Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 285, 2016
КОЛЕНО
Памяти А. Я.
Грунта – замечательного человека и историка
Говорят,
через колено только ломать можно. А вот я совсем другую историю расскажу. Сашка
Грантский, как раньше говорили, жил на ять. Еще бы! Парню17 лет, силенка в
каждом мускуле играла. Спортсмен. Особенно классно «стучал» в футбол. С обеих
ног – что с правой, что с левой – точно в верхние углы ворот бил, в «девятки».
Тренер самого «Спартака» Борис Матвеич на него «глаз положил», по нынешнему –
«на драфт поставил». Живи – не тужи…
Вот
стадион от Сашкиного дома был далековат. На трамвае ехать – не меньше получаса.
И до остановки идти минут десять. Сашка всегда выходил «с запасом», а в тот
черный день чуть припозднился. Когда повернул за угол, увидел, что трамвай уже
отходит и набирает скорость. Ерунда! Не первый раз. Сашка легко нагнал
последний вагон и прыгнул в открытую дверь. Позднее он вспоминал: с каким-то
странным удивлением вдруг ощутил, что трамвайных ручек в его ладонях нет, а
ступни не чувствуют твердь железной подножки. Потом он услышал противный,
резкий, как будто ржавый скрип трамвайных тормозов и женский крик, переходящий
в визг. И все сразу исчезло, пропало.
Сашка
очнулся через три дня и сначала не понял, где он. Посмотрел на руки: они были в
бинтах. Пощупал голову: тоже. Он сунул руки под одеяло и стал ощупывать тело.
Плечи, живот, бедра, колени… А дальше руки как-будто сорвались и легли на
простыню. Сашка отшвырнул одеяло и в ужасе увидел две плотно перебинтованные
культи. Ног не было.
Дверь
в палате была открыта, и Сашкин вой, похожий на волчий в лесной тьме, потряс
всех, кто находился в длинном больничном коридоре. Вой этот вырывался из
стиснутых Сашкиных зубов, и прибежавшим сестрам пришлось с силой разжимать их,
чтобы влить лекарство. Минут через пятнадцать он затих, но весь как бы
остолбенел. Глаза его остекленели и смотрели вверх, на потолок.
В
какой-то момент Сашку разрешили навестить Женьке Ныркову – капитану команды, в
которой Сашка был правым инсайдером. Не таясь, Женька вытер слезы, положил на
столик конфеты, пакеты с фруктами, сказал:
–
Я сразу про главное. Начальник клуба велел передать: как поправишься, возьмет
тебя помощником тренера. Ты как?
Сашка
молчал. Остекленевшие глаза его по-прежнему неотрывно глядели в одну точку.
Приход Женьки был, наверное, ошибкой. Вечером у Сашки случился припадок. Он
скатился с кровати, крутился по полу, рвал бинты. Перепуганная коридорная
медсестра бросилась в кабинет главного – старика Семена Николаевича. Главный
сел на край кровати, на которую уже уложили Сашку, положил ему руку на лоб и
тихо произнес:
–
У меня, брат, один сын погиб на Гражданской, другой пришел полным инвалидом.
Видишь, как оно в жизни… Не озорничай!
Он
поднялся и, чуть сгорбившись, медленно побрел к себе.
Семен
Николаевич распорядился, чтобы некоторое время в Сашкиной палате ночью дежурила
сестра. Ее приход Сашка не заметил: как обычно, лежал на спине, глядя в
потолок. Она вошла тихо, присела на стул, приставленный к кровати. и,
улыбнувшись, сказала:
–
А меня с вами побыть прислали. Вас как зовут?
Сашка
повернулся в ее сторону и вяло ответил:
–
Александр
–
А по отчеству?
–
Янович.
–
Значит, Александр Янович. Красивое имя. А я – Зинаида, или просто – Зина.
Двигая
локтями, Сашка сел, опираясь на подушки, и взглянул на Зину. Полы ее белого
больничного халата разошлись, и синяя юбка слегка приоткрыла затянутое в
золотистый чулок колено. Сашка машинально схватил это колено рукой, сжимая его
сильнее и сильнее. Зина не отбросила Сашкиной руки. Так они молча сидели
несколько минут. Потом она встала, сказав:
–
Ну, Александр Янович, вам пора принимать лекарства.
Зина
дежурила еще несколько ночей, а потом перестала приходить. Сказали, что ее
перевели в другое отделение.
Но
с ее появлением началось Сашкино возрождение. Его «бессмысленно-потолочный»
взгляд исчез. Теперь он все чаще и чаще смотрел в окно, за которым бушевала
весна. Женька Нырков и ребята из команды притащили в палату спортивные гири, и
Сашка, сидя на краю кровати, по многу раз в день «выжимал» их, тренируя руки и
спину. Мускулы его заметно наливались силой. И пришел день, когда ему принесли
готовые протезы.
–
Ну, Александр Македонский, – сказал лечащий врач, – пора тебе в поход. Надо
тебе мир завоевывать.
Сашка
поднялся с кровати, взял в руки подаренные ему красиво инкрустированные палки.
–
Поддержать тебя для первого раза? – спросил кто-то.
–
Не надо, я сам, – твердо сказал Сашка.
Он
сделал шаг, второй и… грохнулся на мягкий ковер, вскрикнув от боли. Его
подняли, посадили на стул.
–
Видно, рановато начали, – пробормотал напуганный врач.
Сашка
молчал. Потом он встал, взял за руки двух стоявших рядом врачей и, глубоко
выдохнув, резко произнес:
–
Пошли!
* * *
Эту историю
рассказал мне сам Александр Янович Грунт, мой коллега по Институту истории.
– А впоследствии
Вам приходилось встречать Зину? – спросил я.
– Нет, – ответил
он, – никогда. А фотографию ее я раздобыл и свято храню.
И он показал старую
фотокарточку. На меня из далекого 1935 года, улыбаясь, смотрела круглолицая,
курносая девушка с чуть раскосыми глазами.
КОРОВА
В
подмосковном поселке с красивым названием Снегири, где осенью 41-го года я
встретил войну, мне пришлось побывать только через пятнадцать лет. Хозяйка
дома, в котором тогда стояло наше отделение, жила одна: муж и сын погибли на
фронте. Она меня вспомнила, хотя в 41-м я был еще совсем мальчишкой.
Расплакалась. Потом стала расказывать.
–
Ты нашей жизни в войну не знал, а она тяжелой была. Вот покажу тебе старое
письмо от тетки моей, Маруси. Осенью в сорок первом годе написано.
Я
бережно развернул почти истлевший треугольник, заменявщий в военные годы
конверты. Стал читать фразы, намусоленные чернильным каррандашом.
«Добрый
день тебе, дорогая Катюша! Все ли у тебя ладно? А про нас писать не знаю, надо
ли? Хорошего мало. Вскорости, как наших мужиков в Красную армию побрали, и за
баб взялись. Стали направлять нас на рытье окопов. Ну, я тоже попала.
Посчитали, что живу с сестрой Любой, и хоть она с девичества без одной ноги, –
с хозяйством управится. А сынок мой, Петька, при ней перебьется. Ну, приехали
мы, что бабы, что мужики. Роздали нам лопаты, копаем, стараемся – для своих же
солдатиков. Кормили ничего. Суп, каша али картошка, бывалоча и с мясом.
Тута
и схватила меня беда. Cмена пришла, а с ней соседка моя Анька. Она и рассказала. Коровенка наша Машка слегла и подняться не может. Меня
как в туман окунуло. Одна кормилица она у нас. Любка на ее молоко то хлебца, то
картошки выменяет, а теперь что делать-то, Господи! Только рассвело, обула я
валенки и пошла. 35 верст до деревни своей отмахала. К ночи притащилась, а
снять валенки-то не могу. Распухли ноги, как столбы стали. А надо опять идти.
Взяла Петьку на подмогу, пошли в городишко наш, там фершал знакомый. Он ни в
какую.
–
Поздно, – говорит, – тьма, не пойду!
Я
и так и сяк, умолила все же. А наутро поднялась наша Машутка. Стоит, качается,
а все-таки на выгон пошла! Я ее проводила, расцеловала и в обратный путь
двинулась. Еле, веришь, Катюша, к ночи добралась. А меня тут же к старшому
требуют. Я ему как есть всю правду рассказала. Он мне говорит:
–
Зачем же ты, дура-баба, без спросу-то ушла? Отпросилась бы у начальства, может,
тебя бы и отпустили на пару-другую дней. А так под трибунал пойдешь, при
военном-то положении.
Три
года лагерей мне дали, Катя. Отправили на лесоповал в Кировскую область.
Работа, скажу, не тяжельше, чем на окопах. Кормят тоже сносно. Одно плохо:
побаливать я стала сердцем и что-то по-женским. Но ничего, срок уж мой идет к
концу и Победа наша совсем, видать, скоро. Так что, может, скоро и свидимся.
Приеду к вам в Снегири, уж больно красивое название. Обнимаю тебя, твоя тетка
Маруся.»
Я
дочитал письмо, помолчал, вытер слезы и спросил:
–
А тетя Маруся, Люба – живы?
–
Нет, померли. Да и Петька погиб.
–
Тетя Катя, – сказал я, – наши бойцы у вас в доме в 41-м стояли. Я тебе сейчас
заплачу за тот солдатский постой, а ты в церкви будешь – всем свечи поставь,
помолись от меня, хотя я и не верующий.
«РОДНЫЕ ВЕТРЫ
ВСЛЕД ЗА НИМ ЛЕТЯТ»
Вот
это был фильм! Всем фильмам фильм. Мы с моим приятелем из нашего шестого «А»
607-й школы, Борькой Горячевым, смотрели его семь раз. Точно – семь. Фильм был
про летчиков. Почти все пацаны того времени мечтали стать летчиками, как
нынешние хотят быть финансистами или экономистами. Фильм назывался
«Истребители». В нем рассказывалось о друзьях – лейтенантах Сергее и Николае.
Оба были влюблены в красивую девушку Варю. Все шло хорошо, но случилось
несчастье. Сергей, выполняя важное задание, потерял зрение. Совсем. И он решил:
Варя не может и не должна быть с ним – слепцом, ему надо навсегда уйти, а она
будет с Николаем. Но Николай отверг решение друга, который попал в беду. В
тяжелейших условиях, рискуя собой, он полетел за доктором, который мог
сотворить чудо – сделать сложнейшую операцию и вернуть Сергею зрение. И доктор
сотворил это чудо – Сергей вновь стал видеть и вновь мог летать! И счастливая
Варя осталась с ним.
Лейтенанта
Сергея играл молодой тогда, а в будущем – кинозвезда, знаменитый Марк Бернес.
Изо всех сил старались мы с Борькой хоть немного быть похожим на бернесовского
Сергея. Или хотя бы на Николая. А Варя… В Варю мы «выбрали» нашу
одноклассницу Инку Корсакову, отличницу и, как мы считали, очень красивую
девочку. Когда она болела, мы навещали ее, и тут Инкина мама – коренастая тетя
с ощупывающим меня и Борьку настороженным взглядом – использовала нас по полной
программе. Она вручала нам объемистые хозяйственные сумки, сосредоточенно
отсчитывала деньги и посылала в магазин за овощами. Каким-то образом это стало
известно в классе, и над нами дружно потешались. Но ради нашей «Вари» мы были
готовы терпеть все. Инка не знала, какую роль мы ей отвели, а мы не знали, да и
не старались узнать, кого из нас она предпочитала. И предпочитала ли вообще.
Как-то
раз на уроке Борька незаметно бросил мне свернутую в трубочку записку. Я
развернул ее и прочитал: «Сегодня в ЦДКА ‘Истребители’. Айда?» «Истребители»!
Да я готов был смотреть этот фильм не только в восьмой, но и в двадцать восьмой
раз! На борькиной записке я написал: «Айда!», тоже свернул бумажку в трубочку и
перекинул ему на парту.
К
ЦДКА мы пришли за полтора часа до начала сеанса. Долго бродили. Легкий ветерок
шевелил кроны деревьев старинного парка, по аллеям которого когда-то прогуливались
воспитанницы Екатерининского института благородных девиц. Со стороны пруда
доносились всплески воды от весел лодок. Из раструба радио, укрепленного на
высоком столбе, лился голос знаменитого тогда певца Виноградова:
Вам
возвращаю ваш портрет
И
о любви вас не молю!
В
моих словах упрека нет,
Я
вас по-прежнему люблю!..
А
мы предвкушали главное – наше кино «Истребители»! И пусть в нем был знаком нам
каждый кадр – все равно мы готовы были смотреть его неотрывно. Ведь мы и сами
представляли себя лейтенантами Сергеем и Николаем.
И
вот кончился сеанс. Взволнованные, мы вышли на площадь, в который раз переживая
увиденное. Вдруг Борька остановился как вкопанный и хлопнул себя по лбу.
–
Ну надо же! Мамка велела после уроков сразу же домой топать, проверить, закрыл
ли дверь и окошки отец. Он у нас забывчивый. Сбегаем?
Пошли.
Городская окраина. Сплошь двухэтажные деревянные домишки, многие уж и
скособочились. Борькина квартира – комнатуха в подвале. Спустились по каменным
ступенькам вниз, прошли через общую кухню, в которой горели три керосинки и не
очень хорошо пахло каким-то варевом. Борька слегка толкнул дверь своей комнаты,
она приоткрылась.
–
Точно, – сказал Борька, – ушел и дверь не запер! Ну папанька!
Мы
вошли. Около стола лежал человек, уткнувшись лицом в пол и слегка похрапывая.
–
Опять напился вдребадан, – сказал Борька. – Как только мать на работу, он – за
бутыльон. Ну ничего, она скоро придет, пропишет ему лекарствие. Пошли пока во
двор, обождем ее. Чего тут с бухим сидеть.
Борькина
мать появилась примерно через полчаса. Она выглядела усталой и равнодушной.
–
Вы чего тут ? – спросила она.
Борька
насупился
–
Опять папка пьяным надрызгался…
Она
ругнулась, пошла к дому. Мы с Борькой двинулись за ней. Папка все так же лежал
на полу. Мать вдруг обозлилась.
–
А ты где шляешься часами? – раздраженно спросила она Борьку.
Тот
виновато ответил:
–
Да вот мы с ним в кино ходили. «Истребителей» смотрели. С Бернесом.
–
«Истребителей»! – сердито проворчала она, – вон он, истребитель-то, на полу
валяется! Сколько водки истребил – не сосчитать.. Истребители… В каждом дому
энтих истребителей полно, чтоб их…
Она
пнула пьяного ногой. Лежавший слегка приподнял голову и что-то промычал.
Я
понял, что мне лучше всего удалиться, попрощался и ушел.
День
был теплый, ясный. В почти безоблачном небе два самолета, казалось, крылом к
крылу, набирали высоту. «Может быть, в них такие же лейтенанты, как
бернесовский Сергей и Николай», – подумалось мне. И вспомнилась песня из
«Истребителей», которую пел Бернес.
В
далекий край товарищ улетает,
Родные
ветры вслед за ним летят.
Любимый
город в синей дымке тает,
Знакомый
дом, зеленый сад и нежный взгляд.
Я
посмотрел вокруг. Вот борькин знакомый домишко, возле него нет никакого
зеленого сада. Так, несколько чахлых деревьев во дворе – и все. «Нежный
взгляд»… Лицо борькиной матери –
недоброе, мрачное, – мелькнуло, помаячило и пропало. Внутри вдруг шевельнулось
тяжелое чувство, название которого я узнал много позже, – тоска… А два
самолета в небе уже превратились в еле видимые точки. «Родные ветры» летели и
летели за ними.
ГАЗЕТЫ У МЕТРО
«РЭМБО»
Каждый
день, еще нет шести утра, я беру свой «стэк» и бреду к станции метро «Рэмбо» за
газетами. Слева от меня – густые и как будто бы сросшиеся кроны старых деревьев
парка имени президента Кеннеди. Парка! Здесь каждый скверик называют парком. В
нем еще пустынно. Смутно видны только две-три темные фигуры, копошащиеся возле
мусорных ящиков в поисках бутылок и банок.
Чтобы
добраться до вестибюля «Рэмбо», мне надо пройти квартал узкой улицы Лайзмен,
подождать у светофора зеленый свет и пересечь магистраль Ван Урн. Газеты
«Ниагара» и «21» уже лежат на уличных скамьях и в вестибюле. Их можно брать самому
или получить из рук газетчиков. Один – старик с седыми усами, в картузе и
плаще, под которым майка с надписью: «Я родился, чтобы стать интеллектуалом, но
образование погубило меня». Другая – коренастая женщина в китайской куртке
малинового цвета, шароварах и стоптанных кроссовках. Старик раздавал «Ниагару»,
женщина – «21».
Рано.
Метро только открыли. Людей еще мало. Почти у всех хмуроватые, озабоченные
лица. Идут, не обращая внимания ни на старика, ни на женщину, ни на газеты.
Некоторые, не задерживась ни на секунду, не поворачивая головы, молча
протягивают руку, и старик или женщина торопятся вложить в нее газету.
Автоматизм… Одни суют газету в карман, другие, взглянув на ходу на первую
страницу, сразу швыряют в близстоящий мусорный ящик.
В
первый раз я увидел старика и женщину прошлой осенью. Старик протянул мне
газету, я сказал ему «сенкс» и еще по-русски «спасибо». Я часто говорю тут
«спасибо», потому что очень многие понимают. Старик удивленно поднял брови и
спросил :
–
Рашен? Руський?
–
Да, – ответил я. – Рашен. Из России. А вы – большой шутник, майка на вас
веселая. Вы здешний?
–
Но, но. Айриш. Ирландия. Бэн Шэлдон, к вашим услугам. А майка – это обо мне, да
и о многих. Разве не так?
Он
хлопнул меня по плечу, лукаво сощурился и быстро произнес:
– Пэрестройка,
Карпачев, Путин. Рас, тва, тьри, чечире, пьять, высьел сайтщик погулят!
–
Точно, – сказал я. – Именно так и происходит в России. Гуляет зайчик. Серенький
такой. Каждое утро.
Я
тоже хлопнул его по плечу, взял «Ниагару» и направился к женщине, раздававшей
«21». На вид ей было лет 40. Ее некрасивое лицо еще больше портило бельмо на
глазу. «Боже мой, – подумалось мне. – Как же несправедлива жизнь. Вот шествует
красотка на длинных ногах. Всякий винер – удачливый мистер или месье – охотно
‘купит’ ее. Она будет жить в роскошной квартире, работать в какой-нибудь
крупной фирме у большого босса и каждую зиму ездить в теплую, солнечную
Флориду. А эта ? Кому она нужна?»
Я
слышал, как она говорила с кем-то из прохожих по-французски. На французском я
мог сказать лишь несколько фраз, но мне захотелось сделать для нее что-то
приятное.
–
Бон жур, мадам, – сказал я, взяв газету. – Хороший денек сегодня. Как вас
зовут?
–
Алина Лекавалье.
–
Красивое имя. Вам, мне думается, нелегко, надо рано вставать…
–
Что делать, это моя работа. Но я привыкла. Я слышала – вы из России. Многие
теперь ругают русских, но я с ними не согласна. Всюду разные люди, не так ли?
На
утро следующего дня я снова брел к метро «Рэмбо» за газетами. Не переходя Ван
Урн, завернул в магазинчик, работающий круглые сутки, и купил плитку шоколада в
красивой обертке. Алина Лекавалье была на месте. Я подошел, взял газету и
положил в карман ее куртки шоколад. Она с недоумением посмотрела на меня.
–
Чейндж, – сказал я. – Обмен. Вы мне – «21» , а я вам – шоколадку «О.Генри».
Она
не успела ответить. У тротуара затормозил красный «пежо», и через боковое
стекло просуналась рука. Алина побежала вложить в нее газету…
Со
временем, замечая меня, ожидающим зеленый светофор чтобы перейти Ван Урн,
газетчики – Алина и старик – шли мне навстречу.
И
вот – конец сентября, время повернуло к осени. Темновато, но горят фонари. И я
вижу старика Бэна, направляющегося ко мне с газетами через свободый пока от
движения Ван Урн. Вот он подошел, протянул газеты и неожиданно горьковато
сказал:
–
Финиш. Сегодня встреча – последний раз. Нет больше работы. Уволили. Бай-бай.
–
Как так? Не может… – удивился я.
Он
не дал мне договорить: заторопился к остановившейся за газетой машине.
С
той поры старика Бэна я больше не видел.
А Алина
Лекавалье еще работала у метро «Рэмбо». Я по-прежнему приходил туда чуть ли не
первым. Спрашивал о старике Бэне. Она качала головой: нет, ничего о нем не
знает. Но однажды я не увидел и ее малиновую китайскую куртку. Проходила неделя
за неделей, а Алины не было. Я подошел к работнику, собиравшему брошенные на
тротуар газеты, и спросил о ней.
–
Да, ее нет, – сказал он, – уволили. А зачем она, собственно? Только лишние
деньги. Что старый Бэн, что она – люди сами могут взять газеты, если они им
нужны. Говорят, финансовый кризис, что поделаешь…
Я
взял газеты и повернул назад. Рассвет еще не наступил.
Монреаль