Повесть
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 284, 2016
ПРОЛОГ
Четырнадцатого января 1991 года за несколько часов до
окончания ультиматума американского президента семья Мурашевых в полном составе
прибыла в аэропорт Шереметьево.
Перед проверкой чемоданов Рина нервничала так, как будто
провозила наркотики. Во-первых, у них был перевес на три килограмма – в
последнюю минуту она вспомнила, что не взяла Гошику ни одного запасного теплого
костюма, а в Израиле все-таки зима. И пижамы для родителей… Володя смеялся
над ней, а она вспоминала, как ее тетя из Сухуми все время куталась в пуховую
шаль и жаловалась на промозглую сырость и ужасный климат, тогда как в середине
января за окном среди сочных зеленых листьев желтела хурма, и море плескалось о
берег с летним шорохом, и шелестели тополя… Во-вторых,
среди вещей в Гошиных носочках были запрятаны дедушкины запонки с крошечными
бриллиантиками посередине и его же золотые часы. Это
были последние семейные реликвии, и продать их не поднялась рука – так, как
продали в скупку серебряные рюмочки, из которых пили на свадьбе родители Рины,
и пепельницу с обезьянками из красной яшмы, с которыми очень любил играться
Гошик, как когда-то любила делать маленькая Рина. А когда пограничники
открыли чемоданы и стали перебирать вещи, – свитера, юбки, белье, – Рину
затошнило: чувство омерзения подступило к горлу. Первый раз публично попирались
ее права, и в эту минуту она поняла, насколько это унизительно. Вдруг
незнакомая доселе волна ненависти подняла в ней целый пласт памяти предков:
погромы, обыски, липкий страх…
«Они делают то, что им приказывают, – убеждал Володя
жену, когда они прошли досмотр и были допущены в «предбанник» перед посадкой в
самолет. – Это их работа.» «Если бы они были порядочными людьми,
– горячилась Рина, – они бы не стали тут работать.» «Она забыла, – подумал
Володя, – как еще год назад, до решения об отъезде, она убеждала меня
устроиться в милицию, как сделал его друг детства Пашка, закончивший Минский
политехнический институт.» В милиции платили лучше, чем Володе на его работе.
Володя так глубоко задумался, что не заметил, как Рина толкает его ногой, а
сама, отвернувшись, давится от смеха и прыскает в кулак. Эти быстрые переходы
настроения у жены Володя очень любил, хотя всегда им удивлялся. Ему, в отличие
от Рины, очень трудно было так быстро перестроиться. Вот и сейчас он даже не
улыбнулся, когда толстая блондинка напротив начала снимать с себя одежду, как матрешка уменьшаясь на глазах.
С трудом стащив шикарную норковую шубу, осталась в
другой, полегче, «под котика», из которой смогла высвободиться только с помощью
мужа. Тому даже пришлось для этого
встать на скамейку. Последним слоем оказался длинный, из мягкой черной кожи
плащ. Все это, видимо, предназначалось для продажи в Израиле, но в чемоданы уже
не влезло. Володя представил, чем набиты их баулы, и покосился на Рину.
Ее покупки «на продажу» закончились приобретением трех
«посадских» платков и пухового свитера, которые так и сгнили потом в подвале
вместе с чемоданом…
Рина снова
толкнула его в бок. Она уже согнулась от смеха, когда Володя увидел, что теперь
та же самая дама, с ловкостью фокусника, начала вытаскивать из рукавов плаща
длинные мочалки и кожаные ремни. Тут и ему пришлось отвернуться, закашлявшись
от подступившего смеха, и он подумал, что все-таки счастливый у его жены
характер, а он вот каждую минуту возвращается в прошлое, вместо того, чтобы
жить сегодняшним днем и наслаждаться настоящим.
* * *
Таксист долго кружил по центру Хайфы в поисках адреса,
который вручила ему Рина. Центр города представлял собой круг с отключенным
фонтаном посередине, – видимо, чтобы не расходовать ночью воду, – и несколько
пальм вокруг. Они как будто росли прямо из асфальта. Вечнозеленая
растительность, запахи, очертания домов,
которые стали понемногу вырисовываться в предрассветных сумерках, напоминали
Туапсе зимой, где Рина с Володей проводили свой запоздалый медовый месяц.
Сходство усиливал сам таксист, своим видом и непонятным языком напоминавший
жителя Кавказа. «Просто чурка какой-то», – тихонько
сказала Рина Володе. «Это мы чурки, – ответил Володя, – он же с нами пытался на
английском говорить, а мы двух слов связать не можем.» От
центральной площади звездой отходили улицы, причем одна карабкалась прямо
вверх, на гору… Таксист несколько раз проехал каждую из них туда и обратно.
При этом с истинно восточным темпераментом он каждую минуту звонил
диспетчеру… Единственное слово, которое они умудрились выхватить из этого
непостижимого телефонного разговора, было название улицы, нелепо звучавшее на
гортанном, совершенно чуждом их уху языке. Наконец водитель свернул в какой-то
переулок и что-то радостно прокричал, показывая рукой в окно. Они увидели, что
на стене, освещенной фонарем, начертаны краской какие-то иероглифы и номер
дома, который им был нужен. Шеф показал знаками, чтобы они подождали
и заскочил в подъезд. «Хочет удостовериться, что довез нас правильно, –
сообразил Володя – ответственный.» Буквально через
пару минут из подъезда выскочил их спаситель, торжественно улыбаясь, с чувством
выполненного долга, а за ним торопились родители Рины, одетые, как будто и не
ложились.
Водитель выставил их баулы и чемоданы, пожал руку Володе,
потрепал по щеке заспанного Гошика и моментально
уехал. Как оказалось, родители действительно не ложились, ждали детей. Они
обрадованно засуетились: тесть начал хватать чемоданы, и даже Володя немного
расчувствовался, увидев их радостное и в то же время чем-то жалкое оживление.
– Устал отец, – у Рининой мамы появилось умильное
выражение лица, – вчера намучился в очереди за противогазами.
– Какие противогазы, у вас что – учения гражданской
обороны? – пошутил Володя.
– Вам ничего не сообщили? Мы думали – вам вылет
перенесут. Сегодня вечером Cаддам начнет бомбить, а бомбы у него химические…
Рина с Володей переглянулись… Не то что
бы они не знали об ультиматуме американского президента Ираку, но, как и
все советские люди, абсолютно не верили тому, что говорится по телевизору…
Тем более, билеты на самолет, полученные бесплатно в Москве в израильском посольстве,
все равно поменять было уже невозможно. И вот они здесь, пятнадцатого января, –
и сегодня, судя по всему, будут бомбить Израиль, то есть их…
– Да вы не переживайте, – стали успокаивать родители, –
мы уже приготовили липкую ленту – щели заклеивать, чтобы отравляющий газ не
зашел внутрь. И радио купили. Сегодня пойдем получать с вами противогазы в
большой синагоге. А Гошику дадут специальный противогаз для малышей, с
вентилятором!
– Ну давайте, что вы стоите,
заходите в дом, – пытались они вывести Рину и Володю из оцепенения. И
произнесли на иврите уже знакомые три слова, которые, как заклинание, повторяли
и служащие в аэропорту, оформляя их документы; этим самым выражением
представитель Моссада закончил свой разговор с Володей; их же все время повторял
водитель такси, когда колесил ночью по Хайфе в поисках нужного дома. Расхожая эта фраза, как оказалось, в переводе имела очень
простое значение – «Все будет хорошо».
«Что же может быть теперь хорошо, – думала про себя Рина,
с трудом карабкаясь по крутым узким каменным лестницам на верхний этаж, – что
может быть хорошо, если сегодня будут бомбить. У нас же мир во всем мире…»
Володя
молча нес Гошика, который каждую минуту просыпался и снова засыпал… Сзади
тяжело пыхтел тесть с двумя баулами. Они остановились на вержнем этаже перед
металлической дверью с маленьким решетчатым окошком посередине.
– Что это? – поразился Володя.
– Ничего, ничего, – захихикал тесть, – оказалось, что мы
сняли квартиру у наркомана. Вы не представляете, какая тут проблема снять
квартиру. Тысячи людей приехали одновременно. Он, кстати, то есть хозяин, в это
окошечко наркотики выдавал, – тесть вытащил из кармана огромный ключ и начал со
скрипом проворачивать его в замке, пытаясь ее открыть, – но он смешной, этот
парень, – продолжал Ринин отец, посмеиваясь, – дверь металлическую поставил, а
окна в ванной нет. К нам уже два раза в квартиру влезали, наркотики искали.
Ничего, представь, не взяли, кроме французских духов. Эстеты, – снова хихикнул
отец Рины и распахнул дверь.
– Ну, пожалуйте, господа, в наши пенаты, – он театральным
жестом распахнул дверь. Володя с Гошиком на руках шагнул первым…
Вся квартира состояла из двух комнат и длинного, узкого
коридора с ободранными стенами, который одновременно представлял собой кухню.
Кухня-коридор плавно переходила в балкон, опоясывающий весь дом. На этот же
балкон выходили окно ванной, о котором упоминал тесть, только стекла в нем не
было со времен Британского мандата*. Арочный
вход открывал салон**, – огромную, мрачную
проходную комнату без единого окна. Единственная дверь в комнате вела в
спальню, куда Володя и понес укладывать Гошика. Она оказалась угловой, в виде
беседки пятиугольной формы, три стены из пяти – окна… Уже светало, и в этих
окнах, как в калейдоскопе, глазам Рины открылось море. «Самое настоящее, как в
Крыму», – воскликнула она в восхищении, тут же забыв все тяготы бессонной ночи.
«Нет, как в Туапсе зимой, помнишь, наш медовый месяц», – обнял ее за плечи
Володя. Рина благодарно прижалась к мужу…
Еще в такси, по дороге в Хайфу, когда в кромешной тьме за
окном фары машины выхватывали то фрагмент огромного мексиканского кактуса, то
здание с плоской крышей типа самолетного ангара, Рина ни на минуту не выпускала
Володину руку… Они были одни против этого страшного, чужого мира,– он и она,
и их ребенок,– и не было для нее человека ближе, роднее и надежнее. Все, что
было с ней перед отъездом, – поездки в Москву за визами, Игорь, волнение в
крови, когда она думала о нем, их последняя встреча у нее дома, – все смыло
приливом новых впечатлений, немыслимой ответственностью за свою жизнь и жизнь
своей семьи, неожиданным и окончательным взрослением…
* * *
Хлопнула дверь, – Игорь с матерью вернулись вместе.
– Смотри, – громко провозгласила мать, и это звучало, как
«смотри, дармоед», – три сетки овощей набрали… И всё
– за три шекеля. На месяц хватит. Хорошо, Игоря по дороге встретила.
Игорь скинул с плеча противогаз в общую кучу и пошел на
кухню ставить чайник.
– Ну что, – отец направился за ним, – какие новости, что
говорят, – будут бомбить?
– Будут, будут… – матери как будто нравилось дразнить
отца. – Сегодня вечером и начнут. Сейчас пойдем делать герметизированную
комнату. В твоей комнате, Игорь, там всего одно окно, – обратилась она к сыну.
Игорь только пожал плечами.
– Игорь, – засуетился отец, – почему ты так спокоен, на
тебя что, ничего не действует?
«Спокоен?» Все эти три с половиной месяца в Израиле он
был совершенно спокоен… Спокойствие пришло на следующий день после приезда.
Он пошел на почту, чтобы отправить вызов родственникам и не смог этого сделать
только потому, что забыл, как будет «марка» на английском, а на иврите еще не
выучил… а все его попытки объяснить на пальцах или показать на конверте, что
ему нужно приклеить марку, не увенчались успехом. Толстая тетка на почте упорно
не хотела понимать и, судя по всему, получала удовольствие от его унижения.
Игорь выскочил на улицу, хлопнув дверью. В эту минуту Игорь дал себе слово, что
никто и ничто больше не сможет вывести его из равновесия, пока он не будет
изъясняться на иврите в любом месте и на любую тему и сможет указать любому
выродку, где его место. На память пришла картина Сальвадора Дали, изображавшая
голову человека с выдвинутыми из нее ящичками. Так вот, все свои ящички,
забитые воспоминаниями из прошлой жизни, Игорь задвинул крепко-накрепко, закрыл
на ключ и ключ бросил в море… Так он прожил три с половиной месяца… А сегодня
один из ящичков выскочил, замочек сломался, и Игорь понял, что никакой силой не
сможет закрыть его обратно. В большой синагоге он увидел Рину и не поверил
своим глазам. Отскочил за колонну, чтобы перевести дыхание, – тут кто-то закрыл
ее спиной, и она исчезла. Он выскочил на улицу, расталкивая возмущенную
очередь, вернулся обратно, но напрасно: Рины как след простыл. «Может быть,
показалось?» – думал он, примеряя предложенный ему противогаз. Потом, не слушая
объяснений, рассеянно кинул в коробку шприц с атропином, как будто только
сегодня утром он не беспокоился о том, хватит ли у него силы воткнуть в себя
иглу, если начнется химическая атака.
Он никак не мог заставить себя уйти из синагоги, не
верил, что упустил, не верил, что обознался, не верил, что показалось. Он не
ожидал, что эта встреча его так взволнует, – таким далеким и нереальным
казалось все, произошедшее с ним перед отъездом. Сейчас Игорь вспомнил, что
Володя, Ринин муж, собирался на несколько месяцев передвинуть свой отъезд. Ему
стало понятно, что семья Мурашевых приехала вчера или, может быть, даже
сегодня, в день войны, и сразу же отправилась получать противогазы. Странно,
что он не видел Володю. А может быть, Рина приехала без него? Кровь бросилась
ему в лицо от этого предположения… Тут он подумал о ребенке. Что же с ними
будет, когда начнут бомбить? Почему же их привезли сегодня, почему не
задержали? Впрочем, чему тут было удивляться, Сохнуту не выгодно было
останавливать победный приток олим***. Игорь
заскрипел зубами. Ему стало жалко Рину. «Если жалеешь, значит
любишь», – всегда говорила бабушка. Он задумался, жалел ли он когда-нибудь
прежних своих подруг, и пришел к выводу, что жалеть их было особенно не за что.
Все они, как одна, были ухоженные, красивые, вполне уверенные в себе и благополучные.
* * *
Когда Володя с Риной вернулись с противогазами из Большой
синагоги, тесть обклеивал окна спальни широкой изоляционной лентой, купленной в
огромном количестве по большой скидке на рынке.
– Но ведь здесь окон больше, чем стен, – разнервничалась
Рина, в очередной раз осматривая безнадежным взглядом
их пятиугольную беседку, – известно, что при взрыве стекла лопаются.
– А что
делать, Риночка, – отец развел руками. В салоне и дверей-то нет, какая уж тут
изоляция.
– Ничего, – бодрым голосом заявил Володя, как будто бы
готовить свой собственный дом к возможному попаданию бомбы было для него
рутинным занятием, – мы окна крест-накрест лентой заклеем, как фильме «В шесть часов вечера после войны», – помните?
– Кроватку Гошика надо к внутренней стене подвинуть, –
услышала свой голос Рина и не поверила, что это говорит она, – я сегодня в
синагоге слышала, что к внешней ставить нельзя, она первая обрушится от взрыва.
«Как же так, – продолжала Рина уже про себя, – что же я
сделала со своей жизнью, с Гошиком, с Володей?» Только два дня назад они гуляли
втроем по Красной площади. Правда «гуляли» – громко сказано, они шли полусогнувшись, чтобы ветер и снег не били в лицо, и
волокли за собой Гошика. Судя по всему, Гошик чувствовал себя лучше всех. В
серебристом чешском комбинезоне, замотанный шарфом выше ушей, он держался
ручками в двойных рукавичках за маму и папу, подгибал постоянно ноги, чтобы
повиснуть у них на руках, и представлял себя по очереди – то космонавтом на
холодной Луне, то белым медведем…
Они подошли к мавзолею и как раз попали на смену караула.
И пусть кумиры уже были низвергнуты, но так же, как раньше, волновала чеканная
поступь солдат, красный флаг над Кремлем, бой курантов. И чувство защищенности,
незыблемости, взращенное в них, наивных, этой колоссальной безумной державой,
вернулось на секунду, и вспомнилась прежняя детская гордость за свою страну.
Даже Гошик затих, как будто хотел запомнить эту минуту. И все это было только
позавчера, а сегодня она выискивает в этой византийской беседке с видом на
море, которую кто-то по ошибке записал комнатой, хоть одну внутреннюю стену,
которая может спасти ее ребенку жизнь.
К счастью, поток Рининых горьких воспоминаний и сожалений
был прерван матерью: «В войну тоже кушать нужно, еще неизвестно, когда мы из
этой комнаты выйдем», – позвала она за стол. Сегодня на обед были котлеты из
мяса, ободранного с индюшачьих крыльев, – самого дешевого на том единственном
рынке в Хайфе, в окрестностях которого им «повезло» снять квартиру. Рецептом
этих котлет мама Рины гордилась по праву, и все женщины в ульпане**** его переписали. На невозможной смеси
английского и иврита объяснили учительнице, какая находка этот рецепт, чему та
была немало удивлена, так как всю жизнь считала, что крылья индюшки несъедобны
и их при разделке выбрасывают.
Зимний день заканчивается быстро даже в теплых странах.
Зашло солнце; незаметно подступили сумерки. На город сошла тишина.
Тесть подозвал Володю к окну: ни одного человека на
улице, ни одного открытого магазинчика, даже известный наркоманский притон на
углу, где день и ночь сомнительная публика играла в нарды, задраян наглухо.
Володя поправил отлепившуюся от стекла изоленту и
посмотрел на море. В Хайфском заливе стояло несколько военных кораблей.
– Американские, – сказал Володя,
– надо же, находимся прямо в эпицентре международного конфликта.
Рина,
укачивая Гошика, только сильнее прижала малыша к
себе, – и тут раздался душераздирающий вой сирены.
* * *
Володя тоскливо глядел на учительницу, которая
то вскакивала на стол, то прыгала с него, и тоненькая ее косичка,
которая, казалось бы, никак не была связана с коротко стриженной курчавой
головой, прыгала вместе с ней. «Как обезьянка», – подумал Володя. Он никак не
мог заставить себя сосредоточиться на словах, значение которых мора***** так старательно пыталась объяснить;
зато Рина не сводила с нее глаз и повторяла все звуки, как на сеансе гипноза.
Володя знал, что это не поза: уже завтра, на рынке или в магазине, в разговоре
с соседкой или с воспитательницей Гошика, жена употребит все эти слова, как
будто слышала их с детства. Иврит прилипал к ней, вливался в нее, поглощался ею
с невиданной быстротой. Володя был близок к тому, чтобы поверить, что именно
еврейское происхождение Рины чудесным образом помогает ей постигать иврит с
такой быстротой, тогда как он, «гой», – как называл он себя в отчаяньи, – никак
не мог приспособиться ни к этим «иероглифам» справа налево, ни к этим
невероятным звукосочетаниям… Войну, тесноту в доме, противогаз, который
доводил его до исступления, даже истерики Рины и ее матери при каждой сирене, а
также капризы Гошика, – всё мог он стерпеть, но иврит… Почему-то своим
неуспехам в иврите Володя приписывал охлаждение к нему Рины. Именно сейчас,
когда он думал только о ней и когда хотел ее больше, чем когда-либо, когда
легкие движения ее ресниц и покачивание ноги, закинутой одна на другую, в
классе во время урока, приводило его в волнение; когда жизнь в спальне с Гошиком, к которому
теща считала себя вправе подойти в любое время дня и ночи, исключала всякое
проявление нежности, и заниматься любовью приходилось глубокой ночью в
кромешной тьме и под одеялом; – именно сейчас, когда он больше всего нуждался в
ее ласковых руках и мягких губах, – она как-то мягко, но настойчиво
выворачивалась из его объятий, не давала прикоснуться даже к груди, и ночная
любовь под одеялом заканчивалась простым соитием, обычным выполнением
супружеского долга.
Володя не знал, насколько близок он был к истине. Что-то
переломилось в Рине после приезда в Израиль: после месяца непрерывного, ежевечернего
ужаса у кроватки Гошика, после первого шока от трущоб, где им пришлось обитать,
после осознания своей нищеты и беспомощности. Восхищение мужем, который всегда
был на голову выше всех в учебе; его ореол столичного жителя, его заработки,
успехи в бизнесе, поездки в Москву, подарки ей и Гошику, вечеринки с друзьями,
– все кануло в небытие. Рядом с ней в классе каждый день находился плохо
выбритый, раздраженный, не такой уж молодой и совсем не привлекательный
мужчина, с опухшим от недосыпания и аллергии лицом. Иврит ему не давался.
Дальше алфавита дело не шло. Домашние задания он принципиально делать не хотел,
и все попытки жены помочь ему воспринимал в штыки. Как-то не по-мужски
задирался на каждое слово Рининой мамы, грубил тестю и срывал свою злость на
Гошике. И после этого ночью, когда она от немыслимой усталости и пережитого за
день волнения по поводу очередной бомбежки засыпала так, как будто падала в
тяжелый обморок, он требовал от нее любви. Он уже не был ни опорой, ни защитой,
а только бессмысленным, раздражающим приложением к ней и ее ребенку. И видит
Бог, ее роман с Игорем, который хоть и не поблек в памяти, но как-то потерял
значение на фоне ежедневной борьбы за существование, не был причиной ее
окончательного охлаждения к мужу. С первого дня приезда в Израиль Рина не жила,
а выживала. «Выжить, выжить», – говорила она себе, когда учила иврит; «выжить»
звучало в голове – когда заклеивала дверь и натягивала Гошику противогаз с
моторчиком, «выжить» отдавалось эхом – когда ночью в двери ломился очередной
наркоман. Рина слушала, сцепив зубы, причитания
матери, почему же они не поехали жить в Иерусалим, и думала только об одном –
«выжить». Да, это она, Рина, боясь близкого соседства арабов, выбрала Хайфу, а
теперь Иерусалим – это единственный город, который не бомбят. Она проиграла во
всем, но она должна выжить, и для этого – забыть все, что было раньше ее
жизнью: русские книги и русские песни, улицы родного города, друзей своей
юности, ласки любимого и жалость к мужу.
* * *
Игорь въезжал в центральную аллею Техниона+. Охранник на воротах вскочил на
подножку автобуса, скользнул взглядом по пассажиром и дал водителю добро: «Проезжай».
Игорь прильнул к окну. Высокие сосны по обе стороны
дороги приветственно махали мохнатыми лапами длинных веток, как будто звали
въезжавших: «к нам, к нам». Позади остались
раскаленные улицы Адара++, жара и
вонь центрального рынка; загазованный нижний город, где грузовой порт и
центральная автобусная станция усиленно вырабатывали смог, равномерно
расстилающийся над Хайфским побережьем. На фоне этого светлые корпуса Техниона,
прячущиеся в тени бесконечных сосен, тенистые аллеи с группками студентов, на
лицах которых можно было прочитать единственно важное для них событие –
прошедший или будущий экзамен, казались другой страной или даже другой
планетой. Ни проблемы хлеба насущного, ни тяжелая ежедневная, изнуряющая
работа, ни жара, ни интефада+++, –
ничто, казалось бы, не касалось этого райского места, где сосновые верхушки
простирались во все стороны до самого горизонта, куда ни упадет взгляд… Город
сбывшихся надежд великих еврейских утопистов прошлого… Город науки… Город
будущего.
Тем не менее, как только Игорь нашел контору по
управлению делами олим, он понял, что картина райского въезда в Технион так же
обманчива, как и все на свете. Растрепанная, пухлая, местечкового вида тетка с
большим тонким носом презрительно ткнула неожиданно костлявым пальцем в диплом
Харьковского политехнического института. «Что это? – сморщив свой гибкий нос,
воскликнула она на иврите, несмотря на то, что Игорь обратился к ней на
английском. – Что это за учебное заведение и что это за город? На вторую
степень мы принимаем только талантливых мальчиков из московских и ленинградских
вузов», – победно посмотрела она на Игоря. Игорь молчал. Не потому, что не мог
возразить, – он боялся, что своим ивритом только подтвердит заявление этой
наглой тетки. Именно потому, что с выпускниками МИФИ и Бауманского состязаться
будет трудно, он решил для себя, что учиться в Технионе он будет, чего бы это
ему ни стоило. Игорь знал, что действует успокаивающе на неврастеников, вот и
сейчас уже через пару минут он получил список профессоров, которые могли бы
заинтересоваться его кандидатурой. На прощание дамочка даже немного
пококетничала, вымазав предварительно губы отвратительной оранжевой помадой,
назвала его «мотек»++++ и пообещала
похлопотать о стипендии.
«Типичная восточная ментальность, – подумал Игорь и с
отвращением вытер руку о джинсы после ее взволнованного рукопожатия, – думать
одно, говорить другое, а делать третье… Когда же я к этому привыкну?»
Теперь все будние дни Игорь занимался в библиотеке
Техниона. Как и раньше, он предпочитал не бывать дома. Давно забытая обстановка
читального зала: очкастые библиотекарши, ряды книг на полках, библейская
тишина, – все то, что навевало сон и скуку в былые дни учебы в Политехе,
сегодня казалось неземным блаженством и вызывало благоговейный восторг.
Прохлада кондиционированных помещений, тихий шепот студентов, склонившихся над
книгами и конспектами, выгодно отличались от нестерпимой белизны раскаленных
крыш и гортанных криков обитателей бедных кварталов, где ему приходилось
работать по субботам. Игорь был не из тех людей, кто оставляет в жизни место
случайностям, – толстый учебник в триста страниц, по которому нужно было
готовиться к вступительному экзамену по теоретической механике он, без долгих
раздумий, дословно перевел на русский и просто выучил наизусть.
* * *
Володя все чаще искал повод не возвращаться домой сразу
после ульпана. Война закончилась, и его присутствие во время тревоги перестало
быть необходимостью. Иногда ему казалось, что Рина была этому даже рада. Учеба
в ульпане заканчивалась через пару месяцев, но его учеба закончилась, так и не начавшись.
В который раз отговорившись поисками работы, Володя сидел на пляже и рассеянно
листал особо модифицированный, очень удачный учебник иврита, который купила ему
Рина, не пожалев пятьдесят шекелей, и говорил себе: «Думай, Володька, думай».
По левую сторону море шипело и брызгалось пеной, а по правую простиралась
Хайфа; казалось, по крышам можно сбежать до самого моря. Вчера в самом начале
занятий мора затеяла странную игру с предсказаниями. Она стала по очереди
называть тех немногих учеников, чья ментальность никогда не позволит им стать
настоящими израильтянами. Ему даже показалось, что сделала она это
исключительно из-за него, самого отстающего в классе. Володя, гордость матери,
лучший ученик школы, единственный студент, получавший в институте Ленинскую
стипендию, – был не в состоянии выговорить на иврите простую фразу.
Решение, как ни странно, пришло от самой Рины. Понаблюдав
несколько недель, как Володя бессмысленно изучает крыши Хайфы, она принесла
объявление, сорванное с какого-то столба, где предлагали работу с проживанием.
Работа заключалась в сборке караванов в Кирьят Гате, на юге страны. Ему опять
показалось, что она даже как будто бы и не расстроилась от мысли об этой
неожиданной разлуке.
Жизнь Рины была еще более наполнена, чем когда-то в институте.
Очнувшись от ужасов ежедневных сирен, она стала жадно поглощать звуки, краски и
запахи новой страны. Первое, что она искала глазами, когда вставала, – это
море. Море меняло цвета несколько раз в день. Она знала точно, что первой ее
покупкой, когда она начнет зарабатывать деньги, будет фотоаппарат. Тогда, кроме
моря, она сможет снять рынок: развалы ярко желтых бананов, оранжевых апельсин,
иссиня-черных маслин в корабельных бочках… И зеленую игуану на зеленом
кактусе, который растет у входа в ульпан, как обычный репей.
Ульпан был второй любовью Рины после моря. Снова учить
уроки, зубрить перед контрольными, прятать шпаргалки,
– Рине казалось, что она вернулась в детство. Мора с прыгающей косичкой была ей
как подружка, – приходила в восторг от ее успехов и так же, как Рина, темнела
лицом, когда Володя не мог ответить на самый простой вопрос. А подготовки к
еврейским праздникам? Здесь Рина была по-настоящему в своей стихии. Пурим
напоминал ей обычный новогодний карнавал, и она с превеликим энтузиазмом помогала
всем готовить костюмы и руководила репетициями спектакля, в котором, как
настоящая примадонна, получила роль царицы Эстер. Спектакль прошел на «ура»,
только Володя сидел, сжав руки в кулаки. Он не понял ни одного слова, и шумиха,
раздутая вокруг этого детсадовского утренника, выводила его из себя. Утром
следующего дня он уехал на автобусе в Кирьят Гат и к
вечеру получил место в вагончике и рабочую одежду.
У Володи был строительный опыт, в стройотряде в Тюмени.
На него-то он и рассчитывал. Тогда они строили коровник в деревне, которую до
горизонта обступала тайга… Работали летом, и не раз кто-то, пытаясь отогнать
надоедливую мошкару, промахиваясь, попадал кирпичом себе по голове. А по
вечерам в бараке под назойливое зудение той же мошкары
читали вслух рассказы Хэмингуэя, которые Володя прихватил с собой. О том, как
герой умирал под сеткой от москитов…
В Кирьят Гате москитов не было, как не было вообще ничего
живого. Зато была стекловата, которую нужно было запихивать между перегородками
из гипса. Не помогало ничего – ни маска, ни мокрая тряпка, которой советовали
обматывать рот. Стекловата забивалась в глаза, в рот, в уши, в легкие… Иногда
Володя начинал задыхаться… Парень, с которым он поселился в одном вагончике,
был врачом. Он-то и объяснил Володе, что у него астматический компонент,
который может однажды привести к настоящему приступу астмы. А потом пришел
апрель, а с ним – хамсины. Жаркий ветер пустыни забивал глаза, рот и легкие,
хотя места от стекловаты в них оставалось немного. Жара казалась нереальной,
какой-то марсианской, как у Шекли… К счастью, эти мучения прервал праздник – пейсах…
В Ашкелоне Володя должен был присоединиться к семье для участия в бесплатной экскурсии в печально известный по
советским телевизионным новостям сектор Газы…
Как Рина согласилась туда ехать да еще с Гошиком, –
осталось для Володи загадкой. Впрочем, они давно уже не обсуждали ни маленькие,
ни крупные вопросы совместного существования. Да и само существование не было
теперь совместным. Володя даже почувствовал неловкость, ложась с Риной в одну
постель. К счастью, ее позвал Гошик: он боялся темноты, особенно в чужом месте.
Рина уснула с ним в обнимку на противоположной кровати при включенном свете.
Они посапывали в такт, а Володя лежал, опершись на локоть, и смотрел на их
такие бесконечно родные мордашки, – и не мог насмотреться… «Как будто
прощаюсь», – вдруг испуганно подумал он и выключил свет.
Завтрашний день принес столько впечатлений, как будто
сыпал из рога изобилия… Для Гошика главным потрясением и любовью на всю жизнь
стало кокосовое печенье, невиданное прежде лакомство. Его можно было получить в
любом количестве на завтрак, на обед и на ужин, так что обязательную
фаршированную рыбу в пасхальный вечер в Гошика запихнуть не удалось.
Здание новой синагоги представляло собой шестиконечную
звезду, а в холле был маленький музей. Оказывается, жители Неве-Дкалим,
поселения, где они гостили, заняв помещение женской школы, были потомками тех
беженцев, кого в свое время насильно выселили с полуострова Синай. Фотография
дома, разрушенного экскаватором; бородатого мужчины, вцепившегося в двери уже
несуществующего дома, и женщины в платке, с каменным лицом, вокруг которой
собралась плачущая детвора, долго еще стояла у Рины перед глазами. Потом их в
бронированных автобусах отвезли на пляж гостиницы, расположенной на берегу
моря. Он был обнесен колючей проволокой: на воротах, несмотря на жару, стояли
автоматчики в полном обмундировании, а курортники нежились в шезлонгах,
раскинутых на белом песке, попивали коктейли из прозрачных треугольных бокалов,
с символической вишенкой, – просто реклама пляжей Пальмы-де-Майорка…
Наверное, эта колючая проволока стала для Володи
последней каплей… Или слова московского кандидата наук, который со своей
молодой женой проходил абсорбцию в этом забытом Богом поселении. «В Москве
можно сейчас купить квартиру за три тысячи долларов, – произнес он за ужином,
пряча за очками предательски повлажневшие глаза, – если продать все –
холодильник, плиту и стиралку, которые мы купили по скидкам, да еще подзанять у
друзей и знакомых, то можно вернуться в Престольную.»
* * *
Рина расхаживала по комнате на своих длинных ногах и не
могла остановиться. Володя, ее Володька, муж, друг, любовь ее детства, –
бросает ее, бросает Гошика, их мальчика, – и уезжает. Уезжает! Куда?
– У тебя еще до отъезда в Москве была женщина, – вдруг
соображает она, – со мной ты спать не хочешь, а с тобой никто другой спать
здесь не захочет – ты даже иврита не знаешь. Так ты решил уехать к ней?..
– Не в этом дело, я устроюсь и заберу вас, – Володя
понимал, что почти все, что говорит Рина, нелогично и несправедливо, но кто же
будет искать логику в словах оскорбленной женщины?
– Куда заберешь? В Москву? В разруху? Да там каждую
минуту может случится переворот, резня, погром. Нет
Москвы, – той что была. На что ты собираешься обречь
своего ребенка? Чего ты испугался здесь? Войны? Тяжелой работы? Ты думаешь, что
в Москве сейчас легче? – Володя ждал последнего удара: «Ты как твой отец!»
Но Рина не сказала этого… Пожалела? Да, ему хотелось
жалости, хотелось понимания. Понять! Неужели она не может понять, что дело не в
войне и не в тяжелой работе. Все ему чуждо здесь: язык, люди, понятия, цвет
неба и вкус воды. И даже воздух, воздух был здесь чужим.
* * *
Рина сидела за кухонным столом с листочком бумаги и
проставляла плюсы и минусы в своей нынешней жизни. Гошик спал, сладко посапывая
в соседней комнате. Каждые пять минут она вскакивала и бежала к раковине
сморкаться и умываться, – слезы текли ручьем… Рулон туалетной бумаги заметно
уменьшался… Все красные плюсы и синие минусы – их было значительно больше, –
смешались и размазались, но это был единственный способ как-то
систематизировать проблемы, количество которых уже зашкаливало. Как ни крути,
все упиралось в деньги, которые нужно было срочно начать зарабатывать… За
этот месяц за аренду квартиры заплатил Володя, но нужно было еще чем-то
питаться… И Гошик не должен почувствовать, что он остался без отца. Слезы тут
же хлынули рекой, и Рина опять подскочила к раковине – проплакаться. Она
пожалела, что не перевезла от родителей свой инструмент, который недавно пришел
с багажом. Игра всегда ее успокаивала. Рина вспомнила, как они получили ящик, который специально был изготовлен в
виде пианино, чтобы при погрузке не перепутали, где верх, а где низ, – и
первое, что они увидели, оторвав крышку, вернее, дно – панель с клавишами,
валявшуюся отдельно. Не меньше, чем месяц квартплаты, стоила им починка
пианино, а теперь инструмент бессмысленно простаивает в квартире родителей, и
перевозка его сюда будет стоить еще одного месяца аренды. От этих, более
трезвых размышлений, слезы ее высохли, и она пошла
готовить одежду для Гошика на утро.
Красавица-воспитательница в детском садике была очень
доброй: всем детям давала рассматривать золотые кольца, которыми были усеяны ее
смуглые руки. Звали ее просто – Шоши. Эта же самая Шоши учила их петь песни на
Пурим и на Пейсах, и даже Гоша сразу понял, что мамина специальность –
музыкальный работник – здесь не пригодится. Нужно было искать работу.
Конечно, единственно возможной работой оказалась уборка
квартир, и через неделю Рина уже мыла в соседнем доме.
Ее хозяйка Дебора работала на ответственной должности в
большой фармакологической фирме, и у нее всегда катастрофически не хватало
времени. Рина видела ее всего раз, когда получала ключи. «Вобла», – подумала
Рина, посмотрев на высоченную, сухую фигуру с маленьким ежиком пегих волос и
крошечными очками на носу. «Вобла» вдруг улыбнулась, на щеках определились
очаровательные ямочки, и сердце Рины растаяло. «Вот квартира – показала хозяйка
широким распахнутым жестом, как будто дарила Рине, – вот ключи. У меня только
две просьбы», – Дебора говорила с Риной на болгарском,
кое-где вставляя русские слова. Рина ее понимала, недаром по белорусскому
у нее была пятерка. Тоже ведь славянский…
– Первое, – когда будешь слушать музыку, возвращай
кассеты обратно в коробки, а то я потом путаюсь; второе, – не вытирай книги
мокрой тряпкой. Впрочем, ты русская, книги читаешь, – махнула она рукой.
Больше Рина ее не видела: деньги за уборку ей оставляли в
тумбочке в прихожей, а по праздникам она находила там же дорогую коробку
конфет. У «болгарки», как называла ее про себя Рина, она убирала по средам и
тратила на уборку вместо шести часов, которые ей оплачивали, не меньше восьми.
Рина застревала около каждой книжной полки: интересней всего было рассматривать
книги на иврите, она уже начала привыкать к тому, что обложка и имя писателя
находятся в конце книги. Несмотря на огромную коллекцию классической музыки,
Рина включала песни на иврите и, размахивая шваброй, распевала во весь голос,
копируя Эти Анкри или Шломо Арци, а приходя домой,
пыталась найти слова этих песен в словаре…
Зато по пятницам, на этаж ниже, в квартире у старой
«польки», культурная программа была совершенно другой. Старуха встречала Рину
со шваброй в одной руке и тряпкой в другой, чтобы не терять ни минуты
оплаченного времени. Книг и музыки у нее не было, зато был разговорный иврит.
Шесть часов она передвигалась за Риной на складном стуле по квартире, пока та
терла тряпкой окна, панели, кафель, – и говорила говорила,
говорила… Монолог шел на иврите, что было Рине, безусловно, полезно. Когда
Рина, обессилев, снижала темп, бабка вскакивала со стула, выхватывала у нее
щетку и двумя-тремя энергичными движениями заканчивала работу. Она торопилась,
у нее было приготовлено новое задание: грязь, забившаяся в щели между
мраморными плитками пола. Рина, ползая на коленках, вычищала пол старой зубной
щеткой. В каждый ее приход хозяйка выискивала какой-нибудь очередной, забытый
Богом угол своей огромной квартиры, и посылала туда Рину на прорыв.
– Полы в центре комнаты, – говорила она, – я и сама могу
помыть, и мне за это, между прочим, никто не платит…
Нужно отдать должное, та же бабка и уговорила Рину
переучиваться на медсестру. Впрочем, Рина и сама уже об этом подумывала, –
сколько же можно работать рабыней Изаурой… Из трех школ для среднего
медицинского персонала Рину согласились принять только в одну. И только потому,
что Дебора поговорила со своим начальником, а тот со своим другом, который, по
счастливой случайности, приходился дядей жене директора школы… Трудности
переезда, война, отъезд Володи, изнурительные уборки, – все это оказалось ничем
по сравнению с учебой. Впервые за свою жизнь Рина не была отличницей. И даже
хорошисткой… Чтобы получить свой проходной балл на экзамене, приходилось
прибегать к помощи одноклассников: подкармливать маминым печеньем девочек и
кокетничать с мальчиками, которых, на удивление, было большинство… Все ее
соученики пришли в медшколу сразу после армии, были моложе ее лет на десять, и
иврит был их родным языком. Зато на практике, в больнице, Рине не было цены…
Куда им, детям, даже прошедшим через армию, понять страдания больных. Студентов
отправляли в самые тяжелые места; Рина специализировалась в онкологическом
отделении: больше никто туда пойти не согласился… Она на удивление быстро
научилась брать у больных кровь… Эта процедура требовала большой
сосредоточенности, вены у онкологических больных от постоянных вливаний и
химиотерапии ссыхались, превращались в жгуты, и нужно было иметь какие-то
особенные способности или, точнее, необыкновенное чутье, чтобы попасть в нужную
точку… Рину часто просили подменить какую-нибудь из сестер в лаборатории, что
давало ей возможность избегать гнетущей атмосферы палат онкологического
отделения, в которых витал дух смерти, и проблески надежды душились созерцанием
очередной опустевшей койки… Кроме того, у нее появлялся свой угол, где она
оставалась одна в промежутках между процедурами. Это обстоятельство использовал
заведующий отделением, чтобы перекинуться с ней несколькими словами наедине…
Нельзя сказать, что Рина так уж сильно зависела от него. Оценки за семестр,
пусть не самые плохие, были проставлены, а испортить ей оценку по практике он
бы уже не смог, – слишком хорошо ее знали в отделении. Почему же тогда она
позволяла ему говорить всякие вольности, держать ее за руку, и, даже иногда
касаться груди? Только потому что он был ей не слишком
неприятен? Или потому, что ей было так одиноко… Да, выглядел он неплохо:
военная выправка – много лет был армейским врачем. Не очень седой, не очень
полный, хорошо выбрит, хорошо говорит… В одну из ночей, когда они дежурили
вместе, всё зашло слишком далеко. Назавтра она сказалась больной и не вернулась
больше в больницу, благо да конца практики оставалась всего неделя. Но при
распределении ей это припомнили, – так она попала в одну из самых безнадежных
больниц Хайфы – итальянский госпиталь.
* * *
Кто бы осмелился так запросто упоминать слово «смерть»,
то никуда, которое ожидает каждого за порогом жизни… Все делали бодрые лица,
похлопывали по плечу, а потом не знали, о чем говорить с больным. Уже несколько
недель Игорь вечером после учебы приезжал к отцу в больницу. Мать оттуда и не выходила…
Химиотерапию только начали, а пациента уже поместили в итальянский госпиталь.
Все понимали, что это значило. К девяти вечера прием посетителей заканчивался,
и Игорь, пожимая отцу руку, пытался не обращать внимания на то, как страшно она
похудела, и тут же спешно убегал, чтобы потом, по дороге домой опять проклинать
себя за трусость.
Сегодня Игорь, услышав, что отцу поставили окончательный
диагноз, решил пропустить занятия и первый раз приехал в больницу рано утром…
– Извините, секундочку, – заведующий отделением и старшая
сестра представляли больным нового работника, вернее, работницу, которая,
неожиданно побледнев, прислонилась к стене.
– Наши новые кадры. Между прочим, девушка говорит
по-русски. Зовут эту симпатичную медсестричку – Рина; она год работала в
онкологическом отделении больницы Рамбам, очень большой опыт… Мы уверены, что
ее помощь облегчит нам работу, в первую очередь с русскоязычными больными.
Надеемся, что вы найдете с ней общий язык… Завтра она приступает к работе. А
сегодня, извините, она поможет нам. В шесть вечера у нас назначена серьезная
процедура…
Закончив представление, заведующий отделением увлек свою
маленькую группу в соседнюю палату, не дав никому опомниться… Игорь посмотрел
вслед Рине; он не знал, плакать ему или смеяться…
Рина знала, что Игорь будет ждать ее после работы
столько, сколько нужно, хотя они не перемолвились и словом. Она была так в этом
уверена, что перед выходом позаботилась позвонить родителям, чтобы забрали
Гошика из школы и, чувствуя, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди, направилась
к единственной оставшейся на стоянке машине.
Каблуки ее стучали по асфальту. Виновата ли она перед
Володей? Не безумие ли это – начинать вновь отношения с Игорем, – кровь
бросилась ей в голову. Главное, ей и сейчас, как год назад, хочется
прикоснуться к нему рукой, губами, всем телом, – и то, что она не могла сделать
этого так долго, казалось ей неестественным и жестоким наказанием. «Любовь», –
подумала Рина, и ее обдало жаркой волной… Разве можно забыть, как отчаянно
ждала она его звонка, когда приехала из Москвы с визами для вылета в Израиль?
Рина каждый раз спускалась в кабинет Александры Васильевны, методиста их
детского садика, где стоял телефон, под предлогом взять какую-то книгу, ноты
или карандаши. Она нарочно медленно перебирала книги на полках, вела долгие
беседы с Александрой Василь-евной, и ей каждую минуту казалось, что вот сейчаc за ее спиной зазвонит телефон: иногда Рина специально
становилась боком, чтобы видеть аппарат…
А иногда Рине казалось, что вот Игорь возьмет и приедет в
Минск, и будет ждать ее около работы или на ближайшей автобусной остановке.
Трудно поверить, но каждый раз, когда она выходила из садика, – специально
присаживалась, как бы поправить Гошику шарфик, а сама при этом незаметно
осматривалась. Потом они с Гошиком неторопливо возвращались домой пешком,
дышали морозным воздухом, и она выглядывала Игоря в толпе людей, вываливающих
из дверей Центрального универмага; и каждое такси, выпускавшее пассажира,
привлекало ее внимание. Рина понимала, что похожа на
сумасшедшую, но чувствовала, что может встретить Игоря каждую минуту и в любом
месте. Однако меньше всего она ожидала встретить его дома…
«И поделом, – все корил себя Игорь, – сам упустил свой
шанс, свою женщину.» Тогда, вернувшись из Москвы с
визами в Израиль, Игорь так и не позвонил Рине, хотя она дала номер телефона
детского садика в Минске. Много раз он поднимал трубку и представлял, как
кто-нибудь зовет: «Рина Аркадьевна, вас к телефону», – и она встает от пианино
и на своих высоченных каблуках спешит к телефону, знакомым жестом отбрасывая
назад непослушную челку, и малыши цепляются за нее, и среди них ее сын. Рина
берет трубку, слушает Игоря и говорит ему: «Да, да, да», – и глаза ее светятся
счастьем, а ребенок смотрит и чувствует, как кто-то чужой отбирает у него
любовь мамы…
Был у него и другой сценарий, когда Рина подходила к
телефону сама, а дети оставались в зале с воспитательницей; она брала трубку и
долго молчала, а потом говорила только одно «нет», – и он понимал, что другой
мужчина, ее муж, отец ее ребенка, стер своими прикосновениями следы его, Игоря,
поцелуев, и его терзала животная ревность и мучительный страх услышать это
короткое «нет».
Но ведь и у Рины был его номер телефона… Тем не менее Рина не позвонила ни в первую неделю, ни во вторую, а
когда Игорь совсем потерял надежду, позвонил из Минска Володя. «Ну что ж, –
подумал Игорь, когда разобрался, кто с ним говорит, – вот сейчас все и
решится…» Он был в таком напряжении, что не сразу понял, что Володя говорит о
каком-то новом компьютере, который они купили для кооператива, и о деньгах,
которые ему, Игорю, они готовы заплатить за установку программ… И вдруг до
него дошло: Рина, он поедет к Рине, он ее увидит, посмотрит в глаза и сразу
поймет, есть ли у него надежда.
Игорь отказался от предложения Володи остановиться у них
в доме – предпочел гостиницу в аэропорту. Лучше пару раз смотаться на такси в
аэропорт и обратно, чем смотреть, как Рина расхаживает по дому в домашнем
халате, а Володя где-то в коридорчике между гостиной и кухней прижимает ее к
стенке, пока ребенок сидит на ковре и играет в кубики. Почему-то именно так
представлял себе Игорь правильную семейную жизнь, такую, какой не было у его
родителей, и такую, какую ему необычайно остро захотелось сейчас иметь с Риной.
После длинного рабочего дня в
Володином НИИ, где Игорь с огромным удовольствием возился с новым компьютером,
Володя затащил-таки его к себе домой. «С женой познакомлю, – соблазнял он
Игоря, – пацана моего посмотришь. А какой борщ Рина варит,
закачаешься…» Рина борщ как раз не сварила, и с работы они с Гошиком пришли
поздно: стояли в очереди за майонезом. Увидев Игоря, Рина оцепенела, подумала,
что он приехал за ней. «Сейчас все решится», – мелькнуло в голове и поэтому,
когда Володя начал знакомить ее с Игорем, Рина даже не сразу сообразила, что
речь идет об их каком-то совместном проекте. А назавтра Игорь уезжал прямо с
работы в аэропорт, и Володя должен был его провожать; ни о какой встрече
наедине, даже на секунду, не было и речи. Они успели посмотреть друг другу в
глаза, и это была и любовь, и прощание. Перед самым уходом, в том самом
коридорчике между гостиной и кухней, пока Гошик играл на ковре в кубики, а
Володя присел ему помочь, Рина всунула Игорю в карман куртки несколько листков,
исписанных мелким почерком. «И когда только успела написать, – поразился Игорь,
– ведь никуда не выходила…» Но какого было его удивление, когда в гостинице,
не снимая куртки и не отряхнув от снега ботинки, он вытащил из кармана Ринино
письмо и увидел, что это были стихи. С ботинок уже натекла лужа, с куртки валил
пар, а он читал, перечитывал и не мог остановиться, столько чувства и боли было
в этих не совсем складных, но таких дорогих ему строчках…
…Игорь услышал стук Рининых каблуков еще до того, как
из темноты вырисовалась ее стройная фигура… «Хорошо, что снял номер в
гостинице, – подумал он – черт с тем, что это стоило ему месяц работы на
крыше…» Игорю не хотелось объясняться с матерью. Ему не хотелось называть
даже имени Рины. Ему было страшно спугнуть свое счастье. Им еще многое
предстояло обсудить и обговорить, у них теперь есть время.
…Потом они сидели на кровати и крепко держались за
руки, не замечая этого сами. «Дай Бог, – думал Игорь, который не верил ни в бога ни в черта, – дай Бог она еще родит мне ребенка.» «Дай
Бог, – вторила ему в уме Рина, которая давно разуверилась во всем и всех, – дай
Бог, рожу ему ребенка.»
Им не хотелось разговаривать, они жадно смотрели друг на
друга, и каждый знал, что они уже никогда не расстанутся.
Хайфа – Бостон, 2008–2015
* Британский
мандат в Палестине – период, в течение которого был установлен режим управления
Великобритании по мандату Лиги Наций.
** салон –
гостиная
*** Новые
репатрианты (иврит)
**** Бесплатные
школы по обучению ивриту. Ульпан «Алеф» – первая ступень, «Бет» – вторая
ступень.
***** Учительница
в школе (иврит)
+ Технион –
Израильский технологический университет в Хайфе.
++ Адар –
старый район Хайфы
+++ Интефада –
вооруженная борьба палестинских арабов против Израиля.
++++ мотек – сладкий (иврит)