наблюдательные штабов армий располагались, двадцать монахов денно и нощно за
компьютерами имидж государства улучшают в сетях социальных под никами
хитрыми… Пропаганда столь активная бьет по мозгам. Армия Безголовых на улицах
городов Приднестровских выпестовалась – дружин активисток религиозных по типу
ДНД[i]:
идут косяком в платочках, увещевают не сорить, одеваться правильно, не
ругаться. Не приведи Боже повстречать им прочих душ уловителей – при галстуках
и с буклетами глянцевыми иеговистскими. Бой завяжется не на жизнь…
Сильные
духом образуют «Орден беглецов». Здесь завсегда советом обнадежат («В Испании
тепло, но велфер не дают; в Норвегии холодно, но шанс есть!»), обеспечат
«легендой» и картой дорожной. Один беженец даже вернулся инкогнито за справкой,
в подтверждение того, что дочь его училась на втором курсе университета, чтобы
продолжила учиться в Германии… Мир просвещенный верит бумагам. Главное –
ментов дотошных и попов (и иже с ними осведомителей) обскакать на полхода…
Подозрительность
и доносительство в добродетели. Рыщут менты, тайной исповеди не брезгуют, –
лишь бы нарыть конфликт, да попикантней. Правдами-неправдами дело заводят, и –
в газетенки, на радио и TV. Цель лиха: вектор претензий к власти на обывателя
перенаправить, утопить недовольство всех и каждого в мелочах. Через распрю двух
вдовиц удалось стравить амбиции главных городов ПМР – Бендер и Тирасполя!
Разбирательство сие разрослось в телешоу – игровой проект многосерийный,
поставивший на уши всю Республику от мала до велика! Шизо-суд!
«Потерпевшая»
– тираспольчанка-пенсионерка Света Максимова, умница-спортсменка, «Днестра
надзирательница» (должность у «агентов» пола женского: по утрам температуру и
уровень воды у двух городов замерять). С фингалом и рукой перебитой обратилась
в травмпункт. «Обвиняемая» – подруга ее закадычная из Бендер, коллега по
сообществу оздоровительному и соперница извечная за сердце йога Хребтищева… В
то утро злосчастное Нина Сергеевна физкультурничала в районе поста водомерного
– у базы гребной…
Свидетелями
на процессе выступают соседки, просто граждане с позицией, а также начальники
производств из биографий славных дам. И попы, разумеется, на поприще сем не
отстают – слово берут микрофон… «Нина Сергеевна и Света Максимова» – так эта
телепередача и звучит. В ракурсе обстоятельств геополитических можно признать
за событие метафорическое, градус кипения страстей общественных на Днестре
вскрывающее!
Батогов
позвонил в дверь к Гудронко. Знает, что Алеша за шторой пыльной в остром
умозрительном угребает в воды темные, – потому и не настаивал, пошел по
ступеням в квартиру-штаб, куда стекаются челобитные… Наотмашь сплавил пришлый
Володька пришлым же казачкам урожденного на этой земле, мотивируя необходимость
Родину от врага румынского защищать, республику строить. Сам-то Володька никого
не убил, отделался дискурсом о форпосте – в мегафон. А вот Алеше с казачками
порезвиться пришлось. Думал, сражается за свободу, корректирует с молодыми да
злыми вектор быта, расширяет представления рубежи. На деле же Приднестровская
Молдавская Республика (ПМР) вляпалась за годы в ретроградство чудовищное, в
яму, выкарабкаться из которой без жертв очередных нельзя… Убил пятерых,
теперь «ни жив – ни мертв» у окна. Как вещает Хребтищев, йог с пятого этажа,
масоны во всем виноваты – господа в запонах крахмальных и перчатках белых, со
штангенциркулями и наугольниками.
Гражданка Война (на кого работает?)
У
опустевшей мусоросборной площадки тормозит внедорожник. За рулем – она.
Соскакивает с «седла», хватает из багажника пакет, метает в бак. Она живет в
особнячке на Комсомольской в элитном секторе – у Днестра. Сбывает отходы
бытовые в контейнер у пятиэтажки известной. Гражданка Война. Так называют ее.
(Интуитивист скорбный у окна именует ее Королевой Снежной – ту же стынь
полярную навела в жарами жареную жару 92-го.) Главный редактор военной газеты в
звании подполковника; о возрасте же дамочки – ни-ни… Чеканный шаг, выправка,
леди-струна, нерожалая и незамужняя, с черной, как смоль, косой, свернутой в
калач. В продвижении служебном не грациозна, что даже шарм придает, – всегда на
ребре ладони, секущей под дых. Но в глазах васильково-синих – отстраненность:
змея после броска. «Ну-ну: спой-спляши, а я внемлю, – словно говорит
интервьюеру. – Будет так, как решат: ни ты, ни я, а они – там!..» Косметикой не
пользуется. «Фригидна? – теряется в догадках иной вопрошатель. – Женщины –
объект поиска ее?..» – «Масонка!» – отвечает завсегда Хребтищев (чья доктрина
требует рассмотрения). – «…Но разве женщин принимают в Ложу?» – «А мы ей в
штаны с утра не заглядывали!» – щерит йог беззубый рот, содрогаясь, что особа
эта из брюк не вылезает. Созерцателю же у окна мнится: «В мундира строгости
удушает коалиции меж полами: преодолевает жизнь, торжествует в смерти!..» –
ему-то открыта правда прорицателя Хребтищева: отец по крови ее.
Еще
гадают неофиты по кухням, работает ли она на Службу Разведки Внешней или на
ГРУ? Штаты их в анклаве раздуты по сравнению с «совком». Курьез: чиновники во
всеуслышание той или иной крышей кичатся… В отношении же Гражданки Война: у
нее это на лбу писано, принадлежность, – явилась предлогом и подлогом войны,
выбором верхов диффузных, жупелом начала!!
Должна
была забрать из типографии «Листок боевой» (тогда – листок, ныне – газета
форматная, разящая милитаристски). Пачек несколько, с которыми справился б
шофер (не засматривающийся на хозяйку: встретишься взглядом с Горгоной сей –
остолбенеешь на века). Ее сопровождает взвод головорезов. Будто знала, что
власть выразит претензии. Ведь попускали, все шло как по маслу у изданий
сепаратистских. И предъявили-таки «предъяву» в час «Икс» – также в составе
бурном. Не перестрелять друг друга обе, оснащенные к бою команды, были не в
состоянии.
Глазурованный
калач на темечке и до блеска покойницкого черевички… Ретировалась, пока
полицейские и гвардейцы препирались. Услышав стрельбу, спешила в верхи
доложить: маховик истории и судьбы запущен!.. Перестрелка длилась часа полтора
(что по меркам местным – за грань). Подтянулись и отряды казачьи к типографии;
а молдавские группы – из здания полиции. Отмашка войскам, дислоцированным южнее
Бендер: выручать своих! (До поры уживались на территории казаки с полицаями,
теперь паритету конец.) И вот город бороздили бэтээры и танки конституционные,
самоходные установки и пушки зенитные, – к мосту через Днестр, не встречая
сопротивления, акромя укусов гранатометов казачьих. (Зная о войск концентрации,
лидеры-сепаратисты не озаботились ни продовольственной безопасностью, ни
медицинской.)
А
прелестница была уж в Тирасполе, куда не долетела за время действий боевых ни
одна пуля (и ветер белый мин-снарядов не растрепал ее укладки смоляной), –
рапортовала о постановке на Театре местности. Ей – и звание очередное, и свита
президента. Изливала ядовито в уши профанов, заголовки верстая: «Война между
Приднестровьем пророссийским и Молдовой прорумынской!..»
Грезят
конспирологи схемами своеобычными – посвящения ее. Интересы спецслужб
пресловутые – чем руководствуются, продуцируя идеи «провозглашения» на Совка
территории? (Другие точки горячие на шарике земном их не жалуют, иные там
«братишки из Лэнгли» и «агенты-007» с правом на убийство.) Итак, Служба Внешней
Разведки (политическая разведка) «не погружается в глину», чтобы рук не
замарать: воздействует на лидеров анклавов, суля им горы золотые. В отличие от
ГРУ, что агентов кличет и среди пастырей религиозных, и среди младшего состава
офицерского, и среди чиновников всех рангов. На деле же – слепой не замечает:
руки у обеих спецслужб по локоть в крови. В большом государстве правит большое
зло!
ГРУ
заявило, что оно – во имя целой и неделимой Евразии русскоязычной. СВР – за
национальные государства на Совка территории: так, мол, лучше всем – и русским,
и нерусским, – интеллигентнее!.. Но обеим в равной степени на руку война. Одной
службе – затяжная и свирепая (чтобы потрафить ВПК), другой – в виде
спецоперации (Бендеры правобережные должны по замыслу внешних отойти к Молдове,
как до пакта Риббентропа-Молотова). Обе под сурдинку конкурируют – война все
спишет. Вопиющее: автоколонна с двумя сотнями бойцов, спешащая на помощь в исполком
осажденный, расстреляна своими! А Гражданка Война вещала с «Листка»: «Роковое
стечение. И не такое случается!..» Получала медаль и приглашение в бункер,
пропахший кирзой и спиртянским, на бал…
И
вот лапотники геополитические (с циркулями и в лаптях) выясняют отношения, а
обыватель стелется сердцами-мозгами-кишками на асфальт, заклиная Небеса явить
отмщение: на Кишинев и Тирасполь и, конечно же, на Москву, бедлам
спровоцировавшую. Какой из служб поклоняется Гражданка, издающая ныне о полосах
шестнадцати газету агитационную, – разве ж важно? Дефилирует с калачом
глазурованным вместо фуражки, сияет взором на женщин и мужчин, санкционируя
противоречия скопом: психологические и гендерные, – «так, как решат, – не ты,
не я и не мы с тобой, а они!..» Участвует и в телешоу на канале местном.
«Нина Сергеевна и Света Максимова»
Долго
думали-гадали начальники из ведомства профильного, как монополизацию личности
коллективной бендерчан на теме войны развенчать – высока у них планка
значимости собственной в становлении Республики и требовательность к
Тирасполю… Случай помог: ничтожный, казалось бы, репортаж по TV из суда в блоке новостном. Одна женщина пожилая, в очках
темных, делая пасы плавно-размытые в сторону судьи, вещала: «Посмотрите на
меня, как я могла нанести ей увечья? Не в стиле моем. Каждое утро я на мир
медитирую у реки…» Ей не давала закончить потерпевшая – известная активистка
и «Днестра надзирательница»: «Она, она, товарищ судья, – повалила меня у
пристани и била… Ногами в голову и в грудь…» Электроника (переоснащение
кардинальное в Приднестровье коснулось лишь отрасли телевидения, тоже, по
иронии, «Шериф») рейтинг сюжета небывалый зафиксировала. Коленкор, когда в
Москве «за стеклом» плоскодонки младые ураганят. А на Днестре матроны почтенные
в трынте кулачной… за сердце йога старого!..
Правительство
не поскупилось, режиссера-сценариста выписало из Первопрестольной.
Разбирательство приняло размах за новыми обстоятельствами. Заинтересовали
клоунесс или застращали, но вспыхнуло шоу звездой. Конфликт вдовиц двух
углубился.
–
Максимова оступилась, сходя с мостков! – в ежедневном рекламном ролике стучится
к зрителю «подсудимая», бия себя в грудь. Рухнув на сваю, она повернулась на
живот, стала корячиться-подбирать зад свой толстый – Нина Сергеевна копирует
движения «потерпевшей», – было б грех не пнуть ее разок… но я, интеллигентка,
удержалась!..
–
У меня все тело в синяках. Меня врач освидетельствовал… – «потерпевшая»
Максимова в ответ.
–
Ты лишаи на ляжках за синяки выдавала! Ваша честь, клянусь: она даже в жару на
пляже из трико не разоблачается… И в сауне обернется в простыню по брови и
сидит – мумия, шахидка! Это я – жертва!
Обыватель
на сии реплики истошные, бросая дела, к экрану льнет – в эпоху кризиса темы
антимолдавской. А тут: подачу лови! Два города лбами! «Внимание-внимание,
уважаемые приднестровцы и гости Республики! Вновь на ринге: знаменитая
тираспольчанка против знаменитой бендерчанки!..»
Героини
явили суть актерскую, хватая на лету требования режиссера, обогащая съемку очередную
изысками ниже пояса.
–
Ну, «Днестра надзирательница», ты нашла мне кавалера? – отбивает раунд дня
«обвиняемая» каблучком у стойки своей.
–
Черная вдова, кто позарится на такую? – и без репетиций.
–
У меня был муж единственный. Я все глаза проплакала, когда потеряла его в
1992-ом. На нервной почве у меня опущение века – каждое утро я пальцами
разжимаю глаз… Мне нужен ботекс…
–
Ваш муж участвовал в конфликте вооруженном с Молдовой? – интересуется судья.
–
Нет, он болел. Но шли бои и «скорая помощь» не приезжала…
–
Мех красил: шапки шил и за норку выдавал, прохиндей! – Света Максимова
взвивается. – И ни минуты она не была ему верна… Хвостом крутила… Еще во
время войны с йогом…
–
Это ты с любым готова… по себе и судишь!.. – краснеет, как рак, Нина
Сергеевна. – Дайте воды! И вообще, я в туалет хочу…
Режиссер
Кирилл в кепи стопорит мотор. Пока Нина Сергеевна, с катушек съезжая,
оправляется за кадром, он орет на группы поддержки в «зале суда»: «Я торчу! На
вас вся ваша республика смотрит плюс Молдова суверенная и область Одесская, а
вы спать собрались? Свидетель Ершова, твою соседку снова бьют! Как следует
реагировать?.. Отец Василий, и тебе нечего преподать аудитории?.. Господин
Батогов, а разве Максимова – не сослуживица бывшая ваша по цеху
сборному-оборонному!..»
–
Так есть. Света служила технологом под моим началом. Активная, исполнительная,
грамоты имела… – вещал Батогов с выправкой чеканно. – Ветеран труда.
Садово-огородническое товарищество на русле Днестра возглавляла! К пятилетию
Республики квартирой награждена в Тирасполе.
Нина
Сергеевна успешно возвратилась, подправила грим.
–
Я, представитель власти духовной, возмущен подсудимой! – заголосил поп Василий
с места, и камера «наехала» на него. – Какие такие «медитации на мир»! Что
позволяешь, бестия?! Иисус преподал о девах разумных и неразумных… а ты –
вдова… тьфу…
–
Товарищи, вырвем жало ненависти из этой злодейки, бандеровки-бендеровки!.. –
поддержала тираспольчанка Ершова.
И
тому подобное. И пускай уже позабыли зрители и актеры, из-за чего сыр-бор; Нина
Сергеевна и Света Максимова жаждут съемок, жаждут соответствовать формату
ожидания зрительского, даже и в худшей ипостаси своей… А в конце
сюжета-десятиминутки – спонсоры: бутики одежды, салоны красоты, аптеки… И так
всякий день. Обыватель обращен в смех горький. Реальность псевдо!
Каждый руку приложил
В
школе у Алеши возникли проблемы. Его ничтоже сумняшеся – и ученики, и учителя –
заклеймили в эдакие либералисты (чуть ли не в либерасты!) А директор,
дама-статс, будто указку проглотившая и с дулей вместо лица, обещала, что
снимет не только тринадцатую, но и три шкуры. Как и ее, директора, взыщут на
совещании из разведки (военной или внешней), призванной стеречь Республику на
Днестре со статусом законсервированным…
Явившись
на урок, Алексей обнаружил, что ученички притихли. Его класс – девятый. И ведь
по-прежнему добрая треть отсутствует (иммунитет слабый, недоедание, вещей
носильных нет), зато сердитые самые не сводят глаз с него, интригуют. Не
справлял именин, угощать пирогом по отмашке старосты его не собирались, так что
причина затишья едкого в другом. Принялся ситуацию на ус мотать: «Тираны мои
извечные, ожидающие от меня не только промаха, но и вдрызг падения с
пьедестала!..»
Выставил
шар и куб на треногу у доски, светотени обозначив, отошел – композицией
проникнуться. И тут ему это подсказал чей-то взгляд направленный. И Алеша
сорокалетний (тогда ему было сорок) внимал, – потрясен выдачей материала
на-гора! И допроса не учинил: чьих рук дело?! Над доской в месте бытования
лозунгов, как-то: «ПМР – наша гордость и честь!» или: «ПМР – путь к
прогрессу!», – сияло угольком по известке стены иное откровение, агрессивное (в
транскрипции троебуквицы, анекдотической и вещей!): «ПМР: ПОПОВСКО-МЕНТОВСКАЯ
РЕСПУБЛИКА!»
Сделал
вид, что не заметил; хотя не заметить было нельзя! И, рассуждая об «объемах»,
ставил каждому – «пятерку» в журнал.
Это
вывело его в диссиденты. Другие классы раскричались, не затаились изыскано всем
миром, – до обнаружения директором исполненной сиянием надписи. Ведь и учителя
иные все больше пекутся: ох, не погнали бы к баку мусорному на рацион, – и
поддержали волну: «Гудронко, испоганив ведомость своим ‘отлично’, выразил
отношение к ЧП!» – твердили на педсовете, что инспектировал в штатском из
разведки городской.
Оставили
работать – ополченца недопогибшего. Условие: «Вытравить рейсфедером буквицы и
уголь контрреволюционный проглотить!» – как настаивала директриса,
расхорохорившись перед советником тайным… Миновала чаша, все рванули смотреть
самое популярное в Приднестровье телешоу с Ниной Сергеевной и Светой Максимовой
– и ученики, и педагоги, и директриса, и даже человек из разведки (военной или
внешней). Конечно-с, ведь псевдо противостояние мастодонтов ПМР – Бендер и Тирасполя
– в форме сублимированной «боев без правил», отвечает запросу спайки Республики
больше, нежели отрицание сути ее, сокрытой в троебуквице… Но кто же надписи
содеятель? Бытует мнение, что весь класс участвовал в художестве – по
количеству учеников было во фразе-манифесте и букв. Каждый руку приложил, с
чувством и осознанием исполнил долг свой.
Гамлет. Фотовыставка
А
вот еще образец человека нового и культуры практика, Слова и Дела преломления.
(В отличие от Алеши, который в себе и восстает – на внешнее объективное, разгул
слепой воли, где не жди целесообразности, где царство слез и обид. Случай с
надписью – потакание восторженное. Алеша не находит действительность
опрокинуть; смиряется со злом.) Кацюков – фотограф и однокашник Гудронко,
проживающий в эпицентре на Комсомольской, – умозрительности доводящий до
проявленного. Он стремится к злу незнакомому, потому бодрее и устойчивей многих
творцов от культуры и от пряника-кнута. (Несмотря на разочарований камнепад…)
Несколько
лет он был одержим фотовыставкой шедевральной: «ПМР. Приднестровье Молодое
Раком». И Алеша уступил у окна суперпозицию: фиксировал друг со штатива явь у
бака мусорного. В общем, перефразируя классика, зло незнакомое настолько Сергея
притянуло, что и не заметил, как стал игрушкой в дланях вымысла… Итак,
собрание гениальное сотен фотоснимков.
«Завтрак
аристократа». Существо в пиджаке склоняется над баком мусорным. Лицо поношено.
(Все они, отребье, на вид старики!) Рука в манжете с запонкой янтарной тянет в
рот кожурку склизкую. В другой – бутылка пива; потоки обрамляют губы, каплют на
лацканы пиджака, когда-то дорогого очень…
«Апорт,
еще апорт!» Пигалица-человек: то ли женщина, то ли мужчина в сэконд-хэнде
безвременном, с капюшоном на глазах – извечный чибис скорбный над помойкой
культур «зла знакомого» – делится съестным из бака с животным преданным:
собачонка, из шерсти вон, на задних лапках…
«Опять
двойка!» Мужичок с ноготок, вровень контейнеру, в полушубке, шапка в рукаве,
под мышкой портфель; понурил голову перед майором милиции. «Еще раз тут увижу,
и ты – труп!»
«На
привале». Три «везунчика» бахвалятся трофеями. Мужчины в кожаных куртках;
женщина – в модных сапогах и в шубке. Лица у всех зафингалены. Рядом с каждым –
тележки груженые; у дамы чемодан на колесиках… Находки дня: абажур, корпус от
телевизора, стеклотара, одеяло лоскутное…
«Гнездо
Глухаря». В кроне дерева раскидистого устроен помост, на котором свит шалаш,
веревочная лесенка тянется в небеса… Дом-ковчег пэмээровца нового.
«Вилла Савойи». Еще пристанище пэмээровца
нового: коробка картонная под мостом через Днестр; на откосе бетонном разложена
одежда; рядом человек голый свернулся в калач…
Художник
запечатлел и вестников «добра нового».
«Царевна
Лебедь». Юная совсем монашка. Вся в черном. Глаза открыты широко. По-детски
губы припухшие, пушок на щеках…
«Смена!»
Ватага подростков очарованных в хаки: солдатские берцы, кепочки пятнистые,
котомки, – мчат на сборы…
«Над
вечным простором!» Широкая Днестра панорама о два берега. На одном – пляжники
улыбчивые, пестрые нежатся на песке; на другом – ежи противотанковые,
проволокой колючей увитые, столб пограничный «ПМР»; под столбом группка солдат
при снаряжении: зрят жадно в бинокли – на Европу…
Сшибка-контраст
в серии «тех» и «этих», «старых» и «новых», разверзали осмысления горизонт. И
спонсор нашелся (шедевр торит и заступ в реальность) – с желанием ожесточенным
на сенсацию, с пиар-поддержкой, с выходами на залы Молдовы. Дело ясное,
экспозиция должна состояться, судя по названию, в стороне, обиженной
сепаратизмом. (Но героя-мастера волновать не должно где – хоть на бороде.) Не пугала и в Приднестровье реакция – а тут
без жертв не обошлось б, вплоть до исключения из союза профильного, без участия
в котором перекрыт творцу вентиль в укладе поповско-ментовском. Так Сергей был
поглощен «злом незнакомым», забыв, что со «знакомым» будешь лишь трусом слыть и
увядать, как все – с решимостью вящей в бесплодии тупика умственного… Жаждал
доказать, что болеть умозрительным за портьерой пыльной не имеет смысла. Ты
существуешь, воздействуя на мир! И пусть протест обернется тебе во вред;
главное, не корить себя, что заигрывал со «злом знакомым»: нужно стремиться к
«незнакомому»!
С
этими мыслями гамлетовскими Сергей трудился над серией в тайне от ментов и попов,
даже от коллег, которые годились (не все) в осведомители ментов и попов. Когда
процесс был в разгаре: и оригиналы вправлены в паспорту белые, доставлены в
Кишинев, и зал забронирован, и журналисты держали пресс-релиз, дабы пустить в
издания, – нужна была еще резолюция известная, формальность.
Но!!
– службисты молдавские явили себя. Не принимая «знакомое зло» и не углубляясь в
«незнакомое», – шли на поводу уклада поповско-ментовского. Кацюков плакал и
смеялся, смеялся и плакал, рассказывая Алексею эпизод общения с «добром
новым»… Казалось бы, вот вам, вершители в инстанции, взирающие на анклав
мятежный с ухмылкой, предлог «известный злой» палки в колеса задвинуть
негодяям, чтобы справедливость восторжествовала историческая, – материал
горячий: крупный, средний и общий план, изобличающий иноправление на территории
суверенной. Оружие высокоточное – по угребающим в векторе Империи! И фотограф,
уроженец коренной, идет на подвиг – во имя торжества эмпирий – отнюдь не псевдо!!
Большое
«НО» «зла знакомого» – в «незнакомом»! Ведомство тайное прореагировало после вручения с конвертом (полагается во «зле
знакомом») копий экспонатов на носителе электронном. «Художество сие мы не
будем попускать, – они Конторой всей
к соискателю. – Выставка интересна, но режим сепаратистский по Днестру не
должен быть представляем типажом подобным. Иначе чем он нам угрожает, если не в
состоянии накормить голодных своих? А ведь мы твердим: во всех бедах виноваты
сепаратисты-захребетники – отобрали промышленность и землю… Скорее уж наша молодежь тусуется у баков смрадных,
а ваша – жирует!»
Кацюков
получил удар по центрам высшим и низшим натуры своей героической. Но не умер.
Темперамент лишь пошатнулся: не ищет коммуникации художественной со злом
«незнакомым», не требует ни Истины, ни Красоты, ни изменения буден колорита!
Страшная вонь
Меняют
в доме канализацию. Месяц назад сдавали Володьке деньги. С канализацией,
кстати, проблемы повсеместно. Исключая главный город стагнирующих по Днестру,
где и происходит движуха коммунальная. Министерства новообразованные требуют, чиновники восседают, секретарши
подносят кофе… Офисов иерархия оставила без ремонта инфраструктуру единиц
подведомственных. Тирасполь цветет и пахнет, а Бендеры (откуда прозревает Алеша
в эфир с мира картинами) хиреет и… воняет! К коллектору не подступались с
чисткой лет сорок.
Раньше
думали, что малодушная соседка восьмидесятилетняя со второго сбрасывает мешочки
с калом на тротуар, где стремят шаг стражи законности и порядка (а навстречу
попы, как жуки в летящих сутанах скорлупчатых и с яиц кладками в чемоданах). У
нее, ишь, унитаз прохудился. Да и с придурью она. Ментов не впустила, что
оценить поломку явились. Присмотрелись, а «сюрпризов» след простыл, в целлофане
с бантиком, которые бросала до претензии комитета домового. Откуда ж вонь? Даже
если кал разбавлять водой через раковину, или в бак утилизировать мусорный, где
Племя Молодое Раскатное в поиске наперебой, можно б и забыть; – но вонь?!
Старица подслеповатая больше тротуар не метила, к вонище, затмившей окрестности,
причинности не имела. Одуванчик божий. Гудронко не раз слышал ее сетования из
окна слабосильные на ментов и попов («Пресвятая Богородица, спаси и сохрани от
хватов и татей…»), – и только… А виноваты, как выяснилось, – все мы, без
исключения.
Мы,
квартирособственники, после установки счетчиков льем в день по ложке чайной:
пол-ложки – и вот мы уже ванну приняли; четверть ложки – побрились; еще
капелюша – почистили зубы… Трубы исходят слизью, никакого напора не хватит
всю нашу топь телесную спустить долой. (А что говорить о семьях, в парашу одну
оправляющихся, ввечеру смывая?) И завонялись – со всеми этими навороченными к
учету приборами, – чтобы в поле едином обстания и сознания пробавлялись,
разумели б друг друга без слов! ГУЛаг.
И
улицы городов завонялись. Очистные сооружения пересохли. Войдешь с мочалкой в
реку, тут как тут патруль, и в чем мать родила доставит в отдел: не будь хитрым
самым… В Молдове конституционной не меньше смердит, и там Кишинев выел все
соки финансовые городов и сел. ГУЛаг.
В
жару великую лета 92-го, будучи сплошь в ущербе, людишки разили меньше. (Это
оттого, наверное, что у мыслей наших есть запах, и война вполне способна
тлетворность сию развеять.) Ужель: оружию ура?! Сосед с пятого этажа,
Хребтищев, бородач бесштанный семидесятилетний, то ли секстант-йог, то ли
судьбой обиженный итээровец в услужении ВПК, режет в разговоре: масоны!! Алеша про масонов не горазд, а
про попов-ментов – в самый раз: они, родные, виноваты, что мысли приняли
удушливый (не продохнуть!) фон.
– Все
так, – почесывает подмышки Хребтищев у ящика почтового за выемкой жировки. –
Масоны!
–
Масоны?! – злится Гудронко. – В Тирасполе вони нет, а у нас – что святых
выноси! Хм…
–
Масоны расчертили сектора, – свивает в трубочку квитки Хребтищев; чертит ими в
воздухе восьмерки. – Для всех!
–
Все решает ВПК, – пробует Гудронко выбраться из сетей. – Укладу этому отдали
честь в ГБ: насадили ментов с попами…
–
Верно, – щерит рот беззубый Хребтищев. – Наблюдают.
–
Причем же здесь масоны?
–
Масоны наблюдают за наблюдателями, – пускается старче по накатанной. – У них в
голове они сидят и ими же понукают…
–
Так вы – аллегорически?
–
Все по Павлову-Сеченову! Высшая деятельность нервная… Часть клеток и их
окончаний… образы зримые и вербальные – занимают в головах объем,
количественно и качественно…
–
Допустим, – в школяра обращается Гудронко: – Ну и?
–
Образы тасуют физику мира! – не спускает лукавец древний. – Часть клеток уж не абстрактно
выстраивают в мозгу вертикаль. И
становишься сам, ухватив идеалы бродячие…
–
Глупости! – негодует Гудронко. – Они на газе руки греют. Если б масонами были
эти ребята с сердцем пламенным и башкой холодной…
–
Вам меня не переиграть! – подбоченивается йог, ворочая мускулами живота
усиленно (зрелище не для эстетов). И айда на этаж свой. – В следующий раз
попробуйте… А сейчас: к телевизору. Там курочки мои ненаглядные: Нина Эс и
Света Эм! – кричит сверху.
Голое содержание (Откуда есть пошла Гражданка Война)
Как
йог Хребтищев несет в себе тайну суровей и значительней, нежели может вместить
поп Василий, простак-человек. Во время войны выполняли миссию: поп окормлял, а
йог – медитировал на мир. У
Хребтищева убежденность, что во всем виноваты масоны; а у попа – Запад. Позиции
сходные, включая факт, что в Церкви доморощенной сто лет назад масонов было
хоть отбавляй, но инициативу-инициацию перехватили люди в погонах, без них тут
никуда, без муштры и окриков командных… На евразийство попа Хребтищев смеется
в бороду-усы. «Масонство, – заявляет, – лишь душком приправленное ментовским!»
В ответ поп вскидывает свою бороду: «Окстись, бес малохольный, тебе ли,
босоногому и в трусах, поучать мужей благородных, – сам в масонстве завяз, что
улитка в репейнике днестровском! Какие такие ‘медитации’, ‘знание изначальное’?
Дух-Атман – без Бога?..» В общем, бодаться им было за что. Когда встречаются во
дворе, йог и льет ушат на оппонента: «Движение к Богу – гностицизм!.. Дух,
батюшка, кхе-кхе, непостижим, потому что не
постигает!.. Дух, святоша липовый, неразрушим, потому что не разрушает!..»
А
по правде, они бабу не поделили. Двадцать лет назад. Вернее, баба эта, как
колобок (а тогда она пухленькая была), и от волка, и от зайца впрыгнула в смятенное
не менее. В лице одного теряла отца, в лице другого – жениха… Хребтищева с
детства бежала – еще бы: вся эта на публику экстравагантность – в исподнем по
городу, в дождь и в снег, эти солнцу восхваления; а харизма: «эрос
невозможного», с «зарядом-потенциалом» на женщин всех возрастов?.. (Чего стоят
регулярные теле-бои без правил ярых Хребтищева воздыхательниц по сообществу
оздоровительному!)
А
поп Василий первый свой выпуск готовил с пристрастием. Девочку возлюбил с
надрывом-стенанием и… с кокетством в ответ, с «крыши срыванием». Старше был
на пятнадцать годков; и по этой причине она куражилась втуне, хотя сама по
прошествии лет предпочитала юнцов – Кацюкова, к примеру, из последнего выпуска
Шишкина-Руссу; и на Алешу-волосатика заглядывалась… Гражданку Войну йог и
священник не поделили.
Яблоко
от яблони. Хребтищев, остракизму отца подвергший с извечными его «так
полагается», «без комментариев»; и дочь, отрекшаяся отца… В этом ее и его
анафема, проклявшего исчадие свое. Тогда она и начала входить в форму –
худеть…
Девочка
родилась в семье служащих. Но кумиром ее был (и остается) дед – полковник НКВД
и директор команды футбольной. Дед с семейством в края сии прибыл на гребне
хозяйства народного восстановления после войны – громоздить Совка ойкумену.
Брутальная фигура его и возбудила гравитацию. Погоны-звезды-планки;
вымпелы-кубки, аншлаги трибун (тело народное в порыве едином – вой болельщиков
и взоры к мячу), – все это опора и рычаг, время-пространство подвигающее! По ту
сторону – поиски в «непроявленном» расслабленного по жизни
отца-интеллигента-подростка вечного…
Девочка
в пять лет – само дерзание, стремление к автократии, ее-то, по сути, и
недополучает. Ведь если из стеклянного конуса автомата на лотке под вывеской
«Апэ-Воды» каплет в стакан томатный сок, то сок обязан называться «автоматный»!
И никаких гвоздей!.. Как символ посвятительный принимает дары от деда-«волхва»,
вернувшегося с миссией футбольной из Румынии: игрушки – три толстяка: сеньор
Помидор, Лимон и Мандарин. Тайное откроется: Помидор – Автоматный Сок – сила
власти кроящей («Раз зрелища массовые так неизбежны и любимы, почему бы мячу не
быть огненным? и взору болельщиков – вскипающим?! И руки пусть лучше утопают в
крови!..»); Лимон – Достаток и Успех; Мандарин – Порядок и Закон. Она отдалась
государству. Эти сборища одиозные одобряющих начальств синепогонных за
круглым столом обеденным иного и не приняли бы от нее!
В
15 лет читала Ницше и анархистов – для опровержения их же, врагов, к оторопи
соучеников и руководителя классного (попа будущего), души в ней не чаявшего. В
вузе же инженерно-строительном (по дедову настоянию поступила) прозрела: война
– друг строителя, строитель – друг государства; стало быть, и война – друг.
Камуфлируя выбор, цитировала и символиста: «Неподвижно на огненных розах /
Живой алтарь мироздания курится!..» И каждый из студентов перед ней тушевал, и
все вместе робели перед беседующей с Войны Богом и, более, начальством
верховным (наказом деда: вступить в партию!). Ее взор негодующий словно
означал: «Как смеете вы, плебеи, думать иначе?..» Окончив вуз, распределение
игнорировала (наказ дедов: из пенатов родных не уезжать!), – осталась в
Бендерах. По профессии не работала, стажировалась в органах (опять-таки – связи
синепогонные); возглавила «Листок боевой» округа. Утверждалась в среде мужей
воинственных, но прорасти в сердце одного не сумела, да и не стремилась.
К
тридцати пяти годам мировосприятие Гражданки Война, вся выучка ее, вошли в
автоматизм: чело не освещалось ни интонацией, ни словом лишним. Она не мыслила
государства, говорящего вне грохота и дыма, и таким образом заставляющего
верить в то, что оно говорит. И пусть секутся-скачут головы на полях брани –
среди них не найдется деду равных. Речь о стойкости государства. Предательство
воинов своих, объявление героев изменниками, – оправдано. А гнилая
интеллигенция, нигилисты-анархисты, путей открыватели новых, – враги. «Стреляй
их!» Главное, чтобы мужало государство. Сталь закаляется в огне, а государство
– в зрелище войны! Футбол огненный – в помощь!..
Торжество милитаризма (променад в официозном порядке)
Театр
начинается с вешалки. И любая, силящаяся заявить о себе среда, облекается в
одежды этики и эстетики. Вот с каким вывертом стилистическим ополченцу
апробированному, поборнику «я хочу», в практике культурной пришлось столкнуться
– паспорт переоформляя в день по достижению 45 лет (да, у Алеши юбилей сегодня,
и он положил себе это приключение, иначе штраф!).
Улучив,
когда Батогов с бригадой спустится в подвал (уже подвезли и сгрудили во дворе трубы),
а Хребтищев-йог завязнет пред разворотом утренним теле-шоу, Алеша – из дверей,
далее – до бака мусорного и к вязу в три обхвата. У школы на Советской можно б
и умерить шаг; но тело не чувствует ног: от кончика носа до лопастей
направляющих, он – торпеда, спущенная Володькой Батоговым двадцать лет назад…
В мир – оборение себя извечное в реальности плоскостной: в фасадах, скроенных
по шнурку, к удовольствию Коменданта – на бастионе. Для догляда окрестностей –
и каланча старинная!.. И летишь, локти прижимая к груди, – в траектории
строгой: не зацепить бы попа толстого; и ладони-шоры к вискам: не уколоться б о
мента взгляд… Вперед-вперед. Мимо Охраны пожарной и Суда, Комитета рабочих,
исполкома, увенчанного крестом (наложение перспективы визуальной – Храм бок о
бок со зданием администрации!)… Напротив Храма – маршруток остановка.
Путь
Алексея – на Варницу, «территорию сопредельную», как называют Молдову в ПМР.
Маршрутка уж битком: на гражданского, по уставу, – два попа, три мента,
пограничники-охранники… Поехали. Мимо Рынка колхозного и Мельниц ряда
крылатого, под рынок вещевой переоборудованных, где интеллигентов души на
переплавке томятся (купи, продай, опять купи… подсчитывай и распределяй по
размерам и фасонам – и это после вуза или диссертации: ад!!). Мимо Крепости
старинной ехали, где в цитадели зарыта шкатулка с иглой – от Сердца
комендантского…
–
Почем проезд? – Гудронко разглядел в водиле мента.
–
Совсем оторвался от жизни? – шеф в фуражке милицейской бурился через зеркальце
в салон. – Попы и дети до семи лет – бесплатно! Менты же приравнены к
пенсионерам!
–
Сдался тебе рубль наш? – отозвался дед в пиджаке и с курицей за пазухой. Ему
подхихикнули две студенточки-молдаваночки и старуха беззубая.
–
Курочка по зернышку клюет, старый!.. Да и попробуй я с тебя иль иного
наблюдателя подпольного, а равно с сослуживца при исполнении, плату за проезд
не взять, сразу и обвинение – в схеме коррупционной!.. – подмигивает коллегам в
зеркальце, которые сомнений в «шефе» не числят, знают: товарищ на подработке, а
вечером в наряд пойдет улицы шерстить.
–
А это почему ж в схеме-то коррупционной? Как? – спросил поп напыщенно; уж не
без них дискутируют нынче.
–
Вот было дело у меня в разработке, вчера огласили приговор! – подправляет
водила заправски микрофон. – Один частник-лошара подвез из сострадания
школьницу – бесплатно. А потом эта девочка-ромашка обвинила его в
домогательстве. В общем, припаяли мужику… Вывод: не фиг клиентуру у
госкомпании перехватывать. Только под патронажем водителей при погонах вам
гарантировано соблюдение прав и свобод… Кха-ха-ха-ха!..
–
…Возьмите за проезд!
–
Оставь при себе рублики свои!.. Тебе фортуна улыбнулась – назначаю льготником!
Вспомнил тебя, паря, – ведь ты убил пятерых в окопе вражеском в лето 92-го!..
Так держать!!
Алеша
вымахнул из маршрутки. Ох, укачало его, укачало от мента говорливого… На
границе Бендер вышел. Где-то рядом и блок-пост. Уживаются здесь и таможня
приднестровская, и молдавский полицейский контингент, и российский
миротворческий. Предъявил паспорт – сегодня в действии еще!
Варница
– местечко, воспетое Пушкиным в «Полтаве». И вот, вслед за пиитом всех времен и
народов Алеша прозревает: Бендер
пустынные раскаты… останки разоренной сени – три углубленные в земле и мхом
поросшие ступени гласят о шведском короле… Тут огород, где мотыжит землю
сельчанин седой, – точка притяжения делегаций из страны социализма победившего
не псевдо. Впритирку к наделу со
ступенями историческими дыбится и здание, взявшее на себя функции учета
населения Приднестровья. Сюда спешат вне градуса убеждений политических
документы переоформить: на имущество, на брак, рождение и смерть. Бумаги
обитателей анклава должны быть писаны в приднестровских, а потом в молдавских
органах. Прессинг двойной – из печатей, подписей и заверенных нотариально
переводов.
Выждал
очередь на обмен удостоверения личности. Девушка-клерк вносит в компьютер
сведения, общается по-русски, никаких разногласий тебе межъязыковых. Но вот
оказия – требует, помимо метрики, справок из ЖЭКа, еще и билет военный.
Гудронко не поверил ушам: военкомат под юрисдикцией ПМР – вражеская (судя по
войне 1992-го) структура, – плеваться б на эту им красную в коленкоре книжицу,
отшатнуться от исчадия; ан, нет, требуют! – и прилежно маникюром о столешницу
скуку скребут. На стопор заявителя отвечают с улыбкой экономной: «Обратитесь к
начальнику отделения!..»
Хорошо,
что военный билет Алеша захватил – на всякий пожарный, – процесс пошел. Но к
начальнику заглянул. И тот в вопросе не находил подковырки; с оскалом
белозубым, дрессировщик, вхожий ко львам:
–
Мужчина обязан быть приписан к участку, вне зависимости от того, на чьей
стороне возьмет оружие в час урочный
–
Но это ж угрожает вашей целостности?
– усиливал Алеша очевидное совка последствие: недомыслие чиновничье. – Вы нас,
приднестровцев, заставляете регистрироваться в ведомстве, что обяжет в вас и
направить дула автоматов?!
–
С волками жить – по-волчьи выть! – взбросил начальничек бровь (явно не тик). –
И еще вопрос: кто и с кем тут будет
воевать!! – Алексей будто и не понял («свой» среди «чужих»?), чиновник
продолжил: – У нас нет средств и на военный комиссариат, как значится полиция –
бок о бок с милицией…
В
этот момент по телевизору (он работал в углу в кабинете) Нина Сергеевна и Света
Максимова вновь схлестнулись. «Ваша честь, прошу приурочить к делу справки! –
веером распускала «обвиняемая» бумаги, подавая судье. – У меня страшный
диагноз! Мне нужен ботекс!..» Судья долго пялилась: «Здесь по-румынски все. Принесите
перевод!» – «Это латынь! В медицине нет иного языка!» – «Она за своим ботексом
весь мир исколесила! Агентка иностранная! – наступала, желая конфуз судьи
умягчить, «потерпевшая». – У нее в Лос-Анджелесе за стенкой Николь Кидман в
апартаментах. Ананасы в руку, терраса с видом на океан!» – «Что ж, если я у
детей раз в Америке побывала, вешать на меня всех собак убитых?.. А у
Максимовой, ваша честь, – гражданство и Белоруссии, и Украины, это помимо
гражданства ПМР. Жопой толстой она расселась: одна ягодица – на Нёмане, а
другая – на Днепре! Пенсия и в Минске, и в Днепропетровске; а на Днестре
зарплата гидролога…» – «Дура, дура, дура!.. Ох, на полиграф бы тебя!..»
В
момент прений насчет гражданства – хоть марсианское, ни в коем случае не
молдавское (установка незыблемая продюсера), – начальник стола паспортного уши
навострил. И – расхохотался:
–
Надо же, что творят фрики ваши, – вытирал он слезы. – А ведь обе – молдавские граждане; и военный
билет предоставили. Одна приписана к понтонным войскам, вторая – к войскам
связи…
Чиновник
государства псевдо национального щерился, диффузный, на Алешу. Тот улыбнулся –
оскалом пришибленным (и уж о нем тут знали, как пить дать, – о его неоспоримом
военном); пошел прочь. Обратился к очереди: «Военный билет не забыли?» – «Никак
нет!» – знакомцы шапочные не выказали удивления на контент: мало того, что в
Приднестровье ни шагу ступить без билета, так еще эти требуют?.. Милитаризм торжествует! Как сумасшедший с бритвою в
руке!..
Возвращался
Алеша пеше из предместья, где двести лет назад Пушкин бродил среди могил воинственных и стучался ему
в мозг замысел «Полтавы». По магистралям, вскипая сердцем, где двадцать лет
назад бои гремели. По обе стороны баррикад состав этнический был смешан. У
Кишинева много офицеров из русских, выполняющих мужской долг; на приднестровской – молдаване среди состава
рядового. Пушкину и его братьям прогрессивным и в страшном сне не снилось!..
Совок!!
…Вот
здесь на рельсах женщины задами своими блокировали сообщение между Кишиневом и
Москвой… У шлагбаума на переезде с момента действий боевых вояки местные
поток беженцев прочесывали. Мужчин до шестидесяти не выпускали из зоны, угрожая
расстрелом на глазах домочадцев. Выволакивали из автобусов и личных авто
несогласных самопровозглашаться… От хватов недремлющих увертывались под юбкой
бабы сердобольной, среди тюков и кастрюль. Взгляд въедливый оставался
удовлетворенным бездыханностью мертвящей очертаний в салоне: куда-то
подтискивалась и голова… в подмышку… стоящий насмерть монолит домостроевский
в жесте изощрившийся (покруче кукиша
будет!), что и сулило исход. Вскоре возвращались мужички. Невмоготу скитаться
по ошметкам некогда страны единой. Возвращались в ужас войны, отождествляясь с
ним!.. Эстетика и этика «милитаризма просвещенного» околдовала – под боком у
Европы! Не выберешься без жертв новых!
Начало
На
третьи сутки, когда утихли к полудню выстрелы, Батогов за шкирку потащил Алешу
из подвала, где укрывались от фугаса обитатели хрущебы – и срали, и ссали, и
желчью блевали. Дому на Комсомольской «повезло»: казаки зачищали округу от
снайперов, взялись за квадрат важности в системе центра: здание милиции – Храм
православный! – и доложили Володьке диспозицию… Никто ж ничего не понимал,
проглядывая в щели смотровые на бегущие и срезаемые тела в камуфляже и без…
Животных тоже месило. У тогдашнего домкома, майора отставного, значился в
любимцах питбуль, терроризировал по двору котов и голубей, – осколками мины в
фарш, рядом с теми, за кем и гонялся.
Володька
на бронетранспортере укатил в исполком донести по ранжиру информацию. А Гудронко с казачками перебежками – к Комитету
рабочему, куда добровольцы сгонялись для протекания войны в формате.
Контролировалось все штабами диффузными, – мухе не пролететь безнадзорно над
головами враждующих. Некто умудренный
сидел очкасто над схваткой, режиссировал кибер-атаки. Пешки же прекраснодушные
гремели усами и «железяками Калашникова» (саблями тоже гремели), орденами и
медалями других точек горячих; и глаза их гремели в отсветах сумасшедших Солнца
и Луны…
И
местным мнилось в унисон – греметь. Но что-то происходило с бедолагами: автомат
заклинивало и, наоборот, – начинал стрелять сам по себе. Погибали, не вкусив
«контакта», будто заговорены не применять
оружие. И с противоборцами молдавскими казусы. Полицейский на глазах
сослуживцев стал отекать, вздулись руки и ноги, умирал непонятно, мучительно.
Не знал, что очередью прошил сродника по материнской линии на стороне другой.
Кровь брата отравляла. Не защитили по обычаю древнему, и повязки белые на касках
и рукавах (у убитого испрашивалось, чтобы не
мстил: черное – траур, а вот белое – индульгенция за кровь). Не
задумываясь, против кого и чего (здесь жили некомпактно,
в отличие от прочих точек горячих!), в город вошла армия необученная. Им
отвечали такие же – стрелявшие по всему, что шевелится…
Всецело
по инициативе частной (муниципальные службы не функционировали) предавались
земле погибшие. Доброхот с трактором свозил трупы в могилу общую на кладбище,
пересекая под свист пуль блокпосты. Молва сложила легенды: Ангел Смерти с
трубою громогласной очерчивал кварталы городские, подбирая «избранных» в День
гнева на борт… Доставлял трупы и к дымящим солярой рефрижераторам,
перевозящим в недавнем фрукты-овощи. Кого-то размораживали, ждали, когда сойдет
слякоть, потом опять – в креаген, если не приходили к
идентификации. Родственники искали пропавших, и понятно: что с «пропавшими» под напором сменяющих сред активных… «Ладьей
Харона» окрестили газеты тыловые тот мини-трактор, на котором перевозились
убиенные с виной или без (в хаки армейском – виновен: вовлек себя в игры
милитаристские). А рулевому вручена награда президента ПМР…
Итак,
ополченцы угребали по стопам казачков. Они их всему учили. Как сложить голову
ни за понюх табака. Уважаемые имперо-провожатые.
Эти его пять!
В
ста метрах от полосы нейтральной залегли. И убитые тоже – на полосе. Жара.
Убитые разлагались. (Не та в них стать, что врезалась в память, когда затерялся
школяром в катакомбах Киево-Печерских. И стрекот в ушах автоматный – антитеза
перьев писчих скрипу…) Вдруг все в окопах рокот трактора услышали; по кузова
дребезжанию ясно: порожняком Харон. Сюда!
К Комитету рабочих. Навострились, отхлебывая спирт и махру куря за мешками с
песком, – развлечение, как-никак… Харон подъедет к полосе, а там и рукой
подать до окопавшихся по асфальту молдаван. Застройка городская едва скрывала
«играющих в Зарницу», являя их – пехотинцев и империи псевдо, и независимости
национальной псевдо, – до того, как на движуху решатся… Алеша еще не убил ни
одного с белой повязкой, хотя участвовал в перестрелках для долженствования,
для ража. Понимал, что придется изведать. Останется ли сам в живых?
–
Где он соляру берет? – донеслось из окопа слева, в котором укрывался Степан,
такой же доброволец; его убьют через два дня. – На базе российской?
–
Это вряд ли, бля… – голос принадлежал казачку Егору из Рязани, его
прооперируют через час, будет жить. – Армия хранит нейтралитет. Корректировщики
обходят периметр ее…
–
А чего ему, больше других надо? – вопросил пьяненько кто-то из отдаленного
участка обороны.
–
Человек-аккуратист. Если не он – мы б задохнулись, бля!..
Гудронко
в окопчике своем умозрел молча. Наташа Ростова происхождения литературного
балом грезила; и Алексей о сермяжном – с затаением хмурым – о первом. Гадал, из
каких будет (был, но пока еще есть!) – с севера, с юга, из центра?.. Студентом
на практике живописной Гудронко изъездил Молдавию вдоль и поперек; какую ж
часть этого коллективного человека от земли, с присущими ей ландшафтом (степь,
дубравы реликтовые, Кодры, Карпат предгорья), занятием (овощеводство,
овцеводство, виноградарство), костюмом и традицией (танцы-песни-сказы),
раздерет он «железякой Калашникова»? С пулями ворвутся в молдавана кряжистого,
иссекая кожу загорелую, эти его, Алексея, вихри психоделические – на мгновение
в вечность распахнутое. Сольются. Законник-молдаванин увлечет сепаратиста в
сферы: свободно взмоют, вальсируя… Потом материя отомрет, и складка на лбу
суровая солдата расправится… Такой бал – с экстазом, со скрежетом зубовным…
На загляденье то Будущее, на крови, – вот о чем Гудронко, разумея снайпера
вездесущего. И кружил мыслью, кружил…
Харон
додребезжал до нейтралки. У выкошенного огнем киоска газетного принялся
сгребать погибших; в ход шла и лебедка. Трудился аккуратист в перчатках и
респираторе: будто хворост грузил. Спецовка и мини-кузов – оранжевые – читались
на солнце ядовито-задымленном, как на площадке съемочной; здесь и Баха фуги в
пантомиме неподражаемой. От работника багра исходило нечто мессианское-марсианское.
Сверхгеополитическое.
–
Его колбасит от работенки! – донеслось визгливое действу потакание выпускника
школьного из двора соседнего; его убьют прямо сейчас. – Всем за брата: и вашим,
и нашим…
И
свершилось. То, что с биением в висках Алеша несет. Расчертилось: «до» и
«после». (Комбатант с манерами интеллигентскими, лицо в портьеру сгребающий.)
Пулей снайперской убит товарищ младший боевой, что высказался о занятости
Харона: «И вашим, и нашим!..» Мешок подправлял, дабы обзор улучшить, –
раскрылся. Часть черепа угодила в щель земляную Гудронко. Он взял в руки
предмет – прозрел. Интуитивист не мог
иного, кроме как поднять состояние своей – его – беспомощности: полусферу-темя
с мозга остатком пульсирующим – над головой, осознающей и страдающей, живой; и выскочить из окопа; и побежать
в сторону ладьи Харона; и далее, к ретраншементам, к тем, кого заставили и его натуру рефлексирующую воспринимать.
Позже
выяснилось: паренек убит с верхотуры дальней – Силой третьей. У молдаван, как и
у пэмээровцев, не значилось и в помине винтовок сих. Но тогда Алексей бежал и
кричал, ничего не смысля в логике войны тайной, презрев все логики и правды
гибридные. Нес факел устремлений, чашу его-своей
жизни, – «взять» барьер в созвездии гончих
псов имперских псевдо желая! Автомат бился за плечом; о нем и не помышлял.
И вот перед ним врага укрепления (тех, кого обозначили – враг), такие же наспех
по асфальту вздернутому окопчики, обнесенные мешками, – на удалении равном от
печати киоска, что в осады дни пограничьем будет.
Несчастные!
Даже не шарили курки суматошно. Щурились на безумца в клешах джинсовых и в
майке с надписью «ROCK-92», волосатика с полусферой, хлещущей через край; даже выстрела снайперского не слышали. «Зарница» никудышная… Их
было четверо – в двух рытвинах. Тянули вино из канистр, закусывали мамалыгой, –
в отличие от приверженцев спирта казачьего, краюхи черствой; ждали – как и по
ту сторону: у моря погоды…
Опешили.
На нем ведь и автомат в анфас не заметен – только чаша с мозгами (гранаты по
карманам). Вроде бы и не собирался их убивать, только претензии выразить: на смерть товарища. И они это понимали: вид свисающих с чаши
извилин, забранных в подобие ореха расщелкнутого, говорил за себя. Кто-то закашлял,
подавившись куском, а кто-то и сам стал кричать-клокотать, чтобы к своим
убирался, не положено ему здесь. Но
Алексей уж затылком зрел казачков, что мчали, гремя усами-чубами, хлеще
очередей огневых отбивая в такт. Рефлекс общности заставил и Гудронко выполнить
войны долженствование. Метнул все: чашу кровавую с волосами прически, баклагу
спирта, связку гранат и три чеки, желая освободиться от нош и, взревев, взмыть
– факелом – бросил все во врага. И тут же был лебедкой Харона, словно снастью
уловлен и утянут, уже после разрыва в окопчиках, заставившего узреть содрогание
утробное, а может и до, – оттащил его
Харон. Сейчас по-другому связи темпоральные восстают – по прошествии лет, –
пунктирно и в линиях. Как
на черчения уроке.
Харон
оттаскивал Алешу, погоняя по асфальту израненному. В кузове обретались мертвые
с чревами разверзшимися, а сбоку живой влачился – с сознанием разрозненным (и
мертвые, и живой суть залегли в безумии чадящем, весточки ожидая из мира реалий не псевдо). Гудронко держался за
лебедки привод, вставая и падая по ходу.
Что в памяти сохранил: в стекле кабины проточину медленную в нимбе трещин
мельчайших… Справа бежали, гигикая, казачки, Харона прикрывая отступление…
Третья сила молчала сыто… Все опять по абрису устаканивалось. Молдаване и не
думали сдавать позицию…
Он
убил пятерых, как потом твердили начальники усатые, да и Харон кивал
утвердительно, не выпуская баранку. Хотя видит до сих пор четырех, изумленных.
Кто же пятый – из каких земель он молдавских, сельчанин или городской, какую
тайну унес?
Ангел Бессловесный
Отошел
за черту на горизонте день сумасшедший Алешин. День рождения и Смерти его
очередной для мира этого! На девять утра поп Василий предуготовил ученикам
бывшим – Гудронко и Кацюкову – съемки в телепередаче… но это завтра… а
ныне?
«Знаю
дела твои, и что живешь – где престол сатаны! Части целого составляют
спецслужбы России, Молдовы и Украины! Диффузные!.. – Оное поведал Ангел Бессловесный, чему надлежит быть вскоре. – Раздел Молдовы – прикрытие: византинизм
зашифрованный, вовлечение Румынии и Украины…» Ангел явился ночью к Гудронко:
очи Его – пламень, голос – звук трубы. Преподал векторы сил проявленных, о коих никто и высказаться
не в состоянии, иллюзией обольщаться будут… А еще Бессловесный утешал – за пятерых. Показал и лицо пятого, про
кого инструктора по восхождению в ад, казачки, талдычили.
Звали
пятого Аурел. Золотой. Убитый, был се
жив и в одеждах белых, ибо достоин…
Алексей метался на простынях в сердце-разум энергии испепеляющей лучистой от
воина представившегося. Собирал в Граде
Небесном виноград, что напитывает крепостей защитников (приносят грозди
аисты эфемерные в цитадель архетипическую). И не винит Алексея – таков Дар его к юбилею! – поверх он дуалистического с его «да-нет», с его
перьев писчих скрипом и треском «калашей» нескучным…
Ангел
показал будущее – Молдавское и земель сопредельных: штопаны в целое лоскутки эти беспризорные. Сплошь
в рытвинах от бомб, на апробирование-обкатку пущенных, в трупах людей и
животных, с беженцами. «Спасать человечество подвяжутся менты и попы, – вещал
Ангел, – спасут тело, да каков в том прок?! К чему длить себя во
времени-пространстве, пусть даже и в Лобачевского измерениях, впечатывая в
плоскость волю-разум. И, может, освобождение в том, чтобы поскорее уж предел Плоскости?!! – сутан черных мельканию, да ментов
серятине…»
–
…Безусловно! – транслировал далее Ангел голосом Чарльза, принца Уэльского, но
Алеша понимал. – Зря Слово Закона и
зря Закон Слова возобладали органикой! Судьбу не возымели создания. Но решетку
семантическую Мы довершим! И началом этого Замеса – на воду чистую тех, кто
виновен в Разладе Вселенском!
–
Ведь материя обратилась к себе, чтобы понять,
– гневно гудел Ангел, – понять, как
устроен этот мир; но еще и почему так устроен мозг? Сверхплотная взорвалась
сонмом элементарным, распыленным во Вселенной; и в крупице она – то, что
обладает рефлексией ныне. А кто-то все это махом одним; – расклевали поедом
мозг!.. В фарс трагедию вдовиц двух обратили. Ведь по 60 лет им, а ничего-то в
головах: сношаются с йогом, кролики! И у тех, кто внемлет говно-шоу сему,
мозгов разжижение… И это прейдет! И будет повышение великое зарплат
силовикам, судьям и попам! Тело будет агонизировать!.. Спортсменам вот еще
выпишут паспорта… Светящийся же пусть светит, ибо время близко!..
Учитель и ученица (Проявленность)
Биолог
и химик, Евгений Иванович Шишкин-Руссу (задолго до сана принятия), возлюбил в
человеке не самость, но дух. Кажется странным: натуралист ищет за гранью? –
Отнюдь. И Менделеев со своей таблицей, и Дарвин с теорией опирались на Закон. А
он – за гранью. Как данный свыше, как Дар… Тем и оправдывал себя поп будущий,
вбирая в сознание разлапистое, плоть цыпленка неоперившегося. Шестнадцать ей
было, когда он позарился, постигая силу, что влекла его к существу бесполому.
Она ничем не отличалась от юноши, только-только с прыщами покончить
умудрившегося (в этом возрасте все тело в цвету). Помимо касаний назидательных
над конспектами – искал повод. Естествоиспытателя с харизмой влекло неодолимо к
ней; а ее к нему; – в этом и был Закон!
Итак,
в девчонке сокрыто нечто. С ней педагогу молодому (был первый его выпуск) и
позволительно пуститься в тяжкие. Ах, эта женственность глаз стрингера
нездешняя, возвращающая в «доисторическое» и отбрасывающая, как на серфинге, в
«постисторию», – взгляд вещающий: «Все и вся во Вселенной увлекается,
проклюнувшись на Свет божий: расцветает-взбухает, пронзает Небеса, за мгновение
до Взрыва Большого!.. Проявленность!..»
И
она повелась на истоки за гранью в
нем. Такое с ней вытворял в подсобке среди пробирок и колб; и приход этот был в
сингулярности единой. В наставнике (тогда еще не обрюзгшем, с мякотью языка
зычной) прозревала уводящее за привычное от йога-отца (дедушка к тому времени
уж почил), который ни на Закон, ни на Существо Высшее в образе своем не
претендовал.
А
Гений (так называла его), думая про Закон, языком выскреб проникновенным все ее
дырочки природные, чуя, как именно это надо делать с ребенком, чтобы не
поранить. (Один лишь случай в его жизни педофилии.) Давал и ей играть с
морковью, пахнущей мускусом. И она, сутью разраставшейся в его объеме,
постигала… На момент вручения аттестата с отличием, претендовала и на балл
высший в зрелости половой. Месяц до поступления в институт жила в квартире у
попа будущего.
И
Хребтищев об этом знал, и школа знала; и педагог готов был жениться – еще бы,
такой кусочек лакомый. Он любил ее всю – и тело, и душу, и следы острые на
спине своей, которые оставляла в последнее их свидание на Днестре… Она
проявила характер.
–
Меня ждет большее. И я чувствую отголоски его!
–
Не уходи!.. – мычал он, пытаясь ухватить за подол летучий.
Она
и любила его – как запретный плод (за запретный плод, в коем усматривала себя).
Когда же он возопил, смеялась над ним, весь глобализм Закона слившего в
самость. Но мщением не пылала по образцу героини Достоевского – к совратителю.
В будущее смотрела. Прошлась по спине его (будто делая массаж, но в обувке),
рухнувшего в рыдания на помост дебаркадера. В районе гребной базы отмечали ее
поступление в институт, но до купаний ночных романтических не дошло, – она
использовала встречу, чтобы уведомить о разрыве. По трупу прошлась живому в
жизнь обещающую. И не явилась за вещами; и при встречах не подавала вида, что
знакома с ним.
А
он остался в Грезе. В поисках идеала – того самого глобализма Закона. В
церковники подался. Со старосты начинал. Стал попом. За несколько лет до войны.
Китайцы обретут Веру Православную
–
…Да, я благословлял всех! – вещал уверенно поп Василий с кафедры реалити-шоу.
– Церквуха моя на Комсомольской под сферу влияния то одних, то других
переходила. Сам я кровей смешанных и не делал различий в плане дарования
благодати представителям лагерей враждующих. Все православные и воюют за дело
правое: за Закон и Землю. А за что иное
воевать?..
Теперь
каждое разбирательство судебное между Ниной Сергеевной и Светой Максимовой
начиналось с проповедей отцов святых, епархией делегированных… Василий-поп
был имперско-византийского (евразийского!) мыслей-чувств ориентира; деньги на
Храм брал в Кишиневе и в Тирасполе – у двух маток сосал, ведая, что у каждой своя правда, за нее и жертвуют.
«Поскорее бы уж схлестнулись до выхолащивания ныне и присно их правды – чтобы Божественная
восторжествовала! – думал он, смотря азартно в глаза и ухватывая за волосья
жеребца залетного на исповедь – казачка российского аль волонтера военного
молдавского (в губы его не целуя чуть ли). Вперед же, оглашенные, да скрестятся
ваши стрелы ненависти аки в реторте химической!.. Да осуществится Будущее
Великое!..»
И
сейчас помышлял также, пожирая взглядом ее, Войну, не побрезговавшую отметиться
в этом шоу скандальном.
–
…Я свидетельствую, что Светлана Максимова в числе других
женщин-добровольцев… (Тишина гробовая в зале.) – нет, к сожалению или к
счастью, у понятия «доброволец» признака полового! – продолжила и Гражданка
Война речь к судье. – Да, Максимова участвовала в железнодорожном пикетировании
между Москвой и Кишиневом в знак протеста против ареста нашего Президента. Вела
себя стойко и во время захвата оружия на военной Базе. Шла грудью на танк!..
Подсудимая же в акциях неповиновения режиму антинародному замечена не была.
Война
сошла чинно с помоста, не взглянув на попа, позволяя кружить-вьюжить канитель
полярную другим уж.
–
Жопы они толстые отсидели на рельсах. Какую ни возьми – разведенка! Должности
оттяпали: кто бухгалтер, кто профорг! А я на почте допоздна, дома дети и муж! –
Нина Сергеевна в крик форматный: одна
против всех. – Помыть-постирать-сготовить… Если бы женщины долг выполняли
матери-супруги, а депутаты защищали нас в Парламенте – тебе нечего было б
здесь!.. – потрясала вслед хлопающей дверью Гражданке Война.
–
Ваша честь, – за кафедру громоздилась Ершова, соседка Максимовой (реквизитор
совал ей под ноги подиум, увеличивая рост). – Мы приглашали Нинку, но у нее
всегда: то геморрой, то герпес!.. Это чем же мы, по ее мнению поганому, на
постах боевых занимались? Я кепи связала Президенту, кто-то – свитер, носки…
–
Переговоры телефонные подслушивать они меня вербовали да письма-посылки вскрывать…
– Нина Сергеевна ожесточенно.
–
Э-э-эх-ма!.. А ведь именно мы со Светой Максимовой ввели эту гадину в круг наш,
в сауну и в зал спортивный. И ценности семейные традиционные блюдем. У меня три
внучки и правнук…
–
Ершова, довольно! – не выдерживает показно судья. – Ответьте: какое наказание
считаете приемлемым для подсудимой?
–
Да гореть ей до скончания!.. Бандеровка-бендеровка!
Поп
посмеивался в бороду-усы. В отличие от других истых он не пугает Концом Света,
зная, что конец физико-биологический, а стало быть, и светоносный, не выгоден никому. Сегодня в зале два
подопечных его – Гудронко и Кацюков, как подсолнухи на грядке перед камерой
рядом с ним. Не беда, что воду будут лить на мельницу подсудимой (оба учились с
ее детьми), – для проявленности пущей, для стихий схлестывания!
–
Я знаю Нину Сергеевну много лет: с ее сыном и с дочерью знаком. – Первым из
друзей вызвался Алеша. – Идеал хозяйки и матери… Всегда чем-то угостит,
расспросит, ободрит… Но то, чему мы, приднестровцы, свидетели на протяжении
лет, – уму непостижимо!.. Это я к вам обращаюсь, господин-режиссер! – взвился
он за массовки ряды. – Вы позорите… бендерчан и тех, кто по ту сторону баррикад… здесь гибли… кровь рекой лилась…
Режиссер
сделал жест оператору: «Писать!» Не стопорить.
–
Все это мерзко-мерзко. Так порой хочется утром в Днестре окунуться. Но
представляешь Максимову с этим ее: «Доброе утро! уровень воды в Днестре – 5,20
м; температура по Цельсию 25!.. Приятного отдыха!..» – и ощущаешь себя идиотом,
измышляя слово ответное теледиве сей… Дальше по берегу – вся группа
съемочная… А с верхней террасы набережной – Ершова с призывом участвовать в
теле-нелепости!.. Словом, пробираешься на реку, как под приглядом
снайперским… Наконец, у дебаркадера устремишься в воду, тут тебе радиоузел
Станции спасательной по мозгам: «Купание на правом берегу запрещено!..»
Алеша
вне себя. Хорошо, не пытаются ополченца перебивать:
–
Нина Сергеевна, голубушка, вас используют!.. А Вы ведь стихи писали, натура
тонкая… Уехали бы к детям в Америку!
–
Ах, Алеша, твоими устами бы… – Нина Сергеевна картинно всплеснула. – Куда ж
теперь уголовнице: не выездная! Ты
единственный за сезон свидетель добрый мой. Спасибо тебе… – чувствовалось:
вне формата она уж никак.
Инициативу
по отмашке перехватывает спасатель-водник:
–
Гудронко, выступивший только, нарушает дисциплину: русло Днестра пересекает; у
него, видишь ли, моцион!.. А нам, в случае чего, со снаряжением дно
прочесывать?!. Даром, что ополченец, не то б влепили на полную катушку штраф…
Но я о другом хотел донести. Эта
женщина, подсудимая, очень распутная. Я в бинокль все вижу: с йогом Хребтищевым
зажимается в кустах и на дебаркадере… причем, они абсолютно голые…
–
Голые!.. Ха-ха-ха!.. Да мы одежду сушиться развесили. Воду в кранах экономим.
Еще пожалуйся милиции экологической, что костер раскладываем и картошку печем,
удочку закидываем!..
–
Нина Сергеевна, зачем так свидетельствуете? Новый эпизод заведут! – не выдержал
Гудронко с места. – Еще на сезон серий?
–
Ах, Алешенька, я ведь этой потерпевшей
с десяток писем накатала примирительных – по наущению участкового. А теперь они
и есть первеющие против меня улики – на сезон целый… Но все равно, спасибо
тебе!.. – актриса уж, Нина Сергеевна,
упредила, обыграла-сгладила шероховатости, прянувшие с бунтом стихийным.
–
Секретарь, на следующее заседание обеспечьте привод свидетеля Хребтищева! –
говорит судья.
–
Ваша честь, я протестую! – Нина Сергеевна в крик. – Он карму испортит и ауру –
и тогда Республике нашей кирдык!
–
Кирилл, – судья к режиссеру знак, чтобы остановили съемку. – Тут еще какой-то
мужик в свидетели рвется.
–
Товарищи, я защитник Приднестровья. У меня катаракта. Денег нет на операцию…
Я все инстанции в Тирасполе прошел…
–
Нет, нет, его мы отдельно – проверим на фотогеничность, – пришипился режиссер
Кирилл из Москвы.
…Сережа
Кацюков молчал. Купание в реке он не любил, ни по эту сторону, ни по ту…
Сидел и ждал. Поп Василий обещался с темой «Героическое в быту и в культуре»;
так уж у них повелось со скамьи школьной: отчеты наставнику раз в месяц.
Нынешняя встреча совпала с заседанием судебным…
Испросил
у судьи слово поп – проповедь:
–
Хочу, братия и сестры, донести с экрана. А именно: все так называемое героическое должно идти от властей, – им
виднее: к чему и почему. Единицы и не должны со своим возбухать, так как к
Единому Целому стремимся… («Нам же, служителям, – думал втуне поп Василий, –
сподручнее хаос управляемый: близимся мы – по сантиметру в день – к Империи по
форме евразийской, но по сути
благословенной – Вселенской!..») Моя
мечта, – гремел колокол-поп, – чтобы даже китайцы лет эдак через двадцать в
православие обратились…
–
Но Китай исповедует конфуцианство и буддизм, и более ранние даосские формы
веды, – возмутился Сергей, подняв руку к камере. – Христианству не пробиться –
молодо еще!
–
Именно: молодо! – отвечал поп. – И
флаг в руки нам! Воля политическая: обращать принимающих гражданство
российское…
–
Это ерунда! – вещал и Сергей. – Заставить всех скопом – государствами и
народами – втискиваться в штамп… Данная схема мертва. В ней нет рефлексии.
Глобализм. Или вам чем безнадежнее и тупее зрит себя всяк сущий здесь тростник,
тем более территория эта предрасположена для опыта-переноса на всю оконечность
имперскую? И даже Вселенскую!
Поп
Василий отвечал тенденциозное – в защиту власти и веры, но понятно было, что
вырваться за пределы конструкции «химической» он не в силах. Судья прекратила
прения ударом молотка. Режиссер был доволен сегодняшним совещанием – и
остановил съемку коронным своим: «Снято!»
А пока Тирасполь все выедает
Телереклама
шоколада молочного – метафора Нежности. Виды города респектабельного; люди, их
лица устремленные; за углом здания некая буренка жмет копытцем на педаль
серебряную: через шланг прозрачный закачивает пузыри молочные в недра! Покрытие
тротуара пучится, словно резиновое; пешеходы в парадокс сей припадают друг к
другу. Все вокруг полонится чувствами, обусловленными наклоном доброты.
Но
в Бендерах, подвергнутых нагнетанию шаров огненных в лето 92-го, люди
артикулируют матерно, когда ступают на асфальт. И автомобилисты заходятся на
рытвины и ямы. Через двадцать лет после войны Бендеры – еще город фронтовой.
Фасады домов изрешечены пулями, бордюры обломаны, кустарники разрослись в
дебри, фабрики-заводы обмерли в пантомиме: глазницы слепые цехов, станины
обветшалые кранов козловых… У комбината молочного на приколе молоковоз:
дерево из люка откинутого вымахало… Если бы не месседжи пропагандистские в
годину Совка, как у них там, на
Западе, – пояс ржавчины, все запаршивело распадом и тлей, – было бы не столь
обидно. Картина бедствия побивает мозг в реальном
пространстве-времени (по сути, нереальном!)
Отец
Алеши был металлургом, лил детали машин для сельхозтехники, а умер в пятую
годовщину Республики в нужде и в муках: ждал операции, врачи ждали взятки.
Умерла и мать – в десятую годовщину ПМР. Один, как перст. Только Бублик-кот;
ветер и дождь аккомпанируют в пространстве одичалом. Прячет лицо в портьеру
Алексей. Такой вот наклон…
Все
выедает Тирасполь. Банки, офисы, Дворцы ледовые, бассейны и стадионы; дороги и
тротуары, – шик-блеск; фасады архитектуры стольной, все обихожено рукой спеца
(не мента); и кроны деревьев по лекалам. А племя молодое раскатное от баков
мусорных выдворено с глаз. Впечатление: Тирасполь совершил подвиг ратный и
почивает на лаврах…
Сережа
Кацюков фиксирует негатив бендерский – на пленки негатив – история рассудит, куда: либо во всемирную сеть на веки
вечные, либо в газету Кишиневскую (в Тираспольской живо обвинят в тенденциях
подрывных), либо в стол – до лучших времен. Геройствует! Хватит ли у него сил
покуситься на попов и ментов? И название ж придумал: «ПМР: Пленэры Мои
Раздолбайские». Он прозревает век в расщелинах стен и в ухабах на асфальте.
Каждая трещина – новое «сейчас», Всегда
Сейчас!.. Символ сознания расколотого, символ народа.
И
дело даже не в том, что Бендеры, в отличие от других городов и весей
Приднестровья, вынесли невзгоды войны (включая Час комендантский!), а в том,
что историко-культурная и географическая данность (остальное
царство-государство самопровозглашенное на берегу Левом пребывает) накладывает
отпечаток на суждения-намерения. Бендерские депутаты не столь рьяно ратовали за
сепаратизм – ведь это удар в спину русскоговорящих в Кишиневе и Бельцах,
контингенту большему в разы, нежели в полосе по Днестру. В ответ тираспольчане
относятся к пережившим осаду огневую и беженство как к неблагонадежным. На работу не склонны брать: бог весть чего ожидать
от потрясенного войной. При том, что
расстояние между Бендерами и Тирасполем – десять километров, должны бы
объединить. Бендерчан так и называют, смеясь: «блокадники», или еще обиднее –
«бешенцы»! Думают начальнички турнуть город обратно – в Молдову? Может, и верно
с воззрений рациональных, не с этических. Куда Тирасполю и Бендерам друг без
друга – без борьбы постоянной в преодолении себя? Хотя бендерчане и положили с
прибором в долгие «вечера комендантские» на все версии возможные бытия «под Тирасполем» или «под Кишиневом».
Случай.
На момент, когда армия молдавская взяла подступы к мосту через Днестр, путь
беженцам на Восток был отрезан. В это время тираспольчане, не знавшие войны,
караванами (груженые и мебелью!) двинули на Украину, сходу захватывая лагеря
отдыха черноморского. Когда же через неделю под давлением Креста Красного дали
«зеленый свет» жителям Бендер, то их скорбный из пенатов разоренных исход в
Украину обернулся «очарованием» очередным. Все места под Солнцем и Луной были
уже заняты.
А
вот мать молодая с грудничком, поборница Я
хочу!, думала – не звери, потеснятся. Но ее везде гнали! Обвинили в
самозванстве. У нее нет паспорта – поди, докажи
тем, у кого документов гора. Если б не этот хлам филистерский, хватило
койко-места. Намыкавшись от одной базы укомплектованной к другой, вне
сочувствия, она вошла в море с дитем – по складкам песка нежного… туда, где парус на горизонте… Об этом горюют, войну
воспоминая, бендерчане: образ утопленницы с ребенком… Такой «наклон сердечный» в республике
поповско-ментовской… ГУЛаг.
И
обездоленных этих режим увенчивает своим «нельзя». Мало того, что из ПМР выезд
затруднен без бумаг «признанных»: шаг стремишь тупо вперед-назад по вольеру, –
так еще решетка из установлений: «В связи с работой комиссии согласительной МС
Дом культуры закрыт»; «В связи с ситуацией политической курсирование
дизель-поездов Бендеры-Кишинев и Бендеры-Одесса прекращено»… (А теперь еще и
телешоу судное мозги выедает, сеет отвращение к себе и ближнему. Куда бежать,
где укрыться?) Для сравнения: что делал бы житель подмосковный, если б
пресеклись поездки его в Москву – на учебу, работу, досуг культурный? Перестал
бы мыться и бриться, и взгляд обрел бы пришибленный. А ведь для бендерчан
Кишинев и Одесса – отдушина, та возможность,
что для жителя Подмосковья – Москва. Люди знакомились, общались, свадьбы под
стук колес справляли; братство дизель-поездное процветало!..
Стандарт
связи мобильной корпорация «Шериф» избрала иной, чем в Молдове, – снизить
уровень коммуникации социальной! Раскатали народ! В гудрон, в плоскость
впечатали, угребая по путям староновым. Изничтожили
в настоящем – будущему в пример!
Мужчина-женщина и женщина-мужчина
Сергей
Кацюков не жаловал разговоры про женщин. Не донимал этим и Алешу, зная о его
нелюдимости после убийства тех пятерых, государством санкционированного, и…
девственности. Женщин избегал бесповоротно; но было исключение. Гражданка
Война. Алеша всегда краснел и загорались его глаза положительно, когда Сергей
как сосед и товарищ школьный, а отнюдь не соучастник походов по бабам, обмолвивался о ней. О, в том
была разница принципиальная между ними: Сергей имел жену и любовниц, Алеша –
картины наплывающие, публицистические вполне. А ведь Алешке-то уж можно и
рассказать – как там все с женщинами?
Сергей и изливал – про ту, о коей в
другом кругу – ни-ни… про свою первую
женщину…
Он
пришел штатным фотографом в «Листок боевой» недорослем двадцати лет, которого
турнули из института. Ее уже тогда прозвали коллеги – Гражданка Война. Сереже
нужна была крыша, чтобы не загреметь в армию, – под началом военным органа
печатного и пробавлялся… Тридцатитрехлетняя же с косой смоляной хозяйка,
парфюмами благоухая, имела, безусловно, покровителя – в разведке военной или в
ГБ, среди генералов вращалась, но клюнула в рабы грез ночных и гнетущих
«прогрессиста», у коего на факультете искусств в Кишиневе проблемы взвихрились
– что-то детское, левое, ею
преодоленное: то ли анархизм, то ли троцкизм.
Он
вообще «не западал» на нее: груба и не обнаруживает горизонтов. Но вот участие
ее в акциях карательных еще до кампании военной («Во благо имперское!») сразили
юношу пылкого, забросившего ВУЗ. В их отношениях она была старослужащей, с
правом на безумства деспотические, а он – исполнителем прихотей с синдромом
стокгольмским. Стирал ей и нижнее белье… (Все это исповедовал Алеше как
монаху, являя вещественное: те же наручники мельхиоровые с гравировкой «Слово и
Дело», коими пристегивала «салагу».) Она требовала подчинения невероятного – за
отмазку от армии, владела не только душой и телом, но и чем-то еще. Выискивала это.
–
Сережа, я старше тебя на тринадцать лет, – разметавшись в постели, как с мышем.
– Если прикажу: замуж? – Она не говорила «жениться».
–
Конечно!
–
Я буду муж, а ты – жена! – она могла так сказать интеллигенту женоподобному. –
Пока я в звании майора. Но буду и полковником, рано или поздно…
–
Как скажешь, мой генерал!
–
А кем будешь ты? Женой-рогоносицей?
–
Самим собой, если позволишь?!
–
Мужчина-жена будет угребать по философиям, чернить фактуру государственную, а
генерал ее прикрывать, – так?
–
Так точно, – Сергей знал, куда крен: в рывок растленный.
–
Что остается «мужу» по канону домостроевскому? – любила щеголять к месту и не к
месту из установлений. – …Жду
ответа!
–
Наказать «жену». Никаких витиеватостей левоцентристских впредь – в едином строе
право-патриархальном…
Сами
экзекуции были не жестоки, что-то из фарса психо-садо-мазо и не без
переодеваний в экзотику: черные трусы кожаные, корсет (для «женщины», в которую
обращался Сережа), а в руке – кнут (для «мужчины», в которого обращалась она).
Тискала-трепала
его за щеки – со средней силой.
–
Вот тебе – «новый уклад»!.. Бес-с-гос-с-сударс-с-ственный!! – шипела, как змея;
била по левой и по правой ланите. – Вот тебе – «формат между полами-участниками
договора социального»!.. Никто не вправе выпадать из-под машины
принуждения!!
И
это вещала сепаратистка с посвящением (в ГРУ или в СВР), разрушитель
государства молдавского; ей только в радость, что любовник зеленый исповедует
«переключение устоев личности на общество без насилия», лопочет из
гуманистов… Сергей стоял с руками по швам, голый, посреди комнаты. А вот
орган его детородный, невзирая ни на какие мозга обиды, набухал предательски.
Было уже в этом соглашательство. Она затаптывала росток не просто
анархиста-индивидуалиста, кем, впрочем, и не являлся Кацюков, она топтала
бóльшее. Вдвоем убивали Гения в нем.
Как-то
избил ее по-настоящему (натура
увлекающаяся, не отнять), расцвел у Гражданки фингал, без очков никуда
солнцезащитных. Это случилось за месяц до войны (может статься фингал и отложил
сроки); перед патронами в Тирасполе (ГРУ или СВР, не суть!) отбрехалась. Сергей
же предпочел быть собой, а не мужчиной-женщиной при женщине-мужчине. Сбежал к
товарищу в Кишинев, пробухал месяц, – тем и спасся от мобилизации самочинной
Володьки Батогова.
Тени забитых предков
Сколько
ликов, интонаций голоса и жестов, характера привычек, вариаций юркнуть в
одежонку нехитрую из доски гробовой, – человека долженствующего, но сошедшего
уж со сцены жизни с криком к Богу (косила людей не война, а что пришло с ней,
фиаско терпящих образец), Алеша ведет
в себе; они все живут в нем… Посещает Алеша погост родителей и знакомых…
Испившие чашу, вы – здесь! «История» и «судьба» воочию.
Кладбище
разрослось за десятилетия республики поверх границ национальных и
идеологических. Еще памятны усыпальницы графские в старом некрополе: кованые
решетки, вазы, навесы готические. Ныне в целях оптимизации землепользования
ограды воспрещены: лишь кресты и тумбы (можно из гранита), ни деревца, ни
кусточка… Новое кладбище перемахнуло пределы, как чумовое, метнулось в поля,
сползло к ручью; с другого фланга уперлось проспектами-улицами – в городские
проспекты-улицы… Сложилась здесь и топонимика.
Воины-афганцы
– на Аллее Почета; бок о бок и менты, бойцы ТСО, пожарники, погибшие в
лето-92… А этот ополченец в сражении не погиб: конструкция внушительная из
железа, Колонна Москвина, давшая и название променаде из обращенных: Улица Москвина. Все сбережения, добытые
трудом рабским в столице российской, обратил он в колосс. От перегрузки
физической и моральной на издыхании, призвав архитектора, – и возникла
вертикаль в одиннадцать метров! – с лентами, масками, барельефами, доносящими
историю Бендер; в медальоне портрет Москвина и логотип литейщика. Аисты вьют
гнездо на верхотуре…
Еще
пример обстоятельно-беспрецедентный. Квартал Пикалова-Сырбу. Бородачи подозрительные из мраморных плоскостей –
рядом их памятники. В пику отъезжающим на заработки, не обращались в
перекати-поле; раззадорились до того, что протолкнули закон в Совете, – изымали
полпроцента из переводов гастарбайтеров в пользу города и патриотов, не
покидающих его. И по сей день на столбах агитки лохматятся, где Пикалов и Сырбу
призывают не горбатить на новых:
русских-украинцев-молдаван… После смерти одного апологета (инфаркт) и другого
хватил удар; организация их выродилась в чистую конфронтацию с Кишиневом – как
и все, точится в регионе самопровозглашенном: под борьбу.
Претерпевшие
до конца, как сияют навстречу ваши лица! Будто восстали из гробов: Кузнецовы,
Токаревы, Бондари и Ковали… Художник Андрей Афанасьев – и ты взираешь поверх, но память о тебе – ни этикетки
для промышленности консервной и швейной, и даже ни герб Бендер: шестеренки и
колоски, волны Днестра (со времен же сепаратизма – полное твое забвение, исходя
из веяния псевдо: возвращение к черно-желтому гербу Империи!), а диптих «Аура
Бендер – до и после». На полотнах генплан города в ключе абстракционистском и о
двух ипостасях. До: белое над разным
по густоте серым, чистые цвета геральдические и позолота. После: серое на черном, и кляксы кровяные…
О,
старина Владимир Лопатьев, поэт-моряк, чей Пегас гэбистами не заарканен,
взявшими Музу Приднестровскую в полон! Набатом гремит с плиты гробовой: «Друзей
умирают планеты, / Но светит космический Крест. / Кадеты, кадеты, кадеты, /
Живет офицерская честь!..» Ныне и присно за «Кадетов» – ГУЛаг смельчаку.
Знается
Алеша и с этим столбиком деревянным – в Квартале трудяг. Любовь Андреевна
Рыжикова, стахановка-многостаночница «Шелкового комбината». Ее трехкомнатную
квартиру в доме на Комсомольской прибрали под сурдинку ушлые, в обход
наследников, одноклассников Алешиных, которые не в соцсетях щелкают по клавишам
– вытравлены с лика земли: один близняш – войной, другой – водярой паленой…
Оба подхоронены к матери; так и дыбятся у нее на груди, как на нарах
трехэтажных…
Опять
соседка по дому – супруга Хребтищева, измученная харизмой любвеобильной (и
столь же склочной!) мужа. Волосы гладко зачесаны, белый воротничок, камея, –
барышня тургеневская, породившая на свет Гражданку Войну…
А
под сим валуном (в Квартале трудяг же, у забора) останки, как сказывает молва,
комбата Карданова, приказ презревшего штабов диффузных покинуть город за два
дня до войны. Сражался в осаде круговой: «свои» и «враги» имели к нему
претензии. Проворнее оказались «свои»: труп обожженный с рук обрубками (по
обычаю рубили «медведю» опальному лапы) кинули в канаву. Но также рьяно молва
утверждает, что жив герой, – и вот-вот явится в образе лучезарном гвоздить
притеснителя народного…
Чета
Смирновых – президента однофамильцы – от дистрофии павшие, а некогда
благополучные и не шкурники: в «Жигуль» дочь усадят с друзей ватагой – и на
Днестр. Смирновы-старшие здесь, а где
младшая с выводком сынов? – у баков мусорных обретается; в квартире ее по
Советской пристав судебный поселился…
А
вот пристанище последнее Димы Михайлюка, музыканта от Бога; обучал Гудронко
игре на гитаре в юношестве. Сгорел на производстве частном (тяжело зарабатывал
на жизнь, не желая по кабакам халтурить), хозяин артели ни словом не
обмолвился, что дело связано с летучим веществом ядовитым…
Опять
друг: Серега Горчак, художником величался. Отец его (он тоже тут) заведовал
школой молдавской; в начале 90-х движим был ликбезом грамоты румынской – чтобы
русские в ногу с братьями-молдаванами к рубежам новым! Уроки бесплатные
наладил. Интеллектуалы потянулись: к Михаю Еминеску в подлиннике, к латыни
прикоснуться! Ведь внешний вал Империи Рима дыбится в километре к югу от
Бендер! Впрочем, знание языков считалось у варваров делом постыдным. Запретили
синепогонники курсы; а директора уволили… Цельность характеров. Экспозиция
музея краеведческого выполнялась на графике латинской; Горчак-младший оформлял;
потом в течение лет обратно переводили на кириллицу, но Серега отказался
сшибать графику в пояснениях к экспонатам… Осуждена была инициатива
просветительная Горчаков: преданы анафеме в ПМР.
И
пошел плясать Дом сердец разбитых. Ровесники Алеши, все призывнее лики. «Кто и
когда нашу волю загнал?..» – их SOS не услышан… Развлечение (в отрыве от сериала-судилища
вдов двух) – поход на кладбище. Курсируют такси маршрутные; здесь и ларьки:
мороженное и Кока-кола… Зачастую в проходах устраиваются петард-шоу.
Вспоминая войну, колдуют чистилище сие огненное вновь. Потребляют спиртное. И
наркоту. Тоже напасть. Как недавно улицы усевали гильзы автоматные, сейчас –
шприцы. И бутылки пластиковые с наверченной фольгой обожженной (кайф всасывают
через донышко). Все это с презервативами, что кожура банановая, – среди могил,
и на кресты насажено-воткнуто: живые донимают почивших о демоническом здесь и сейчас средстве
взвинчивания себя!.. Мужчины и женщины любят нынче наркоту, и даже дети. Салют
оглашенный и грохот, как в монтаже киношном. (Кроме телевизора и не с чем
сравнить им). Усмехаясь горько, присматривают место – в районе «Рукавов
длинных». Сразу за мини-маркетом ширится фронт: тысячи героев, отвлеченных от
жизни, кто колол в себя кайф и прятал вены за рукавами… пока люди погон и
сутан вершили империю псевдо!..
О,
новшество в планировке кладбищенской: переулок Медовый. Ветераны завода
оборонного, принявшие смерть в виде банки меда к юбилею ПМР. Старики
приложились к дару сладостному, но не справились утробы: сахар в крови, язвы по
телу… Аккурат за Медовым – Персиковый тупик. Эмбарго страны-гаранта на фрукты
молдавские в сбыт принудительный их населению (в счет зарплаты) выплавляется –
в голод белковый.
Далее
и до горизонта – Долина Фараонов, привечающая тех, кто в скорлупках бетонных
затих незримо, в мумию превратился – и выявлен усилием служб коммунальных за
неуплату. Так и лежат по гробам, листок писчий к груди прижимая. В свитках тех
жалобы к Фараону: «В моей смерти прошу винить…» Коммунальщики те письмена из
рук мумий не выдирают (меньше знаешь – больше живешь! не накликать бы гнев
небес!). Хоронят их, родственников не имеющих (с ними и четвероногих
мумифицированных, разделивших хозяев участь), под столбиками с шифром. Попы и
менты сюда ни ногой – укор прямой на поле их непогрешимости.
Многие
из сошедших могли бы наполнить щебетом забот улицы, на лады интонациями
восчувствования, – дух города составлять… Конечно, масса – как рыбешки: куда
вожак, туда и косяк, но вот единицы (сотня в масштабе города, тысячи – в
масштабе страны) могли бы породить ресурс. Алеша и несет по сему скорбь, память
обо всех и каждом в потенциале: покаяние…
Приднестровье
сегодня – притча во языцех, беды символ. Украины Восток, «республики народные»,
– кандидаты на отток беспрецедентный и вымирание. Как всегда, нерадивы ученики:
народ – это тело без разума, нет сил головку на плечах держать. Знать, время
опять покажет, во что вляпываются с
провозглашением очередным. Совок гребет, мысли здравой не оставляя в Плоскости.
Если ты против раската всеобщего – враг!.. Вместо того, чтобы обосновать
принцип соседства в многосложности цветущей, эти самые нации-народности опять в
барак, пусть и перекроенный на ячеи и с Интернетом. «Умрем вместе!» – лозунг над
головой Коменданта. Цифры говорят за себя: население Бендер сократилось за
двадцать лет со 140 до 60 тысяч!.. Нас приучают к мысли: в этой жизни нам может
принадлежать только смерть!! Акакии Акакиевичи будут нападать – на Кадиллаки,
осиянные кадилами, чтобы свести равно с ума и виноватых, и безвинных!..
Пятьдесят кубов – кгб-дел и кгб-годов!
Министр
госбезопасности ПМР Антюфеев-Шевцов сидел над «делами» в кухне-кабинете бывшей
квартирки своей на девятом этаже (в крыле угловом дома – и жилище Президента ПМР,
как и министр, резиденцию загородную с семейством предпочитающего). После
конфликта военного с Кишиневом эта трехкомнатка в центре Тирасполя вмещает
эвакуированный Архив КГБ. Переправка Архива сродни операции военно-полевой, с
балетом Марлезонским большим…
В
полночь из ворот ведомства известного (портик о колоннах сей значится в ряду
фасадном близ парка, над коим высится эпохально с крестом и мечом Штефан
Великий, земли объединивший молдавские) выехал транспорт груженый: фургонов
несколько, урчащих приглушенно и при фарах в лучах инфракрасных. Уже через час
кортеж-невидимка по трассе главной – вперед, сметая в лепеху лысую встречных и
поперечных, – ведь и война шла свирепая тут, и мясо молодое солдат после
обстрела Лебедя-генерала усевало подворья на километры в округе, – итак,
кортеж, минуя по касательной Бендеры, полонил двор девятиэтажки в Тирасполе…
А за полчаса химзащиты батальон обработал двор столицы сепаратистской газом (из
тех, что пользуют на террористах и заложниках их). Граждане случайные навзничь
у подъездов лежали с глазами, распахнутыми в вечность, – на Большой Марлезон
Звездный… И вот противогазы в цепь выстроились, чтобы лифтом не грохотать; и
потекли короба на девятый ряды громоздить. Шаг у солдат кошачий, в чешки
балетные ноги их мозолистые взуты, так что ни звука, ни пука…
Антюфеев-Шевцов
в шлеме сил воздушно-космических из кухни наблюдал. Архив в порядке алфавитном
на месте передислокации вырастал; и о мероприятии ни одна душа профанская ни
духом, ни глазом… Кружение солдат с коробами, пируэты виртуозные, па… Без
сучка и задоринки вышло, исключая факт «сноса крыши» одному из бойцов, под
ношей противогаз сдвинувшему. Короб, датированный 1956-м, повалился, папки дел
разметались. Пробовал собрать боец, но уж рвал все в клочья, не ведая зачем; сник в позе лебедя умирающего.
Его выносили под начавший играть (в скафандре чекиста актуализировался)
Мендельсона вальс…
С
тех пор неотлучно при богатстве своем Антюфеев-Шевцов – как Гобсек чахнет!..
Кабинетом и явочной служит кухня с цветком неизменным на плите, где чайник
кипит постоянно… Любит хозяин из подстаканника с профилем Феликса чай пить. А
ведь чекистом стал, в звание взведясь, – мужчиной уж зрелым.
За
Архив этот министр обещал лидера группировки «Скорпионы и Барсуки», томившегося
в застенках. Выдавать, однако, террориста Кишиневу не стал, – без пояснений, и
сторона противная не настаивала. Слишком много тот знал, мог дел натворить
покруче выпуска кишек в таз, – что и демонстрировал с загнобленными им
глашатаями Приднестровья звена нижнего и среднего до войны, – тазом медным всех
кураторов и накрыть! Что ж, если и не обменяли, то явно из Тирасполя сигналили,
что устранят его. Работа черная за кишиневских – всем спокойнее.
Короба.
Пятьдесят несгораемых, под потолок, с откинутой передней и задней панелью,
стеллажи с переборками, уставленные папками «дел» агентуры молдавской.
Изобретение виртуозное для разворачивания и реагирования в любых условиях…
«Дела»
– аккурат с июня 1940-го, когда вошли в Бессарабию советские войска по пакту
Риббентропа-Молотова: кто за Советы,
кто против? (Такие же списки требовал
и он, мент совковый, в 1990-м: кто за провозглашение анклава, кто против?..)
Показательно, что и до августа 1992-го писала Контора Кишиневская – в
условиях-то Независимости. Тонизатор для выпавших, себя чистенькими возомнивших. Но бывших агентов не бывает!.. Недоумки
кишиневские – люстрации испугались: думали, не будет Архива, не грозит и
разоблачение. Хрена! И в розницу, и пачками продавал купцам в Кишинев (в газеты
иль в корпорации частные) и продавать будет, и никто ему здесь не указ. Статья
дохода. Куй железо, пока горячо!..
Сегодня
Антюфеева-Шевцова волнует папка февраля 1956-го – пик Террора Большого
молдавского! (Из того сундучка оброненного.) А в ней – Постановление суда
полевого и тут же – Протокол об исполнении приговора над последним наци
молдавским близ села Бужор, инициативу держащим в узах: «Молдова историческая
со столицей в Яссах, состоятельная и в традициях, и в духе народном, в
противовес узурпирующей власть и страну в целом Валахии со столицей в
Бухаресте!..» Контрольный выстрел… трупы заговорщиков утилизированы в штольню
заброшенную… В пятерке «суда» – уполномоченный НКВД, дед Гражданки Война. Так
что шефство над командой футбольной – хобби, прикрытие для командировок в те же
Яссы, где и вздыбилась голова гидры заговорщицкой, душимых руководителями
Румынии и не удушенных. Ребята же наши в тренниках, в отрыве от мяча, закрутили
там гайки покруче валахов кичливых, наследников волчицы римской: всю работу черную
взяли на себя! (И Николае Чаушеску вскоре поле благодатное досталось – для
взращивания унионистов без единого сорняка молдавского! Принял же смерть,
напоровшись на камень подводный венгерских нациков. Но это детали…)
Министр
ждет «на чай» внучку верную вершителя-исполнителя. Подарит ей Эпизод с деда
участием. И Террориста подарит… Гражданка Война давно стягивает круги к
камере той: устранить погрешность свою в исполнении – порвать в клочья фашиста.
Свинья, как говорится, грязь завсегда найдет, а Война – фашиста своего! Вонзить
челюсти в плоть наци – не опереточного, нет, не пестуемого для телеэкрана, а
настоящего – это еще заслужить…
Стремит
в прихожую просторную. У вешалки рычаг жмет: шкаф-гардероб с кителей дюжиной в
планках орденских, рубашками и ботинками опрокидывается, в ложе комфортности
повышенной обращается. Кровать баррикадирует стальную дверь, никто не
ворвется!.. Рычаг возвращает ложе обратно. Хм, до встречи еще два часа. Заходит
в туалет. Морщит лоб. Вот ведь – строчит и строчит агент беспокойный Батогов о
состоянии канализации Бендерской: город-де сметет волна нечистот! А в Тирасполе
– лучше? В центре самом смердит! Жрать, говорят, нечего, откуда ж срут столько
люди?.. И потом, этот Батогов. По доносу Шишкина-Руссу опять мотался в Питер.
За каким таким интересом? Сети заговора плетет, раскол в расколе сеет?..
Империя сплошь в голове у всех. Перестраховщики.
Смывать
за собой не стал, успеется в тренде народном. Еще б из чайника водички
тепленькой в стакан налить – зубы почистить: обаять следует Гражданку Война по
всем пунктам!
Чем
же занят министр в ожидании? – Множит Дело личное!!
Для Архива местного и поместного пишет свою историю. Что здесь правда, что
вымысел? Деза – информации разновидность!.. Клей, ножницы, фломастеры перед
ним… Разбирает, вырезает, лепит… Галерея из фото любимых: майор
Вильнюсского ОМОНА во время подавления демонстрации у Телецентра – в шлеме с
забралом и при щите: лучшая композиция, какая может степень важности будущей
акцент сгустить. Нет лица, тлетворность малохольную заподозрить способного в
нем, – лишь дубина в руке восьмерки выписывает: по черепу оппозиционеру в
очечках и с оскалом кроличьим. Траекторию хода оружия терминатора камера
засняла в рапиде…
А
вот Антюфеев-Шевцов на фоне памятника Суворову в Тирасполе – тоже лица нет. В
тени за огромной скульптурой коня с яйцами; после Вильнюса приписан мент к
ведомству ГБ.
А
вот министр и Президент ПМР по огородам шарят. Агитацию отслужили в клубе
сельском – и полями: где кукурузы початок, где кабачок, где помидорину укатят к
столу. «Ишь, какие лихие мы – два жука-бородача. Сурьезные, на пути не
попадайся!.. Легенда; но что-то в ней графоманское: насчет прокорма
самостоятельного. И пофиг – чем необычней, тем и правдоподобней!»
А
вот, ни много ни мало: в кимоно в зале борьбы – поединок с Лебедем-генералом,
вид на спину министра несогбенную. Война Гражданка лыбится: нравятся оба ей.
Антюфеев-Шевцов зрел с ней: сегодня начали, завтра прекратили амбиций
вымещение; Лебедь же – затяжное и муторное предпочитал. Победил мужчина с лицом
открытым и будто топором рубленным. «Мы матом не ругаемся, мы им
разговариваем!!» На два месяца жарких она стала женщиной генерала армейского.
Но гэбэ возьмет реванш.
А
вот в резиденции Проханыча загородной, в кругу ума патриотического: Проханыч,
Лимонкин, кто-то еще… Услуга за услугу:
они ему – прием форматный в газетах, а он им – фотосессию у расстрелянного горисполкома
Бендерского, когда война уж завершена,
– напилась кровушки Гражданочка!.. Ох, стерва!.. Кстати, надо жалюзи опустить –
знак: можно входить!.. Позже в издательстве «Ад маргинелла» книга Проханыча
вышла про участие ФСБ в подрыве домов в Москве. Чтоб публику к ногтю
либеральную – знали, под кем!! У
камина сидели, вискарь тянули, Лимонкин к Проханычу с придирками… и в момент
этот – словно гром с небес: «Война идет геополитическая и космическая!.. –
Проханыч в халате стремит с бокалом к середине зала, оленей морды увешаны по
стенам, глаза вытараскивает, как олень тот, и кричит: – Зло злом
запечатывается!.. – раза три – Запечатывается!! Наша Война – свята!!» И
Проханыч любит Войну Гражданочку, в
ногах валялся, колготки черные на коленках слюнявил ей, соловей Генштаба; ну, а
как же ее не любить?!
Звонок
телефонный обрывает галерею министра воспоминаний.
–
Але?!. Что я слышу: в кандидаты целишься? Так я вспомню. За тобой пешеход на
«зебре», навитый на пьяные колеса твои… Думай. Дело в Архиве, адью!..
…Вот
и с Гражданкой построже надо бы, – возвращается опять в русло привычное. Она
придет, и я припечатаю конкретно ее. (Комитет по правам человека сегодня
собирается в Парламенте, там будет жена председательствовать, раньше полуночи
не разрулят…) – «Так, с кем же ты воевала в лето 1992-го?.. Откуда ж столько
врагов-националистов в самой интернациональной из республик с самым
показательным КГБ?.. И за какую-такую Победу спасибо твоему деду?.. В ноги КГБ вались!.. Дались тебе эти армейские?..»
Припечатать
ее, стерву, чтоб сговорчивей была, и насчет зверька хищного между ног –
укоротить… с сосунками, ишь, крутит, тьфу… Надо ее в чувство, чтобы не
задавалась; в кулаке ее надо, чтобы не расслаблялась, и не пережимать без
надобности!.. Кто ее кураторы? Вот в чем вопрос! Вот в чем допрос!! Террор – лишь наживка; на него ее можно завсегда уловить и
там же в камере заточить. От кого распоряжение первеющее приспеет, тот и хозяин
ей!.. Стратегия!.. А вообще, руку на сердце положа, как хотелось бы
генерал-майору МГБ ПМР жену, заведующую по правам человека, к чертовой бабушке
послать – и всецело Гражданкой Война обладать. И в поля, в поля
уединяться-углубляться, – с листа чистого плясать!.. Войну Шевцову-Антюфееву
подавай!.. Только Войну!! Ой, темнеет за окном!.. Зубы почистить!..
Чу,
лифт подымается… Она!.. – в глазок, отпирая щеколды.
–
На ловца и зверь бежит!.. – щерится Антюфеев-Шевцов, пуговку на мундире
застегивая.
–
Я не зверь, я – рыбка!..
–
Проходи на кухню, моя золотая!.. Дай я тут со стола стряхну, а то размечтался
старлеем никудышным над друзей письмами!..
Каление огнем и металлом
Чуть
свет Володька обнаружился под окном. Строчит в блокнот у ствола виноградного,
плющом фасад разодевшего. Алеша внемлет волосине, начесанной на лоб
председателя, ползущим с носа очкам… Чубрик тут как тут: мочится на корень,
трясет хвостом лохматым… За спиной домкома шагом бежит поп Василий. На
проезжей части ожидает его иномарка, черным боком сияющая: бывший химик, на
требу отправляясь телевизионную, подбирает рясу, умещая тело, что тебе язык в
заливном, в розовые нутра авто. Язычно-зычно будет он альвеолами грести, закатывать
глаза, души голодные с экрана огревать.
Как
по команде, приступает к Батогову в наряде коронном Хребтищев, который и ждет
свое заповедать. На всех пытается влиять, а слывет шутом гороховым. И сейчас
спешит с анекдотом: «Идет по улице гражданин, благообразный такой, с орденом на
груди. Навстречу мент. Гражданин: ‘Скажи, служивый, а правда, что награда
государственная снижает уровень ответственности уголовной?’ – ‘Правда’ – ‘Ну и
получай!’» – Хребтищев дубасит мента воображаемого. – «Хо-хо!..» – кряхтит
провокатор старый. Прерванный в расчетах сухих, Батогов в подъезд устремляется,
звонит к Алеше. Тут и Чубрик.
Гудронко
открыл. Володька уведомил сдержанно по привычке службистской (после анекдота
задорного!), чтобы Алеша унитаз не пользовал, пока систему доналаживают менты.
Затем попы комплексно осветят коммуникации. Юбиляр недавний содрогается:
захотелось мобилизатора-формализатора с лика земли испепелить. Умозрительно!.. И вроде случайно юркнул
в прихожую Хребтищев, пальцами ног выбивая дрожь о паркет, – к вниманию
призывал. «Намедни только в суде у Нины и Светы отметился, да и сам загремел,
ох!..» Не выслушать было нельзя. Володька удалился.
19
июня. День поминовения павших в лето кровавое 1992-го. Хребтищев, справив
ритуал встречи с Солнцем (задолго до мероприятия), устремился к Мемориалу у
моста через Днестр – лицезреть «шабаш на костях наших». Улицы запружены джипами
ментовскими. Прибывают и горожане; много военнослужащих и сутан. («Есть Ничего нет!.. Ничего нет – есть!..»
– все повторял мантру священную герой.) Захотел, было, пройти по прямой – с
тыла монумента к «лицу», туда, где в телекамеры Президент и делегации масонские
из других городов республики непризнанной предстанут, но в спину голос: «Проход
закрыт!» Оборачивается на запрет: «Мне, инициатору медитаций на мир, –
нельзя?..» Рядом вырастает старший по званию: «Вы не понимаете: нельзя в таком виде!?» – смотрит на
йога. – «Я обложен, как зверь на охоте, – ради этого создавали Республику?!» –
«Псих. Уберите его!» – «Капитан, с кем имею честь?» – приподнимает с головы
«пирожок» из газеты Хребтищев. – «Буду я тебе докладываться, гнида!» –
«…Вы-ы… оскорбляете меня!!» Подскакивает и некто в галстуке – масон: «Не поднимайте шум. Проход закрыт
из условий безопасности…» – «Да ведь через час начало. Я пройду на другую
сторону; там деревья, тень…» – «Обойдите там!»
– описывает жестом дугу, метров в восемьсот, улыбаясь экономно.
Заковылял
в векторе указанном («Есть Ничего нет!..
Ничего нет – есть!..»). Еще группа ментов: «А кто у вас тут старшой?» –
вошел в раж. И, о чудо! Так и жгут опаленные солнцем молдавским звезды полярные
на погонах: «Товарищ подполковник, разрешите!..» Чин сканирует профана,
Хребтищев не теряется: «Как правило, милиционер представляется, а я не могу…
фамилии офицера…» – «Замначальника УВД – Безымянный…» – «Вы единственный,
кто не боится назвать себя! Хочу пожать вашу руку – по-масонски!» Подполковник одернул свою: «Прошу со мной!» – «Куда?»
– А в ответ лейтенантика манят: «Доставишь этого, мудопедия бесштанного, в
управление, – оформишь, как
полагается…» Ну, думает Хребтищев, усаживаясь в авто с мигалкой, и влип
ты, зла мирового обличитель!
В
ментовку на Комсомольской препроводились, в приемник-подвал. Двое на скамье:
один пьян и спит, второй бодрствует из сил… Хребтищев походил и прокричал
коридорному, чтобы дал стул. Но тот: «Нумеров меблированных не желаешь?..»
Уселся йог на пол. Ноги скрещены, спина прямая. Из головы Лотос; белки глаз
сияют в потьме: есть Ничего нет!.. Ничего
нет – вдруг есть!.. Через час явился лейтенант. Зачистил скамью пинками,
чтобы стряпать «бумагу» на коленях. Не взяв показаний, накатал, – как полагается. Переврал и с местом
задержания, и с поводом: будучи нетрезвым… оскорблял милицию!.. Отказался наш
подписывать; черканул: «Все неправда!» И полетели еще через час в суд. Без
тюнинга комфортабельного и камер телевизионных…
В
воронке компания – по пояс голые, на теледива вчерашнего в трусах и не
обернулись. Вся грудь одного – в следах пылающих от ботинок, другой – с ногой
рассеченной (шириной в палец рана та спекшаяся); на всех лицах зафингаленных –
хмель. Клиентам – под сорок, и в стадии животное
покорное… Дверь захлопнулась, йог ощутил себя рыбой на сковороде: темно,
как в день пророчества библейского, и температура – внутри стоящего на
солнцепеке воронка… Ничего нет – есть!!
Первыми
судились из «бывалых». Дали «сутки», точнее, десять работ принудительных –
хорошо, что не лет… И йог босиком по мрамору через анфиладу – в кабинет
«масонища» упитанного, высоколобого, в мантии и в колпаке с кисточкой. Бегло
знакомится с материалами: «За что же вас задержали?» – «Хотел пройти у
Мемориала. Мне преградили путь; и вот я здесь…» – «Милиция выполняла
приказ…» – «Я не мог нарушить безопасность Президента, потому что не было еще
никакого Президента…» Судья писал, не вникая, лишь спросил: «Осуждены были?»
– «Никак нет!» – встроился Хребтищев в дискурс авторитарный. Не удержался: «В
протоколе ложь. Я не выпивший, – гимнаст, йог… намедни в телешоу у Нины
Сергеевны и Светы Максимовой в свидетелях фигурировал. Фурор полный. А служивые
меня не узнали по причине ‘пирожка’…» – разворачивает и водружает на голову
пилотку газетную. – «Я не в курсе. Телевизор не смотрю, – стушевался судья. –
Да и не эксперт я градус в крови определять.» – «А постовые – эксперты?»
Хребтищев исполнил с места «выверт живота», присел «пистолетиком», и в раже: «Я
номер демонстрирую: чайник с водой удерживаю на уде. Ну, как мужчина с
мужчиной, сразимся?..»
Штраф.
Психология «героя»: пройдя процедуры «законности», покидал Дом правосудия с
мыслью, что отделался легко… Побрел к Мемориалу… На улицах уж редело,
«шабаш» окончен. Перечитал на Стене Памяти фамилии погибших за Республику. И
думалось ему, что не все живые достойны жертвы… Вошел в часовенку стилизованную,
дернул за колокола язык – звон скорбный… И еще подумалось: сейчас, сейчас
слетятся драконы в погонах иль в мантиях, пришьют задержание повторное: Так надо! Не полагается!! И без
комментариев!!!
Метаморфоза авторитарная
Кацюков
стал готовить новую выставку. Зарубцевались раны тщеславия на Кишиневском
направлении – решил в Бендерах и Тирасполе инициативу проявить. Озаботился и
разрешениями от ментов поместных и попов. (Резолюция поступала и в разведку
Армии, дислоцирующейся по Днестру.) А название било наверняка: «ПМР», – и без
транскрипций вящих. Идея: представить в лицах костяк. Людям в погонах и в рясах
уготована в инсталляции роль первостепенная – не то, что интеллигенции,
вынужденной с мест бюджетных сокращением к прилавку прикипеть.
Поп
Василий на правах руководителя классного благословил дерзновение – начиная со
своей фотографии: шла первой. Следом портрет Безымянного, замначальника УВД,
которому пришпандорь усы-бороду фотошопом – и от попа Василия отличаться не
будет: тот же взгляд исподлобья, к врагам беспощадность евразийская, та же
складка на лбу, что плоть крайняя… Все было представлено в порядке шашечном –
черное и серое: попы и менты; менты и попы… Попадались, конечно, и профессий
мирных представители, но и они с червоточиной, агенты… Кацюковым была избрана
стойка в беретике придворном, в очечках и при бабочке… А галерея образов,
надо признать, подыскалась никакая.
Вот ведь сливки общества – выставка ж дрянь! Но, может, в этом и суть, замысел
художника?..
Итак,
всматриваясь в персоналии. Председатель горисполкома – друг и коллега Володьки
Батогова по ВПК, как есть, Клетчатый: кепка и пиджачок кургузый, ни за что не
признаешь в нем командира промышленности городской. («Конспирация и еще раз
конспирация!») Вот и Президент ПМР, мероприятие «без галстуков», – в цитадели
крепости с металлоискателем: золото гетмана Мазепы покоя не дает… И сама
Крепость явлена: ладно скроенный ландшафт, стены, бастионы… все это в виде
торта гигантского; торт тот съели исполкомовские по случаю юбилея города
основания…
Показаны
в засаде менты, караулящие торгашей с баулами; рядом в кустах на изготовке
овчарки-менты, такие же устремленные… Тренер с трубой подзорной на террасе у
базы гребной – стережет, чтобы никакая каноэ или байдарка в запале соревновательном
в море не ушла: море – свобода, ворота в мир… Ишь, даже монахини туда ж: в
минуты отдыха по светелкам шьют на пяльцах бисером и крестом: лагуны
изумрудные, беседки, кущи райские… к рукам их коты-попы ластятся жирные… И
опять поп на фото, всем попам поп розовощекий. Помнит Алеша его юношей тонким,
грамотой китайской увлеченным. Двадцать лет назад, ни с того, ни с сего, он
наложил на себя епитимью – выстроить забор вкруг монастыря. Попы благословили
на подвиг, но денег не дали; камни и песок для забора возил послушник-«даос» на
тележке с Днестра, а на цемент – с кружкой у паперти. Интеллигенция ж считала
его продвинутым в «Книге Перемен»…
Гражданка
Война (из фонда резервного Сережиного) – редкий вид, нетипичный: по улице
Советской идет в сарафане белом, что в саване!.. Легендарный Лебедь-генерал,
войну, якобы, остановивший: лицо, топором рубленое, и фразу произносит
коронную: «Мы матом не ругаемся, мы им разговариваем!..» Директор школы
художественной, Зюзин, – в вестибюле музея: взмокший скачет с палитрой пред
триптихом эпическим «Трагедия Бендерская», под приглядом комиссии ошибку
правит: флаг ПМР над городом у мазилы старого вместо красного с зеленой полосой
получился зеленым с красной… И опять – зал заседаний, общий план. И план средний:
бочком к бочку два орла, черпающие из единой сингулярности имперской, – муж и
жена Шевцовы-Антюфеевы: он – министр МГБ, она – по правам человека
уполномоченная. Крупный план: министр информации Акулов, министр иностранных
дел Ястребчак… И Президент – как чернокнижник из сериала голливудского, с
бровями нависшими, стричь ни в какую не соглашается…
Поп
Василий говорил Сереже после просмотра, оглаживая бороду курчавую с седины
проблесками серебристыми:
–
Далеко, человече, пойдешь! Главное, не оступиться в служении Добру Новому,
распространяемому на всю Вселенную православную, не оскверниться помыслом
былым…
–
Вы о каком-таком Добре Новом вещаете, Евгений Иванович? Огласите! – Кацюков
подмигивал Гудронко молчаливому.
–
Добро Новое, Сережа, характерно тем, что для него, как для вина молодого, меха
требуются, – поп Василий раскуривал «Мальборо». – Кислотно-щелочного напора не
выдержит тара старая, если в терминах, хе-хе… Жизнь диктует, как всегда,
борьбу «плюсов» и «минусов». Но то, что раньше считалось Злом, то ныне –
придурь возрастная: «не убий», «не укради», «не пожелай имущества ближнего»…
синдром параноидальный… Ради идеи Евразийской можно не поскупиться: и
убить-украсть, и даже переспать с козою чужой! Все эти грехи я отпущу…
–
Ужель сами убили бы?
–
Убить в себе Гения – задача каждого из нас. Гений – это дьявол… Я ж
благословлял и националистов, и сепаратистов…
–
А как же Родина Небесная?
–
Родина Небесная у деяния нашего смысл глубокий обнаруживает. Во имя Единого Целого Смысл.
–
Какого же хрена мы разделили Молдову? – вопрошал Сергей дотошный. – Мы же
покусились на Целое?
–
Был сие тактический раздел, дабы схлестнуться в ином и тем обеспечить единение
по образцу Нового, – отвечал поп. – Мы здесь – воля Бога на Земле. Власть
Земная и власть Небесная спаяны деланием героическим. Нельзя отделять дух от
материи! Это я вам как химии и биологии мастер говорю.
Но
Кацюков его не слышал:
–
В моей галерее не достает главного! Плоскость мертвящая типажей – нет прорыва
дидактического и диалектического!..
Плоскость
плоскостью, но пока комитет профильный думал, куда художество Кацюкова
приложить, миссия ОБСЕ выездная закупила всю галерею (их фото покорило с видами
крепости, что в Списке наследия ЮНЕСКО значится). Денег Сергею хватило на
покупку чудо-техники с оптикой австрийской: фотокамера с веса балансировкой;
объектив с насадками и прицел (пыле-, грязе-, водонепроницаемость до 4 м
глубины); штатив устойчивый с головкой управляемой… – все, что потребно для
долженствования: передачи буден колорита и колорита мыслей!!
Безголовые (Пот президента телевизионный)
Выставлять
всемирно напоказ свою обиду! – словно такая на одну шестую суши мировой
директива. Особо оскорбленные явили анклавы мятежные… Кто-то в них территорию
исконную терял, а кто-то обретал; у кого язык объявляли второсортным, у кого в
банке накопления и недвижимость – как дым с яблонь; а у кого все только и
начиналось – и язык, и деньги, и идеалы. В чехарде этакой многие с годами
просвещения в школе-техникуме-институте себя под Главу епархии и задвинули,
моргая: ату ее, голову свою!! (Республика поповско-ментовская в авангарде – на
тело огромное проекцию-перенос блюдет.) Вот и потекли косяками из церквушек в
улицы городов ПМР активистки хмурые в платочках. Посевание чувства стыда и
страха – лишь сторона медали…
«Безголовые
идут!» – завидя их, артикулирует всяк перед стихией. Гуртом расчихвощенным в
хвост и в гриву судьбой плоскостной, а может, и в сборе управляемом, линейном,
в зависимости от настроения, от времени дня, от погоды, – в общем, рой
угрожающий «трутням супротив». В разряде трутней – те, кто независимость
носит-превозносит, к примеру: майку с флагом английским. Домой вернется без
майки и с прической а ля ирокез. А если модница сверх меры парфюм употребит –
то обвинительницы общественные отыграются вовсю: к женщинам злы вдвойне!
Как-то
в понедельник такая группка слаженно-неразлучная прочесывала прибрежный лес
близ крепости – изобличить природы губителей, пикников устроителей! Шарились
попутно кусочки шашлыка, картофелины в углях, тара для сдачи в утиль.
Безголовые эти не столь ведь отстают по лесенке социальной от ребят у баков
мусорных… Одна дотошная от стаи-то приотстала, парфюмом, ишь, очаровалась на
поляне, положив во что бы то ни стало отыскать флакон: «Запад гниет, но аромат
каков!..»
Зашебаршив
травы, нос привел ее к осине. По стволу над головой обнаружила повитый скотчем
портрет… Президент!! Вырезка журнальная, тыльная: сидит за столом, руки в
пример сложены, и флаг за спиной Республики самопровозглашенной. Отсюда и
аромат густой. Потянулась на цыпочках, подсунула пальцы в скотча ряды. Склизко.
«Боже ж мой! Икона мироточивая!! Президент свят!!!» – в ор ударилась. Со всех
ног сбежались товарки в косынках, заголосили. Стали пальцы под скотч запускать,
слизью портретной умащаться. И кланяться-биться о ствол частью тела, что у
людей головой называется…
Пожаловал
к осине в эскорте армии Безголовых, задыхаясь и пыхтя, поп Василий. Вслед и
менты с мигалкой прихромали – по кочкам прибрежным. Оцепили поляну и
переписывать «топтуний безмозглых» давай – все улики уничтожили, о
неразглашении подписка! Поп принюхивался к портрету, качал головой: миро точит
или химикат применен насмешниками? Менты же гильзы искали огнестрельные: на
мишень смахивала прицепка глянцевая. Затемно место посетили: министр ГБ
Шевцов-Антюфеев, министр информации Акулов и министр дел иностранных
Ястребчак…
Эти
сведения Алеша считывал с ментов
озабоченных и попов, устремившихся по тротуару. Фигур рисунок сопряжения
кричал. Вот летели косяком о сорока ног – и замерли, и вершина клина того –
ноздри чутко на Запад и на Восток… Баталии разворачивались. Поп Василий
территорию веры-разумения оборонял. Особо лай у него случился даже не с йогом
Хребтищевым (уж бежал тот прений: разные категории весовые и не по чину поп
разъярялся, кулачищи свищут), а с тем коллегой в рясе, что прежде по Книге
Перемен читал.
–
Персона на портрете свята! – в небеса закидывал бородищу Василий прямо пред
окном Алешиным.
–
Окстись, батенька, ведь биолог-химик дипломированный Вы! – отношение трезвое к
фактам сохранял оппонент, стопоря иных попов к спору.
–
Ах ты, китайчик крещенный… Знамения Благодать Божью отрицать? Вот я составлю
на тебя грамотку в Москву!
–
А я на Вас сумею в Тирасполь настучать!
Бдения
всенощные Володьки Батогова и попа Василия. На пару уж выходили к тротуару в
дозор покурить. «…Елей не елей, – поп творил дискурс, – но точит!..» – «В
запахе этом что-то от Дживанши! Едкое, фи! – Володька на рельсы
рационалистические правил. – Мне больше нравится то поколение ароматов: ‘Эллипс’, ‘Арамис’…» – «Чудо мироточения –
во славу Божию! – не унимался поп. – Не масло из осины каплет для яиц жарки…»
– «Раз промысел Небес на правой стороне Днестра явил себя, не время ль
затребовать бюджеты от власти? – потакал Володька ритору в себе, – на ремонт
канализации, ведь задохнемся…» – «Это точно… ох!» – отвечал поп, выбрасывая
окурок. – «Орды паломников потянутся, даешь благоустройство! – чуть свет
стучался Батогов и к Клетчатому, коллеге по ВПК. – Иначе: отделяться
от Тирасполя!!» Тот внимал; толерантным хотел
казаться и местным, и тираспольским воителям. Однако шел уж торг в эшелонах.
Проект лоббировал лично Клетчатый: саркофаг стеклянный над осиной с портретом,
а близ – гостиницы пятизвездные… В ответ же непреложное: «Если портрет
мироточит в Бендерах, то и при пересадке осины с комом на Патриаршее подворье в
Тирасполь – тоже будет мироточить!.. А не будет, – заставим, опыт есть в науке
и религии!..» В общем, настропаляли лишний раз бендерских.
Алеша
созерцал, как эпизод с «портретом мироточивым» потряс город, оторвав даже от
шоу с Ниной Сергеевной и Светой Максимовой… Реклама усилилась в эфире товаров
категории «Химия для дома и огорода»… Жест новый велеречивый появился у
Хребтищева: ударял ладонью себя по лбу, подносил ко рту ладонь и дул на нее,
намекая на легковесность всего в этом мире; и губы его шептали: «Есть ничего нет! Ничего нет – есть!..»
В
беготне режиссера Кирилла с оператором по Комсомольской – от Храма к ментовки
Управлению, – Алеша считывал: Кирилл добился разрешения на съемку, зондировал
интерес в Первопрестольной… И Кацюков пытался произвести фиксацию объекта,
исходящего испариной, но тщетно.
Правительство
республики непризнанной билось в дилемме – оглашать ли? Транш затребовать с
Кремля, чтобы венчать в Святые вельможу местного? Бендерские тоже метили урвать.
…Алеша
страдал у окна. История человечества, думалось ему, хранит примеры
прозорливости женской. (Времена амазонок, без мужчин справлявшихся, стать
особая.) Греки восславили жен подвиг (пусть и в одежде авантюрной), что
договорились «не давать!»
завоевавшимся, – и война была остановлена, мужья вернулись к детей
воспитанию… И Церковь привила образ очага охранительницы, сподручницы в
долженствовании мужском… В государстве же мятежном все с ног на голову; и с
женщинами – сбой! То ли в Молдавии преобладание их, то ли… как-то суматошно
легки на подъем. Каждая и ничего, а все вместе – беда! Баба русская и коня на
скоку стопорила, и в избу горящую шла – спасать. А ныне эти бабы –
сепаратистки! – части военные по окоему Империи таранят грудью, танки и пушки
уводят, – льют масло в огонь… И националистки молдавские не лучше. Побитие
камнями у Парламента в Кишиневе депутатов Левобережья! – Вот что происходит с
домохозяйками, всучи им «сермяжное-политпросветное» с прищуром гэбэшным.
Мозгов-то… Безголовые, они и есть Безголовые, дальше носа не видят.
Что
такое ПМР? – Заговор директоров! И директора эти – коняги без яиц. Взнуздали
коллективы производственные. Тактики. Двадцать пять лет минуло – у корыта
разбитого. Безголовые, хоть и директора! Кто дотумкал бабищ на рельсы усадить,
блокировать сообщение? Бендеры – узел железнодорожный, экономика завязана на
продвижение грузов здесь, ан, шлея
под хвост: грузопоток через Север Молдовы, затраты несусветные. Бендерчане же,
ветку обслуживающие и локомотивы, – не у дел. Безголовые женщины, – и при них
мужики безголовые. Секлись коллективы зорко: активистки выискивались. Вроде бы,
как и при уме, а на поверку – безголовые: и комитеты, и активистки!.. Единицы
взяли «пряник» – места в администрации, квартиры, дома, – до дефолта
республики. Советский Союз пал от несостоятельности экономической, и
Приднестровье не протянет без вливаний. Пузырь дутый из амбиций Безголовых,
взнузданных кнутом имперским псевдо… Поклоняться подавай им. Раньше на иконку
в углу красном, а теперь на зомбо-ящик… Яркий пример: «Пот президента
телевизионный». Так в бессознательное Алеша сдунул коллективное, словно одуванчика перья. Хотя попы уговорились, что
мироточив портрет. Атеисты же к парфюму склонились. Кто и что победит:
коллективное со знаком «плюс» (миро) или «минус» (парфюм)? Или Пот президента
телевизионный – «зеро»?.. Алеша и есть «Зеро» – трезвость непогрешимая в
оценках.
Безголовые
с радостью засылают в армию сыновей своих… Безголовые – представление стаи
вразрез смыслу здравому… Безголовые – это глупость напоказ: дома помпезные,
машины с наворотами и прочее роскоши непотребство на фоне нищем… Безголовые –
и в форме ментовской; вот она, милиционерша, с погонами и в юбке короткой, с
волосами распущенными топочет на каблуках по ухабинам – за окном Алешиным…
Безголовые
и подверглись сепаратизму внутреннему. Сами себя и загнали: окрысились,
озверели и лают, аки псы. Брести стаей в платочках, замечания делать – вершина
айсберга… «Добрыня» – русская об-щина – кирпич из пирамиды той. Гражданство,
видишь ли, российское раздают, – не
бесплатно. А Безголовые из загса и госархива справки подмахивают. Россия
вот-вот будет законно граждан своих
выручать – камня на камне не оставит! Безголовые! Гунны здесь прошлись. И Орда
коснулась мест этих. Теперь вот – сепаратизм. Сепаратизм в сепаратизме: Бендеры
против Тирасполя! До полного распада атомных ядер…
Куда
идем? Ведь грех – не думать, чем действие обернется твое. Им, Безголовым,
конечно, кричать «ура»! Ура Донецкой республике и Луганской! Чтобы в тот же
зиндан угодили прочие… Все измельчало в людях. Во власти, на производстве, в
школе – помол идеальный. Ничего уж не заколосится в тростниках мыслящих. Редкий
проблеск: те, кто от телевизора отодрал себя… Лучшая игра детенышей
человеческих – «в собак». Понаблюдал Алеша. Раньше играли во «фрицев» и
«наших», а теперь «в собак»: источать и артикулировать не надо, опускайся на
четвереньки и кувыркайся в визге заливистом… Делать замечание не стал. Ведь
было: в окно руку просунули и на сковороду на подоконнике говна бросили…
Детьми вообще не занимаются. Родители на заработках. Бабки справляются едва и
сами жертвы куража несовершеннолетних… Люки канализационные и ящики почтовые
сдаются в металлолом!.. Ох, Безголовые!.. Да и что, по правде, лучше – игры с
говном иль опыты с благоуханием?
И
чего Алеша разъярился? Гражданка Война промчалась, шлейф аромата с бензина
парами за окном… Ей подыгрывали на рельсах Безголовые и в Парламенте в Кишиневе… Не надо было бы
и Алеше убивать тех, в окопе… О, горе!..
Но
оборвалась за окном беготня. Менты и попы с чемоданами яиц Правду понесли
привычно… И Безголовые – в русло: срамят-принижают граждан: не так одет, не
так взор поставлен, не так в баке клюешь!.. Из Кремля команда: «Прекратить! Пот
ли то телевизионный; миро или парфюм!..» И Патриарх на всея стороны Руси
Послание сгустил: «О мироточении подлинном и мнимом». И режиссер Кирилл не
мелькает. Уж заснял «что надо», и кассета хранится под спудом в МГБ…
Экспертиза из Германии указала в слизи парфюм линии Дживанши-мужской польского
происхождения, каким пользуется по праздникам и Володька Батогов.
Интервью
с Хребтищевым в прямом эфире
–
Так почему – масоны?
–
Да потому.
–
Почему?
–
Масоны доказали свою безальтернативность.
–
Где – на земле? Или у нас?
–
На земле – еще нет. А у нас, в Приднестровье, – да!
–
Это почему ж?
–
Вы будете смеяться. Это мировоззрение, чем и дорожу.
–
Мы не будем смеяться. Разобраться хотим.
–
Тогда слушайте и не перебивайте. Две противоположности явствуют в миру. Один
полюс – это люди; другой же – масоны. Люди стремятся, в векторе «от
Создателя», оприходовать пространство-время, продвигаясь от цели к цели в
объективном…
–
А масоны?
–
Масоны стремятся «к Создателю», которого и концептуируют – своего Архитектора
Вселенной; к возвращению под сень, пропагандируя «бытия иллюзорность».
–
И люди, и масоны тянут одеяло на себя, исходя из тренда? Мы правильно Вас
поняли?
–
Да. Но в одном и том же представителе может уживаться и человек, и масон. Утром
он поступает как человек, а вечером… по плоду узревайте. Масоны все подмяли
под себя.
–
Средства массовой информации, литература, киноиндустрия?
–
Борьба внутри тростника. Перечисленное вами есть продукт борьбы. Идентифицируем
начала: все то, что с Богом, стремится к свертыванию – это авторитарно; что же
движется за пределы «творения», полагаясь на силы своя, – это жизнеутверждающее.
Большевики добились результатов в переустройстве страны, вплоть до выхода в
Космос; это все без Бога, от Бога, против Бога!
–
Но большевизм в религию превратился и Бога заменил…
–
Эх, страшную тайну скажу. Я много думал. К примеру, сепаратизм в чистом виде и
есть кризис образа Отца! Признаюсь, пел гимн, славословил сепаратизм, но в
чистом виде! Ведь все в Отечестве нашем извращено-развращено. Гражданка Война
визжит и писает, хочется ей под длань деда-Сталина!.. Во Вселенной, где Бога
Отца нет, есть Ничего нет! Ничего нет –
есть! Повторяйте, как молитву! И вам откроется!
–
Вы же выбиваете последнюю надежду?!
–
А я не понимаю, как можно надежды алкать, когда вообще ничего нет! И по
каким-то параметрам выстраиваются потребности – из ничего, а точнее, из Ничто. Все мы из Ничто.
–
Вы опять нас обделяете?! И обедняете – духовно!
–
Знанием наделяю! И ненавижу себя: за то, что доктрину подгоняю, быть понятым желаю… Свободный превращается в диктатора,
дай ему вещать, рассматривать в прогрессии свое «Я». Свобода – это
корпускуляция тростника мыслящего; в моем же, оракула, случае – единение, а значит, авторитарность,
масонство. Я – главный масон, себя и провозглашаю в государстве
самопровозглашенном. И обличаю! С меня пойдет рушиться наш домик карточный: все
мы и разойдемся по квартирам-государствам своим – к телевизору!
–
Выходит, телевидение и есть Божественное начало, вы не находите? Стремление к
единению?
–
Нет, это авторитаризм, подавляющий волю свободную.
–
Божественное начало! Вы же сказали: «понятное большинству…»
–
Хорошо: авторитарное Божественное начало.
–
В таком случае, человек и масон – это звенья одной цепи?
–
Нет. Человек – это естество. Масоны же – плод инерции, нагромождение
цивилизационное.
–
Опять Вы про тупиковость?
–
Да, из-за авторитарности нашей, желания подчинять и подчиняться. Масоны в
каждом из нас; культура ушла в иллюзию!!
–
Что вы можете по существу сообщить суду про отношения ваши с Ниной Сергеевной и
Светой Максимовой?
–
Ничего! Буду сохранять свой главный принцип масонский: «Есть ничего нет! Ничего нет – есть!!»
Ура! – обморок!
Шел
очередной учебный год. Сменялся, как конгруэнтный лист кленовый за окном.
Каждый новый знаменовался и лозунгом над доской: «ПМР – последний рубеж (форпост,
ретраншемент, бруствер) Мира Русского!» К вящему завуча наставлению Алеша
старался проходить по касательной тему шрифта и композиций шрифтовых. Поколения
учеников подразумевали то самое в
аббревиатуре троебуквицы. И шум в голове, потливость и озноб.
Алексей,
по обыкновению, приноравливал параллелепипед и конус на треногу у доски.
Проверяя форм взаимодействие, взгляд невольно – влево и вправо по плоскости –
упирался в фотопортрет над доской. Туда, где в бытность «совковую» Ильич
щерился, а ныне бровями лохматыми лукавил президент ПМР. Алеша в соприсутствии
соглядатая сего (впрямь: чернокнижник из сериала ужасов) собирал волю в кулак,
решая вести линию.
–
Важно понять и принять, друзья, – тыкал указкой в гипсовые болванки (а к горлу
– ком неминуемый), – тень вовсе не враг фигуре, светом обласканной… Как и
разум – не враг вере и порядку… – далеко заводило его абстрагирование (и со
стены уж повернул глаз чернокнижник). – Мысль – главное в человеке!.. Ее ни
отнять, ни приватизировать, ни задушить… – но тянулся палач со стены руками
окровавленными… – Кто мыслит, тот существовать со всеми заодно… в этом во
всем… не может!..
Стиснув
виски, Алексей бросился из кабинета. В учительскую, к директору, к врачу, – с
просьбой о больничном… об увольнении… В приемной случилась вся рать ученая.
Педагоги, работники технические, сторожиха – у радиоточки теснились с лицами
смятенными. Ужель с Ниной Сергеевной и Светой Максимовой?.. Ужель случилось
чего?.. Нет, российская служба вещала: «…Арестованы счета президента ПМР,
подозреваемого в хищении средств. В таможне орудовал старший сын. В Думе –
невестка. В двух квартирах в Москве и в домах под Москвой изъяты
доказательства; объявлен розыск. По данным, преступники бежали на Кипр…»
Алексей взвыл – то ли от счастья, то ли от дурноты и, как был, так во весь рост
и рухнул, с каким-то звоном хрустальным. Голова запрокинута, волосы разметаны
по лысому, что плешь президента, ковру… Не успел за портьеру глухую. Умозрительное пришло, сковало… Хоть
святых выноси!.. Бросились искать ему нашатырь, камфару.
Умозрительное (Взбесившаяся Объективность в прицел!)
Не
случилось и двадцати пяти лет мероприятию незадачливому – «союзу»-«разладу»
государств независимых и непризнанных – как столицей столиц был назначен в
земли сии многострадальные визит Всесветительский главы РПЦ – с целью скрепу
важную Мира Русского подтымкать!.. Начали готовиться… Путь из аэропорта в
Тирасполь, столицу сепаратистскую, – через Бендеры. А улицы города-сателлита
продолжают четверть века после войны ухабами зиять! Кто исправит положение в
срок? – Люди в погонах. Способ: пустить танки по маршруту следования Отца
Святого: гусеницы вспашут асфальт, солдаты, погоняя стада, соберут глыбы на
переплавку и обратно укатают!.. Итак – на Восток, средь полей кукурузных к Арке
Бендерской (трубы канализационные «на попа» ставлены!), мимо Крепости – к Храму
– явить площадку для окормления страждущих Концепцией кованной духом непротивления; затем – дорожка
бордюрно-сверкающая за Днестр – в Тирасполь… В общем, силились горожане под
погон водительством, рук не покладая. Облагородили в срок и площадь перед
исполкомом. Володька Батогов с ментами и участок дороги замонолитили, где Алеша
у окна зависает.
Гудронко
стал готовиться тоже. Утверждал в себе (и на
себе!) текст. Лозунг «Религия – опиум для народа!» отдавал какой-то
вторичностью… «Менты и попы – едины во веки!» – лучше, но не то… Было
зеркало широкое, был рейсфедер и черная тушь китайская… Было горько и
больно… и слезы глаза застилали…
…В
ночь перед торжеством ураган обрушил деревья на провода, погасло электричество;
но Алеша уже готов… «Осознавать – это и есть выбор!» – метался он на
простынях спутанных. – Задача – пробудиться к Долженствованию!»
К
утру люди в погонах не оставили от катаклизма природного ни следа. Эка
невидаль! Модератор мира православного на подъезде уж, и знак в том стихии
усматривался: губы Владыко трубочкой сложил, дунул в сторону Днестра
геополитически, альвеолы разминая, – деревья и попадали.
Старики
и дети, мужчины и женщины, активисты сообщества Безголовых, пожарники усатые,
бригады помощи «скорой», чины администрации и прочие в штатском, Батогов,
Хребтищев-йог, школьники и учителя, директриса с дулей вместо лица и Гражданка
Война – вышли встречать Пастыря. (Автобусы с истыми кортеж сопровождали и от
самой таможни.) В первую годовщину войны Алексей участвовал в Цепи Мира:
горожане за руки строились между Бендерами и Тирасполем (10 км); здесь же была
толпа. Пробирался к воротам Храма занять место… Вперед – вперед!
Все
Приднестровье здесь, включая и вышки телевизионные, – вбирают типажи, события
алчут… Режиссер Кирилл с оператором в шлемах пробковых ведут своих… Кацюков в костюме модном облегающем на треногу
камеру утверждает; позиция «супер». Кацюков с камерой – танцор с балериной!
Одна рука – на талии-штативе; другая – на «шее» Лебеди Черной, ручке-рычаге.
(Любит он технику нежно и страстно!) Глаз мастера – в объектив: поворот вокруг
оси – пируэт! Камера толпы волнение вбирает… И на колокольне растревожилось
зычно. Приосанился Храм в именинном, право его: первый камень заложен в
1813-ом… табличка на фасаде… Вот поп Василий в группе круглопузых в сутанах
парадных попов-котов – у крыльца… Объектив круто вверх: купол колокольни над
входом главным венчает букет экзотический: крест и два стяга: красно-зеленый
ПМР и черно-желтый уезда Бендерского – эффект эпох наложения: сепаратизм
окраинный – новый драйвер Имперский! (Храм с исполкомом – бок о бок.) Объектив
– в исходную; поворот на 117°; резкость – три метра, пять метров, десять…
Кортеж вот-вот появится из-за угла… Бьют колокола… Долгий сверкающий
лимузин в кадре уже.
…Патриарх
на диванах авто в позе расслабленной
творит гимнастику артикуляционную: «Ми-мэ-ма-мо-му…» На острие
искусства ораторского себя явить: речь – инструмент первейший наместника Божия
на земле! Звучностью, темпом и ритмом, паузацией, ударениями логическими,
интонацией и тембром – узурпаторов погрести. «Три кита» ритора: «invention—disposition—elocution», – если надо и ногой топнуть, и посохом осадить, глаза
тараща в округлость вселенскую: «Ми-мэ-ма-мо-му…» В общем, зрел площадку
благодарную коммуникационную, какую и воздвигли ему горожане, войну пережившие,
– и никакого микрофона. Умеет Владыко из клети грудной чрез гортани трубу
усиленно под мозга купол выпрастывать – глас трубный, глас разящий! – пережать,
заткнуть за пояс земное-трефное… «Подозрение есть, братия и сестры, что кому-то хочется прославиться, вот он чудо и симулирует. Даже идолы на капищах
и иконы фармазонские слезят!.. Само по себе крово-слезо-мироточение не является
аргументом – ми-мэ-ма-мо-му…»
Долгий
лимузин сверкающий останавливается… Отверзается… Колокола стихают. Клобук
белый высовывается калибром из зева… Стрекочут фотозатворы… Руки,
распаренные от поцелуев, вонзают в асфальт посох-жезл, мускусом пахнущий… Зум
увеличения шестикратного выдает на запястье патриаршем часы в бриллиантах! И
лик восходит Всесветительский над толпой… Сережа и штатив в порыве едином
пригибаются в «коленках»: вид – снизу вверх!..
Но
– звяк резкий над толпой. Притихло все. Камера чутко – на звук. Гудронко вынул
из кармана наручники (Кацюков лет пять тому их презентовал, исповедуясь об
особе известной), прищелкивает затвором себя, а другой захват – подпрыгивает и
повыше на решетку ворот!.. Камера бдит. Алеша повис, рвет рукой свободной
рубашку на груди… И надпись рейсфедером травленная по коже бледной
безволосой: «ДАЕШЬ ЛЮСТРАЦИЮ!!!» Ближний наплыв: метр, полметра… формат
горизонтальный!
–
Даешь люстрацию! – кричит Алеша. – Люстра-а-цию!!
Камера
фиксирует зубы, клацающие у лица Алеши: капельки на резцах слюны… в ртов
уголках болотца пенные… Грудь скребут, тело рвут – кто за ноги вниз, кто в
бок кулачищем тычет…
–
Ах, изменник!! А я передовицу к пятидесятилетию его: «Герой-герой, убил
пятерых, отмстил за товарища!..» – Гражданка Война потрясала Звездам и Лунам. –
У тебя был шанс – изведать, а ты –
бесхре-бетный… Вот тебе, вот!.. – защемляет ему орган детородный папкой с
версткой… кусачей…
Прицел
же оптический метит ей в зрачок. Мозг ея умозрит в особом: Война вытягивает
шпильку из калача смоляного волос, коса в цепь железную разворачивается с
серпом-наконечником, раскручивает циркулярно со свистом вокруг головы и
скальпирует с маху череп Алешин; чаша мозга льется на асфальт… Стоп кадр!..
Аж камера запотела!.. Сережа трет глаза от слез страстных (и сухих) и очки трет
салфеткой. Еле стоит… Он счастлив!
И
толпу начинает клонить – от возмущения-радости… И гул подземный… То асфальт
пучится… Сережа со штативом согласно – «ноги» врозь: головка камеры – на 90°
вниз! Гремит и едет люк канализации с логотипом: Мастерская литейная Берингоффъ, 1875 годъ. Экзерсис с поворотом на
360°!.. Вырывается и хлещет в небо столб зловонный!.. Оптика входит в поток:
высота струи – 4,20м; t – 46°С; хлопьев консистенция – как на Сезанна
полотнах…
Гейзер
хлещет; ширится очаг зоны затопления…
Чистка объектива – спецсредства в несессере поясном. Чавкают подошвы; грязь,
вонь… Прихожане оттесняются со вздохом тяжести; подбирают брючины и подолы,
носы затыкают… Глаз на окуляре опять: и – панорама круговая: свирепая
изобразительность, пассаж инфернальный: «Помпеи день!!» – «А-о-у-у…» –
Патриарх пытается скукожиться в объем прежний и ликом, и телом – не до величия
Ритора ему; и рот неча разевать, ларингиты-фарингиты кликать, бисер слов метать
перед… Поп Василий бежит с крыльца, орудует локтями, с всплеском валится
перед Гегемоном. Объектив вбирает висок вздувшийся в Василии; щека, борода и
усы попа – в дерьме; губы – выдувают мощь:
–
В Тирасполь, в Тирасполь, Владыко! Там демоны не дерзнут!..
Крупный
план. Нога Патриарха восходит на спину попа, как по трапу; вытирает смрад о
волоса Василия пышные; из-под рясы брючки со стрелками, башмачки с тиснением от
«Карла Понти». Безголовые облепляют Василия, – умилить силятся челом и губами
отпечатки слякотные на нем, унести частицу священную. И в порыве стае пираний
уподобляются – челюстями трудят, аж клочки рясы поповой летят. Батогов
бросается на помощь. Мутузит одну активистку, отшвыривает другую. Потасовка до
хруста хрустального позвонков и… аромат вдруг над смрадом разливается –
облако призрачное Дживанши!
–
А-о-о-о!.. Вот она, склянка, от аромата на поляне!.. Это он – инсинуатор, кто
Президента возмечтал с должности смести! – цепко удерживает Батогова за штанину
пиранья в платочке, вклеенном в волоса. – Раскольник! Вяжи его!..
–
Дура и дура! Склянка выпала из рясы попа!.. – Батогов вырвался, бежит прочь.
Облако
Дживанши окутывает шлем Кирилла-режиссера. Он припускает камеру на место, где
только что, аки свиния, валялся поп. А Василия и след простыл. Только дверь в
лимузине шлет режиссеру звездному: чмоки-чмоки!..
–
Масоны; кругом масоны! – взвывает сумбурный Хребтищев с ограды по другую
сторону от Алеши. – Изъели субъективность нашу, древоточцы… Инквизиторы Великие!.. Масоны управляют
нами – изнутри!.. И вами, стерлядки Безголовые, и вами, о горе мне, – Нина
Сергеевна и Света Максимова… И мной!.. Земля возмутилась!.. Канализация
синергична нам!
Старики
и дети, женщины и мужчины, активистки религиозные и атеисты… Их позы и лица.
Не дремлет Сергей…
–
Доло-о-ой!! – кричит Хребтищев. – До-олой всех и вся!!
И
его разрывать пытаются люди в погонах.
–
Ах, пень старый, когда уж черти тебя утянут и язык поганый твой тебе ж на
локоть натянут?! Позорить меня и Республику?! –
дочь норовит ребром папки кусачей в пах отцу родному…
Трусы
спортивные Хребтищева по швам – высвечиваются ягодицы в прорешинах. Его
пытаются «отсобачить» от решетки…
–
…Вспять, друзья мои, через историю личную, сквозь опыт человечества и Адама –
к бытию растений и минералов! Начнем испытывать
заново!..
Знание изначальное-е-е…
Взбирался
Хребтищев выше. И… повален был багром в дерьмо.
–
…чем начинается жизнь, тем и заканчивается… – глотает воздух йог,
выныривая. – Не говна бояться надо, друзи, а зиндана смрадного, куда мы все
угодили…
–
Достал этот гимнопедий голожопый!
Так, лейтенант, винти его! – Безымянный проклюнулся; и голос его такой же – из
могилы. – С нас уж свинтят по звезде с погона ж не простят!
–
И нас винти тогда!.. Нам уж нечего терять!.. – оттеснил подполковника с
повалившейся фуражкой расхристанный в кадре мужичина (и Суриков бы позавидовал
типажу для «Казни стрелецкой»). – Впрямь, че это мы, говна испугались? Подтерся
рубахой и пошел! – тянул с плеч рубаху. – Долой их… одежды…
Старики
и дети, женщины и мужчины, Безголовые и актив атеистический стали зонты
сворачивать, разоблачаться…
–
Ну, раздевайся Максимова, или отвинтиться
надеешься? – Нина Сергеевна сбрасывала батничек модный.
–
Мне нечего скрывать! – через голову стягивала водолазку, бикини обнаруживая.
–
Ты юбчонку сымай! – Нина Сергеевна сбросила и бриджи – из-под «неделек» ее
курчавился призывно треугольник волосяной.
–
И сниму! – Максимова тянет через голову юбку. Зум шестикратный фиксирует ляжки:
на них пятна закамуфлированные! Максимова
бьет юбкой соперницу – темные очки той в говно.
–
Ой, мой глаз!.. Люди, вы видели?.. Вот – рецидивистка! А я – жертва!.. Кирилл,
пиши на камеру – лишаи!.. Все свидетели: ляжки Максимовой… «Днестра
надзирательница» лгала!..
Кирилл
же отвернулся предательски, призывая оператора план сменить, – на кортеж,
отъезжающий в Тирасполь.
–
Сережа, ты скажи! – Нина Сергеевна держалась за глаз.
–
Лишаи – есть!.. – кричит Сергей, не отрываясь от прицела.
–
Есть!! – Нина Сергеевна принимает стойку, имитирует удар ногой из «ушу»;
Максимова отшатывается и оседает замедленно… Поворачивается на живот,
корячится…
–
О, Адам, я иду к тебе!.. Ты мой, ты мой!..
– с повизгом нутряным Нина Сергеевна ввинчивается в ментов теснину к
Хребтищеву… рыжие крашенные волосы ее мелькают…
–
Не дай сопернице шанса! Там мужчина твоей мечты!.. Брек!! – подзуживал Кирилл
тираспольчанку, закидывая планы камеры на нее, прикрывшую лишаи, которые годами
за побои выдавала.
–
Ох, рука, рука! И в том же месте!.. – рыдает Максимова.
–
Врача!.. Как бы там ни было, но это мой лучший эфир, дамы и господа! – на
камеру Кирилл в шлеме изгвазданном. – Жаль Патриарх в фокус не вошел крупно.
–
Кирюх, а Кирюх, свяжись с Президента администрацией, – осклабился оператор. –
Его попросят вернуться в исходную.
А
Патриарх уж ехал в объятиях евразийца счастливого, от канализации нарыва
защитившего. В Тирасполь благоухающий. Ими принималось: не опустив руки в
дерьмо и не вылепишь ничего из народа сего, с человеком Адамом аналогию
имеющего отдаленную весьма… м-да!
К
Максимовой спешил тот самый врач, склонивший ее к показаниям; заодно и мент,
что протокол писал…
А
верные подняли йога без трусов, понесли на крыльцо Храма…
– …есть Ничего нет!.. Ничего нет – есть!.. – приоткрыл глаз паяц старый; жив… в своем
репертуаре…
И
колокола из оцепенения припустили в мощь: то ли тризна праздничная, то ли
отходная кортежу о семи автобусах… И Сережа тут как тут, не теряется: где
надо и режиссера Кирилла плечом теснит, и в зубы корреспонденту врежет локтем;
«Очищение тотальное», «Себя обретение» фиксирует в объектив – для аккорда
заключительного галереи ПМР… Официоз и нонконформизм, сплавившись, миссию
осуществили художника!.. Элегантный костюм – сплошь в ляпах фекалоидных…
аксельбанты кудрявые – на плечах!.. Стиль
«милитари»!.. Мужчина-мужчина!..
Фокусируется
на Алеше распятом: руки друга затекли, и ногой ищет опору на решетке судорожно.
«О, если так необходимо, чтобы принуждение выражалось в образе воина, –
думается Сереже, – а святость – в образе монаха, то образ революционный
двуединый – это Гудронко…» (Где-то в несессере на поясе у Сережи ключ таится
от наручников, помнит ли о сем?) Светятся глаза Алеши: «жало смерти» вырвано из
Бытия! Проник он в тайну времени всепобеждающего! Чудо силы духовной обеспечило
финал! – прорыв глобальный
коммуникаций инженерно-технических и социальных, что не обновлялись уж лет сто
сорок… Алеша
стал революционером. Как и предвещал Достоевский!
Заключение
Алешу
турнули из школы. Таки «съели» под водительством директрисы с дулей вместо
лица, либералиста отъявленного, вектор отмерив ему – к бакам мусорным на
рацион. («Ишь, тираноборец! Даром, что ополченец апробированный, а не то б в
застенках гнить ему!..») Отмстили – за
умозрительное, которое способно тлетворность окружающего в пух и прах (весь
этот уклад и быт), преподнеся на суд нечто,
и в понятия-то не облекающееся: непостижимо даже – сон это или явь, а может, и
данность обновления вечного и несокрушимого – Реализм эпохальный, сметающий все и вся, и прежде инициатора своего
в помрачение вгоняющий, побивая его картинами умозрительными, и всех ближних, и
всех дальних в радиусе опосредованном, всех друзей и врагов вмещая в единое, обезоруживая их, с ума
сводя…
А
Бублика съели буквально. Алеша из суперпозиции увидел, как на помойку шкурку
желтую с ушками и хвостом понес бомж (их популяция вызывающе помолодела и
окрысилась), и дворник удостоверил, что хрустнул хребет у Бублика. Взвыл Алеша
– и не нашел иного ничего, кроме как вертел с тушкой разметать, пепел углей
растоптать – теперь и к бакам смрадным путь ему заказан…
Хребтищев
поет мантры священные… и про масонов…
Гражданка
Война вспомнила, что настоящим ее после вуза распределением был Луганск (связи
деда оставили ее в Бендерах). Ее подельник верный и орел, бывший министр
госбезопасности ПМР Шевцов-Антюфеев (он же Стрельцов), объявленный в розыск
международный вместе с родственниками президента бывшего, обосновался в ДНР,
кличет коллегу со свернутой в калач косой…
Такие
вот экзерсисы коммуникационные и цепочки пищевые в анклаве самопровозглашенном,
где разгул слепой воли животной, где не жди целесообразности, где царство слез
и обид… ПМР, ДНР, ЛНР – повтори раз несколько, товарищ! – какие-то очереди
пулеметные, а также перьев скрип писчих, что летопись правят реальности в
пещерах катакомбных или из могил древних в Лаврах…
Бендеры
[i] ДНД
– добровольная народная дружина. В СССР такие отряды, составленные из
комсомольцев, следили на соблюдением советской законности на улицах.
микрофон… «Нина Сергеевна
и Света Максимова» – так эта телепередача и звучит. В ракурсе обстоятельств
геополитических можно признать за событие метафорическое, градус кипения
страстей общественных на Днестре вскрывающее!